Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н. Рудая. М., 2013. 487 с. 30,5 п.л. 32,1 уч.-изд. л. 500 экз.

«Бедные» и «чужие»: нормы и практики борьбы с нищенством в Советском Союзе. 1940—1960-е годы

Автор
Зубкова Елена Юрьевна
Zubkova E.Yu.

Аннотация

Феномен нищенства интересен не столько сам по себе, сколько как угол зрения на ряд социальных проблем и «ключ» к их пониманию. Среди этих проблем — бедность, маргинализация и депривация населения, возможности ресоциализации для аутсайдеров, границы социальной мобильности, качество социальной политики, особенности социального порядка, взаимоотношения «основного» общества и социальной периферии и т.д. Статья посвящена изучению нищенства в СССР в послевоенный период (1945—1961) — от конца войны до издания указов против «паразитов общества». Рассматриваются различные аспекты этой проблемы — мотивы нищенства, масштабы его распространения, социальный состав нищих, реакция центральной и местной властей на существование этой проблемы, государственная политика по отношению к нищим и бродягам.

Ключевые слова
Россия/СССР; общество; девиации; включение/исключение; нищенство; социальная политика

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Зубкова Е.Ю. «Бедные» и «чужие»: нормы и практики борьбы с нищенством в Советском Союзе. 1940—1960-е годы // Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2013. С. 285-310.

Текст статьи

 

[285]

Е.Ю. Зубкова

 

«БЕДНЫЕ» И «ЧУЖИЕ»: НОРМЫ И ПРАКТИКИ БОРЬБЫ С НИЩЕНСТВОМ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. 1940—1960-Е ГОДЫ[*]

 

[286]

1. ИЗУЧЕНИЕ НИЩЕНСТВА И ПРАКТИК БОРЬБЫ С НИМ - ЗАЧЕМ ЭТО НУЖНО?

 

           1.1. Нищенство как проблема «бедных» и «чужих»

 

           Нищенство, как и иные разновидности социальных девиаций, не знает государственных границ: с этой проблемой сталкивались различные страны и разные политические режимы. Человек с протянутой рукой мог бы стать символом человеческой цивилизации, поскольку существует столько же, сколько она сама. Как и большинство социальных явлений, нищенство многолико, имеет разные мотивации и по-разному воспринимается социальным окружением.

           Отношение к нищим менялось, однако общий тренд этих изменений в основном определился в эпоху Возрождения. Именно тогда нищенство постепенно утрачивает ореол религиозной благодати и религиозного служения, перемещается в разряд человеческих пороков, девиаций — хотя образ «блаженного» останется и в дальнейшем востребованным в нищенской среде, а сам акт подачи милостыни до сих пор в известной степени не утратил своего сакрального смысла.

           Нищенство — социальная проблема, указывающая на наличие людей с пониженным социальным статусом, не имеющих доходов, обеспечивающих прожиточный минимум. Иначе: нищенство — это показатель бедности населения, по крайней мере, его отдельных категорий. Но также известно, что многие нищие, сделавшие этот вид деятельности своей профессией, люди далеко не бедные. Тем не менее, образ бедного — нуждающегося, «убогого» — непременный спутник нищего, его опознавательный знак. Бедность (и ее крайняя форма — нищета) — смысловой код попрошайничества и одновременно мотив для тех, кто подает милостыню.

           Нищенство — особый вид социальной коммуникации. Ее можно назвать коммуникацией отчуждения. Нищий находится в ситуации «включенного исключения»[1], он кормится за счет «основного» общества, но это общество для него — всего лишь совокупность клиентов, источник дохода, фактор внешний, чужеродный. Мир профессиональных нищих закрыт для взгляда постороннего и представляет собой социум, специфическую субкультуру — со своей иерархией, системой ценностей, нормами корпоративного поведения, культурой тела и даже «рабочей» одеждой. Для контрагента этой коммуникации — человека, подающего милостыню, нищий является представителем тоже другого — чужого и чуждого — мира, случайно оказавшимся на обочине мира собственного. Нищие нередко тесно связаны с криминальным миром — это усиливает эффект их отчуждения и отторжения от «основ[287]ного» общества. По отношению к нему субкультура нищенства, безусловна, маргинальна, девиантна, а ее носители воспринимаются со смешанным чувством сострадания-солидарности и угрозы-отчуждения.

           Смысловая конструкция «бедные и чужие» — это концептуальные рамки, в которых может быть описан феномен нищенства. И не только он. Именно так поступили участники самого масштабного инновационного проекта последних лет, осуществленного на базе университета города Трир (Германия). Проект называется «Чужие и бедные. Изменения форм включения/исключения от античности до наших дней» (авторы идеи и руководители проекта — Andreas Gestrich, Lutz Raphael, Herbert Uerlings). Первоначальная рабочая гипотеза — через двойную перспективу «чужих и бедных», через оптику отношения к ним получить объемное представление об особенностях устройства социального порядка, культурных и религиозных практиках, процессе конструирования идентичностей на европейском пространстве на протяжении нескольких столетий — нашла подтверждение в конкретных исследованиях участников проекта. Результаты этих исследований опубликованы в нескольких томах[2], один из них специально посвящен нищенству[3].

 

           1.2. Современный контекст и социальные вызовы

 

           Обращение к проблематике социальных девиаций, в том числе нищенства, — это своего рода социальный заказ. Возник он не сам по себе, а в контексте более широкой, глобальной для современного мира, его социальных систем проблемы. Речь идет о структурном конфликте в социальных системах. Этот конфликт выражается прежде всего в том, что в современном обществе, использующем, казалось бы, мощные механизмы социальной защиты, в обществе, гораздо более сытом и благополучном, чем сто или пятьдесят лет назад, сотни тысяч, миллионы людей «выдавливаются» из «основного» социума или не принимаются им. Результат: эти «лишние» (исключенные) люди оказываются на обочине жизни.

           Происходит это по разным причинам. Но в мире по-прежнему существует вынужденная бедность, бездомность, нищенство, преступность. Такова реальность.

           Ситуация в России не стала исключением. Еще в 1980-е годы попрошайки на улицах Москвы (не говоря уже о метро) если и встречались, то воспринимались скорее как экзотика. Теперь — это привычная картина столичной повседневности. Число нищенствующей публики только в одной Москве доходит до 100 тыс. чел. По разным оценкам в столице обитает от 30 до 70 тыс. бродяг. Ежегодно в [288] Москве органами полиции задерживается до 10 тыс. безнадзорных и беспризорных детей. Десятая часть из них — за попрошайничество. Категория «беспризорник» снова вошла в современный лексикон. Все эти явления — не что иное, как социальные вызовы. И ответы на них неизбежно выводят на исторические параллели, на анализ исторического опыта решения этих проблем.

 

           1.3. Советский проект через оптику «бедных и чужих», «включения/исключения»

 

           Советский проект имеет несколько измерений, несколько фокусов изучения. Социальная периферия — один из них. Обращение к социальным аномалиям, безусловно, открывает новые перспективы изучения и советской повседневности, и отношений в системе государство — индивид, общество — власть.

           С точки зрения изучения социальных девиаций и девиантных групп нищенство представляет особый интерес: это занятие характерно для разных групп с отклоняющимся поведением (бродяг, бездомных, алкоголиков, наркоманов и др.), а также групп риска (например, беспризорных детей и подростков, инвалидов).

           И все-таки нищенство интересно в первую очередь не само по себе, а как предметный (даже многопредметный) фокус изучения феномена советского, точнее советской жизни как способа существования в определенной системе координат — социальных, политико-идеологических, культурных. Взгляд на советскую жизнь через призму отношения к «чужим и бедным» (нищим и нищенству в том числе) со стороны государства и общества позволяет сформировать единое проблемное пространство для институтов, семантик и практик, отражающих разные аспекты социального бытия. В их числе: уровень жизни населения, социальная стратификация, социальный порядок и социальная политика, социальная имиджинерия (сфера конструирования идентичностей, властный и общественный дискурсы) и др.

           Отношение государства и общества к «чужим» и «бедным» определяется концептуальной дихотомией — включение/исключение (inclusion/exclusion). Включение/исключение сегодня одно из базовых понятий для гуманитарных исследований самых разных направлений — ключ к пониманию функционирования социальных систем, устройства социального порядка (Niklas Luhmann, Pierre Bourdieu, Lutz Raphael, Rudolf Stichweh, Cornelia Bohn и др.) ^[4]. Все известные рецепты лечения социальных болезней, все практики преодоления социально отклоняющегося поведения лежат в русле той же дихотомии: дискриминация или адаптация, изоляция или инкорпорация, принуждение или воспитание, репрессии или профилактика.

           [289] Как этот «ключ» работает применительно к советским практикам преодоления бедности и нищенства — особенно в послевоенные годы, во многих аспектах еще только предстоит выяснить.

           Уже при первом взгляде на проблему «чужих и бедных» в СССР очевидно противоречие между реальным положением дел и дискурсивными практиками. Тезис о том, что в Советском Союзе нет нищеты, голода и безработицы, был одним из базовых концептов построения позитивного имиджа советского государства и советского строя вообще. Образ СССР как государства классовой, а потом и социальной справедливости, «народного благоденствия» подразумевал преодоление социальных аномалий — нищенства, бездомности, проституции, которые пропаганда определила в разряд пережитков прошлого, «родимых пятен капитализма».

           Официальный дискурс нищенства в послевоенные годы развивался в двух проблемных и, как правило, не пересекающихся полях: 1) война и ее последствия (разруха, падение уровня жизни населения, ослабление механизмов социальной поддержки, массовое сиротство, вынужденная бездомность и т.д.) и 2) отклоняющееся — «антиобщественное», «паразитическое» — поведение.

           Уровень бедности стал измеряться экспертами в Советском Союзе только в конце 1950-х — начале 1960-х годов, официально — с 1965 г., когда впервые был установлен прожиточный минимум[5]. Нищий долгое время был фигурой умолчания, вплоть до конца 1950-х годов его образ не оставил визуального следа в публичных источниках (газетах, журналах, кинематографе). Когда этот образ — визуальный и вербальный — наконец, появляется в публичном советском дискурсе, он несет в себе однозначно негативную коннотацию — как один из ряда персонажей, получивших стигму «тунеядец».

           Поэтому обращение к проблеме нищенства — это еще и способ заглянуть в закулисный мир советского проекта.

 

2. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ИЗУЧЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ НИЩЕНСТВА В СССР

 

           Изучение нищенства как одной из наиболее распространенных форм социальных девиаций имеет свою традицию. В западноевропейской историографии в качестве тенденции последних лет можно отметить развитие сравнительных исследований, представляющих проблему в общеевропейском контексте (например, уже упоминавшийся международный «трирский проект»).

           Россия пока с трудом вписывается в этот сравнительный контекст, хотя наметились первые позитивные шаги в данном направлении. [290] В 2010 г. вышла в свет книга Хубертуса Яна «Бедная Россия. Нищие и нуждающиеся в российской истории от Средневековья до наших дней» — первое монографическое исследование феномена нищенства в России, написанное с позиций современного исторического знания (исследование посвящено главным образом периоду XVIII—XIX вв.)[6].

           В одном из томов «трирского проекта» были опубликованы статьи Х. Яна и М. Кудрявцевой, посвященные положению нищих и политике по отношению к ним в Петербурге соответственно до революции и в конце XX в.[7] Хронологический разрыв между этими публикациями длиною в советский период весьма точно отражает состояние современной историографии.

           Первым опытом сравнительного исследования положения нищих и политике по отношению к ним в России и странах Европы стала книга М.Л. Бутовской, И.Ю. Дьяконова, М.А. Ванчатовой[8], однако она написана, главным образом, на современном материале, советский период представлен в данном исследовании фрагментарно и схематично.

           Несмотря на интенсивное изучение советского прошлого с позиций социальной и культурной истории, нищие как социальная категория и нищенство как социальное явление до сих попадали в поле интереса историков довольно редко. Подобное игнорирование проблемы представляет собой резкий контраст по сравнению не только с западноевропейской историографией, но и с российской дореволюционной традицией, когда о нищих писали много, особенно во второй половине XIX — начале XX в. (С.В. Максимов, А.И. Свирский, В.В. Крестовский, В.А. Гиляровский и др.)[9]. Первое обстоятельное исследование нищенства в дореволюционной России принадлежит А.А. Левенстиму[10]. В дальнейшем традиция изучения нищенства этого периода истории России оказалась прерванной, хотя нищие, бродяги и прочие пауперы эпизодически появлялись на страницах книг, посвященных городской жизни российских столиц конца XVIII — начала XX в. Только у авторов, занимающихся историей благотворительности и призрения бедных, эта тема нашла достойное внимание (А. Линденмейер, Г.Н. Ульянова)[11]. Началом систематического исследования нищенства в России дореволюционного периода как социального и культурного феномена стали публикации И. Голосенко, Л. Кашпур, Х. Яна[12].

           Советскому периоду в этом смысле повезло значительно меньше. После исследований 1920-х годов, посвященных социальным аномалиям и нищенству в том числе (прежде всего исследований А.А. Герцензона[13]), проблема эта специально не изучалась. Только в конце 1980-х она привлекла интерес историков, но рассматривалась в контексте с другими социальными девиациями 1920—1930-х годов [291] (публикации Г.А. Бордюгова, Н.Б. Лебиной, Ш. Фитцпатрик, Д. Ширера)[14]. Среди отдельных категорий населения могут быть отмечены группы риска, представители которых чаще других вынуждены были прибегать к нищенству? — престарелые люди, инвалиды, беспризорные дети. О нищенстве беспризорников и сирот в довоенный период существует несколько исследований, самое обстоятельное из них принадлежит А. Боллу[15]. О беспризорности и нищенстве детей в послевоенные годы писали М.Р. Зезина, К. Боекх, Р. Грин[16]. В книге В.Ф. Зимы распространение нищенства рассматривается как одно из следствий продовольственного кризиса и голода 1946—1947 гг.[17]

           Одним из главных инструментов борьбы с нищенством и бродяжничеством в Советском Союзе была паспортная система, особенности функционирования которой рассматриваются в работах В.П. Попова, Н. Муан, Д. Ширера[18].

           В 1950-е годы нищие в числе других групп населения стали объектом нового законодательства, направленного против так называемых «паразитов общества». Еще в конце 1950-хи 1960-е годы советские законы о «паразитах» активно комментировались западными историками права[19], однако их комплексный анализ стал возможен только после открытия российских архивов. Политике государства по конструирования асоциальной идентичности в контексте «антипаразитного» законодательства посвящена статья Ш. Фитцпатрик[20]. Вопрос о том, как советский нормирующий дискурс асоциальности преломлялся в практиках отношения к маргинальным группам населения в восточноевропейских странах, в частности в ГДР, нашел отражение в работах С. Корцилиуса и Т. Линденбергера[21].

           Исторические экскурсы о нищенстве в СССР присутствуют в некоторых работах более общего характера, относящихся главным образом к современному периоду[22].

           В 2010 г. был опубликован объемный сборник документов, посвященный социальным маргиналам и государственной политике по отношению к ним в послевоенные годы[23]. Нищие и бродяги — одни из главных персонажей этого издания, подготовленного исключительно на архивных документах.

 

3. О ПОНЯТИЯХ И МАРКЕРАХ: «СОЦАНОМАЛИКИ», «АНТИОБЩЕСТВЕННЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ», «ПАРАЗИТЫ», «ТУНЕЯДЦЫ

 

           Нищие относятся к той среде, для обозначения которой существует несколько понятий — underclass, негативная среда (das negative Milieu), асоциальные элементы («Asoziale», «Assi»), пограничные, окра[292]инные группы (Randgruppen), социальное «дно»[24]. Однако ни одно из них не отражает в полной мере адекватно суть предмета и является достаточно условным: не случайно эксперты отмечают их содержательную расплывчатость или выражают сомнение в корректности употребления некоторых понятий[25]. Обозначение представителей этих групп как «маргиналов» лексически было бы вполне оправданным (от латинского margo — край, граница, предел), однако само понятие маргинальности является настолько нечетким и эластичным, что требует каждый раз уточнения предмета[26].

           Наиболее удачным, хотя и не нашедшим широкого распространения в русскоязычной литературе, представляется понятие «пограничные, окраинные группы» (аналог в немецком языке — Randgruppen). Оно отражает как положение представителей этих групп по отношению к «основному» социуму, так и уязвимость их социального статуса. Кроме того, понятие «окраинных групп» может включать в себя и так называемые «группы риска», т.е. социальные категории, которые не относятся к классическим обитателям социального «дна», но вследствие своего материального и общественного положения, иногда культурной традиции находятся под угрозой быть исключенными из «основного» социума. В советских реалиях послевоенных лет в таком положении нередко оказывались инвалиды, беспризорные и безнадзорные дети, люди с судимостью (бывшие осужденные), репатриированные, побывавшие в плену или на оккупированной территории, кочующие цыгане. Конечно, это не означает, что все представители упомянутых категорий принадлежали к «группе риска».

           Терминологические проблемы, между тем, имеют не только языковую природу, но и исторические мотивации. Обычно в социологии под окраинными группами понимают тех, кто дистанцирован от так называемого «ядра» — «основного» общества (Kerngesellschaft)[27]. Однако в той системе социальных отношений, которая сложилась в Советском Союзе, порой весьма непросто отделить ядро общества от его пограничных слоев. Советское общество представляло собой довольно неустойчивую, подвижную структуру — зыбучее общество, quicksand society (Moshe Lewin). Такое социальное состояние отчасти было связано с объективными процессами — например, с незавершенностью процесса модернизации. Но не в последнюю очередь социальная нестабильность была следствием целенаправленной государственной политики, когда неуверенность граждан в завтрашнем дне, в своем социальном статусе рассматривалась властью как залог их политической лояльности, а значит, и политической стабильности в стране.

           Для советского нормотворчества было характерно размывание границ антиобщественных деяний, расширение сферы отклоняю[293]щегося поведения. Эту практику, правда, в более широком социальном контексте, Шейла Фицпатрик назвала «приписыванием» (ascribing), конструированием идентичности[28]. В нашем случае речь идет о принудительном формировании (приписывании) асоциальной идентичности, или, по выражению Льва Гудкова, «негативной идентичности»[29]. Нередко, как считает Наталия Лебина, мы имеем дело с аномалиями, сконструированными самой властью, а граница между «нормой» и «аномалией» каждый раз определяется смыслом, который государственная власть в них вкладывает[30].

           Таким образом, обращаясь к проблеме социальных аномалий, мы не можем игнорировать властный дискурс и его нормирующую функцию. Наша задача — дифференцировать этот дискурс и выделить в нем сегменты, имеющие отношение к так называемым «соцаномаликам»[31] — лицам с отклоняющимся поведением, социальным маргиналам.

           Советская реальность отмечена целым рядом парадоксов. Один из них состоял в том, что, с одной стороны, советское государство, как и любое другое, было заинтересовано в социальной стабильности. Но — с другой стороны, своей политикой оно расшатывало, разрушало эту стабильность, выталкивая часть граждан из социума, превращая их в социальных маргиналов. Эта ситуация была особенно характерна для 1920—1930-х годов, когда шел процесс массового вытеснения на периферию социальной жизни всех, кто по тем или иным причинам не вписывался в новый социальный порядок. После войны процесс культивирования социальных маргиналов уже не носил массового характера. Вместе с тем в советском обществе всегда существовали группы риска — категории населения с пониженным социальным статусом и неустойчивым социальным положением.

           Маркирующая функция власти по отношению к людям с отклоняющимся от принятых стандартов поведением нашла отражение в нарративном дискурсе. Для обозначения представителей асоциальных групп в разное время использовались такие понятия, как бомж — человек «без определенного места жительства», паразит — лицо, ведущее «антиобщественный, паразитический образ жизни», «уклоняющееся от общественно полезного труда», тунеядец.

           Все приведенные понятия обладают очевидной расплывчатостью, нечеткостью содержательных границ. Среди них труднее всего определить социальную сущность тех, кто попадал под определение «паразит», т.е. считался «лицом, ведущим паразитический образ жизни»[32]. Это обозначение асоциального поведения более чем какое-либо другое было исторически изменчиво и политически обусловлено. Нечеткость содержательного смысла, а значит, и статуса социальной категории «паразит» позволяло власти каждый раз [294] выстраивать новую негативную идентичность, трактовать асоциальное или квазиасоциальное поведение, руководствуясь актуальной политической задачей.

           Паразит и тунеядец (соответственно паразитизм и тунеядство) — ключевые слова для советского нормативного дискурса отклоняющегося поведения. Уже в Программе партии 1919 г. ставилась задача вести борьбу «со всякого рода паразитизмом и тунеядством»[33]. Проблемы социального паразитизма активно обсуждалась в 1920-еи 1930-е годы, это понятие широко использовалось для обозначения социальных аномалий[34]. Вместе с тем, ни в одном нормативном документе не было дано внятного определения социального паразитизма и критериев, по которым следовало бы выделять «паразитов» и «тунеядцев».

           В практике работы правоохранительных органов и институтов социальной опеки проблема идентификации социального паразитизма решалась по традиции (или по умолчанию), когда в группу «социальных паразитов» включались нищие, проститутки, алкоголики, уголовные элементы. Новшество послереволюционных лет заключалось лишь в том, что к «паразитам» причисляли наряду с уголовниками и прочими асоциальными категориями представителей бывших привилегированных классов. Чтобы все-таки отделять «соцаномаликов» от людей, «классово чуждых», для последних придумали новый ярлык — «бывшие». Таким образом, изначально в советской политической практике и правовом поле трактовки социального паразитизма отличались подвижностью и нечеткостью, что давало власти свободу маневра в процессе конструирования социальных аномалий. Эта традиция сохранялась на протяжении всей советской истории.

           В нормативных документах 1940-х — начала 1950-х годов вместо понятия социального паразитизма используется другое, но очень близкое по смыслу — антиобщественный, паразитический образ жизни (и соответственно говорится об антиобщественных, паразитических элементах, или о лицах, ведущих антиобщественный паразитический образ жизни). Принципом классификации поведения граждан как «антиобщественного», «паразитического» служило одно и тоже весьма невнятное с правовой точки зрения определение — злостное уклонение от общественно-полезного труда. В 1948 г. под это определение попали колхозники, не выработавшие необходимого минимума трудодней[35], в 1951 г. — бродяги и нищие[36]. Эти два примера весьма показательны для понимания многофункциональной природы осуществляемых властью правовых регламентаций.

           Через нормирующие суждения власти определялся не только характер тех или иных поступков как антиобщественный, но и степень их опасности для остального, «правильного» общества. В соответ[295]ствии с этими представлениями носители асоциальной идентичности могли маркироваться как элементы классово чуждые, социально опасные, социально вредные. В соответствии с этим выбиралась мера «социальной защиты»: представители первых двух категорий, как правило, подлежали изоляции, отношение к «социально вредным элементам» было более амбивалентным и предусматривало наряду с репрессивными практиками использование мер социальной профилактики и воспитания/перевоспитания с целью инкорпорации их в социум.

 

4. ПОСЛЕВОЕННОЕ НИЩЕНСТВО И ПРАКТИКИ БОРЬБЫ С НИМ В 1940—1960-Е ГОДЫ[37]

 

           4.1. Послевоенное нищенство: численность, состав, мотивации

 

           Вторая мировая война привела к дезорганизации устоявшегося было социального порядка и к усилению процессов маргинализации в советском социуме. Обнищание населения, бездомность миллионов людей, массовое сиротство, появление целой армии инвалидов — все это служило почвой для возрождения нищенства в массовых масштабах. О том, что это было массовое явление, говорят, прежде всего, свидетельства современников, точной статистики нищенства в первые послевоенные годы не было, сколько-нибудь достоверные, хотя и неполные, учетные данные появились только в 1954 г. Тогда была зафиксирована цифра в 25 500 человек[38].

           В нормативных документах и административной практике нищенство (попрошайничество) подразделялось на два вида — профессиональное и случайное. Соответственно этому нищенствующая публика делились на две категории: 1) «профессиональные» нищие, для кого нищенский промысел стал основным источником существования; 2) «случайные» нищие, которых просить подаяние вынудили жизненные обстоятельства (или, выражаясь официальным языком, кто «впал во временную нужду»).

           Подавляющее большинство нищих — 70% — были инвалидами, преимущественно инвалидами войны. Так называемые «профессионалы» среди нищих составляли около 10%. Среди профессиональных нищих доля трудоспособных тоже не превышала 3%[39].

           О характере и мотивах послевоенного нищенства мы можем судить главным образом на основе ведомственных документов — милиции, суда, прокуратуры. Особенность этих материалов состоит в том, что, фиксируя наличие нищенства как проблемы, они практически не содержат рефлексий относительно причин распространения этого яв[296]ления. В то же время в документах иногда признается, что нищенство часто носит вынужденный характер и происходит по причине «материальной необеспеченности». Определить степень «достатка», точнее прожиточный минимум, было довольно трудно, поскольку уровень бедности в Советском Союзе стали измерять только с начала 1960-х годов, а такие понятия, как «прожиточный минимум» и «уровень малообеспеченности», появились еще позднее, в начале 1970-х годов.

           Милицейская статистика позволяет оценить степень зависимости занятия попрошайничеством от наличия или отсутствия социальной поддержки в виде пенсий, пособий, опеки родственников и т.д. Так, среди занимающихся нищенством только треть получали пенсии или имели другие виды обеспечения. Вместе с тем однозначной зависимости между наличием пенсии и нищенством не существовало. Советская система пенсионного обеспечения до середины 1950-х годов была дифференцированной и слабо ориентированной на реальный прожиточный минимум, поэтому для некоторых категорий граждан носила вообще символический характер.

           Минимальная пенсия по старости составляла 50 руб. в месяц, а ее максимум не должен был превышать 300 руб. в месяц. Немногим больше получали военные инвалиды. Так, инвалиды Отечественной войны первой и второй группы, т.е. люди, полностью утратившие трудоспособность или сохранившие ее лишь частично, могли рассчитывать на максимальный размер пенсии в 560 руб. (для рядового, сержантского и старшинского состава). Для сравнения: на содержание одного человека в инвалидном доме государство выделяло 438 руб. в месяц (данные 1951 г.).

           Лишенные полноценной государственной поддержки, военные инвалиды пополняли ряды «нищей братии». Именно они, инвалиды войны, стали «лицом» послевоенного нищенства.

           Другая примета времени, отголосок войны — нищенство детей. Нищенством занимались, как правило, сироты и беспризорные дети. Однако послевоенная действительность внесла и в эту практику свои коррективы. В 1946 г. среди беспризорников и малолетних нищих стали все чаще встречаться дети, у которых были родители. Это нищенство имело «голодный след». Голод 1946—1947 гг. наряду с войной стал еще одной причиной распространения попрошайничества.

           В послевоенные годы можно говорить не только о широком распространении нищенства, но и о возрождении культуры нищенства, особенно в его профессиональных формах. Милицейские сводки, как и в конце XIX в. материалы полиции, фиксировали наличие деревень, большинство жителей которых занималось попрошайничеством, — своего рода «нищенских гнезд». На устойчивость традиции [297] указывал и тот факт, что профессиональное нищенство географически концентрировалось в тех же регионах, что и до революции. В этом смысле была особо отмечена Калужская область (бывшая Калужская губерния). Август Левенстим в своем исследовании профессионального нищенства в конце XIX — начале XX в. отметил Калужскую губернию как один из районов широкого распространения «нищенских гнезд»[40]. Даже в 1954 г., уже после того как были приняты довольно жесткие законы против нищенства, крестьяне в пяти колхозах Калужской области продолжали занимались этим ремеслом, хотя числились колхозниками; только в одном колхозе имени Кутузова профессиональных нищих насчитывалось 326 чел.[41]

           Профессиональный нищенский промысел, как и до революции, был делом довольно прибыльным. Так, в 1957 г. работниками милиции города Калинина был задержан за попрошайничество некий гражданин Буксилин, 54 лет. При обыске дома у нищего в подполье были обнаружены следующие «трофеи»: детская ванна, кадка, два ведра и другая посуда, наполненные разменной монетой советской чеканки общим весом 333 килограмма на общую сумму 15 000 рублей[42].

           Масштабы распространения нищенства в послевоенные годы, конечно, не достигали показателей Российской империи (когда нищенствовала почти треть миллиона человек)[43] и почти втрое уступали показателям первых лет советской власти: перепись 1923 г. учла 35 тыс. нищенствующих в РСФСР[44], а по данным учета 1954 г. их в республике было 13 тыс. чел. Но проблема оставалась — и ее надо было решать.

 

           4.2. Государственная политика борьбы с нищенством в послевоенные годы

 

           До 1951 г. не существовало специальных нормативных актов, касающихся нищенства и нищих. Правоохранительные органы при задержании нищих использовали главным образом механизм паспортного контроля: на этом основании «приезжие» нищие удалялись из больших городов, прежде всего режимных, и направлялись к месту постоянного жительства (прописки). Инвалидов и престарелых, а также трудоспособных, но не имеющих работы, передавали на попечение социальных органов, которые должны были заниматься их трудоустройством или направлять под опеку родственникам и в дома инвалидов. Однако эта практика не приносила ожидаемого эффекта и не приводили к заметному сокращению числа нищих. Происходило это прежде всего вследствие слабости социальной политики, для которой трудоустройство инвалидов и качество системы социального призрения были одними из наиболее уязвимых мест.

           [298] Между тем нищенство наносило серьезный удар по престижу страны и культивируемому пропагандой образу патерналистского государства, заботящегося о своих гражданах. Если в первое время после окончания войны наличие нищенства можно было объяснить в русле популярной тогда идеологемы «временных трудностей», то чем дальше, тем больше эта неприглядная сторона повседневной жизни портила «фасад» советской действительности.

           В 1951 г. была проведена первая после войны масштабная операция по изъятию нищих из городов. Первоначально она задумывалась как столичное мероприятия и планировалась прежде всего в Москве. Адресность акции сама по себе говорит о том, что власти были озабочены не столько положением людей, вынужденных просить подаяние или занимающихся этим по меркантильным соображениям, сколько стремились «облагородить» облик главного города страны — витрину Советского Союза.

           Подготовка решения по этому вопросу была поручена Н.С. Хрущеву, в то время секретарю Московского горкома ВКП (б), фактически первому лицу города. 19 июля 1951 г. появилось постановление Совета Министров СССР № 2590—1264с «О мероприятиях по ликвидации нищенства в Москве и Московской области и усилению борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами».

           Постановление против нищенства от 19 июля 1951 г. носило секретный характер. Лица, занимающиеся попрошайничеством, разделялись на две категории — нетрудоспособные и трудоспособные (полностью или частично). Нетрудоспособных, т.е. инвалидов и стариков, предполагалось передавать на попечение родственникам или, если таковых не окажется, помещать в дома инвалидов и интернаты для престарелых.

           Те, кто сохранил трудоспособность, подлежали устройству на работу на предприятия и в колхозы. Нищенство работоспособных граждан теперь преследовалось в уголовном порядке: они подлежали аресту и высылке на спецпоселение в отдаленные районы Советского Союза сроком на 5 лет с обязательным привлечением к трудовой деятельности по месту поселения.

           Дома инвалидов — самое уязвимое звено в этом решении. Их катастрофически не хватало. Например, в Москве до революции было 18 богаделен и домов призрения (2 койко-места на 1 тысячу жителей), к 1951 г. в распоряжении города осталось только 5 домов инвалидов (0,5 койки на 1 тыс.).

           В постановлении от 19 июля 1951 г. предусматривалось построить в течение трех лет на территории Московской и соседних областей дома для размещения в них престарелых и инвалидов на 7500 мест [299] и интернаты для слепых на 1000 мест с учебно-производственными мастерскими, однако это решение было выполнено лишь частично.

           Спустя несколько дней появился нормативный акт, распространивший меры по борьбе с нищенством на всю территорию Советского Союза: 23 июля 1951 г. был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР «О мерах борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами»[45]. Указ, как и постановление, являлся секретным.

           Несмотря на жесткие санкции против нищенства, указ оказался не слишком эффективным инструментом в борьбе с ним. Согласно инструкции, которую получили сотрудники правоохранительных органов, за попрошайничество могли привлекаться к ответственности лица только в том случае, если они являлись трудоспособными и если было доказано, что они «злостно уклоняются от общественно полезного труда».

           Основной контингент нищих состоял из инвалидов и стариков, которых указ не касался. Ресурс социальной помощи оказался совершенно недостаточным для решения проблемы нищенства. Проверка исполнения указа, проведенная МВД СССР, показала, что из числа задержанных за нищенство в Москве, Ленинграде и Ростове в дома инвалидов помещается не более 2—3%[46].

           Происходило это не только в силу недостатка мест в домах инвалидов. Другая проблема организации социального призрения нищенствующих инвалидов заключалась в том, что они сами часто вовсе не стремились в дома инвалидов: одни просто отказывались от направления в эти заведения, другие бежали оттуда при первой же возможности.

           Правоохранительные органы видели для себя только один выход из этой ситуации — создание режима принудительного содержания нищенствующих инвалидов в интернатах. С подобной инициативой МВД СССР, МГБ СССР выступали не раз. И такие дома действительно были организованы — подальше от людских глаз. Туда направляли людей с тяжелыми увечьями.

           Таким образом, если рассматривать эти решения как практики включения/исключения, то адаптационные стратегии (стратегии включения) разрабатывались только по двум сценариям: 1) трудоустройство и 2) передача на попечение — родственников (семья) или государства (дома инвалидов). Если учесть, что основной контингент нищей братии состоял тогда из инвалидов и нетрудоспособных стариков, то стратегия трудоустройства имела очень ограниченное применение. В основном же людям, занимающихся нищенством, была уготована участь социальных изолянтов. Инвалидные дома, расположенные в глубинке, имеющие плохую коммуникацию с внешним миром, тоже, по сути, превращались в место изоляции.

           [300] Тенденция к социальной изоляции и вытеснению нищих проявила себя и в позиции местных властей. Нищие воспринимались не как социальная проблема, а как неприятный балласт, от которого лучше всего просто избавиться. Поэтому городские власти стремились прежде всего отправить нищих в другие регионы, действуя по принципу «с глаз — долой». Обычная практика, когда задержанным за нищенство выдавалась единовременное пособие на приобретение железнодорожных билетов для проезда к месту жительства, а сами они должны были дать письменное обязательство больше не заниматься попрошайничеством. В результате нищие просто перемещались по стране, причем за государственный счет.

           В конце концов, указ от 23 июля 1951 г. практически перестал применяться.

           После смерти Сталина проблема нищенства перешла к его преемникам. Решением Секретариата ЦК КПСС от 21 сентября 1953 г. была образована специальная Комиссия по борьбе с нищенством под руководством председателя правительства Российской Федерации А.М. Пузанова[47].

           Сам по себе факт создания комиссии «по нищенству» в 1953 г., как и ее компетенции, свидетельствовали о том, что власть, наконец, собралась заняться нищенством всерьез. Так было в XIX в., когда проблемой нищенства в Российской империи занимались несколько комиссий — сначала при Министерстве внутренних дел, потом при Министерстве юстиции. Аналогичный опыт имела и большевистская власть: в 1920-е годы в Москве, Ленинграде, других городах существовали комиссии по борьбе с нищенством, беспризорностью взрослых и проституцией.

           Комиссия А.М. Пузанова начала свою работу с того, что в разные регионы РСФСР, а также на Украину и в Белоруссию отправились специальные инспекторские группы, которые должны были изучить положение на местах. Результаты проверки показали, что главной причиной нищенства является бедность отдельных категорий населения[48]. Поэтому предлагалось в борьбе с этим социальным злом переключить центр тяжести на социальную работу — развитие системы патронажа, опеки, трудоустройства, пенсионного обеспечения. Меры административного воздействия должны были применяться только в отношении профессиональных нищих[49]. В сентябре 1954 г., т.е. спустя год, был подготовлен соответствующий проект постановления по этому вопросу и направлен на утверждение в Совет Министров СССР, заместителю председателя правительства Л.М. Кагановичу.

           Л.М. Каганович, ознакомившись с материалами комиссии Пузанова и другими, полученными по линии МВД, решил организовать [301] дополнительную проверку, поручив ее проведение Министерству государственного контроля СССР. В октябре 1954 г. специальные инспекторские группы в течение 20 дней работали в разных союзных и автономных республиках, областях и крупных городах страны. Одной из целей этой акции являлось выяснение масштабов распространения нищенства и оценка эффективности принимаемых мер по его ликвидации и предупреждению[50].

           Однако и по результатам этой проверки специального решения правительства так и не было принято. Уже в ходе первых обсуждений мероприятий по борьбе с нищенством со всей очевидностью обнаружилось несовершенство существующей законодательной базы. Кроме этого, становилось понятным, что проблему нищенства и бродяжничества необходимо решать в комплексе с другими социальными девиациями — преступностью, хулиганством, алкоголизмом и т.д. Разработка новых нормативных актов сосредотачивается в Генеральной прокуратуре СССР, где этим занимается комиссия во главе с Р.А. Руденко.

           В центре внимания комиссии находятся проблемы борьбы с преступностью в стране, что касается нищих и бродяг — то они рассматриваются скорее как «сопутствующий» развитию преступности фактор. В результате работы комиссии в течение 1955 г. появляются первые «пакетные» решения — комплекс законопроектов, призванных урегулировать законодательство в сфере борьбы с преступностью и другими «антиобщественными» явлениями. Нищие, которыми адресно занималась комиссия А.М. Пузанова, теперь попадают под общую категорию «антиобщественные элементы» и «лица, ведущие паразитический образ жизни». По умолчанию, в ту же категорию, помимо нищих, включаются бродяги и проститутки. Работая над созданием новых нормативных документов, комиссия изучала опыт Российской империи в этой сфере, а также законы других стран — Франции, США, Великобритании. Это был новый момент в советском законотворческом процессе.

           Позднее к разработке законопроекта подключились Комиссий законодательных предположения Совета Союза и Совета Национальностей Верховного Совета СССР[51]. Таким образом, параллельно работали две комиссии — «прокурорская» и от Верховного Совета. К началу 1957 г. совместными усилиями законопроект был готов.

           Его разработчики столкнулись с целом рядом терминологических трудностей, но главная из них заключалась в определении содержательных границ базовых понятий — «антиобщественного образа жизни» и «паразитизма». От этого зависел ответ на вопрос, кого же считать «антиобщественным элементом» и «паразитом». В проекте было дано следующее толкование «антиобщественного, паразитического существования»:

 

           [302] «...Есть еще и такие люди, которые, не выполняя никакой полезной работы ни в обществе, ни в семье, нарушают правила социалистического общежития, занимаются пьянством, бродяжничеством, попрошайничеством и на этой почве нередко совершают уголовные преступления. Имеют место случаи, когда молодые люди, получив за счет государства образование и специальность, отлынивают от работы и никакой пользы обществу не приносят».

 

           Нищие, таким образом, попали в одну «компанию» не только с бродягами и пьяницами, что было бы понятно, но и с представителями молодежи, которые после получения образования не устраивались на работу. Подобная расширительная трактовка «антиобщественных деяний» вызвала довольно бурную дискуссию в комиссиях Верховного Совета.

           Мнения участников обсуждения разделились: одни предлагали ограничить круг «паразитов» традиционными социальными категориями с отклоняющимся поведением — нищими, бродягами, проститутками и т.п. Другие настаивали на понимании «антиобщественного, паразитического существования» в широком смысле слова и относили к «паразитам» всех, кто «живет не по средствам» или занимается «извлечением нетрудовых доходов» (как это было предложено в проекте закона)[52].

           Столь же неоднозначную реакцию встретили положения проекта закона, касающиеся наказания за «антиобщественное» поведение. Проект вносил существенные коррективы в практику штрафных санкций, предусмотренных Указом от 23 июля 1951 г. Во-первых, в проекте предусматривалось применение мер принуждения в отношении не только трудоспособных, но и нетрудоспособных лиц, занимающихся попрошайничеством: первые подлежали выселению, вторые — принудительному помещению в дома инвалидов. Во-вторых, изменялась процедура привлечения к ответственности, которая теперь осуществлялась через институт общественного приговора.

           Большие сомнения, в первую очередь у юристов, вызывала способность общественности выступать в качестве главной инстанции, выносящей решение. Передача дел на суд общественности — это не форма демократии, а нарушение законности, так считали некоторые участники обсуждения. По отношению к нищим и бродягам общественный приговор, который должен был выноситься по месту жительства нарушителя, вообще в целом ряде случаев не мог быть применим[53].

           В ходе дискуссии высказывались опасения, что такая мера наказания, как выселение, вряд ли окажется эффективной в борьбе с нищенством. «…Мы будем только плодить попрошаек и бродяг», — считал, например, заместитель министра юстиции РСФСР [303] Г.З. Анашкин[54]. Опыт борьбы с нищенством в Российской империи свидетельствовал о том же. Активным противником выселения нищих был, например, А.А. Левенстим[55].

           Тема социальной опеки, призрения, как и проблемы социальной адаптации нищих, практически не обсуждались в процессе разработки законодательства против «антиобщественных элементов». Единственный вопрос, который поднимался в этой связи, касался расширения сети домов инвалидов и улучшения их материальной базы.

           Игнорирование социальной составляющей произошло не в последнюю очередь вследствие подмены объекта, в роли которого стали выступать не социальные маргиналы, а категории населения, определенные нормирующим дискурсом как «паразитические». К ним стали причислять, в том числе, и тех, кто занимался частнопредпринимательской деятельностью, которая в свою очередь тоже трактовалась очень широко — от теневой экономики до сдачи в наем летних дач. Понятно, что эти люди не нуждались в социальной опеке. Речь, по сути, шла о приписывании, конструировании негативной идентичности на основе политического заказа. Нищие и бродяги тут были совершенно не причем.

           Проект Закона «Об усилении борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами» был вынесен на всеобщее обсуждение: он был опубликован в главных республиканских газетах, в том числе в газете «Советская Россия» 21 августа 1957 г.

           По результатам обсуждения первоначального проекта в новый текст были внесены изменения, предполагающие иную юридическую процедуру ответственности за нищенство и бродяжничество: наказание за эти виды социальных девиаций определял не общественный приговор, а народный суд. Выселение было заменено ссылкой на срок от двух до пяти лет[56]. Таким образом, нищие и бродяги были выделены из общей категории «лиц, ведущих антиобщественный образ жизни».

           Проект закона после широкого обсуждения в печати должен был поступить на утверждение в Верховный Совет РСФСР в начале 1959 г., однако в повестку дня сессии он так и не попал. Этому факту есть свое объяснение. В это время по инициативе Н.С. Хрущева началась работа над законодательством по привлечению населения к борьбе с преступностью и другими «антиобщественными» проявлениями. В этой связи в ЦК КПСС было принято решение, что возвращаться вновь к законопроекту о «паразитах» «в данный момент нет необходимости»[57].

           Когда спустя полтора года вновь вернутся к закону о «паразитах», тема «паразитизма» зазвучит уже в ином качестве.

           [304] Между тем, проблема нищенства не исчезла из поля зрения правоохранительных органов и законодателей.

           Во второй половине 1950-х годов сама проблема нищенства начинает восприниматься в ином социальном контексте. В результате улучшения экономической ситуации в стране, проведения пенсионной реформы, увеличения размера заработной платы уровень жизни населения стал повышаться. Нужда и бедность уже не являлись главным побудительным мотивом к распространению попрошайничества, как это было в первые послевоенные годы. В этих условиях нищенство становится в основном профессиональным. Соответственно меняется отношение к нему. Нищий воспринимается как «паразит с протянутой рукой».

           Эта новая ситуация была учтена при работе над новым уголовным законодательством. В уголовных кодексах союзных республик появились статьи, предусматривающие ужесточение ответственности за «систематическое занятия бродяжничеством и попрошайничеством» (т.е. фактически за профессиональное нищенство). Согласно статье 209 УК РСФСР бродяжничество и попрошайничество, если они носили систематический характер, наказывались лишением свободы на срок до 2 лет или исправительными работами на срок от шести месяцев до одного года[58].

           Летом 1960 г. была возобновлена работа над созданием законов против «паразитов». Постановлением Президиума ЦК КПСС 18 августа 1960 г. создается новая комиссия под руководством члена Президиума ЦК КПСС, Председателя Совета Министров РСФСР Д.С. Полянского. Дискурс «паразит» выводится в публичную сферу — в августе 1960 г. в прессе стартует масштабная кампания под лозунгом «Кто не работает, тот не ест».

           Для обозначения «антиобщественных элементов» теперь используется новое ключевое слово — «тунеядцы». Нищенство рассматривается как разновидность тунеядства. Примечательно, что само понятие «нищенство» уже не встречается в официальных документах, вместо этого говорится о «попрошайничестве». Попрошайничество трактуется как вид занятий, не связанный с материальным положением (нищетой) и являющийся своего рода добровольным промыслом.

           Однако главной мишенью «антипаразитных» законов были снова не нищие или бродяги. Борьба с «тунеядством» являлась частью политического курса по преодолению общественных «аномалий» — в том качестве, как их понимало руководство страны и прежде всего сам Н.С. Хрущев, и одновременно частью кампании по мобилизации трудовых ресурсов. В данном случае нормой считалась исключительно работа на государство, а все остальные занятия проходили по разряду отклонений, обозначенных как «уклонения от общественно [305] полезного труда». В этой кампании нищие и прочие девианты сначала отошли на второй план, а потом и вовсе растворились в абстрактной категории «лиц, ведущих паразитический образ жизни». Любопытно, что в кампании против «тунеядцев» образца 1960 г. востребованной оказалась риторика нищенства, по-своему отразившая процесс подмены объекта критики. Молодых людей, ведущих праздный образ жизни, теперь называют «нищими духом». Фарцовщики, докучающие иностранным туристам в попытках купить у них дефицитные вещи для перепродажи, обвиняются в «попрошайничестве».

           В Российской Федерации указ о «паразитах» был принят 4 мая 1961 г. и сразу приобрел не самую лестную известность — как инструмент борьбы с инакомыслием. Случай Иосифа Бродского — самый известный эпизод из этого ряда.

 

5. НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ

 

           Процесс разработки законодательства против «антиобщественных элементов» претерпел довольно существенные метаморфозы. Этим вопросом последовательно занимались три комиссии — под руководством А.М. Пузанова (1953—1955), Р.А. Руденко (1956— 1959), Д.С. Полянского (1960—1961). Начавшись с новой попытки решить проблему нищенства и бродяжничества, нормотворческая деятельность закончилась принятием законов, из которых нищие и бродяги «выпали» вообще. Упоминание в тексте указа от 4 мая 1961 г. о нищих скорее следует рассматривать как дань бюрократической инерции. Подобное упоминание противоречило, кроме того, нормам права, поскольку соответствующие статьи, предусматривающая ответственность за нищенство и бродяжничество, уже были включены в уголовные кодексы союзных республик.

           Подобные метаморфозы могут создать впечатление, что власть, поначалу озаботившись проблемой нищенства, потом просто «забыла» о ее существовании. На самом деле произошло то, чего добивались юристы: решение проблемы было переведено в правовое поле, в то время как процесс борьбы с «паразитическими элементами» приобрел политический характер. Власть не воспринимала социальных девиантов как своих политических противников — в отличие от деятелей теневой экономики или просто людей свободных взглядов, объявленных «тунеядцами».

           Обсуждение проблемы нищенства в обществе развивалось примерно в тех же содержательных рамках, что и нормирующий дискурс власти[59]. В процессе обсуждения проекта Закона о борьбе с «антиоб[306]щественными, паразитическими элементами» в 1957 г. высказывались мнения о необходимости не только наказывать людей, занимающихся нищенством, но создать систему социальной ответственности вокруг этого вида отклоняющего поведения. Участники обсуждения выступали за то, чтобы распространить ответственность на лиц, заставляющих престарелых людей заниматься нищенством, на детей, которые отказываются от материальной поддержки престарелых родителей, а также на родителей, понуждающих детей к попрошайничеству.

           Вместе с тем сравнение обоих дискурсов — официального (в том числе и нормативного) и общественного — показывает, что при общем негативном отношении к самому факту попрошайничества и нищим как категории населения они отличались известным своеобразием. Для обычных людей, сталкивающихся с попрошайничеством в житейских ситуациях, нищие были не абстрактной категорией «лиц, ведущих антиобщественный образ жизни», а вполне конкретной проблемой, которую необходимо было решать. Если нищие кому-то действительно «мешали жить», то прежде всего своим потенциальным «клиентам», то есть социальному окружению.

           Несмотря на это, «общество» в большей степени, чем «государство» было настроено в пользу социальных стратегий решения проблемы и расширения зоны гражданской ответственности. В нормативном дискурсе присутствовали обе тенденции — социальная и репрессивная, однако в итоге в процессе разработки законов против «тунеядцев и паразитов» развитие нормативной базы пошло по пути ужесточения штрафных санкций за занятие нищенским промыслом.

           В середине 1950-х годов в государственной политике состоялся поворот к социальным программам, вместе с тем, в ее рамках развитие системы призрения инвалидов и престарелых осуществлялось на прежних государственно-патерналистских принципах. Возродившаяся было идея частной благотворительности и готовность части граждан собственными средствами участвовать в программах социальной поддержки бедных и инвалидов оказались невостребованными. Разработка адаптационных стратегий вообще осталась за рамками как государственного, так и общественного дискурсов. В лучшем случае речь шла о трудовом обучении инвалидов и трудоустройстве лиц с ограниченными возможностями. Однако главными условиями их жизнедеятельности оставалась пространственная, а значит, и социальная изоляция от «здорового» общества. В декабре 1991 г. статья 209 УК РСФСР, предусматривающая ответственность за попрошайничество, была отменена. Профессиональный нищий промысел немедленно возродился вновь — и в масштабах, гораздо более серьезных, чем после войны. А главное — это были уже другие нищие.

 

           [307-310] СНОСКИ оригинального текста