---

 

 

[19]

П.С. Стефанович

ПРАВЯЩАЯ ВЕРХУШКА РУСИ ПО РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИМ ДОГОВОРАМ X В.

 

Автор исследует свидетельства русско-византийских договоров 911, 944 и 971 гг. о тех людях, которые официально выступали предста­вителями Руси и в которых надо видеть ее правящий класс. Эти люди в сохранившихся церковнославянских копиях договоров обозначены сло­вами «князья» и «бо(л)яре», а в греческом оригинале обозначались, ви­димо, одним словом «архонты» (ἄρχων). Большую роль в исследовании играет сопоставление данных договора 944 г. об этих людях с тем опи­санием приема княгини Ольги в Константинополе в 957 г., которое дает византийский император Константин Багрянородный в трактате De Ceremoniis и которое тоже, как выясняется, сообщает некоторые сведения об этих людях. Автор приходит к выводу, что правящий класс Руси в середине X в. составляли 25 знатных лиц («архонтов» или «архон­тисс»), каждый из которых владел определенной территорией внутри «Руской земли», но которые признавали верховную власть киевского князя (или княгини). Эти люди представляли разные рода, причем род киевских князей был представлен несколькими лицами.

Ключевые слова: история Древней Руси; древнерусское общество; знать; договоры Руси и Византии.

 

P.S. Stefanovich

 

The Ruling Class of Rus’ according to the Treaties of Rus’ with Byzantium of the 10th Century

 

The author explores the evidence of the treaties of Rus’ with Byzantium of 911, 944 and 971 about the persons who officially represented Rus’ und were in fact its ruling class. These persons are named as “kniaz’ya” and “bo(l)yare” in the Church-Slavonic translations of the treaties (preserved in the “Tale of By-gone Years”). In the Greek originals of the treaties they were probably indicated with one word “arhon”. The author pays much attention to comparison of the evidence from the treaties with some data in the description of the embassy of Rus’ian princess Olga to Constantinople given by the Byzantine emperor Con­stantine Porphyrogentis (the embassy took place in 957). This data also gives some information on the Rus’ian “arhons”. The author comes to the conclusion that the ruling class of Rus’ consisted of 25 noble persons (“arhon” or “arhon­tisses”) each of whom ruled over some territory within Rus’ but who recognized the supreme power of Kievan princes (“arhons”). These persons represented different clans but the clan of the Kievan “arhons” was represented by several persons.

Keywords: Early Russian history; society of Rus’; nobility; the treaties of Rus’ with Byzantium.

 

           [20] В современной науке разброс мнений относительно того, что представляла собой правящая верхушка в государстве руси в на­чальный период его существования, чрезвычайно широкий. Данные источников скудны и разноречивы, а возможных моделей и интер­претаций предложено множество. Неопределенными остаются даже общие характеристики самого этого государства в X в. — какую тер­риторию оно занимало, какие этносы и в каком качестве включало, какие принципы и механизмы объединяли подчиненное население и отдельные слои и группы и т.д.

           Одна из главных трудностей в исследовании начальной истории Руси состоит в том, что мы обречены смотреть на эту историю через призму раннего летописания и, прежде всего, «Повести временных лет» (далее — ПВЛ). ПВЛ — единственный источник сравнительно древнего происхождения, который дает связное и довольно подроб­ное изложение истории Руси с конца IX до начала XII в. Именно на информации ПВЛ и других летописей построено большинство бы­тующих в историографии концепций древнерусской государствен­ности. Проблема, однако, в том, что древнерусские летописи до­несли до нас тексты, которые были созданы значительно позднее описанных в них событий и претерпели редакторскую правку (иногда очень значительную) на разных этапах их бытования в древ­нерусской книжности вплоть до позднего средневековья. Можно ли доверять ПВЛ, созданной в начале XII в., в ее описании событий конца IX—X в., то есть отстоящих на полтора—два столетия?

           Эта трудность была вполне осознана в историографии в кон­це XIX — начале XX в., особенно после того, как фундаментальные труды А.А. Шахматова показали, с одной стороны, тенденциозность древнерусского летописания, а с другой — его весьма сложную исто­рию, в том числе и на древнейших этапах, предшествовавших со­ставлению ПВЛ. Можно даже сказать, что в каком-то смысле Шах­матов скомпрометировал летописи как источник для истории Руси до начала — середины XI в. Неслучайно, что уже непосредственный ученик Шахматова М.Д. Присёлков предпринял первую попытку опереться в изучении этой истории на источники независимые от летописи и по времени создания более близкие к засвидетельство­ванным в них фактах. Он прямо писал, что ПВЛ и «предшествующие ей летописные своды» в повествовании до начала XI в. — «источник искусственный и малонадежный», и ставил своей задачей «положить в основу изложения» источники «современные событиям», «прове­ряя факты и построение “Повести [временных лет]” их данными»[1].

           Разумеется, невозможно и не нужно отказываться совершенно от летописи как источника по истории Руси в X—XI вв., но в определен[21]ных случаях — прежде всего, тогда, когда нелетописные источники просто более подробны и ясны по сравнению с летописью — подход М.Д. Присёлкова оказывается вполне применим и оправдан[2]. И в его русле написана и данная статья, в которой анализируются именно и только нелетописные источники. Этими источниками являются древнейшие международные договоры Руси — заключенные с Визан­тией в 911, 944 и 971 гг.[3] По данным, содержащимся в договорах, о тех людях, которые представляли русь в договорном процессе, мы мо­жем составить представление о составе ее правящей верхушки. Эти данные уже неоднократно исследовались (см. обзор истории воп­роса ниже), однако, как представляется, в их интерпретацию можно внести дополнительные штрихи, которые заставляют во многом по­новому смотреть на древнейшую историю Руси и с меньшим довери­ем воспринимать сведения начального летописания.

           В работе с договорами есть свои сложности, главным образом, источниковедческого плана. Но зато показания договора 944 г. — наиболее пространные и интересные в данном случае — можно сравнить с практически современными им свидетельствами о руси в произведениях византийского императора Константина Багряно­родного, и получается, что источники независимые друг от друга и совершенно разного характера (актовые и нарративные) дают воз­можность «перекрестной» проверки их данных об одном и том же явлении.

           Договоры руси с греками дошли до нас в составе ПВЛ. В разных летописных списках, отразивших ПВЛ в разных видах или редак­циях, есть некоторые расхождения и в передаче текстов договоров. Однако эти расхождения касаются отдельных слов и выражений, иногда весьма существенных по смыслу и меняющих содержание той или иной фразы или отрывка, но все-таки не отрезков текста настолько больших, чтобы можно было говорить о разных редакци­ях и применительно к договорам. В Новгородской первой летопи­си младшего извода, в которой отразился свод, предшествовавший ПВЛ («Начальный свод»), договоров нет, и это значит, что договоры попали в летопись на этапе составления ПВЛ в начале XII в.

           В настоящее время может считаться общепризнанным, что ори­гинал всех трех договоров существовал на греческом языке и тот славянский текст, который мы видим в ПВЛ, является переводом с греческого. Об этом свидетельствуют многочисленные «грецизмы» в лексике и в синтаксисе, выявленные, в частности, в недавних рабо­тах Я. Малингуди[4].

           Однако до сих пор открытым остается вопрос, когда были выпол­нены переводы, сохранившиеся в летописи. Упоминание в договорах [22] двух «харатей», на которых они писались, некоторые общие сообра­жения и выводы наиболее серьезной лингвистической работы, посвя­щенной их языку[5], склоняют к тому, что славянский вариант догово­ров составлялся сразу в момент их заключения или, по крайней мере, восходит к X в. Высказывались мнения, что переводы были сделаны позже на Руси — возможно, в XI в. и даже непосредственно перед включением их в ПВЛ в начале XII в.[6] Но с этой точкой зрения трудно согласовать сильные церковнославянские черты (при отсутствии оче­видных «русизмов») в текстах договоров, различия в языке и стили­стике, а также явные неловкости перевода, появление которых трудно ожидать при переводе всех документов за один раз и в то время, когда при дворе киевского князя (из чьей канцелярии, очевидно, договоры попали в летопись) работала сильная переводческая школа.

           Нельзя считать решенным и вопрос о достоверности того тек­ста, который в ПВЛ изложен в статье 6415 (907) г. в виде отдельно­го соглашения руси и греков (еще одного — получается, четверто­го по счету). А.А. Шахматов убедительно продемонстрировал, что в основе этой статьи лежит летописный рассказ о походе Олега на Византию, читающийся в Новгородской первой летописи млад­шего извода, но переделанный составителем ПВЛ в соответствии с его хронологическими выкладками и историческими представле­ниями. Серьезными доводами он обосновал тезис, что составитель ПВЛ сам составил текст соглашения руси и греков, то есть произвел искусственную реконструкцию, используя договор 911 г., а может быть, и договор 944 г.[7] Однако существует мнение, что у летописца все же были какие-то данные о соглашении руси и греков в 907 г. Так, Я. Малингуди считает, что в 907 г. имел место первый этап до­говорного процесса (подтверждение под присягой некоего мирного соглашения общего характера), который завершился официальным заключением договора в 911 г. По ее мнению, тексты договоров по­пали в руки летописца в виде выписки из копийной книги визан­тийской императорской канцелярии. А в такого рода копийных сборниках тексты документов могли сопровождаться исторически­ми справками-«нотициями», сообщавшими об обстоятельствах воз­никновения этих документов. Из такой «нотиции» летописец и уз­нал о предварительном мире, заключенном в 907 г.[8]

           Вне зависимости от решения проблемы «договора 907 г.» не мо­жет подлежать сомнению вывод А.А. Шахматова, что составитель ПВЛ существенно переработал текст «Начального свода», включив в него договоры и снабдив их своими комментариями по поводу того, как и при каких обстоятельствах договоры были заключены. Совре­менные исследователи согласны в том, что в любом случае нельзя [23] рассматривать летописные «обрамления» договоров как свидетель­ства эпохи, когда они заключались[9].

           Обращаясь к договорам 911, 944 и 971 гг. и оставляя в стороне «дого­вор 907 г.» и летописный контекст, видим, что во всех случаях для опи­сания людей со стороны руси, вступающей в официальные договорные отношения с Византией, используются слова «князья» и «бо(л)яре», ко­торые, очевидно, указывают на некую социальную верхушку.

           В первой фразе договора 911 г. перечисляются лица, заключаю­щие договор со стороны руси. «Мы от рода рускаго», — начинается фраза, затем перечисляются 15 имен, и фраза продолжается: «иже послани от Олга великаго князя рускаго и от всех, иже суть под ру­кою его свѣтлыхъ [и великих кн(я)зь и ег(о) великих] бояръ…» Да­лее в преамбуле договора об Олеге сказано «наша светлость», о под­чиненных ему — «наши князья» (по Ипатьевской летописи — далее ИпатЛ) или «наши великие князья» (по Радзивиловской — далее РадзЛ) и все, «иже суть подъ рукою его сущих руси». И далее в первой из «глав» договора еще: «от сущих под рукою наших князь свѣтлыхъ», «къ княземъ же свѣтлымъ нашим рускымъ и къ всѣмъ, иже суть под ру­кою свѣтлаго князя нашего»[10].

           В преамбуле договора 944 г. тоже перечисляются те люди, кото­рые представляют сторону руси, но список их здесь выглядит совсем иначе и, главное, значительно пространнее. Первая фраза выглядит похоже, но все-таки по-другому: «мы от рода рускаго съли и гостье», то есть: мы, послы и купцы от «рода руского»[11]. Далее сразу начи­нается перечисление, и первым назван Ивор, посол князя Игоря: «Иворъ солъ Игоревъ, великаго князя рускаго». Затем следуют сло­ва: «и объчии сли», то есть «общие послы», и начинается перечис­ление имен. Сначала указаны 24 имени по форме «такой-то [посол] такого-то» — например, «Вуефастъ Святославль, сын[а] Игорев[а]», то есть «Вуефаст [посол] Святослава, сына Игоря». При этом во всех списках договора есть одна лакуна: пропущено имя пославшего при после по имени «Сфирка» (21-й посол в списке). В том, что здесь именно случайный механический пропуск, согласно большинство исследователей. После перечисления 24 послов сказано: «купець», то есть «купцов», и приведены еще от 25 до 29 имен (в зависимости от того, как понимать и/или реконструировать текст). Весь список «слов» и «гостей/купцов» заключает обобщающая фраза: «послании от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья и от всѣхъ лю­дии Руския земля».

           Далее в тексте следует статья с сообщением о клятвенном под­тверждении договора. Начинается она со слов: «И великии князь нашь Игорь [и князи. — по РадзЛ] и боляре его и людье вси рустии [24] послаша ны къ Роману и Костянтину и къ Стефану, къ великимъ ц(еса)р(е)мъ гречьскимъ створити любовь съ самѣми ц(еса)ри, со всѣмь болярьствомъ и со всеми людьми гречьскими…»

           В первом содержательном постановлении договора говорится о новой практике удостоверения полномочий послов и гостей (куп­цов), приходящих в Константинополь из Руси. Начинается оно так: «А великии князь рускии и боляре его да посылають въ греки къ ве­ликимъ ц(еса)р(е)мъ гречьскимъ корабли, елико хотять, со слы и с гостьми…» Далее в договоре об Игоре несколько раз сказано как о «князе руском», а в заключительной части он титулуется как «вели­кий князь» или «великий князь руский». Здесь же в конце договора сообщается о клятве руси, и о них в двух случаях сказано с проти­вопоставлением князей и людей: «от страны нашея ли князь, ли инъ кто», и: «кто от князь или от людии руских», а в одном случае с упоминанием бояр: «от Игоря и от всехъ боляръ и от всех людии от страны руския».

           Наконец, в договоре 971 г., который представляет собой соб­ственно клятвенное обязательство Святослава прекратить военные действия против Византии, сторона руси представлена Святославом сначала так: «и иже суть подо мною русь, боляре и прочии», а затем так: «якоже кляхъся ко ц(еса)р(е)мъ гречьскимъ и со мною боляре и русь вся». В этом договоре не упоминаются никакие представители «князя руского», поскольку он составлен от его собственного имени, но в самом начале, вместе с датировкой документа, отмечается, что договор заключен «при С(вя)тославѣ велицѣмь князи рустѣмь и при Свѣналдѣ»[12]. Из ПВЛ следует как будто, что этот Свеналд был тем самым воеводой отца Святослава Игоря, а затем и сына Святослава Ярополка, который в летописи фигурирует под именами Свѣнел(ь) дъ/Свѣндел(ь)дъ/ Свѣнгельдъ/Свинтелдъ. Однако в достоверности тождества Свенальда договора и летописного персонажа есть серьез­ные основания сомневаться. Вопрос этот настолько сложный и за­путанный, что автор недавней работы, приведя обзор соответствую­щей литературы, отнес его «к разряду неразрешимых»[13].

           Сопоставив все упоминания «князей» и «бо(л)яр» в договорах между собой и с упоминаниями других лиц и категорий со стороны руси в соответствующих контекстах, легко заметить два взаимосвя­занных обстоятельства.

           Во-первых, социально-политическая терминология и титулату­ра беспорядочны. Во всех трех договорах последовательно только обозначение того князя, который возглавляет русь, как «великого князя (руского)» — Олега, Игоря и Святослава. Однако в договоре 911 г. это обозначение прилагается и к неким князьям «под рукою» [25] Олега. В этом же договоре используется эпитет «светлый» — преи­мущественно по отношению к Олегу, но в варианте РадзЛ, как будто более полном, и к тем же «князьям». В варианте ИпатЛ к «боярам» прилагается эпитет «светлые», в варианте РадзЛ — «великие». В до­говорах 944 и 971 гг. князья и бояре, подчиненные «великому кня­зю рустему», величаются без всяких титулов и эпитетов, но при этом ни разу (если не считать варианта РадзЛ в договоре 944 г. в первой статье о клятвенном заверении) они не фигурируют вместе в одной фразе или одном выражении — с «великим князем» упоминают­ся «(все) люди (рустии)» (=«русь вся»), а третьим элементом либо «князья», либо «бояре». Из последнего наблюдения следует вывод (и это во-вторых), что в реальности, видимо, титулы не имели большо­го значения, а сторона руси представлялась при заключении дого­воров тремя важнейшими элементами: 1) князь-глава руси, 2) некие особо выдающиеся лица (элита) — князья и/или бояре и 3) вообще «все люди». Такая трехчастность стороны руси соответствует трех­частности с греческой стороны, как она представлена в договоре 944 г.: «…створити любовь съ самѣми ц(еса)ри, со всѣмь болярь­ствомъ и со всеми людьми гречьскими…».

           Об условности эпитетов и обозначений в договорах уже неодно­кратно писалось в специальной литературе. Для самих руси зна­чения не имело, видимо, даже обозначение «великий князь» — его превращение в полновесный и содержательный титул относится к значительно более позднему времени (видимо, не ранее конца XII в.)[14]. И «великий», и «светлый» — это «грецизмы», то есть просто калька греческих слов (μέγας, περιφάνης, αμπρός, и т. п.), принятых в византийском этикете для титулования знатных лиц. Взаимозамени­мость и синонимичность слов «князи» и «бояре» в договорах 911 и 944 гг. объясняется, по всей видимости, тоже спецификой перевода. Н.А. Лавровский давно уже убедительно обосновал мнение, что оба славянских слова передавали одно греческое ἄρχων[15]. Это мнение было поддержано в литературе[16], хотя с ним далеко не все исследо­ватели считаются, предпочитая разделять «князей» и «бояр» в дого­ворах как два разных термина, за которыми стояли разные реалии[17].

           В пользу мнения Лавровского говорит то, что в целом ряде древ­них славянских — и древнеболгарских, и древнесербских, и древне­русских — текстов греческое ἄρχων передается совершенно равно­правно обоими этими словами[18]. В самих греческих текстах X в., относящихся до руси, то есть главным образом в соответствующих пассажах произведений Константина Багрянородного, для обозначе­ния элиты древнерусского общества используется только одно слово ἄρχων. Константин для описания «варварских» народов в окруже[26]нии Византии использует вообще, в основном, одно это слово в са­мом общем значении «глава-правитель-вождь». В известном отрывке из рассказа об истории Далмации он противопоставляет архонтов и «старцев-жупанов» у славянских народов как «государственных» пра­вителей и «родоплеменную» знать[19]. Разнобой в обозначении этой элиты в трех договорах соответствует языковой и стилистической гетерогенности этих текстов, о которой было замечено выше. Про­ще всего объяснить эту гетерогенность можно тем, что каждый из до­говоров переводился разными лицами, работавшими в той или иной степени в русле церковнославянской традиции перевода.

           Таким образом, шла ли речь о «светлыхъ и великих князьях и великих боярах» или о «всякой княжии», или только о «боярах», которые оказываются между «великим князем» и «русью всей», мы должны думать, что на самом деле имелись в виду одни и те же лица — знать Древнерусского государства, которая в оригиналах гре­ческих договоров описывалась одним, и притом довольно общим и неопределенным по содержанию, словом ἄρχων. Теперь встает во­прос, можно ли как-то более детально охарактеризовать этих лиц по данным договоров.

           Меньше всего дополнительных данных можно извлечь из дого­вора 971 г. Упоминание «бояр» там выглядит более или менее фор­мально-этикетно. Хотя князь клянется от их имени, ясно, что при заключении договора вместе с ним присутствовали далеко не все представители знати Древнерусского государства — ведь договор подписывался в Болгарии в походных условиях, кто-то из них был в войске с князем, но многие наверняка находились на Руси. Князь клянется и вообще за «русь всю», но это не значит, что эта «вся русь» сидела рядом с ним при составлении договора.

           Можно обратить внимание на определенную динамику в употре­блении слов «бояре» и «князья» от договора 911 г. к договору 971 г.: в первом договоре говорилось в основном только о князьях, а бояре упоминались только однажды, в договоре 944 г. бояре и князья рав­ноправно фигурируют, ав 971 г. упоминаются только бояре без кня­зей. Но для этого «вытеснения» князей боярами можно подыскать разные объяснения. Возможно, это был результат стабилизации терминологии в самой Руси, где к 970-м годам звание князей закре­пилось за членами правящей династии. Если, обращаясь к конкрет­ным обстоятельствам заключения договора 971 г., предполагать, что в болгарском походе иные представители правящей династии, по­мимо Святослава, не участвовали (ни в летописи, ни у византийских хронистов о них не упоминается), можно объяснить и умолчание договора о «князьях». А может быть, дело здесь просто в усилении [27] того уподобления государственной структуры Руси византийской, о котором было выше замечено, — как применительно к грекам писа­ли о «болярствии», так и о руси постепенно стали говорить только о «болярах». Эти объяснения можно иметь в виду, но надо признать, что они (и возможные иные) гадательны.

           Из договора 911 г. складывается впечатление об известном равен­стве между Олегом и «князьями»/«боярами». Во всяком случае, они находятся в равном положении в том отношении, что никто из них, включая Олега, не присутствует при заключении договора, но их вместе представляют 15 человек, «послании» от их имени (причем только от их имени — в отличие от договора 944 г., где послы пред­ставляют и «всѣхъ людии Руския земля»). На различие в статусе меж­ду Олегом и остальными князьями-боярами намекает как будто то, что в первой фразе договора эти последние указываются «под рукою его». Однако, на основе одного этого указания делать далеко идущие выводы о некоей вассальной или какой бы то ни было другой зави­симости было бы неосторожно[20]. Слова «сущие под рукою» — такая же калька с греческого слова или устойчивого греческого выражения (ὑποχείριοι, οἱ ὑπὸ χε͡ιρα ), как и многие другие обороты в договорах[21]. Это выражение употребляется в этом же документе и в самом нео­пределенном смысле для обозначения вообще всех тех, кто признает власть Олега — «иже суть подъ рукою его сущих руси». В другом слу­чае «князья» даже и прямо как будто отделяются от тех, кто состоит «под рукою» Олега: «къ княземъ же свѣтлымъ нашим рускымъ и къ всѣмъ, иже суть под рукою свѣтлаго князя нашего». Но это разделе­ние, конечно, настолько же условно, насколько условно вообще само греческое выражение применительно к руси X в. Последовательности и точности в использовании этого выражения нет, и содержание его, очевидно, самое общее и чисто символическое, — имеется в виду лишь признание власти или авторитета Олега. Не случайно, что в до­говорах 944 и 971 гг. оно не используется, хотя в последнем говорится похоже: «подо мною русь — боляре и прочии».

           Значительно более информативен договор 944 г., прежде всего, благодаря подробному списку представителей «от рода рускаго», а главное, той части этого списка, где перечисляются имена тех, кто представил собственных послов. Этот список давно уже привлек внимание исследователей, во многом потому, что на его основе пы­тались судить об этническом составе древнерусского государства. В исследовательских интерпретациях большое значение имеет со­поставление данных договора с сообщениями о руси Константина Багрянородного, главным образом, его описанием приема княгини Ольги в Константинополе, где говорится о составе ее посольства.

           [28] Обобщая предложенные интерпретации, можно выделить два подхода в характеристике тех «князей» и «бояр», о которых в догово­ре 944 г. говорится в общих формулировках и которых исследователи так или иначе сопоставляют с людьми, представившими «слов» для заключения договора. Оба подхода были предложены еще в XIX в. Согласно первому, «всякая княжия» и «бояре» договора 944 г. — это некая знать или некие местные правители государства Руси, которые признают верховную власть киевского князя. Может быть, «племен­ные» князья, может быть, люди на службе или наместники-посад­ники киевского князя (в том числе и такие, кто находился с ним в каком-то родстве), может быть, и те, и другие. Некоторые ученые идентифицируют тех лиц, которые послали вместе с Игорем и его родственниками своих послов для заключения договора и чьи име­на указаны в списке, ис «князьями», ис «боярами», упомянутыми в общих формулировках, другие — только с «князьями». Так толковали данные договора 944 г. Н.М. Карамзин, М.М. Погодин, В.О. Ключев­ский, М.С. Грушевский и другие ученые XIX — начала XX в.

           Другой подход предложил С.М. Соловьев: все послы посланы членами правящей династии, то есть родственниками «великого князя» Игоря, и это их имена указаны в списке. По словам Соловье­ва, «всякая княжия» — это и есть представители «рода Игорева в раз­ных степенях и линиях, мужской и женской»[22]. Но другие последо­ватели этого взгляда необязательно следуют этому отождествлению, считая, что «князья» и «бояре», упомянутые в общих формулировках договора 944 г., могут и не иметь отношения к лицам, перечислен­ным поименно в начале. В таком случае понимание этих князей и бояр зависит уже в основном от общих представлений того или ино­го автора о том, что могла представлять собой элита Древнерусского государства, поскольку о князьях и боярах уже мало что конкретного можно сказать — ведь список послов и тех, кто их направил, оказы­вается с ними никак не связан.

           Обосновывая свою точку зрения, Соловьев выдвинул два аргу­мента, которые потом преимущественно и использовались в литера­туре. Во-первых, в ее пользу говорят прямые указания на родствен­ников Игоря в списке лиц, пославших «слов». Как уже отмечалось выше, после указания посла самого Игоря идет перечисление «объ­чих слов», и первым в этом перечислении указан Вуефаст, посол Святослава, сына Игоря. Вторым идет Искусеви, посол Ольги, жены Игоря. Третий — Слуды «Игоревъ, нети Игоревъ», то есть посол Иго­ря, племянника князя Игоря (нетии — племянник). Далее идут по­слы с простым указанием лиц, их пославших, без всяких пояснений. Причем пятый и шестой послы отправлены женщинами — неки[29]ми Предславой и Сфандрой. Но десятым указан «Прастѣнъ Акунъ, нети Игоревъ» — посол Акуна, племянника Игоря. О каком Игоре идет речь, не поясняется, но ясно, что Акун в любом случае оказы­вается родственником киевского князя, даже если он племянник не самого князя, а княжеского племянника с тем же именем (упомяну­того выше третьим в списке). Далее до конца идут снова имена по­слов и их пославших без пояснений. Таким образом, из 24 «объчих» послов четверо были посланы, без сомнения, родственниками киев­ского князя, в том числе двумя ближайшими, о которых мы распола­гаем разнообразными сведениями, — его сыном Святославом и женой Ольгой. Естественно напрашивается мысль, что хотя лица, пославшие своих послов, указанные на местах с четвертого по девятое, прямо не названы родственниками киевского князя, но поскольку они находят­ся между княжескими родственниками (Игорем, племянником киев­ского князя, и Акуном), то и сами являются таковыми.

           Во-вторых, Соловьев обратил внимание на то, что «между име­нами людей, от которых идут послы, мы не видим ни Свенельда, ни Асмуда». Между тем, об этих двух людях как о видных предста­вителях киевской знати говорит летопись. Свенельд называется во­еводой Игоря и Святослава, а также советником Ярополка, сына Святослава. Асмуд показан кормильцем Святослава в момент гибе­ли Игоря у древлян. Если считать, что те, кто посылал послов, — это знать Киевского государства, то отсутствие Свенельда и Асмуда ка­жется нелогичным. Значит, делал вывод историк, это была не «дру­жина» правящего князя, а именно и только его родственный клан.

           Оба довода в пользу «родовой» интерпретации списка лиц, на­правивших своих представителей для заключения договора 944 г., имеют значение, но далеко не абсолютное. Спору нет, четыре по­сла были посланы родичами Игоря, но ведь это только одна шестая часть от общего числа послов. Мысль о принадлежности к роду Игоря всех лиц, перечисленных до Акуна, А.Е. Пресняков называл «слиш­ком смелой»[23], но даже и приняв ее, о происхождении прочих 14 че­ловек можно только догадываться. Причины умолчания договора о Свенельде и Асмуде можно придумать разные, но главное состоит в том, что об их существовании в момент заключения договора мы знаем только от летописца, писавшего многие десятки лет после со­бытий, в которых они, по его заверению, участвовали.

           Все эти сомнения, и прежде всего скепсис, сильно возросший в науке к концу XIX в., в отношении летописного рассказа о древней истории Руси, привели к тому, что к середине XX в. возобладала ин­терпретация данных договора 944 г. скорее в русле первого подхода. Например, Б.Д. Греков, расценивая мнение С.М. Соловьева как отго[30]лосок его теории «родового быта», высказался по поводу списка имен в договоре так: «Никаких “родовых” междукняжеских отношений мы здесь не видим». Люди, направившие своих послов, — «это ведь все знать, те самые светлые князья и бояре, о которых так часто гово­рят договоры», писал далее историк, подразумевая ту землевладель­ческую знать, с которой связывал утверждение феодализма на Руси[24].

           Не принимал подход С.М. Соловьева и М.Д. Присёлков, хотя он видел в князьях и боярах, от имени которых заключались договоры 911 и 944 гг., совсем не землевладельцев. По его мнению, это были скан­динавские наемники («наемные ярлы») киевского князя. Киевский князь и «его дружинники, то есть начальники наемных отрядов», более или менее постоянно имели в Византии своих представителей (послов и купцов), и их имена и перечислены в договоре 944 г. Таких «ярлов» Присёлков насчитывал 14, относя первые десять мест в списке «объчих слов» (до Акуна и его посла Прастена) к родственникам Игоря[25].

           Утверждая скандинавское происхождение «князей» и «бояр», Присёлков опирался на тот факт, что подавляющее большинство имен, указанных в списке послов в договоре 911 г. и в списках по­слов, лиц, их направивших, и купцов в договоре 944 гг., имеет скан­динавское происхождение. Этот факт был выяснен еще В. Томсеном в конце XIX в. В настоящее время в лингвистических интерпретаци­ях Томсена признаются лишь отдельные спорные моменты, и в них вносятся сравнительно незначительные поправки[26]. Действительно, в списке послов договора 911 г. из 15 имен 13 объясняются как скан­динавские. Из 25 имен послов договора 944 г. разные исследователи насчитывают от 17 до 21 скандинавских имени. Из 24 имен лиц, на­правивших послов (одно имя, как говорилось выше, пропущено по ошибке), 17 достоверно скандинавских, три славянских (в том числе Святослав) и четыре имени, происхождение которых спорно или не­ясно, хотя вполне возможно, что тоже скандинавское. В списке куп­цов не более пяти нескандинавских имен.

           Идею Присёлкова о скандинавских ярлах на службе киевского князя развил А.В. Соловьев, подробно разобрав все списки имен. Однако, если Присёлков считал, что ярлы — «главы отрядов наем­ников-варягов» на службе киевского князя базировались в основном в Киеве или окрестностях, а содержание и доходы получали от уча­стия в полюдье, то Соловьев ярлов определил как посадников ки­евского князя в локальных центрах Руси. Кроме того, родственни­ками Игоря в списке договора 944 г. он считал только тех четверых, кто прямо определен таковыми, и делал акцент на том, что посад­никами-ярлами надо считать всех 24 лиц, пославших своих послов (включая Святослава и Ольгу)[27].

           [31] Такая «норманистская» интерпретация не могла, конечно, по­лучить распространения в советской историографии. Советские историки либо в самом общем ключе говорили о «всякой княжии» и «боярах» как «племенных князьках» или «наместниках» киевско­го князя, обходя вопрос о скандинавских именах в договорах[28], либо указывали на работу Х. Ловмяньского, который развивал «родовую интерпретацию». Логика Ловмяньского строилась на строгом разде­лении лиц, указанных поименно в списке договора 944 г., и тех бояр и князей, которые фигурируют в общих формулировках как пред­ставители руси. Он признавал скандинавское происхождение боль­шинства людей, пославших своих послов, но причислял их всех, как С.М. Соловьев, к княжескому роду. В таком случае этническая при­надлежность «всякой княжии» и «бояр» оставалась неопределенной. Однако здесь Ловмяньский подключал соображения общего харак­тера и определял их преимущественно славянами, приходя в итоге к выводу, что знать Киевского государства X в. была автохтонной, сла­вянской по происхождению[29].

           В последние десятилетия именно такая логика в оценке данных договора 944 г. — то есть не отождествление лиц, поименно пере­численных в начале, с позже упомянутыми «князьями» и «бояра­ми», а наоборот, принципиальное их разделение — стала набирать все больше сторонников. Кто такие «князья» и «бояре», толкуется по-разному (здесь исследователи уже опираются не на договоры, а на другие источники и свои общие суждения), но по отношению к тем, кто послал послов, сохраняется старая двойственность подхо­дов: часть исследователей видит в них некую знать, не связанную кровно с Рюриковичами, а часть — родственников Игоря. Первый подход отстаивают, например, С. Франкин и Д. Шепард, Н.Ф. Кот­ляр, Г. Шрамм и М.Б. Свердлов[30]. Второй — А.В. Назаренко, А.П. и П.П. Толочко, А.А. Горский и Е.А. Шинаков[31]. Однако трудности, с которыми сталкиваются последователи того или другого подхода, остаются прежними и по-прежнему нерешенными. Так, привер­женцы первого подхода фактически оставляют открытым вопрос об умолчании списков договора 944 г. о Свенельде и Асмуде, а вторая группа ученых ничего не может поделать с тем простым фактом, что сам договор говорит как о родственниках Игоря только о четырех лицах (Святославе, Ольге, Игоре-племяннике и Акуне).

           А.В. Назаренко, поддержавший «родовую интерпретацию», свя­зал ее с представлением о том, что первоначальная территория Киевского государства (поднепровская Русская земля) являлась «коллективной собственностью» всего княжеского рода Рюрико­вичей. В рассуждениях исследователя существенную роль играет [32] критика сопоставлений, которые предпринял Г.Г. Литаврин, между данными договора 944 г. и описанием константинопольского прие­ма Ольги в трактате (обряднике) Константина Багрянородного «De Ceremoniis». Литаврин, предложив свой перевод того отрывка трактата, в котором рассказывается о приеме Ольги, сравнил указа­ния о разных лицах в сопровождении Ольги, а также их численности и суммах денег, которые они получили от императора (эти цифры приводятся Константином), с именным списком послов, людей, их пославших, и купцов договора 944 г. Такого рода сопоставления предпринимались и раньше, но они носили более или менее общий и иллюстративный характер, а Литаврин попытался с помощью деталь­ного анализа числовых соотношений установить дифференциацию в элите Киевского государства X в.[32]

           На мой взгляд, подсчеты Литаврина и его общие выводы не вы­глядят убедительно, и их критика со стороны Назаренко справедли­ва. Чтобы разобраться во всех деталях дискуссии, надо обратиться к самому источнику — рассказу Константина о приеме Ольги. Разбор этого текста тем более необходим, что после публикации перевода Литаврина были опубликованы еще два перевода этого отрывка — на английский и русский языки, но уже вместе с переводом всей главы трактата, внутри которой помещен этот отрывок (глава 15 книги II)[33]. Английский перевод М. Физерстоуна учитывает также отрывки тек­ста «De Ceremoniis» в недавно обнаруженных рукописях-палимпсестах и опирается на специальный текстологический и кодикологический анализ. В переводах и в комментариях переводчиков обнаруживаются некоторые расхождения, существенные для данного исследования[34].

           Когда состоялся визит Ольги в Константинополь, описанный в «De Ceremoniis», неизвестно. В трактате Константина даты нет, но, исходя из деталей контекста, ученые относили визит к 957 г. Г.Г. Ли­таврин выступил против принятой датировки и предложил отнести визит к 946 г. Разразилась интересная дискуссия, в ходе которой вы­яснилось, что теоретически возможны обе датировки, но все-таки доводы в пользу традиционной датировки, которые выдвинули А.В. Назаренко и М. Физерстоун (у каждого из них своя аргумента­ция), представляются убедительнее[35]. В пользу датировки 957 г. гово­рят и общие соображения: борьба с древлянами после смерти Игоря, произошедшей никак не ранее самого конца 944 г. (а скорее даже и годом-двумя позже), должна была занять у Ольги некоторое время, а кроме того Святослав на момент смерти Игоря был малолетен (как говорит летопись), и вряд ли Ольга могла оставить его одного в 946 г.

           Константин описывает два приема княгини в императорском дворце с аудиенцией у императора и торжественными трапезами — [33] 9 сентября и 18 октября. В данном случае важны его указания о со­ставе ее сопровождения.

           В начале соответствующего отрывка Константин пишет, что на первый прием княгиня («архонтисса Росии» — άρχόντισσα ῾Ροσίας) пришла не одна. О ее сопровождении в греческом оригинале сказа­но — μετὰ τ͡ων οἰκείων αὐτ͡ης συγγεν͡ων ἀρχοντισσ͡ων καὶ προκρειτοτέρων θεραπαιν͡ων. На русский язык Г.Г. Литаврин эти слова переводит «с ее близкими, архонтиссами-родственницами и наиболее видными из служанок», Н.Е. Новиков: «со своими близкими родственница­ми архонтиссами и самыми приближенными служанками». Перевод М. Физерстоуна: «with her noble [female] relations and the élite of her [fe­male] attendants». Не так существенно, как определить служанок Оль­ги и оставлять ли без перевода слово ἀρχοντισσ͡ων или переводить его просто как nobles, — важнее понять, что за «архонтиссы» (или «знат­ные дамы») помимо Ольги появились в императорском дворце. Но это обстоятельство из текста трактата остается не совсем ясным. Дело в том, что хотя далее при описании аудиенции и пира во дворце эти архонтиссы еще несколько раз упоминаются, о них не сказано в кон­це при перечислении денежных подарков членам свиты Ольги. Эти перечисления я приведу чуть ниже. Сейчас отмечу явные неточности переводов Литаврина и Физерстоуна. Физерстоун забывает про слово οἰκείων («близкие»), а Литаврин ставит запятую между словами «близ­кими» и «родственницами», и у него получается, что с Ольгой, поми­мо служанок и архонтисс, были еще какие-то «близкие». На самом деле, больше ни о каких «близких» не говорится, и слово οἰκείων надо, конечно, относить к самим архонтиссам, как и предполагает его место между артиклем и словом ἀρχοντισσ͡ων, к которому артикль относится. Очевидно, подчеркивалось, что архонтиссы состояли не просто в род­стве, а именно в тесной («домашней») связи с княгиней.

           В тот же день вместе с Ольгой во дворец пришли и другие пред­ставители руси, но для них протокол предусматривал отдельный порядок приема и трапезы. План и замысел мероприятия предпо­лагал (и это ни у кого из исследователей сомнений не вызывает), что с самой Ольгой должны были быть только женщины, а эту от­дельную группу составляли мужчины. О них сказано так: οἱ τ͡ων άρχόντων ῾Ρωσίας ἀπροκρισιάριοι καὶ πραγματευταὶ. Литаврин перево­дит: «послы и купцы архонтов Росии», Новиков: «послы архонтов Росии и купцы». Физерстоун: «the apokrisiarioi and merchants of the princes of Rus’». Точнее перевод Литаврина и Физерстоуна, потому что артикль oἱ надо относить и к купцам тоже — это были вполне определенные люди, с определенным статусом, пришедшие с опре­деленными целями, в определенном количестве и т.д., а не какие-то [34] забредшие во дворец торговцы. Из этого следует весьма существен­ный факт, что купцы прибыли не сами по себе, а их, как и послов, послали архонты.

           Женская группа во главе с Ольгой пировала в обществе венце­носной семьи, а мужчины — в отдельном помещении. При сообще­нии о пире мужчин они называются так: πάντες οἱ ἀποκρισιάριοι τ͡ων ἀρχόντων ̔Ρωσίας καὶ οἱ ἄνθρωποι καὶ συγγενε̑ις τ͡ης ἀρχοντίσσης καί οἱ πραγματευταὶ. Все переводчики переводят практически одинако­во: «все послы архонтов Росии, люди и родственники архонтиссы и купцы». Физерстоун здесь и далее передает οἱ ἄνθρωποι на англий­ский как the retainers.

           О денежных подарках, полученных русью в тот день, также гово­рится по отдельности. Сначала перечисляются суммы для мужской группы, очевидно, более или менее в иерархическом порядке:

           — 30 милиарисиев получил некий племянник Ольги (ἀνεψιὸς αὐτ͡ης);

           — по 20 милиарисиев получили восемь οἱ ἴδιοι αὐτ͡ης — дословно: «свои ее». Литаврин переводит: «ее люди»; Новиков: «ее приближен­ные»; Физерстоун: «her eight [male] relations»;

           — по 12 милиарисиев — 20 послов;

           — тоже по 12 милиарисиев — 43 купца;

           — 8 милиарисиев — священник Григорий;

           — по 12 милиарисиев — два переводчика;

           — по 5 милиарисиев — «люди Святослава» (οἱ ἄνθρωποι το͡υ Σφενδοσθλάβου)[36];

           — по 3 милиарисия — шесть «людей послов» (οἱ ἄνθρωποι τ͡ων ἀποκρισιάρίων);

           — 15 милиарисиев — переводчик архонтиссы.

           Потом говорится и о женщинах:

           — 500 милиарисиев и золотая чаша были выданы самой Ольге;

           — по 20 милиарисиев выдано шести ταῑς ἰδίαις αὐτ͡ης («своим ее»). Литаврин переводит: «ее женщинам», Новиков так же, как и выше: «ее приближенным». У Физерстоуна: «her six [female] relations»;

           — по 8 милиарисиев — 18 ее служанкам (θεραπαίναις αὐτ͡ης).

           О приеме 18 октября говорится очень кратко, и указываются сле­дующие суммы денежных подарков:

           — 200 милиарисиев было выдано архонтиссе;

           — 20 милиарисиев — ее племяннику;

           — 8 милиарисиев — священнику Григорию;

           — по 12 милиарисиев — 16 ταῑς ἰδίαις αὐτ͡ης («своим ее»). Новиков переводит опять «ее приближенным», Литаврин: «ее женщинам», Физерстоун: «the sixteen [female] relations of the princess».

           [35] — по 6 милиарисиев — 18 ее рабыням (ταῑς δούλαις αὐτ͡ης);

           — по 12 милиарисиев — 22 послам;

           — по 6 милиарисиев — 44 купцам;

           — по 12 милиарисиев — двоим переводчикам.

           Из всех этих данных, в общем, вырисовывается довольно стройная и последовательная «микроструктура» посольства Ольги, которая, по выражению Литаврина, «в известной мере отражала социально-поли­тическую макроструктуру русского общества в середине X в.»[37].

           По большому счету затруднение вызывает лишь тот (обозначен­ный уже выше) факт, что в рассказе о приеме 9 сентября Константин упоминает неких архонтисс в сопровождении Ольги, а в реестре де­нежных выдач о них не говорится. Литаврин, на мой взгляд, совер­шенно верно наметил путь решения этого вопроса, хотя не прошел этот путь до логического конца. Он сделал вывод, что указанию Кон­стантина о присутствии на приеме с Ольгой архонтисс и служанок соответствует указание о выдаче подарков двум категориям людей в «женской группе»: «своим» (шести женщинам по 20 милиарисиев) и служанкам (восемнадцати женщинам по 8 милиарисиев). Те род­ственницы-архонтиссы, о которых упомянул Константин, в реестре указаны как «свои». Объясняется это разногласие в обозначениях, возможно, тем, что основной текст трактата писал один автор (сам Константин или редактор трактата, как считает М. Физерстоун, — в данном случае это не важно), а реестр с точными цифрами был встав­лен (очевидно, чисто механически, без мысли о соответствии отдель­ных терминов) из дворцовых протоколов[38].

           Однако какие-то «свои» люди Ольги упомянуты и в реестре вы­дач «мужской группе» делегации руси на приеме 9 сентября, ив реестре подарков 18 октября (но здесь с женским артиклем — то есть как женщины). Литаврин почему-то зачисляет восьмерых «своих» в «мужской группе» 9 сентября уже совсем не в родственники княгини (как «своих» в «женской группе»), а в категорию, подобную «людям (¥nqrwpoi) Святослава». В реестре же 18 октября он считает шестна­дцать «своих» женщин опять-таки уже не родственницами Ольги и не архонтиссами (как тех шестерых на приеме 9 сентября), а какими­то «знатными дамами», может быть, «боярынями». Опираясь на эти выкладки, историк выдвигает ряд предположений о существовании неких «доверенных людей» из «представителей высшей киевской знати», которые составляли при Ольге «совет во время пребывания в Константинополе», неких шести архонтов-князей (мужей архон­тисс), которые возглавляли «6 крупнейших центров» Русской земли, каких-то «15—16 высших боляр других городов русских земель» ит.д. Это ведет его далее к рассуждениям о различиях в составе свиты на [36] первом и втором приемах, а также выводу, что к 18 октября «добрая половина посольства (включая большинство знатных персон) уже покинула Константинополь»[39]. Эти-то вычисления и построения, опо­ру которым Г.Г. Литаврин пытается найти и в данных договора 944 г., вызвали справедливые возражения А.В. Назаренко.

           Между тем, нужды в сложных конструкциях и теориях нет. Как в начале своих рассуждений справедливо сделал вывод Литаврин, шесть «своих» женщин, упомянутых в реестре 9 сентября, — это род­ственницы Ольги. Константин называет их «архонтиссами» и от­мечает близкие родственные отношения с самой княгиней. По всей видимости, как раз близкое родство позволило им сопровождать Ольгу на приеме, где женская и мужская части посольства прини­мались по разному протоколу. Близкое родство и объясняет, почему Константин называет их «архонтиссами». Конечно, он не вклады­вает никакого особенного официального содержания в это обозна­чение. Физерстоун, выбрав нейтральное слово noble, совершенно справедливо подчеркнул тем самым, что это совсем не титул (как и слово ἄρχων в договорах руси с греками). Реальный статус этих род­ственниц был явно несоизмерим со статусом Ольги: они получили только по 20 милиарисиев (Ольга — 500 и чашу). Это меньше, чем получил ее племянник, который, очевидно, возглавлял «мужскую группу» на приеме 9 сентября и был вторым лицом после Ольги в свите на приеме 18 октября. Нет никаких оснований думать, что эти родственницы Ольги имели в качестве мужей каких-то могуще­ственных «архонтов» (оставшихся при этом почему-то на Руси — об­стоятельство, вытекающее из построений Литаврина, которое вы­звало вполне обоснованный сарказм Назаренко).

           Далее нет никаких препятствий считать и восемь человек «сво­их» в «мужской группе» на приеме 9 сентября тоже родственника­ми Ольги. Физерстоун, выбирая именно слово relations и вставляя в скобках пояснение male, здесь снова совершенно прав. Это были родственники мужского пола — вполне вероятно, что какая-то часть просто мужи тех шести женщин, которые сопровождали княгиню. Они и получают те же 20 милиарисиев, что и «свои» родственницы­«архонтиссы». О том, что появления каких-то родственников Ольги нам надо ожидать в реестре выдач «мужской группе», прямо говорят слова Константина о пире мужчин: он ведь упоминает, что среди пирующих были, кроме послов и купцов, «люди и родственники ар­хонтиссы». Между тем, кроме одного племянника, в реестре ника­ких родственников Ольги не указывается — значит, их надо искать под другими обозначениями, а среди этих обозначений и подходят только «свои».

           [37] Развивая этот вывод, надо видеть и в «своих», упомянутых в реестре 18 октября, тех же самых лиц — родственников Ольги. Правда, в этом реестре эти «свои» фигурируют в существенно боль­шем количестве — 16 человек, а главное, они указаны с артиклем женского рода, то есть предполагается, что все они были женщины. Получается явная несостыковка: на приеме 9 сентября присутство­вали Ольгины «свои» шесть женщин и восемь мужчин, а на приеме 18 октября — только женщины числом 16 человек. Некоторые уче­ные заметили это несоответствие, и выдвигалась мысль о палеогра­фической ошибке. Дело в том, что в Византии (как и потом на Руси) цифры обозначали буквами (ставя над ними или рядом с ними тит­ло — надстрочный знак в виде черты), и цифра 6 передавалась буквой «дзета» (ζ), а 16 — «йотой» (указание на десяток) и той же «дзетой» (ιζ). А. Поппэ допускает, что буква «йот» во втором случае относилась к предыдущему слову или просто попала по ошибке какого-то пере­писчика, а изначально цифра обозначалась одной буквой «дзета» ζ — то есть была та же шестерка[40]. Это значит, что в оригинале реестра к приему 18 октября стояло число не 16, а 6, и им обозначались те же шесть «своих» женщин, что фигурировали в реестре 9 сентября. Од­нако, хотя теоретически такой ход рассуждений возможен, проблемы он не решает. Ведь та же логика вполне допускает другой выбор из двух возможных ошибок в цифровых обозначениях — ничто не ме­шает предположить ошибочность не числа 16 в реестре ко второму приему, а цифры 6 в первом реестре (и тогда «своих» женщин Ольги было не шесть, а шестнадцать). Но главное даже не в этом, а в том, что предположение о палеографической ошибке оставляет без отве­та вопрос, почему в реестре к приему 18 октября не упоминаются во­семь «своих» мужчин, которые были на приеме 9 сентября.

           Очевидно, искать объяснение для этого несоответствия в ука­заниях о присутствии «своих» людей Ольги на двух приемах надо в чем-то другом. На мой взгляд, решение проблемы возможно при допущении, что в реестре к приему 18 октября произошла ошибка или недоразумение другого рода — не в цифре, а в артикле. Дело в том, что этот реестр составлен не раздельно для мужской и женской групп посольства руси, как реестр к первому приему 9 сентября, а только с учетом тех категорий, на которые делились члены посоль­ства в зависимости от величины денежных подарков, им причитаю­щихся. И эта логика составления списка привела к тому, что, хотя 18 октября тоже были два пира для женщин и мужчин по отдель­ности, в реестре денежных выдач люди оказались зачислены в одну «статусную» группу, то есть в категорию под обозначением «свои», без учета их пола — и мужчины, и женщины вместе. Вообще-то по [38] грамматическим правилам греческого языка для обозначения не­коего множества людей разного пола используется артикль мно­жественного числа мужского рода. В тексте же De Ceremoniis стоит артикль женского рода, а не мужского (ταῑς, а не τοῑς). И на этом ос­новании переводчики считают, что в категории «свои» в этом случае подразумеваются только женщины (ср. выше переводы). Формаль­но они правы, но в обозначении артикля можно, во-первых, тоже (как и с цифрами) подозревать ошибку в написании одной буквы (a вместо o), а во-вторых, думать и о нарушении грамматических правил просто в силу каких-то более или менее случайных обсто­ятельств: например, вследствие сведения составителем реестра к приему 18 октября выплат женской и мужской группам в один список или просто потому, что среди «своих» Ольги (то есть ее родственни­ков, по моей интерпретации) женщины выступали впереди мужчин, поскольку сопровождали саму Ольгу на приемах.

           Такая интерпретация данных второго реестра лучше, на мой взгляд, объясняет число 16, приведенное в нем. «Своих» 18 октября было 16 человек — это только на два лица больше, чем получается, если сло­жить вместе численность «своих» мужчин и женщин, бывших во двор­це 9 сентября (8+6=14). Близость этих двух чисел — 14 и 16 — вполне понятна, как раз если предположить, что во втором реестре под отмет­кой «свои» были просто сведены вместе те мужчины и женщины, ко­торые в рассказе о приеме 9 сентября были указаны по отдельности в «мужском» и «женском» списках. В этом увеличении числа «своих» от первого приема ко второму нет ничего странного — ведь численность послов и купцов тоже выросла, причем тоже на 1—2 человека.

           Не претендуя на правильность предложенной интерпретации ука­зания о «своих» в реестре к приему 18 октября и не настаивая на ка­ких-либо цифровых соотношениях, я хотел бы в данном случае толь­ко подчеркнуть саму мысль о том, что под обозначением «свои» в реестрах выдачи подарков скрывались родственники Ольги. Только в том случае, если понимать под «своими» именно родственников Ольги (сколько бы точно ни насчитывалось их вместе и мужчин и женщин по раздельности), можно наиболее простым и убедительным образом объ­яснить логику в обозначении разных категорий лиц в посольстве руси в Константиновом описании двух приемов Ольги. За этой логикой, как уже говорилось, стояла «микроструктура» посольства, отражавшая «ма­кроструктуру» общества руси. Придерживаясь этой логики и опираясь на новые интерпретации списков денежных подарков, можно выстро­ить иерархию и численность посольства Ольги следующим образом[41]:

           — во главе посольства стояла сама княгиня;

           — вторым лицом в посольстве был ее племянник;

           [39] — далее шли родственники княгини (συγγενεῑς, οἱ ἴδιοι αὐτ͡ης), мужчины и женщины, всего 16 человек (если учитывать по больше­му числу на приеме 18 октября);

           — послы — 22 человека (по числу на приеме 18 октября);

           — купцы — 44 человека (по числу на приеме 18 октября);

           — «служанки» или «рабыни» Ольги (θεραπαίναις или δούλαις αὐτ͡ης) — 18 человек;

           — «люди Святослава» — 10 (?) человек;

           — «люди послов» — 6 человек.

           В порядке и размерах денежных выдач на первом и втором прие­мах наблюдаются некоторые различия. Во-первых, на втором прие­ме не упоминаются две последние категории людей. Это обстоя­тельство вместе с тем фактом, что размер подарков был на втором приеме понижен по сравнению с суммами, выданными на первом приеме, говорит о том, что во второй раз греки существенно эконо­мили на этих расходах[42]. Во-вторых, на первом приеме купцы по ста­тусу оказываются равны послам, а на втором — ниже их и получают столько же, сколько служанки Ольги. Зато послам на втором приеме были выданы такие же суммы, какие получили и родственники кня­гини. Это значит, что статус послов был довольно высок — выше, чем у купцов, и приближался к статусу родственников княгини. Вне зависимости от того, сообщало ли им этот высокий статус положе­ние тех, кто их послал, или что-то другое, сами они были люди вид­ные и состоятельные — у некоторых из них были свои слуги, удосто­ившиеся подарков от императора на первом приеме.

           В сравнении данных трактата византийского императора с дого­вором 944 г., прежде всего, бросается в глаза особое выделение главы государства руси в обоих документах. Этот факт важен ввиду того, что Олег, как было выше замечено, специально в договоре 911 г. ни­как не выделялся. Однако причины этого факта можно предпола­гать разные. В частности, если Ольга приняла крещение именно во время описанного в «De Ceremoniis» визита, то, конечно, ей греки должны были оказать особое внимание.

           Не менее выразительным является наличие в свите Ольги тех же самых двух категорий людей, которые отмечаются в договоре 944 г., — послов и купцов. Очевидно, присутствие и эксплицитное указание обеих этих категорий и при заключении союза в 944 г., и в посольстве Ольги не случайно и должно объясняться каким-то их особым значением. В данном случае это обстоятельство для меня представляет наибольший интерес, и на нем я сконцентрирую вни­мание. И самое главное заключается в том, что данные Константина дают определенный материал для решения того принципиального [40] вопроса, который разделил современных ученых, — были ли лица, перечисленные в договоре 944 г. как отправители своих «слов», род­ственным кланом Рюриковичей или же группой, образованной вследствие их значения в социально-политическом отношении. Та­кой материал можно, на мой взгляд, найти в ряде дальнейших соот­ветствий между описанием Константина и договором 944 г.

           В договоре люди, перечисленные в начале поименно, обознача­ются как «послании от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья и от всѣхъ людии Руския земля». В «De Ceremoniis» Конс­тантин о них говорит как о «послах и купцах архонтов Росии». Если оставить в стороне малосодержательное упоминание «всех людей Руской земли», то оба обозначения вполне соответствуют друг другу и имеют в виду, что послы и купцы были посланы некими вождями, правителями или, как выражаются современные ученые, «правя­щей элитой» Руси. В договоре 944 г. эта «элита» обозначается слова­ми «князья» или «боляре», но за ними, как указывалось выше, надо предполагать одно греческое слово — ἄρχων / ἀρχόντισσα/ἀρχόντες. Константин его и использует. Во главе этой группы людей стоит киевский правитель — Игорь и Ольга в том или другом случае, со­ответственно. В 944 г. Игорь не присутствовал лично при заключе­нии договора, и его интересы представлял его собственный «сол» (выделенный особо впереди всех «объчих слов»), а Ольга прибыла в Константинополь лично, и от нее представитель не требовался. Оче­видно, купцы представляли коммерческие интересы «архонтов» во главе с киевским князем, а послы — политические.

           Таким образом, внимательное прочтение обрядника Констан­тина приводит к выводу, что трехчастная формула договора 944 г., указывающая на Игоря, князей/бояр и всех людей как главные элементы общества руси, этикетной является только в одной сво­ей части — третьей, то есть упоминании «всех людей». Неслучайно, видимо, в договоре 911 г. о них не вспомнили. К такому восприятию этой формулы подталкивает и соответствующее трехчастное опи­сание византийского государства — помимо цесарей и «всего бо­лярства», «все люди греческие». Понятно, что «болярство» (то есть высшая чиновная знать) в Византии имело реальные рычаги вла­сти и участвовало в принятии политических решений, а «все люди» присутствовали лишь эфемерно, на словах. Итак, «князья»/«бояре» («архонты») договора 944 г. — это не некая знать, верхушка, элита, дружина и т.д. древнерусского общества, упоминание которой чи­сто формально и о которой нельзя сказать ничего конкретного, а это именно те лица, которые перечислены в начале документа каждый в паре со своим послом.

           [41] Понять, кто были эти лица, помогает другое соответствие им­ператорского обрядника и договора 944 г., а именно — поразитель­ное совпадение численности послов. В списках денежных по­дарков, которые приводит Константин, указаны в первом случае (прием 9 сентября) 20 послов, во втором (прием 18 октября) — 22. Однако надо учитывать, что Ольга и ее племянник, статус которого был явно выше всех остальных ее родственников и которого впол­не можно зачислить в ряд «князей»/«бояр» («архонтов»), не нужда­лись в представителях, поскольку присутствовали лично. По всей видимости, Святослава представляли его собственные «люди», ука­занные в первом реестре подарков. Размер денежных подарков этим «людям Святослава» был ниже, чем послам и даже купцам, но надо учесть, что их было несколько человек (возможно, даже десять) и общая сумма, потраченная на них, была явно выше (скорее всего, даже существенно выше) выплаты одному послу. В реестре подар­ков ко второму приему они не упоминаются, и, возможно, они уже покинули Константинополь. Так или иначе, в случае если бы Оль­га и ее племянник не присутствовали бы лично при официальной встрече с византийской стороной, то к 22 послам, которые представ­ляли «архонтов», надо было бы, как подсказывает список договора 944 г., прибавить по одному послу от Ольги и ее племянника. Кро­ме того, должны были быть представлены интересы Святослава — в договоре от его лица действовал один посол, с посольством Ольги прибыли от него несколько человек, но они рассматривались, оче­видно, как одна «структурная единица». Условно примем: от Свя­тослава тоже один представитель. Всего, таким образом, получаем: 22+2+1=25 человек. В договоре же 944 г. фигурируют посол Игоря и 24 «объчих сла», которые представляют, соответственно, всего 25 «князей»/«бояр» («архонтов»). Цифры совпадают в точности.

           Такого рода совпадения не могут быть случайными. Очевидно, за одинаковыми цифрами стоит один порядок представительства интересов «правящей элиты» государства руси, который нашел со­ответствующее отражение в договоре 944 г. и в описании приема Ольги в «De Ceremoniis». Эта логика предполагает, что 22 посла, прибывшие с Ольгой в Константинополь, тоже, как и при заключе­нии соглашения в 944 г., представляли каждый одного «архонта». Та последовательность групп лиц в составе посольства Ольги, которая выстраивается в реестре денежных подарков в обряднике, свиде­тельствует о реальной социально-политической иерархии, в которой послы «архонтов» занимают место, причитающееся самим этим «ар­хонтам» (то есть как бы замещают их по принципу «один в один»). Вбóльшем числе купцов в «De Сeremoniis» по сравнению с догово[42]ром 944 г. нет ничего удивительного: численность этой группы лиц не зависела прямо от политической организации (в отличие от по­слов архонтов) и, естественно, могла колебаться, в тот или иной мо­мент быть больше или меньше в зависимости от сезона, интенсив­ности торговых операций и т. д.

           Могли ли эти «архонты» представлять один родственный клан? Анализ императорского обрядника склоняет к отрицательному от­вету на этот вопрос. Прежде всего, как выясняется, родственники Ольги составляли отдельную группу в ее посольстве, никак не свя­занную ни с «архонтами», ни с их послами. Этих родственников (обозначенных в реестре денежных подарков как «свои» — οἱ ἴδιοι αὐτ͡ης) было 14 человек на первом приеме, а на втором — 16. Числен­ность вполне достаточная для родственного клана даже по меркам архаического общества, если к тому же учесть, что несовершенно­летние и старики, вероятно, остались на Руси и в это число не по­пали. Другое дело, что помимо этих «своих» у Ольги были родствен­ники, упоминание которых в обряднике указывает на их особый статус, — это ее сын Святослав и некий не названный по имени пле­мянник. Ничто не мешает этих двух причислить к «архонтам», тем более что и в договоре 944 г. помимо Игоря своих послов предста­вили несколько его ближайших родственников, в том числе тот же Святослав. Не исключено, кстати, что кто-то из двух «нетиев», ука­занных в договоре 944 г., и был обозначен как ἀνεψιός (племянник) Ольги в «De Ceremoniis».

           Против «родовой интерпретации» списка договора 944 г. гово­рит и само совпадение численности послов и «архонтов» в догово­ре и обряднике. Трудно представить себе, что между 944 г. и визитом Ольги в Константинополь, когда бы он не состоялся (а особенно если принимать как более вероятную позднейшую дату 957 г.), число родственников киевского правителя оставалось тем же самым — те же 24 человека. Ведь помимо гибели Игоря надо предполагать и дру­гие изменения в их составе, учитывая бурную военную деятельность руси, о которой как раз применительно к 940-м годам мы распола­гаем известиями (борьба с древлянами, каспийские походы). Мож­но допустить, что эти архонты-родственники сидели по локальным центрам, и их число определялось именно количеством центров. Но из этого тогда следует, что на самом деле родственный клан со­ставлял значительно больше, чем 24—25 человек, потому что схема должна была бы быть такой: как только кто-то из «архонтов» уми­рал, на его место главы того или иного центра становился другой из очереди родственников, дожидавшихся своей доли. Такое допуще­ние заставляет увеличивать этот клан до каких-то уж совсем мало[43]правдоподобных размеров и сильно усложняет и без того шаткую конструкцию.

           Как было уже отмечено выше, одной теории, альтернативной «родовой интерпретации», в науке нет. Разные ученые предлага­ют разные варианты объяснения того, кем были лица, направив­шие своих послов для заключения договора 944 г. Однако все они так или иначе сталкиваются с проблемой, которую обозначил еще С.М. Соловьев, — умолчание договора о Свенельде и Асмуде, кото­рых летопись рисует первейшими сподвижниками Игоря и Ольги в 940-е годы. Такое умолчание выглядит особенно странно, если пред­полагать, что отправители послов (все или частично, не так важно) были «дружинниками» или «служилыми людьми» киевского князя. К этому надо прибавить и тот факт, что имена обоих летописных героев без сомнения скандинавские. Но преимущественно сканди­навской является и антропонимика именных списков договора — значит, ис «этнической» точки зрения в этом ряду логично было бы ожидать появление Свенельда и Асмуда или хотя бы одного из них.

           На эти проблемы указал А.В. Назаренко. Он справедливо отме­тил, что в любом случае не может быть принята точка зрения, кото­рая предполагает в отправителях послов княжеских «дружинников», потому что среди них мы видим женщин — Передславу и Сфандру, а также, возможно, указанную в конце Уту[43]. Женщины не могли быть княжескими агентами, и статус «архонтов»/«архонтисс», то есть не­зависимых политических фигур (правителей), они могли получить только по родовому праву наследства (как Ольга стала княгиней по­сле смерти мужа). Выход из тупика историк нашел в «родовой ин­терпретации» С.М. Соловьева[44]. Однако, решение проблемы можно искать и на иных путях, и подсказку снова дает описание приема Ольги в «De Ceremoniis».

           Выше обращалось внимание на то, что послы «архонтов» руси были, судя по их статусу и по упоминанию их «людей» в реестре де­нежных подарков, люди сами по себе значительные. Но с полити­ческой точки зрения они были все-таки не самостоятельными фи­гурами, представляя не собственные, а чужие интересы. Каждый из них выступал как бы заместителем или alter ego «архонта» (или «ар­хонтиссы»), пославшего его. Такое положение послов полностью соответствует тому, как в летописи описываются те же Свенельд и Асмуд и прочие соратники и сподвижники князей: они имеют вы­сокий социальный статус, влиятельны, богаты, могут иметь своих собственных слуг (у Свенельда упоминаются свои отроки), но со­стоят на княжеской службе. Постольку, поскольку эти люди пред­ставляют (или должны представлять) княжеские интересы, они счи[44]таются «мужами» князя. Именно так, по летописи, представился один из этих летописных героев — некий «Прѣтичь», который выступил во главе «людей оноя страны Днѣпра» в защиту Киева, осажденного пе­ченегами, когда Святослав был в болгарском походе. Когда «князь печенѣжьскии» спросил его: «а ты князь ли еси?», Претич ответил: «азъ есмь мужь его и пришелъ есмь въ сторожѣх, по мнѣ идеть полкъ со княземъ…». После этого диалога летописец описывает заключе­ние мира между печенежским «князем» и Претичем с рукобитьем и обменом дарами[45]. Претич выступает в сущности таким же «слом», каких мы видим в списке договора 944 г. Представляя-замещая князя, он выступает от его имени и защищает его интересы. Пре­тич — «муж» Святослава, но вместе с тем он и в известной мере са­мостоятелен и значителен, ибо возглавляет некую группу местного населения и обладает достаточным статусом и достатком, чтобы за­ключать договор с вождем печенегов и одаривать его.

           Таким образом, если ожидать появления Свенельда и Асмуда в до­говоре 944 г., то их место было бы среди послов, а не тех лиц, кото­рые этих послов направили от своего имени. То, что оба там на самом деле не появляются, вполне объяснимо. Ведь у киевского князя на службе состояли не один и не два человека, а многие, и наверняка их обязанности были каким-то образом распределены и специализиро­ваны. «Иворъ солъ Игоревъ, великаго князя рускаго», представлял в 944 г. интересы Игоря в Византии. Значит, Свенельд и Асмуд защи­щали его интересы где-то еще. Так, собственно, и следует из лето­писи: Свенельд занят борьбой с древлянами, а задачей Асмуда была забота о молодом Святославе (и именно постольку, поскольку он, «кормилец» княжича, был занят попечением о ребенке, он и не мог отправиться в Византию — интересы Святослава там представляет другой «княжий муж», некий Вуефаст). Нет ничего странного, что ни тот, ни другой не упоминаются в договоре 944 г. С этой точки зрения не требует особых разъяснений и упоминание «Свѣнальда» в догово­ре 971 г. Был ли этот Свѣнальд тождественен Свенельду, состоявшему на службе Игоря, или нет, в любом случае, очевидно, он состоял на службе Святослава и выступал гарантом-поручителем заключенного соглашения со стороны руси (как Феофил, «синкел» при василевсе Иоанне Цимисхии, упомянутый с греческой стороны). В военно-по­левых условиях, в каких оказался князь в Доростоле, Свѣнальд был просто его ближайшим доверенным лицом и одним из предводите­лей войска, поэтому и был упомянут в договоре с греками.

           Если отправители послов («архонты»/«князья»/«бояре») не были ни родственниками киевского князя, ни его «мужами»­«дружинниками», могли ли они быть «племенными князьями», под[45]чиненными киевскому правителю? Едва ли. Если оставить весьма сомнительные данные ПВЛ, то все «племена», которые мы можем подвести «под руку» Игорю и Ольге, — это те, которые упоминает Константин Багрянородный в другом трактате — «De administrando imperio» («Об управлении империей»). В одном месте он говорит как о «пактиотах» руси о «кривитеинах, лендзанинах и прочих славиниях» (то есть кривичах, лендзянах и других славянских народах), в другом он упоминает «славинии вервианов (возможно, древляне), другувитов (дреговичи), кривитов (кривичи), севериев (северяне) и прочих сла­вян, которые являются пактиотами росов», наконец, в третьем пишет как о «подплатёжных» руси об «ультинах, дервленинах, лензанинах (уличах, древлянах и лендзянах) и прочих славянах»[46]. Все это — сла­вянские народы-«племена». Однако в списке отправителей послов договора 944 г. преобладают имена скандинавские. Если говорить о «племенных князьях», то упоминание только трех славянских имен в этом списке оказывается в совершенном диссонансе с данными Конс­тантина, в которых, между тем, нет никакого повода сомневаться.

           Облик этих «архонтов» получается довольно загадочным, и воп­рос о том, кто они были такие, встает теперь даже с большей силой, чем ранее. Один из вариантов ответа на этот вопрос был обозначен еще М.С. Грушевским, и путь решения, им намеченный, представ­ляется наиболее корректным. Грушевский, обратив внимание на соответствие численности «князей»/«бояр» договора 944 г. и «ар­хонтов» в описании приема Ольги у Константина, делал вывод, что эти «архонты» представляли собой «провинциальных князей» руси под верховенством киевского князя[47]. Его рассуждения, не вполне последовательные и верные (во многом вследствие его особенного взгляда на происхождение руси), не получили в науке распростране­ния[48]. Между тем, на мой взгляд, это совпадение численности явля­ется ключевым, и оно о многом говорит. Раз численность в разные моменты совпадает, значит, она была устойчивой. Объяснить такую устойчивость может наиболее естественным образом мысль, что люди, оказывающиеся в разное время в одинаковом числе, пред­ставляли некие территории или центры. Количество администра­тивно-территориальных единиц внутри одного политического об­разования значительно более стабильно и не меняется так быстро и сильно, как количество людей, составляющих те или иные соци­альные, родственные, профессиональные и прочие группы. Таким образом, эти 25 «князей»/«бояр» («архонтов») представляются неки­ми относительно самостоятельными правителями неких отдельных территорий, которые были, однако, объединены понятием Русь/Руская земля и верховной властью одного из этих «архонтов» — киевского.

           [46] Такой вывод вступает как будто в противоречие с той картиной киевского «единодержавия», которую рисует летопись. Летописное повествование сфокусировано на истории одной династии Рюрико­вичей и альтернативу ей не предполагает. О существовании каких-то князей или бояр, которые управляли где-то на территории Руси ло­кальными центрами по родовому наследственному праву, летопись не упоминает. Тем не менее, в литературе уже неоднократно выска­зывались подозрения, что в этом отношении летописцам XI—XII вв. доверять нельзя — для них никакой другой легитимной власти кроме власти Рюриковичей уже, конечно, не могло быть, но реальная по­литическая ситуация в более раннее время вполне могла выглядеть более «полицентрично». И в самом деле, намеки на власть, парал­лельную власти киевских князей, можно разглядеть в случайных лето­писных замечаниях о каких-то правителях, независимых или полуза­висимых от киевской династии (Рогволод в Полоцке, некий Туры, от которого якобы пошло название города Туры и др.). Я не буду обсуж­дать в данном случае летописные тексты и их соотношение с наблю­дениями, полученными в результате анализа не-летописных источни­ков. Оставаясь в рамках подхода, обозначенного в начале настоящей статьи, я оценю эти наблюдения лишь с самой общей точки зрения и проверю, не противоречат ли они тем источникам, на которых и были сделаны — то есть договорам и свидетельствам Константина.

           Первый вопрос, который возникает, если признать тезис о 25 «архонтах» и «архонтиссах» Руси: что за территории они представ­ляли? К сожалению, ответ на этот вопрос не может быть точным по той простой причине, что мы весьма приблизительно представляет себе территорию и размеры самой Руси в X в., внутри которой долж­ны были находиться эти «архонты», признававшие верховный авто­ритет киевского князя.

           «Руская земля» и «страна Руская» несколько раз упоминаются в договоре 944 г., и, как минимум, однажды слово «русь» употребля­ется для обозначения определенной территории («да идуть в домы своя в Русь»[49]). «Руская земля» известна и договору 911 г., а «русь» как обозначение территории — тому тексту в статье ПВЛ 6415 г., ко­торый можно теоретически возводить к «договору 907 г.».

           Составитель ПВЛ приводит список «руских городов» в статье 6415 (907) г. в составе «договора 907 г.». Олег якобы добился от греков со­гласия «даяти у[к]лады на руские городы: пѣрвое на Киевъ, таже и на Черниговъ, и на Переяславъ, и на Полътескъ, и на Ростовъ, и на Любечь и на прочая городы, по тѣмь бо городомъ сѣдяху князья подъ Ольгом суще»[50]. Но А.А. Шахматов показал, что этот список является чистой реконструкцией летописца[51]. О какой-то достоверности мо[47]жет идти речь лишь относительно первых трех городов в этом спис­ке — Киеве, Чернигове и Переяславле, которые указаны в договоре 944 г. в статье о выдаче корма послам и купцам руси, останавливаю­щимся в Константинополе: «и тогда возмут мѣсячное свое, пѣрвое от города Киева, паки ис Чернигова, и Переяславля и прочии городы». Но в литературе было указано, что и список трех городов в догово­ре 944 г. не может восприниматься как аутентичный, так как Пере­яславль возник только в конце X в. — ни в 944 г., ни тем более в 907 г. этот город просто еще не существовал (об основании Переяславля в конце X в. рассказывает сама ПВЛ, а археологи древнейшие слои Пе­реяславля относят ко времени не ранее конца X в.)[52].

           Кроме упоминания городов, в договоре 944 г. единственным на­меком о местоположении Руси являются упоминания Днепра и «Корсунской страны», с людьми которой русь, видимо, часто стал­кивалась. В договорах 911 и 970 гг. «зацепиться» и вовсе не за что, и для определения того, где находилась «страна Руская» договоров, историкам приходится обращаться к другим источникам. В суж­дениях, к которым в итоге они приходят, нет единства, но все-таки наиболее убедительной и признанной в науке может на сегодняш­ний день считаться локализация Руси X в. в среднем Поднепровье. Наиболее подробно и обстоятельно ее обосновал А.Н. Насонов, вы­деливший в летописании XI—XIII вв. целый ряд указаний на некую территорию в этой области, которая называлась «Русь» и «Русская земля», но отличалась при этом от «Русской земли», обнимавшей всю территорию, подвластную князьям-Рюриковичам[53]. Образова­ние этой «Русской земли в узком смысле» Насонов возводил к весь­ма древним временам (вплоть до IX в.), указывая на различие русина и словенина в Древнейшей Русской Правде и на другие данные. На этой территории, границы которой позднее уточнил В.А. Кучкин, располагался целый ряд городов, насчитывающих, по летописным упоминаниям XI—XIII вв. не менее двух десятков[54]. Последнее об­стоятельство заставляет вспомнить число «архонтов» по договору 944 г. и описанию приема Ольги Константином, хотя надо признать, что большинство этих городов, известных по летописным упомина­ниям, возникло все-таки позднее середины X в.

           Большое значение для определения территории, подчиненной киевскому князю и освоенной русью, имеет рассказ Константина Багрянородного о руси в 9-й главе «De administrando imperio». Ин­терпретация этого текста, явно неоднородного и склеенного из от­рывков разного происхождения, связана с целым комплексом раз­нообразных и весьма непростых вопросов. Не вникая во все детали и элементы этого комплекса, я обращу внимание только на два аспек[48]та, важных для целей данного исследования. Во-первых, из рассказа Константина однозначно и несомненно следует, что он считал сто­личным центром Руси Киев, но в то же время связывал с русью еще целый ряд пунктов в Поднепровье (в составе «Русской земли в уз­ком смысле слова» — Чернигов, Вышгород, Витичев и Любеч, плюс Смоленск в верхнем Поднепровье) и Новгород на Волхове[55].

           Во-вторых, знаменитое описание «зимнего и сурового образа жизни росов», приведенное в этой главе «De administrando imperio», содержит информацию, которая как будто, на первый взгляд, про­тиворечит тезису об «архонтах» руси как главах локальных центров. Рассказывая о прокормлении «росов» зимой в полюдье, Константин пишет, что все они отправлялись в полюдье именно из Киева и туда же возвращались. Так выглядит этот рассказ: «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляют­ся в полюдия, что именуется “кружением”, а именно — в славинии вервианов, другувитов, кривитов, севериев и прочих славян, кото­рые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, воз­вращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают [их] и отправляются в Романию»[56].

           В этом пассаже Константин снова упоминает «архонтов» «росов». Он говорит о них во множественном числе, и это соответствует тому, что мы видели в «De ceremoniis» и в договорах 911 и 944 гг. Разумеет­ся, ничто не обязывает воспринимать нас буквально слова императо­ра, что «архонты» выходят из Киева именно «со всеми росами» (μετά πάντων τ͡ων  ̔Ρως). Е.А. Мельникова, опираясь на замечания А.Я. Гу­ревича, совершенно справедливо написала в комментариях к этому месту трактата, что «отождествление названия племенного союза (позднее — народности) с наименованием его правящей верхушки представляет типичное для раннего средневековья явление». Такое отождествление происходит по хорошо известному принципу (и упо­требительному далеко не только в раннее средневековье) «приравни­вания части и целого как взаимозаменимых единиц» — pars pro toto[57]. Именно так средневековые книжники, когда в описании сражений, переговоров и т.д. писали о «всей Русской земле», о «всех данах», «всех франках», «всех мужах Чешской земли»» ит.д., имели в виду, конечно, не буквально всех представителей того или иного народа, а лишь его «лучшую», наиболее выдающуюся и влиятельную (прежде всего, политически) часть — то есть элиту, верхушку.

           Однако возникает вопрос, как же эти «архонты» могли представ­лять иные пункты и территории «Руской земли», если из сообщения [49] Константина выходит, что если не «все росы» буквально, то неко­торая их «лучшая» часть во главе с «архонтами» имела местом жи­тельства именно и только Киев. На это замечание возразить было бы нечего, если бы можно было признать это заключение из чтения трактата справедливым. Однако если поставить сообщение импера­тора в контекст прочих сведений о полюдье и трезво оценить его, то доверие ему сильно поубавится.

           Из рассказа Константина, а еще лучше из других источников из­вестно, что в полюдье ходило сравнительно много людей — целью было именно прокормить целый большой класс людей, а не только узкий элитарный слой. Неужели весь этот класс проживал или бази­ровался только в одной столице? Кроме того, император пишет, что из Киева «росы» отправляются в полюдья к славянским народам, которые, как мы знаем и от самого Константина, и из летописи, проживали на территориях весьма обширных и лежащих довольно далеко от Киева. Здравый смысл и элементарные подсчеты расстоя­ния и времени подсказывают, что одной толпой объехать за одну зиму все эти территории не было никакой возможности. Попытки некоторых историков представить дело как «централизованный» объезд из Киева в силу некоего «монопольного права» киевского князя на полюдье оказались неудачны и неубедительны[58]. Гораздо более вероятной представляется схема, подразумевающая, что объ­езды по полюдьям совершались не одной, а разными группами по отдельности. Эти «кружения» происходили не из одного центра, а из многих — группы выходили каждая из своего центра и разъезжались каждая в определенный регион, вероятно, ближайший к этому цент­ру[59]. Напрашивается мысль, что во главе этих групп и стояли как раз те самые «архонты», которые все-таки должны были находиться в локальных центрах Руси, а не сидеть все вместе в столице.

           Таким образом, подразумеваемый текстом Константина по­рядок, что в полюдье выходили из одного только Киева, представ­ляется ошибочным. Конечно, «все росы» не могли располагаться в одном только Киеве, но не мог там сидеть и весь военно-торговый класс руси, который ходил в полюдья, а затем собирал моноксилы в Византию. За теми сведениями и взглядами, которые отразил трак­тат василевса, стоит, очевидно, определенный «киевоцентризм», вследствие которого общая картина «зимнего и сурового образа жизни» руси при всей ее реалистичности и достоверности оказа­лась несколько искаженной или смещенной. Этот «киевоцентризм» 9-й главы «De administrando imperii» справедливо отмечает А.В. На­заренко и заключает, что Константин, выделяя некую «внешнюю Русь», фактически относил к ней все земли и города «росов», кро[50]ме самого Киева[60]. Историк склонен видеть в таком взгляде автора трактата отражение некоего реального особого политического и правового статуса Киева. Конечно, этот город выделялся в ряду про­чих хотя бы как резиденция «главного» среди всех «архонтов» руси. Но все-таки, учитывая другие данные, приведенные выше, акцент Константина на роли Киева представляется явно преувеличенным. На мой взгляд, этот акцент надо связывать не столько с какими-то реалиями, сколько с тем источником, откуда собственно происхо­дит информация, донесенная до нас Константином. Некоторые чер­ты рассказа о полюдье в 9-й главе (в первую очередь, сама передача древнерусского слова «полюдье») выдают, что источником инфор­мации был человек, сам побывавший на Руси и знакомый с древне­русским языком. Обычно предполагают, что это должен был быть какой-то византийский посланец, побывавший на Руси по пригла­шению и под покровительством киевского князя. Конечно, он был именно в Киеве и имел дело с киевлянами. Вполне естественно было бы, что этот человек, рассказывая затем императору или кому­то из греков, кто записал его рассказ для императора, об «образе жизни» руси, сообщал сведения в определенном преломлении — то есть со специфической киевской точки зрения.

           Такое понимание текста «De administrando imperio» позволяет удержать предложенный выше тезис, что те люди, которые в сочи­нениях Константина выступают как «архонты» «росов», а в договорах 911 и 944 гг. как «князья»/«бояре» руси, были в реальности главами от­дельных центров «Руской земли». В то же время и сообщение Конс­тантина, и позднейшие летописные данные свидетельствуют о том, что на Руси эпохи Игоря и Ольги, «ядро» которой локализуется в среднем Поднепровье, было вполне достаточно локальных центров (городов), где могли бы разместиться и главами которых могли счи­таться «архонты» договора 944 г. и описания приема Ольги.

           Этот последний вывод выглядит вполне правдоподобным и в свете археологических данных. В среднем Поднепровье открыт ряд относительно крупных населенных пунктов, в том числе укрепленных и с явными следами военно-торговой элиты, расцвет которых прихо­дится как раз на X в. Так, например, раскопаны городища по Десне, от Днепра до Чернигова и в районе Чернигова, самое известное из которых — городище у села Шестовицы, где открыты богатые захо­ронения с многочисленными элементами скандинавского облика. Только в этом районе таких городищ насчитывается не менее 7—8[61].

           Богатые захоронения элитарного характера с элементами скан­динавской культуры зафиксированы как в среднем Поднепровье, так и вообще в бассейне Днепра и его притоков. Наиболее яркие из [51] них — это курганы в Чернигове, которые историки давно уже окрес­тили «княжескими» (Черная Могила, Гульбище и др.). Выдающие­ся черты этих погребений подталкивали ученых к предположени­ям о наличии в Чернигове каких-то особых правителей, княжеской династии и т.п. Разумнее, на мой взгляд, не пускаться здесь в гада­ния, а вспомнить как раз об этих «архонтах» руси. Раскапываются ли «княжеские» «могилы» в Чернигове или где-то еще, — в данном слу­чае важно, что далеко не только в Киеве. Этот факт говорит против «киевоцентричного» понимания структуры государства руси в X в., которое может сложиться, если слишком прямолинейно воспринять данные Константина и договоров.

 

* * *

           Итак, анализ данных договоров руси с греками и сообщений Константина Багрянородного приводит к следующим выводам. По этим источникам правящую верхушку государства руси X в. пред­ставляли люди, которых греки называли «архонтами» (ἀρχόντες). В славянском переводе договоров они фигурируют как «князья» или «бо(л)яре», и оба эти обозначения передают одно и то же греческое слово. В 40—50-е годы X в. численность «архонтов» руси составля­ла 25 человек. Судя по количеству послов, отправленных Олегом и прочими «князьями» руси для заключения мирного соглашения с греками в 911 г., тогда их насчитывалось меньше — только 15. Если, как предлагается в настоящей работе, считать этих «архонтов» гла­вами отдельных (городских) центров «Руской земли» как определен­ной области в среднем Поднепровье, то увеличение их числа с 911 до 944 г. надо объяснять ростом государства и основанием новых горо­дов. Поскольку и сами «архонты», и их представители, которые на­правлялись в Византию, носили в основном скандинавские имена, рост государства можно связывать с присутствием древностей скан­динавского происхождения, которое археологически засвидетель­ствовано на этой территории как раз в рамках X в.

           Какие именно города представляли «архонты», неясно. Логично предположить, что «архонты» представляли преимущественно города именно «Русской земли в узком смысле слова», хотя нельзя исклю­чать и представительство отдельными «архонтами» каких-то «экс­клавов». Некоторую пищу для размышлений дают данные о связи членов семьи князя Игоря, которые тоже представили своих послов в 944 г. и тоже имели статус «архонтов», — Ольги и Святослава — с определенными городами. О Святославе Константин сообщает в 9-й главе «De administrando imperii», что тот «сидел» (ἐκαθέζετο) — то есть, видимо, правил — в городе, который он передает по-гречески как [52] Νεμογαρδάς. Трудно понять, к какому именно времени надо относить это «сидение» Святослава, но ученые согласны в том, что имеется в виду Новгород на Волхове. Об Ольге говорит летопись в рассказе о покорении древлян, что треть дани, причитавшейся с них, она на­правила в Вышгород, «бѣ бо Вышегородъ градъ Вользинъ»[62]. Трудно тоже понять, что имел в виду автор этого указания, писавший не ра­нее начала—середины XI в., но все-таки здесь можно увидеть намек на то, что Ольга имела особую власть над Вышгородом (который не только относится к «Русской земле в узком смысле слова», но и явля­ется ближайшим укрепленным пунктом к Киеву). Вероятно, как «ар­хонтисса» договора 944 г., она выступала главой Вышгорода.

           Так или иначе, вне зависимости от связи с «архонтов» с локаль­ными центрами Руси, их группа в два с лишним десятка человек не могла быть «дружинниками» киевского князя и не могла составлять один род Рюриковичей, как толкуют историки. «Мужи» на службе киевского князя и других «архонтов» представлены в договорах, но не в списке тех, кто посылал послов и купцов, а в списке самих по­слов. Род Рюриковичей состоял, конечно, далеко не только из тех фигур, о которых нам известно из летописи (при Ольге в Константи­нополе мы видим полтора десятка родственников), но статус полно­ценных «архонтов» имели, видимо, только избранные его предста­вители. Если предполагать, что в списке отправителей своих послов в договоре 944 г. помимо четырех родственников Игоря остальные люди представляют разные рода (а родственные связи между ними не указываются и не подразумеваются), но что, с другой стороны, каждый из отправителей послов был владетельным главой того или центра или территории, то род киевского князя получает явный пе­ревес — получается, что представители этого рода владеют большим количеством городов/территорий, чем остальные «архонты».

           Киевский князь (со своим родом), вероятно, имел и другие пре­имущества по сравнению с прочими «архонтами» (об этом здесь нет места распространяться), но все-таки они были относительно неза­висимыми политическими вождями руси. Об этом говорит и то, что они так же, как и киевский князь, считают ниже своего достоинства сами ездить в Византию для заключения договоров (и даже с Ольгой никто из них, кроме ее «племянника», не поехал туда) и посылают вместо себя своих «мужей»-послов и купцов.

           В литературе уже высказывались мнения, что политическую ор­ганизацию руси не стоит понимать как строго «монархическую» и централизованную и даже что, может быть, лучше говорить о не­скольких государствах руси на территории Восточной Европы в IX—X вв. Не вдаваясь в обсуждение этих мнений, замечу только, что [53] то политическое образование в среднем Поднепровье, о котором говорят данные договоров руси с греками и сочинений Константи­на (несравненно более надежные и подробные, чем другие данные, которыми мы располагаем по истории Руси до конца X в.), в самом деле выступает скорее объединением «ярлов» «под рукою» киевского «конунга», как писали М.Д. Присёлков и А.В. Соловьев, или союзом «различных харизматических кланов», как выражался О. Прицак[63] (хотя авторы имели в виду далеко не только Поднепровье). Отсыл­ки к Скандинавии здесь, конечно, неслучайны — именно в этом регионе, как известно, едва ли не дольше всего в Европе (вплоть до XI—XII в.) сохранялась множественность политических центров и политических предводителей, относительная децентрализация и мо­гущество родовой и местной знати (хевдингов и «могучих бондов»)[64].

           В то же время, разумеется, нельзя представлять себе Русь середи­ны X в. простым слепком скандинавского общества. Такого не могло быть просто потому, что в это политическое образование вошли массы местного славянского населения со своим социально-политическим укладом. Немаловажный фактор представляло влияние Византии — например, по данным тех же договоров видно, что статус «великого князя» киевского поднимался во многом в результате контактов с гре­ками и воздействия византийских политических воззрений и практи­ки. Эти и другие факторы — внутренний и внешний рост государства руси в течение X в., приведший к включению разных этнических и культурных элементов; широкомасштабные военные мероприятия; спад скандинавской колонизации; определенные экономические про­цессы и др. — привели к тому, что к началу XI в. социально-политиче­ская структура этого государства изменилась. И одним из важнейших изменений (а может быть, и важнейшим) было исчезновение той груп­пы местных предводителей руси, которых греки называли «архонтами», но которых, к сожалению, мы уже, видимо, никогда не сможем назвать их аутентичным именем (о нем можно только гадать — князья, конун­ги, бояре, ярлы, хевдинги и т. д.). В летописных текстах XI—XII вв. ни­каких следов от них уже не обнаруживается, и эти тексты рисуют со­став социальной верхушки древнерусского государства иначе.

 

           [53-57] СНОСКИ оригинального текста