Отечественные подвижники благочестия и формирование русского национального самосознания

Автор
Буганов Александр Викторович

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XIX XX

Библиографическое описание:
Буганов А.В. Отечественные подвижники благочестия и формирование русского национального самосознания // Труды Института российской истории. Выпуск 8 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров, сост. Е.Н.Рудая. М.: Наука, 2009. С. 12-25.

Текст статьи

[12]

А.В. Буганов

ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ПОДВИЖНИКИ БЛАГОЧЕСТИЯ И ФОРМИРОВАНИЕ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО САМОСОЗНАНИЯ[*]

           Отечественным подвижникам благочестия всегда отводи­лось огромное место в сознании и исторической памяти рус­ского человека. Трактовку их жизни и деятельности опре­делял конфессиональный фактор, составлявший сущностную основу формирования единого русского национального само­сознания.

           По смерти великих подвижников прошлого происходило от­крытие их мощей, явление чудотворных икон. В честь этих ново­явленных угодников Божьих устанавливались новые праздники в Русской церкви - сначала, как правило, местные (ведь святые на Руси, как и иконы, большей частью чтились местно), а затем, если границы почитания расширялись, то и общерусские. Уже к XIX в. русский народный календарь упоминал имена более 400 святых, мучеников, лиц духовных и лиц княжеского происхо­ждения. Такая “персонификация” календарных дней не только позволяла малограмотным крестьянам лучше ориентироваться во времени, но и способствовала укреплению памяти о святых и подвижниках. Учитывая, что крестьяне достаточно регулярно присутствовали на церковных службах, порой заучивали на па­мять многократно слышанные церковные тексты, молитвенное поминовение тех или иных святых, безусловно, закрепляло не­прерываемость религиозной памяти. Из столетия в столетие помнили о святых Земли Русской. О них помнили, к заступниче­ству великих праведников призывали в тяжелые для Отечества моменты.

           Идеал православного подвижника формировался в течение многих веков. В русских монастырях вплоть до времен Петра I создавался и окружался ореолом благочестивой легенды образ инока, посвятившего себя служению Богу. Вместе с тем, мона­шескому служению на Руси под воздействием общинных миро­воззренческих стереотипов была не свойственна концепция [13] индивидуального спасения. Уход от мира, в конечном счете, являлся средством совершенствования ради служения миру при­мером, уединение от мира предполагало возврат к нему через любовь. В.О. Ключевский точно подметил эту характерную особенность русского монашества: “Древнерусское монашество было точным показателем нравственного состояния всего мир­ского общества: стремление покидать мир усиливалось не от то­го, что в миру скоплялись бедствия, а по мере того, как в нем возвышались нравственные силы. Это значит, что русское монашество было отречением от мира во имя идеалов, ему непосильных, а не отрицанием мира во имя начал, ему враждебных”[1].

           Монастыри в русской истории никогда не могли совершенно обособиться от народной жизни. В раннем Средневековье они были культурными центрами страны, иноческая жизнь в обще­жительных монастырях и скитах была наполнена единством национальных и религиозных задач. К началу XVI в. многие монастыри настолько прочно вросли в ткань государственной жизни, что неизбежно вовлекались во вполне мирские политиче­ские и социальные заботы.

           Однако, этот, казалось бы пагубный для монашества, про­цесс обмирщения вовсе не уничтожил его здоровые силы. Веро­ятно, прав был историк Русской церкви A.B. Карташев, когда говорил о том, что секуляризационное давление императорских правительств только на опыте проверило необыкновенную живучесть русского монашества и даже повело к новому его расцвету. «Отобрание земельных владений и закрытие части монастырей побудило в монашестве энергию трудового приспо­собления и даже послужило толчком к духовному его возрожде­нию в форме прославленного старчества. Перефразируя извест­ное изречение “Петр бросил вызов России, и через 100 лет она ответила ему явлением Пушкина”, можно сказать: “Петр бро­сил вызов русскому монашеству, и через 50 лет оно ответило ему явлением святителя Тихона Задонского, старца Паисия Ве­личковского, еще через 50 лет - св. Серафима Саровского, через новые 50 лет - святителей Феофана Затворника, старца Амвросия Оптинского и целого полка оптинцев”»[2].

           Необходимо заметить, что и вне сферы духовного влияния старцев было явлено множество форм и примеров подлинного подвижничества. И все же именно старчество стало наиболее целостным явлением. В духовном смысле оно повторило путь русского монашества - уход из мира и возврат к нему через любовь. В XIX в. духовная жизнь не только русского монашест[14]ва, но и многих мирских людей разных сословий была тесно связана с возрождением и расцветом старчества.

           География старчества охватывала всю Россию. К замеча­тельным старцам подвижникам устремлялось множество людей, чтобы получить помощь и духовный совет. Именно эта постоян­ная взаимосвязь старцев с мирянами позволяют выделить едва ли не главную особенность русского старчества - народность. В тех монастырях, где обретались известные народу подвижники, при­ем посетителей становился одной из форм монастырского послу­шания.

           Жизнеописания подвижников сохранили многие их высказы­вания, поучения и наставления, предсказания и пророчества. Чему же учили старцы и что привносили в сознание русских лю­дей? Выше всех остальных человеческих качеств старцы ставили смирение, в котором многие из них самих “преуспели до совер­шенства”. Белокопытовский подвижник о. Андрей убеждал своих посетителей прежде всего предаваться на Божью волю, молитве и осторожно обдуманному отношению к каждому делу. Особенно практично-жизненными были его наставления о семейной жизни, как устные, так и письменные. Последние он поручал записывать своей дочери, которая и вела его переписку[3].

           Ко всякому делу, наставляли старцы, следует относиться доб­росовестно. То, что делаешь, надо стараться делать хорошо, любил повторять оптинский старец Иларион (Пономарев). Любой труд должен опираться на то, что св. отцы в своих писани­ях называют “хранением совести”. Св. Антоний Воронежский призывал быть снисходительным к слабостям других: “Кто строг к себе, тот снисходителен к другим, а кто снисходителен к себе, тот строг к ближним”[4].

           Отвечая на вопросы приходивших старцы учили: чтобы быть свободным, надо быть хозяином своим мыслям, своему сердцу, воле и телу. Человек рождается свободным, но остается свобод­ным только благодаря дисциплине и послушанию. При этом, дисциплину следует понимать “не как принуждение извне, а как тренировку человека, как его попытку от своего учителя, настав­ника познать правильный путь жизни”[5].

           Когда к старцу Адриану, иеромонаху Югской Дорофеевой пу­стыни, обращались люди образованные, он советовал читать слово Божие, Прологи, Четьи-Минеи и приговаривал, что книги эти “хотя не красноречивы по-светски, но многоречивы для уст­роения нашего благополучия и временного, и вечного”[6].

           В советах и наставлениях праведников были видны и глубо­кое знание аскетических писаний, и отличное знакомство с жиз[15]нью. Поэтому их наставления были применимы для тех, кто к ним обращался. Часто учение и наставления подвижников-стар­цев относились к подвижникам же, но они имели большое значе­ние и интерес для всякого мирянина, заботившегося о своем спасении. У монашествующих и мирян при различном внешнем устроении была одна и та же цель - стать истинными христиана­ми; поэтому требования к тем и другим были одинаковы, ибо един Господь, едина вера, едино крещение (Еф., 4,5).

           В христианстве понимание ценности личности связано преж­де всего с жизнью духовной, которая у христианина сосредоточе­на не в человеке, а в Боге. Соответственно и отношения, кото­рые возникают между человеком и Богом, выражают оценку личности с трансцендентных позиций[7]. Своим внимательным отношением к каждому посетителю старцы показывали, что цен­ность человеческой личности превышает ценность всех прочих предметов. “Человек - больше мира, если под миром понимать все, что вне человека”, - учил, например, митрополит Минский и Слуцкий Филарет[8].

           При этом православный взгляд на личность подчеркивает ценность, а не самоценность человеческой личности. Последняя может предполагать определенное превознесение человеческого ego, а церковные люди должны были «принести в жертву собст­венное “я”, они - народ священный, призванный “все привести к святости”»[9].

           Обращение старцев к миру имело свое основание в евангель­ской идее: как Христос воплотился для того, чтобы “вернуть мир к Отцу” в восстановленном состоянии чистоты, так и человек, как соработник Христа, должен посильно трудиться над преобра­зованием мира, над его очищением от воздействия последствий человеческого грехопадения[10].

           Мир, учили старцы, уже в силу того, что он мир Божий, не может остаться вне религиозного мышления и религиозного дей­ствия. “Говорить, что мир во зле лежит (1 Ин. 5, 19), что нам не надо быть людьми мирскими, - совсем не значит, что мы не ответственны за все, что составляет Богом сотворенный мир”: «мы в нем, даже если сами “не от мира”». Так как “в мире нет ничего не освященного”, - “христианское сознание должно охва­тывать все человеческое общество с его проблемами, его веч­ным и временным становлением”[11].

           Таким образом, свое “христианское призвание” праведники видели в том, чтобы “вместе с Христом” и подобно Христу преобразить мир. Ценность личности не изолирует ее от общест­ва, в котором она существует, человеческая “уникальность не [16] тождественна изоляции, обособленности человека, изначально призванного Богом к жертвенному соучастию в жизни других, а точнее - к участию в общей жизни... Ответственность христиа­нина двойная - во-первых, перед Богом, и в силу этого всецелая ответственность по отношению к миру людей и предметов”[12].

           Вместе с тем сложность старческого пути заключалась в том, что заботясь о спасении других, они не могли забывать о собственном спасении.

           Особенности духовного окормления мирян во многом зависе­ли от личностных особенностей самих старцев. Служение Богу и людям не упраздняет особенностей человеческой личности, ее характера. Очень точно это подметил, в частности, писатель Борис Зайцев: «Монахи все вообще разные. Они исповедуют од­ну веру, и это объединяет их, но глубокая душевная жизнь в соединении с тем, что никто не “носится” со своей личностью, не “выпячивает” ее, напротив, как будто ее сокращает, - это приво­дит к тому, что как раз личность-то и расцветает, свободно раз­вивается по заложенным в ней свойствам»[13]. Обращение к жизне­описаниям подвижников благочестия позволяет выделить те индивидуальные черты и качества старцев, которые делали их особенно притягательными для русских людей.

           Оптинский старец о. Леонид имел острый ум русского кре­стьянина, обладал способностью все очень быстро схватывать, и эти прирожденные остроумие и сноровку еще более развил в сво­ей старческой практике. Больше других он отличался своеобраз­ной простотой характера и наставлений. Был строг со своими учениками, но любил также с ними пошутить, употреблял народ­ные поговорки и пословицы в своей речи. В его старчестве было что-то от юродства, и это особенно нравилось народу. Известны немало примеров того, как старец Леонид то строгостью, то кро­тостью, а часто и глубокомысленной шуткой духовно помогал людям, приходившим к нему из мира[14].

           К продолжателю традиции старчества в Оптиной пустыни о. Макарию в ранние часы приходили люди в основном простого сословия - крестьяне, мещане, мастеровые, которые во множест­ве собирались у “хибарки” старца, ожидая его выхода. В четыр­надцать часов он обыкновенно отправлялся из скита в монастыр­ские гостиницы, где его дожидались уже посетители из высших и обеспеченных сословий - помещики, военные и государственные чиновники, купцы, ученые, литераторы и богословы (приезжали братья Иван и Петр Киреевские, Н.В. Гоголь и др.). Среди мно­гих данных ему дарований особое место занимал дар духовного рассуждения.

           [17] Не только иноки, но и многие миряне, находили мудрого руководителя в о. Антонии, наставления которого, как устные, так и письменные, “всегда были растворены духовною солью”. О. Иларион свои беседы с посетителями и исповеди строил та­ким образом, чтобы искусными вопросами пробудить воспомина­ние о нераскаянном грехе, по невниманию человека обратившем­ся в порочный навык, уяснить причину душевного недуга, вызвать сокрушение о грехах. Епитимья, которую он накладывал на некоторых, состояла обычно из молитв, покаянного канона, чтения кафизм, поклонов, раздачи милостыни, в прощении обид и оскорблений, примирении с обидевшими, возвращении долгов.

           Кроме братии обители и массы приходящего народа духов­ным руководством старца Илариона и его наставлениями пользо­вались многие насельницы женских монастырей. Старец вел с ними переписку не только по духовным вопросам, но и вникал в различные житейские обстоятельства.

           Еще шире был круг влияния самого, пожалуй, известного оптинского старца - Амвросия. Он стал духовным отцом не толь­ко для иноков Оптиной, но и для множества людей, живших дале­ко за стенами обители. Эпоха его старчества продолжалась два десятилетия, с 1874 по 1891 г. Ежедневно со всех концов России стекались к нему тысячи богомольцев. В отличие от о. Леонида, о. Амвросий преподавал общее благословение, но мужчинам и женщинам по отдельности; для откровения же помыслов прини­мал поодиночке. Старец часто шутливо говорил: “Как на людях я родился (Перед рождением будущего старца к его деду, священ­нику этого села, съехалось много гостей. - А.Б.), так все на людях и живу”[15]. В письме от 24 апреля 1882 г. он замечает: “Народ меня осаждает и не дает опомниться”[16].

           По дорожке, протоптанной мирскими людьми, стали прихо­дить в его келью и “духовные”. Здесь они осознавали, может быть впервые, что без детской простоты нельзя жить по-христи­ански. Гоголь, Достоевский, Владимир Соловьев, братья Киреев­ские, Леонтьев были духовными детьми Амвросия Оптинского и Варнавы Гефсиманского, Лев Толстой вышел от Амвросия, по его собственному признанию, значительно поколебавшимся в своих убеждениях.

           Историку Русской церкви и монашества И.К. Смоличу прихо­дилось слышать от посетителей Оптиной пустыни, которые видели старца Амвросия или говорили с ним, что они “были совершенно поражены его сердечностью и простотой”. Старец всегда находил время для бесед с простыми людьми на самые обыденные темы. Порой посетители, чаще всего старые кресть[18]янки, отягощали старца мелочами своей повседневной жизни, вызывая недовольство других ожидавших. Старец Амвросий как- то ответил: “Как вы не можете понять, что вся их жизнь заклю­чена в этих мелочах, а их душевное спокойствие имеет такую же ценность, как у людей, задающих сложные вопросы”[17].

           У кельи оптинского старца Иосифа толпился в основном про­стой народ, бабы и мужики. Его биограф писал: «Вблизи старца Иосифа не было места “безграничному” горю и безысходному отчаянию. В общении с ним всегда верилось в победимость зла, в его преходящее только бытие[18]».

           Лиц самых разных сословий ежедневно принимал старец Вар­сонофий. По воспоминаниям игумена Иннокентия, духовного сы­на Преподобного, только один раз в неделю, в четверг, старец никого из мирян не принимал, поскольку этот день у него был на­значен исключительно для монашествующей братии монастыря и скита. Удавалось ему отвечать и на множество приходивших к нему писем[19].

           “Народным старцем” считался преподобный Анатолий (Потапов). Про него говорили, что он имел “сердце милующее”. Православный народ так и называл старца - “утешителем”. Осенью 1916 г. он приезжал в Петроград на закладку Шамордин­ского подворья. Он останавливался в доме известного благотво­рителя купца Михаила Дмитриевича Усова, бывшего почитателя батюшки. Пребывание Преподобного в Петрограде вызвало настоящее паломничество в дом Усова. Выстроилась огромная очередь людей, которых старец принимал в маленькой комнатке наподобие приемной кельи в Оптиной пустыни[20].

           Сын крестьянина старец Варнава Меркулов из Гефсиманско­го скита Троице-Сергиевой лавры с 1873 г. до самой своей кончи­ны 17 февраля 1906 г. привлекал к себе множество верующих людей. Характер его обхождения с паломниками напоминал манеру старцев Леонида и Амвросия Оптинских: он любил при­давать своим поучениям и советам форму пословиц и шуток. При этом для бесед предпочитал людей более богатых и обеспе­ченных. Когда некоторые, не только миряне, но и иноки сетова­ли за это иногда на старца, тот отвечал: “Мне, как духовнику, бо­лее известна жизнь и тех, и других. У благородных и богатых больше поводов к соблазнам и греховной жизни, чем у простых... Поэтому-то они больше и нуждаются в духовной поддержке, нежели те...”[21]

           Иларион Троекуровский иногда отказывал в приеме достой­ным людям и вслед за тем принимал потерянного человека. Это старец объяснял так: “Первые идут добрым путем, им не [19] нужен руководитель, а этим несчастным нужна скорая духовная помощь”[22].

           Игумен о. Даниил, настоятель Гефсиманского скита и пещер, для каждого посетителя находил особое название, которое он заимствовал из Евангелия или церковно-богослужебных книг. Один у него являлся фарисеем, другой саддукеем, третий благо­разумным разбойником, четвертый мытарем, себя называл “хлопотливой Марфой”. Окружавшие замечали, что, слыша из его уст и не совсем лестные названия, например, “фарисея”, люди нисколько не оскорблялись, а даже были еще ему благодарны за то, что он так метко указал их наклонность к буквализму и одной бездушной внешности. В разговоре он часто смешил своим остроумием и находчивостью[23].

           Много мирских лиц, кроме иноков, обращались к архиманд­риту Феофану, настоятелю Кирилло-Новоезерского монасты­ря. Замечали, что наставления его как будто служили поучением скорее самому Феофану, чем его собеседнику. Возбуждая в ходе разговора в посетителе душевную теплоту и восприимчивость, старец постепенно добивался того, что посетитель сам высказы­вал нужную для себя истину. Когда посетитель уходил, о. Феофан каждого провожал до сеней и на крыльцо. По зову приезжих он приходил в гостиницу.

           Подвижники-старцы чаще всего поучали народ кратко и про­сто, речь их была приветлива, убедительна, нередко облекалась в форму притч. Бывало, эти притчи и примеры не сразу были понятны, но впоследствии, как правило, духовная цель достига­лась - события жизни вопрошавших разъясняли и подтверждали заложенный в них смысл.

           За дальностью российских пространств немалую роль в духовном воздействии на мирян играла переписка со старцами, которая нередко становилась достоянием не только ее участни­ков-корреспондентов.

           Большое значение для духовного окормления общества име­ли письма оптинского старца о. Макария. Эти письма доходили до самых удаленных уголков России. Многих своих духовных сыновей и дочерей он окормлял с помощью писем, ни разу не встретившись с ними лицом к лицу. Кипы посланий на его столе были написаны к разным лицам - мирянам. Некоторые из них, как видно из сопоставления тех же писем, закончили свою жизнь в монашестве. По своему содержанию письма о. Макария разде­ляются на две группы: в одной старец говорит о созидании своего спасения мирянами, в другой так или иначе отзывается на разные явления общественной жизни своего времени[24].

           [20] Как великий подвижник и аскет, широко известен в России был иеросхимонах Иоанн Нил-Сорский. С каждой почтой он по­лучал массу писем со всех концов России. Епископ Феофан (в ми­ру Говоров) ежедневно получал от двадцати до сорока писем, и всегда отвечал на них. Довольно обширную переписку с разными лицами, в том числе и с мирянами, вел архимандрит Феофан Новоезерский. В них он указывал пути, которыми и в мирской жизни можно достигнуть спасения. Особенно замечательны его письма к мирским лицам, которые впоследствии стали монахиня­ми Горицкого монастыря.

           Быстро расходились в народе и с любовью читались многими книжки, составленные иеросхимонахом Стефаном Вятским. Переписка протоиерея Арзамасского Николаевского женского монастыря о. Аврамия Некрасова с духовными детьми и благо­творителями доходила до 400 номеров в год, посланных только по почте. Писем его ожидали на самых окраинах, были даже тре­бования с Сахалина. В 60-е годы XIX в. по просьбе и желанию своих духовных детей он опубликовал свои письма к ним, а позднее дополнил издание. Получилось два отдела: один для монашествующих, другой для мирских. Читались письма легко, так как писались они не для печати, не было в них ни ораторства, ни разных прикрас, а была простая задушевная беседа духовного отца с детьми[25].

           В представлениях простых людей подвижник был строгий постник, страннолюбив, благочестив, кроток, обходителен. Даже простое перечисление этих качеств не оставляет сомнения в том, что в лице скромного и доброго инока скрывалась великая нрав­ственная сила.

           Не могли остаться незамеченными набожность самих под­вижников, их хождения на богомолье. Инокиня Исидора (Дария- странница), которая обреталась в Горицкой обители, из своих странствий по богомольям чаще всего любила вспоминать о Киеве и Соловецком монастыре, куда она ходила более 20 раз[26]. Верхо-Харьковская игумения Емилия ежегодно ездила куда- нибудь помолиться: то в Киев, то в Воронеж, Задонск, Троице- Сергиеву лавру и другие святые места и обители[27]. Старица Евфросинья из Смоленской губернии, по смерти мужа, когда дом ее продали сыновья, навсегда приняла на себя подвиг странство­вания по святым местам. Помолившись во всех монастырях своей губернии, в дальнейшем она не раз посещала Киев, Почаевскую лавру, Лубны, Воронеж, Москву, Новгород, Петербург, Коне­вец и Валаам, Кирилло-Белозерский монастырь. Десять раз она посетила Соловецкую обитель. Потом ей удалось добраться до [21] Иерусалима, по пути помолиться в Константинополе, Александ­рии, Каире, Синайском монастыре (первая половина XIX в.)[28].

           Своей благотворительностью, особенно к бедным, был ши­роко известен Астраханский и Ставропольский епископ Мефо­дий. Почти каждое утро по пути на работу рабочие заходили в архиерейский дом, где получали хлеб и квас; некоторым давалась и одежда. В дни великих праздников, особенно в день Успения Божией Матери, всех приходящих угощали обедом. Естественно задаться вопросом: откуда же брались средства на такие большие милостыни? Епископ Мефодий, хотя и не был сам богат, дейст­вительно умел обогащать других. Когда до Мефодия доходила весть о чьей-либо смерти, то он, не разбирая звания и состояния умершего, посылал сказать, что он будет отпевать усопшего. После этого в признательность за труды архипастыря и на помин души умершего, богатые приносили епископу деньги, а бедные - разные вещи: серьги, кольца, одежду и т.п. Все видели, что пожертвования употребляются на пищу и одеяние бедным, на устроение и украшение храмов. Вскоре архипастырю даже стали завещать свои вещи и капиталы. На эти средства епископом Мефодием были устроены 19 церквей в Астраханской епархии, и еще 3 церкви - в Борковской пустыни, на месте его рождения, в Кизляре и в Петровске[29].

           Многие люди приносили деньги Троекуровскому затворнику Илариону. Он отдавал их на украшение и постройку храмов, на церковные колокола, ризы и многих склонял к таким пожерт­вованиям. Оставшиеся деньги он раздавал бедным. Некоторые получали от него постоянное пособие. Кроме того он держал трапезу для странников, бедным на дорогу давал хлеб. В праздни­ки посылал в ближайшие города в тюрьмы деньги, сыру, белый хлеб и яйца[30].

           Еще раз подчеркнем, поведение подвижников было на виду и не давало оснований усомниться в недобросовестном использова­нии средств. Для того, чтобы понять, откуда подвижники брали средства для неудержимого потока своих милостынь, достаточно даже бегло взглянуть на характер деятельности архипастырей. Покажем это на примере святителя Антония, архиепископа Воронежского и Задонского. Антоний был одним из самых дея­тельных членов Воронежского попечительного о бедных коми­тета. Когда в 1834 г. выгорела Ямская слобода, преосвященный призвал к пожертвованиям живущих в Воронеже дворян и бога­тых купцов. По окончании своей речи, в книге, назначенной для сбора пожертвований, собственноручно написал: “От святителя и чудотворца Митрофана на погоревших тысячу рублей”. Воодуше[22]вленные словом и примером архипастыря, собравшиеся тут же подписали пятнадцать тысяч рублей. Был составлен комитет по сбору пожертвований, и в том же году к 7-му августа - дню открытия мощей святителя и чудотворца Митрофана - для всех погорельцев были выстроены дома. В этот торжественный день, после литургии в Благовещенском соборе крестный ход отпра­вился в Ямскую слободу. Владыка благословил каждого домохо­зяина иконою св. Митрофана, и погорельцы вошли в устроенные для них дома. Безусловно, усилия святителя способствовали не тольку росту его авторитета, но и укреплению памяти о Митро­фании Воронежском[31].

           Тот же прием Антоний использовал, когда через несколько лет в губернии поднялись цены на хлеб. Все суммы на содержа­ние местных арестантов были израсходованы. Владыка, от име­ни святителя Митрофана, пожертвовал 1500 рублей на их содер­жание. В большие праздники на счет преосвященного Антония улучшалось питание заключенных, в каждую камеру Антоний пожертвовал икону и лампадку[32]. Слава о щедрой помощи бедным, благотворительности Антония сделала его имя широко известным, со всей России к нему шли просительные письма о помощи[33].

           Труды и послушания подвижников, их усилия по сбору пожертвований пробуждали в народе не только молитвенный дух, но и сочувствие к нуждающимся. В своем рапорте о. Нил, иеромонах Макарьевской пустыни города Свияжска, писал, что “встречал всегда полное сочувствие и готовность к помощи сиро­там и сердечное пожелание успеха в трудном деле сбора пожерт­вований...” Количество отдельных жертвователей с каждым годом увеличивалось, в 1895 г. их число достигло 900 человек. В среде сельских жителей-крестьян о. Нил встретил такое сочувст­вие и милосердие к нуждам вдов и сирот духовного звания, что из числа их “многие с особенным усердием и готовностию жертво­вали по 1 рублю и по три рубля, а некоторые даже и больше, то­гда как рубль денег и для городского жителя дорог”[34].

           Монахиня Дорофея, будучи на послушании у письмоводи­тельницы Сухотинского Знаменского монастыря (60-е годы XIX в.), от имени игуменьи вела обширную переписку с благотво­рителями Сухотинского монастыря в разных концах России. Она писала письма так увлекательно и душеназидательно, что пожертвования в пользу обители постоянно возрастали[35]. Благо­творительность, помощь бедным происходила среди русского на­рода и становилась широко известной. Настоятель Малояросла­вецкого Черноостровского Николаевского монастыря архиманд[23]рит Никодим в храмовые праздники обители устраивал общий стол для нуждавшихся мирян. Временные столы расставляли для 200 человек. Каждому полагалось три блюда и выдавалось по 10 копеек. Кроме того, в праздники в память покровителя обите­ли святителя Николая 9 мая и 6 декабря нищих кормили мона­стырским обедом и также обделяли деньгами. В 1854 г. старания­ми архимандрита Никодима при обители был построен и освя­щен Павловский странноприимный дом[36]. Преосвященный Фила­рет, архиепископ Черниговский, за свою благотворительность еще при жизни приобрел наименование Филарет-Милостивый. Особенно широкую деятельность он развернул по открытию школ[37]. Монахиня Ангелина, основательница Свято-Троицкой Творожковской женской общины, по праздникам всегда посыла­ла на лошади к их бедным крестьянам свою келейницу раздавать им муку, крупы, масло, творог и понемногу денег, а к Пасхе гото­вили куличи и красные яйца для неимущих. В дни памяти своих родных также посылала пособие бедным, а сестер угощала за трапезой праздничным обедом[38].

           Духовное воздействие праведников, негромкое и внешне малозаметное, давало ощутимые добрые плоды. После беседы со старцем о. Василием, настоятелем Белобережской пустыни, по­мещик Никанор Степанович Переверзев облегчил быт своим крестьянам, а некоторым из них дал полную свободу[39]. В любом случае, то количество благодеяний, которые были совершены разными лицами под влиянием духовного окормления у подвиж­ников, не подлежит никакому церковно-историческому измере­нию, а лишь суду Божию.

           Поток русских людей к праведникам при их жизни, а после смерти к их могилам, говорит о том, что отечественные подвиж­ники были достоянием народа. Их труды и подвиги доказывали, что не только в монашестве обретались здоровые силы, но и то, насколько сильны были религиозные устремления во всех слоях народа. Ведь для каждого христианина важнейшее значение имел вопрос о применении высоких истин христианства в жизни. Как ни просты, по-видимому, те или иные истины Евангелия, обычным людям они кажутся недосягаемыми, отвлеченными. Это несоответствие, недостаточность связи между великими словами религии и обыденной жизнью многих приводит в уны­ние. Для людей важно было видеть именно практическое приме­нение в жизни разных христианских добродетелей, ведь без при­ложения на практике истины Евангелия так бы и оставались отвлеченными. Паломничество к подвижникам давало возмож­ность увидеть, как именно христианские истины применялись [24] или применяются на деле обыкновенными людьми в обычных ус­ловиях нашей жизни. Это были образы святого жития, Богом благословленные и человеком испытанные. Особое значение в этой связи приобретало подвижничество людей своего сословия; “для многих особенно убедительным являлось то, что вышедшие из своей среды, из своей социальной данности люди смогли достичь необычайной духовной силы”[40]. Чувство собственного достоинства у русских крестьян основывалось на том, что чело­век - это образ Божий.

           Обращение к земной и “посмертной” жизни “явленных и не­явленных”, канонизированных и не канонизированных подвиж­ников благочестия дает множество примеров тому, насколько глубоко и органично вошли они в историческое сознание русских людей. Почитание православных подвижников являлось неотъе­млемой составляющей народной религиозности. Образ их под­вижничества и святости был особенно дорог благочестивому иде­алу народа. Святые были понятны и близки крестьянину, ведь, как говорили в народе, были времена, “когда святые по земле ходили”.

           Память о праведниках поддерживалась устной традицией, широким бытованием агиографической литературы, непосредст­венными контактами с подвижниками - почитанием их памяти. В народе всегда чтили личную святость подвижников, их неуто­мимое служение людям. Предсказания и пророчества подвижни­ков передавались из уст в уста. Иметь живой образ святости было неиссякаемой духовной потребностью народа. Подвиг святого подвижника веры имел первостепенное значение для воспитания народного самосознания.

           [24-25] СНОСКИ оригинального текста