Труды Института российской истории. Выпуск 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: Наука, 2004. 311 с. 19,5 п.л. 20 уч.-изд.л. 510 экз.

Лагерная юстиция в СССР. 1944-1954

Автор
Иванова Галина Михайловна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Иванова Г.М. Лагерная юстиция в СССР. 1944-1954 // Труды Института российской истории. Вып. 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2004. С. 287-308.

Текст статьи

 

[287]

Г.М. Иванова

 

ЛАГЕРНАЯ ЮСТИЦИЯ В СССР. 1944-1954[*]

 

           К числу практически неизученных проблем истории совет­ского государства и права относится проблема создания и дея­тельности особой системы специальных лагерных судов, сущест­вовавших в СССР под покровом строгой государственной секрет­ности с 1945 по 1954 г. Тема лагерной юстиции удивительным об­разом выпала из поля зрения специалистов. Вышедшие в послед­нее десятилетие в России и за рубежом работы по истории совет­ских репрессий (Ю.И. Стецовский), советской юстиции (П. Соло­мон), политической юстиции СССР (В.Н. Кудрявцев, А.И. Тру­сов), советской пенитенциарной системы (А.С. Смыкалин) и дру­гие не содержат даже фрагментарных сведений о специальных лагерных судах. Не нашла отражения данная проблема и в публи­кациях документов по истории ГУЛАГа.

           Причина, по которой проблема лагерной юстиции до настоя­щего времени не являлась предметом специального исследова­ния, кроется, на мой взгляд, в специфике ее источниковой базы. Многие годы материалы лагерных судов находились на секрет­ном ведомственном хранении и были недоступны исследовате­лям. Лишь в 1992 г. они поступили на хранение в Государствен­ный архив Российской Федерации, где в течение нескольких лет велись работы по их описанию и рассекречиванию. О существо­вании в СССР в послевоенный период особой системы специаль­ных лагерных судов зачастую не знали даже специалисты. Тер­мином “лагерный суд” (или “лагерная коллегия”) в литературе чаще всего ошибочно называли постоянные сессии областных судов, которые заседали на территории лагерей и рассматривали уголовные дела заключенных. Встречалась в литературе и дру­гая неверная информация. Например, в известном “Справочнике по ГУЛАГу” Жака Росси указывалось, что лагерный суд - это”собственное судебное ведомство НКВД - МВД СССР, заме­нившее в начале 40-х гг. лагколлегии”[1]. Такие ошибочные сведе­ния вводили исследователей в заблуждение и мешали целенаправ­ленному поиску источников. Все это в конечном итоге вело к [288] тому, что тема лагерной юстиции естественным образом остава­лась вне сферы внимания ученых.

           Между тем изучение истории создания и деятельности специ­альной лагерной судебной системы в СССР, выявление ее специ­фики, места и роли в системе советского правосудия - задача, за­служивающая самого пристального внимания. Кроме того, без исследования лагерной судебной системы невозможно создать цельную картину существования того “государства в государст­ве”, каким стал ГУЛАГ в послевоенный период. Материалы ла­герных судов, отложившиеся в фондах Министерства юстиции СССР и Верховного суда СССР, - чрезвычайно ценный источник по истории советской репрессивной системы в целом.

           Учитывая сложность и многоаспектность проблемы, я оста­новлюсь на двух вопросах: подсудность и организационная стру­ктура лагерной судебной системы; судебная и карательная прак­тика специальных лагерных судов.

           На основании ст. 102 Конституции СССР 1936 г. в Советском Союзе действовали три группы специальных судов: военные три­буналы, линейные суды железнодорожного транспорта и линей­ные суды водного транспорта. Специальные лагерные суды бы­ли созданы на том же основании Указом Президиума Верховно­го Совета СССР “Об организации специальных лагерных судов” от 30 декабря 1944 г.[2] Указ относил к подсудности лагерных су­дов все дела о преступлениях, совершенных в лагерях и колониях НКВД, за исключением дел о преступлениях офицеров НКВД и сотрудников, имевших специальные звания госбезопасности, де­ла которых рассматривались военными трибуналами. В составе Верховного суда СССР создавалась особая Судебная коллегия по делам лагерных судов для рассмотрения дел по кассационным жалобам и в порядке надзора.

           16 апреля 1945 г. народный комиссар юстиции Н.М. Рычков издал приказ, предписывавший организовать на основании вы­шеназванного указа 105 специальных лагерных судов[3]. Для руко­водства организацией этих новых судебных учреждений и конт­роля за их работой образовалось Управление лагерных судов НКЮ СССР. В 1948 г. оно было переименовано в Управление по делам лагерных судов Министерства юстиции СССР.

           Лагерные суды создавались во всех регионах Советского Со­юза. На практике в их юрисдикции оказалось огромное количе­ство людей, а именно: все заключенные старше 16 лет (кроме со­державшихся в тюрьмах); спецпоселенцы, трудмобилизованные и ссыльные, чья трудовая деятельность была связана с хозяйст­венной деятельностью МВД; вольнонаемные сотрудники, совер[289]шившие правонарушения на территории лагерно-производствен­ных комплексов; и, наконец, все военнослужащие ГУЛАГа, не имевшие офицерских званий. В общей сложности в юрисдикции лагерных судов в разные годы находилось 4-5 млн человек.

           О широте подсудности лагерных судов можно судить по от­четному докладу за 1951 г. председателя лагерного суда Нориль­ского ИТЛ Самохвалова. “Сообщаю, - говорилось в докладе, - что лагерный суд ИТЛ “Ч” (Норильского лагеря. - Г.И.) МВД СССР рассматривает почти все дела на вольнонаемных работни­ков Норильского комбината, не имеющих никакого отношения к работе лагеря и не работающих в системе лагеря... В народный же суд направляется незначительное количество дел в основном по ст. 140^б (производство абортов. - Г.И.) и дела частного обви­нения... Необходимо отметить, что прокурор Норильлага вооб­ще считает, что все дела, преступления по которым совершены на территории Норильска, подсудны лагерному суду, независимо от лиц, совершивших преступления”[4]. Аналогичный подход к проблеме подсудности был характерен и для других лагерных су­дов. Нередко между лагерными судами и территориальными на­родными судами возникали острые споры о подсудности того или иного дела. В отдельных случаях, по поручению Верховного суда СССР, лагерные суды рассматривали дела, подсудные военным трибуналам.

           Появление лагерных судов обусловлено, на мой взгляд, тем, что к концу войны ГУЛАГ окончательно оформился в гигантский лагерно-промышленный комплекс, превратился в структуру, дей­ствительно напоминающую “государство в государстве”. А всякое государство, как известно, создает свою собственную судебную си­стему. До образования специальных судов правосудие в лагерях и колониях вершили несколько судебных инстанций: постоянные сессии областных судов, военные трибуналы НКВД и народные суды. Например, Восточно-уральский лагерь, в составе которого было 20 отдельных лагерных подразделений, расположенных на расстоянии от 9 до 150 км от центра Управления, а само Управле­ние находилось в г. Тавде в 360 км от Свердловска, обслуживали: постоянная сессия Свердловского областного суда, 15 народных судов и Военный трибунал войск НКВД. Кроме того, многочис­ленные колонии, подведомственные Управлению НКВД Сверд­ловской области, обслуживались Свердловским областным судом, 26-ю народными судами и Военным трибуналом войск НКВД.

           Такая судебная практика имела существенные недостатки, главными из которых, по мнению лагерного руководства, были следующие: во-первых, “суды в своей работе были оторваны от [290] политической и хозяйственно-производственной деятельности лагерей и колоний”; во-вторых, отсутствовала единообразная су­дебная практика; в-третьих, “если постоянные сессии рассматри­вали дела на территории управления лагеря, то народные суды, как правило, рассматривали дела в своих камерах (так в тексте. - Г.И.). Народные суды при рассмотрении дел не учитывали специ­фику лагерей и колоний, и, таким образом, присутствующие в за­ле суда посторонние лица в ходе судебного процесса посвящались в деятельность мест заключения”. Существенным недостатком было и то, что “оперативные работники судов зачастую не были знакомы с системой лагерей и колоний и режимом содержания заключенных, что влияло на правильность разрешения уголов­ного дела”[5].

           Все эти “неудобства” устранялись с введением специальных лагерных судов. Судебный процесс при этом оставался открытым, как того требовал закон, но проходил он на закрытой лагерной территории. Состав судей подбирался соответствующим образом, народные заседатели выбирались из числа лагерных служащих и военизированной охраны. Лояльность служителей лагерной Фе­миды гарантировалась тем, что они находились в полной матери­альной зависимости от лагерной администрации. Официально ГУЛАГ был обязан снабжать судейские кадры всем необходимым, в том числе жильем, топливом, теплой одеждой и т.д.

           Процесс организации и реорганизации лагерных судов шел беспрерывно и зависел от изменения дислокации лагерей, от ко­личества поступавших уголовных дел, от специфики того или иного лагерно-производственного комплекса. К осени 1948 г. бы­ло образовано 78 лагерных судов, из них 40 при крупнейших ла­герях центрального подчинения, 28 при лагерях и колониях тер­риториального подчинения, 4 при отделах исправительно-трудо­вых колоний Управлений МВД и 6 при спецстроительствах (при­чем два из них находились на территории Монголии). Из общего числа действовавших судов 33 были организованы в 1945 г., 12 - в 1946,18 - в 1947 и 15 - в 1948 г.

           Функции новых судебных учреждений не ограничивались за­дачами отправления правосудия. На Всесоюзном совещании председателей лагерных судов (1948) отмечалось, что “специфи­ка лагерных судов определяется как их подсудностью, так и тем, что работа лагерных судов часто связана с вопросами, представ­ляющими государственную тайну. Всей своей деятельностью специальные лагерные суды должны способствовать выполне­нию политических и хозяйственных задач, стоящих перед лаге­рем или колонией... поддерживать режим и дисциплину”[6]. Укло[291]ниться от выполнения этих задач, даже если бы они вдруг того захотели, лагерные суды вряд ли смогли бы. Дело в том, что су­ды, хоть и были подведомственны Министерству юстиции, на практике полностью зависели от ГУЛАГа. Лагерь выделял поме­щения для суда, ремонтировал их, снабжал топливом и электро­энергией, предоставлял транспорт для выезда судей в отдален­ные подразделения и т.д. Таким образом, независимость судей, гарантированная 112 статьей Конституции СССР, была в этих ус­ловиях абсолютным мифом, о ней не говорили даже в деклара­тивных целях.

           Некоторую независимость в системе лагерной юстиции про­являли отдельные адвокаты. Нужно сразу оговориться, что в си­лу ряда причин (в качестве главной, как правило, называлось “от­сутствие достаточного количества адвокатских сил”) дела в ла­герных судах очень редко слушались с участием защиты. В 1949 г. выступлениями адвокатов в лагерных судах заинтересовалась Прокуратура СССР. В ходе проведенной проверки было устано­влено, что “за 6 месяцев 1949 г. в одном лагерном суде Севводст­роя (Московская область. - Г.И.) выступило 19 адвокатов, и в си­лу незнания условий содержания заключенных в лагере они по- разному оценивают мотивы, послужившие основанием для со­вершения заключенными преступлений, и в своих выступлениях некоторые адвокаты допускают политически неверные мотивы”. В качестве примеров приводились следующие факты: адвокат Хигер в своей защитительной речи заявил, что работники МВД подсаживают к следственным заключенным “наседок” и “куку­шек”, поэтому показания свидетелей-заключенных необъектив­ны и им не всегда следует верить. Адвокат Ария заявил, что про­курор обосновывает обвинение исключительно на материалах предварительного следствия, что бывает только в фашистском суде, а в нашем советском процессе этого не должно быть. Этот же адвокат, по мнению прокуратуры, опорочивал работу испра­вительно-трудовых учреждений, заявляя, что “заключенные по­ставлены в такие условия, в которых они вынуждены воровать”[7].

           Эти примеры, на мой взгляд, не только свидетельствуют об определенной самостоятельности адвокатской позиции, но и очень хорошо раскрывают специфику лагерного правосудия. “В целях предотвращения подобных случаев” начальник Управ­ления по надзору за местами заключения, государственный со­ветник юстиции 2 класса В.П. Дьяконов просил министра юсти­ции СССР К.П. Горшенина дать распоряжение, “чтобы в лагер­ных судах выступали не разные адвокаты, а лучше было бы, ес­ли для выступлений в этих судах были закреплены 1-2 постоян[292]ных всесторонне проверенных адвоката”[8]. К чести министра юс­тиции, он не счел возможным ограничить круг адвокатов, при­влекаемых к участию в судебных заседаниях лагерных судов.

           Судебная практика лагерных судов была весьма разнообраз­ной. Ежегодно, за исключением 1945 и 1953 гг., в лагерные суды поступало 20-25 тыс. уголовных дел, к суду привлекалось от 25 до 30 тыс. человек, доля заключенных в этом числе колебалась от 64% (1946) до 78% (1949). Значительную часть дел (от 30,4% в 1945 г. до 19,7% в 1950 г.) составляли дела о контрреволюцион­ных преступлениях. Основную массу дел по ст. 58 составляли де­ла об антисоветской агитации и пропаганде (ст. 58¹⁰) и о контрре­волюционном саботаже (ст. 58¹⁴). Лагерные суды тщательно изу­чали и обобщали судебную практику по этим группам дел.

           “Антисоветская агитация” в условиях лагеря нередко имела успех и представляла порой вполне реальную угрозу благополу­чию и спокойствию лагерного начальства. Вынося обвинитель­ные приговоры по статье 58¹⁰, лагерные судьи в большинстве случаев были убеждены, что основной целью антисоветской аги­тации в лагере является задача “вызвать недовольство режимом и организовать саботаж и срыв выполнения государственных плановых заданий”. В 1946 г. по этой статье было осуждено 1235 человек (4,5% к общему количеству осужденных), в том числе 999 заключенных, 11 военнослужащих и 225 вольнонаемных (большинство из числа спецпоселенцев). В основном в антисовет­ской агитации обвинялись лица, уже имевшие одну или несколь­ко судимостей за контрреволюционные преступления.

           Среди подсудимых лагерных судов нередко встречались насто­ящие “политические рецидивисты”. Заключенная Сибирского ИТЛ М.Ф. Карпова осуждалась по ст. 58¹⁰ 7 раз. Заключенного Ивдель­ского ИТЛ А.В. Попова, попавшего впервые в ГУЛАГ в 1933 г. по закону от 7 августа 1932 г., впоследствии пять раз судили за анти­советскую агитацию, и в 1944 г. приговорили к высшей мере нака­зания. Поскольку решением Верховного суда СССР расстрел был заменен Попову 20-ю годами каторги, то все последующие приго­воры лагерных судов поглощались этим наказанием. Заключен­ный В.И. Туров осуждался по ст. 58 шесть раз. Находясь в заклю­чении в Ивдельском лагере, он в 1947 г. написал две антисоветские листовки и вывесил их на видных местах. Как установил лагерный суд, в этих листовках Туров “призывал заключенных к саботажу и неподчинению советской власти и лагерной администрации”[9]. “За составление контрреволюционных воззваний” заключенная Вос­точноуральского ИТЛ Кубрякова осуждалась по ст. 58¹⁰ шесть раз, причем каждый раз к 10 годам лишения свободы.

           [293] Наиболее распространенной формой антисоветской агита­ции было “комментирование”. Более 70% лиц, привлеченных к суду по статье 58¹⁰, обвинялись в том, что они публично коммен­тировали во враждебном, антисоветском духе прочитанные га­зетные статьи, услышанные по радио речи советских руководи­телей, доклады и выступления политработников ГУЛАГа. Важ­но отметить, что многие обвиняемые не считали нужным отка­зываться в суде от своих “антисоветских высказываний”. Они от­крыто заявляли в судебных заседаниях, что вели антисоветскую агитацию сознательно, исходя из своих внутренних убеждений. По наблюдениям председателя лагерного суда Вятского ИТЛ И.Ф. Ислентьева, “агитацию против советской власти проводили главным образом, т.е. 82,7%, элементы, воспитанные в условиях царского режима”[10].

           Весьма распространенной формой “антисоветской агитации” было вывешивание в лагерях в ночное и предутреннее время ло­зунгов и листовок “контрреволюционного содержания”. В марте 1952 г. лагерный суд Песчаного ИТЛ рассмотрел дело по обвине­нию в антисоветской агитации четырех заключенных женщин - Гичко Е.Д., Зелинской, Стасюк, Яструбецкой. Каждую из них суд приговорил к 10 годам заключения в ИТЛ. Председатель лагер­ного суда Э.П. Шимук видел их вину в том, “что они по догово­ренности между собой на протяжении с апреля по ноябрь месяцы 1951 г. занимались антисоветской агитацией путем печатания ли­стовок и карикатур антисоветского содержания и распростране­ния их среди других заключенных женщин, среди которых также выступали с антисоветскими высказываниями. Названная группа изготовила в мае месяце 1951 г. флаг украинских националистов, а также изготовила штамп с надписью антисоветского содержа­ния, с помощью которого печатали антисоветские листовки”[11]. В преступлениях, связанных с изготовлением и распространени­ем листовок, обвинялось более 25% заключенных, привлеченных к суду по статье 58¹⁰.

           Как и на воле, ст. 58¹⁰ часто превращала в “политических за­ключенных” людей, весьма далеких от политики. Многие заклю­ченные, осужденные ранее за бытовые, должностные или хозяй­ственные преступления, попадали в разряд “контрреволюционе­ров” за рассказанный не к месту анекдот, за критические выска­зывания в адрес начальства, “за разговоры” или просто по наго­вору недоброжелателей.

           Среди осужденных по ст. 58¹⁰ редко встречались представите­ли уголовного мира. “Политическими заключенными” воры и бандиты становились благодаря ст. 58¹⁴. Ежегодно по этой статье [294] в лагерные суды поступало 3-5 тыс. дел, что составляло 12-20% от общего количества поступавших дел. По ст. 58¹⁴ лагерные су­ды привлекали к ответственности за побеги, отказ от работы и членовредительство. Основанием для квалификации названных деяний по статье о контрреволюционном саботаже служил Указ Президиума Верховного Совета СССР от 15 июня 1939 г. “О ла­герях НКВД СССР”. Третий пункт этого документа предписывал применять “по отношению к прогульщикам, отказчикам от рабо­ты и дезорганизаторам производства” суровые меры принужде­ния, к “наиболее злостным дезорганизаторам лагерной жизни и производства применять более суровые, судебные меры наказа­ния, в отдельных случаях до высшей меры наказания включи­тельно”[12].

           В целях усиления борьбы с побегами НКВД, НКЮ и Проку­ратура СССР издали 28 апреля 1941 г. специальную директиву. В ней предлагалось рассматривать побеги заключенных “как од­ну из наиболее злостных форм саботажа и дезорганизации лагер­ной жизни и производства” и судить всех беглецов по ст. 58¹⁴ УК РСФСР, применяя к ним “суровые судебные меры наказания, а в отдельных случаях до высшей меры наказания включительно”. Рекомендовалось применять расстрел, прежде всего в отношении “контрреволюционеров, бандитов, грабителей и других особо опасных преступников и заключенных других категорий, совер­шивших повторный побег“[13]. Уже после начала войны, 2 июля 1941 г., действие этой директивы было распространено также и на тех заключенных, которые бежали из мест лишения свободы еще до ее издания, т.е. противозаконному по сути нормативному акту была придана обратная сила. Противозаконность названной директивы заключалась в том, что она грубо нарушала ст. 82 УК РСФСР, которая предусматривала наказание в виде лишения сво­боды на срок до трех лет за побег арестованного из-под стражи или из мест заключения.

           Побеги являлись наиболее распространенным видом преступ­лений в системе ГУЛАГа. Количество лиц, привлекаемых еже­годно за побеги, составляло более 30% от общего количества за­ключенных, привлекаемых лагерными судами к уголовной от­ветственности. Поскольку у судей не было полной ясности, в ка­ких случаях побег квалифицировать по ст. 82, а в каких по ст. 58¹⁴, директивным органам приходилось неоднократно давать специальные разъяснения. Рекомендовалось при вынесении при­говора руководствоваться обстоятельствами дела, по которому осужден бежавший, учитывать характер побега и личность бег­леца. На практике за побег как за побег, т.е. по ст. 82 УК РСФСР, [295] судили примерно 40% беглецов, в основном несовершеннолетних преступников, а также бежавших преимущественно из колоний и имевших небольшие сроки наказания. В большинстве других слу­чаев, часто явно перестраховываясь, судьи квалифицировали по­бег как контрреволюционный саботаж.

           Сотрудники Управления лагерных судов Министерства юс­тиции СССР, обобщая судебную практику лагерных судов, не раз отмечали в своих докладных записках, что “привлечение большого числа лиц за побег по ст. 58¹⁴ УК РСФСР создает не­правильное представление о наличии антисоветских элементов в стране”[14]. Однако их предложения ограничить применение ст. 58¹⁴ для квалификации дел о побегах не находили поддерж­ки в вышестоящих инстанциях. Ежегодно по ст. 58¹⁴ судили за побеги 3-4,5 тыс. заключенных (16-20% от общего количества привлеченных к ответственности заключенных). В 1949 г., на­пример, по ст. 58¹⁴ было осуждено за побеги 4487 человек, или 21,5% от общего количества осужденных заключенных. Тако­го рода судебная практика была признана порочной только по­сле смерти Сталина, когда начался так называемый процесс восстановления законности. 29 сентября 1953 г. Пленум Вер­ховного суда СССР принял постановление № 8 “Об устранении недостатков в судебной практике по делам о преступлениях, со­вершенных в местах заключения”. Названный документ пред­лагал пересмотреть приговоры по ст. 58¹⁴ и впредь при квали­фикации побегов руководствоваться ст. 82 УК РСФСР.

           Санкционируя в 1941 г. применение статьи о контрреволюци­онном саботаже, директивные органы рассчитывали, что угроза попасть в разряд “политических” будет сдерживать уголовных заключенных. Однако в реальной жизни этого не происходило. Насколько трудно было совершить побег? Вот что писал по это­му поводу в своем обзоре судебной практики за 1953 г. председа­тель лагерного суда Норильского ИТЛ Ф.Н. Лакомый: “Заклю­ченные, не желающие отбывать наказание за совершенные пре­ступления, имеют полную возможность совершать побеги без каких-либо трудностей или риска быть задержанными при совер­шении побега”[15].

           Существовало множество способов бежать из мест лишения свободы, но большинство побегов совершалось по недосмотру и халатности охраны. Некоторые заключенные выбирали весьма неординарные способы побега. Например, в 1947 г. бандит И.Г. Гиляков, работавший на стройке в Челябинской области, сделал в стене строящегося дома отверстие, взял с собой хлеб, во­ду, табак, влез в это отверстие, забил его досками, после чего [296] другой заключенный заштукатурил это место. Готовящийся по­бег удалось предотвратить благодаря донесениям агентуры.

           Иногда заключенные изготавливали печати и штампы лаге­рей и бежали по поддельным документам. Нередко совершали подкопы, но, естественно, только там, где не было вечной мерз­лоты. Осенью 1951 г. в 6-м лагерном отделении Песчаного ИТЛ (город Экибастуз Павлодарской области) пятеро заключенных совершили побег с подкопом, несколько других готовились по­следовать их примеру. В официальном отчете лагерного суда об этом случае говорилось: “Длина траншеи подкопа от начала ее до выхода составляет 47 метров. Подкоп производился с помо­щью двух лопат, кирки, совка, самодельных ножей, а земля из подкопа выносилась на чердак барака по изготовленной веревоч­ной лестнице через противопожарное пространство между пе­чью и стеной секции. Внутри подкопа траншея освещалась тремя электролампами, подключенными через патроны к электропро­воду длиной в 48 метров, а последний был подключен к основной электросети, проведенной внутри барака № 2”[16]. Неудивительно, что А.И. Солженицын, рассказывая о сопротивлении в ГУЛАГе, назвал этот подкоп “метро”. Все привлеченные по данному делу (11 человек) были осуждены по статье 58¹⁴.

           Далеко не всегда беглецы попадали на скамью подсудимых. Многих стрелки убивали при задержании, некоторым продолжи­тельное время удавалось скрываться, в исключительно редких случаях беглецы оказывались за границей. К судебной ответст­венности за побег чаще всего привлекались те, кто или попался при совершении новых преступлений, или был обнаружен в мо­мент подготовки побега. Большинство осужденных за побеги имели ранее судимости за кражи, воинские преступления, банди­тизм, грабежи. Около 4% беглецов были осуждены за контрре­волюционные преступления.

           Как уже отмечалось, по статье 58¹⁴ судили также за отказ от работы и за членовредительство. В 1946 г. за отказ от работы было привлечено к суду 878 заключенных, в 1947 г. - 1072 (5,7% и 4,7% к общему количеству привлеченных к судебной ответст­венности заключенных). В последующие годы в связи с введени­ем зачетов рабочих дней и оплаты труда количество “отказчи­ков” сократилось, их доля в числе осужденных заключенных со­ставляла 2-3%.

           За членовредительство ежегодно привлекалось к суду более полутысячи человек. Минимальным число подсудимых по этим делам было в 1946 г. - 210 человек. Больше всего было осужде­но за членовредительство в 1949 г. - 681 человек (3,2% от всех [297] осужденных заключенных). Иногда в лагерях наблюдались на­стоящие “эпидемии” членовредительства. Зимой 1946 /47 г. в ла­герный суд Вятского ИТЛ поступило только из одного Вятлага 41 дело о членовредительстве, главным образом фигурировал са­моруб пальцев рук. Лагерный суд счел необходимым изучить причины столь резкого увеличения данного вида “преступности”. Как выяснил лагерный судья, критическая ситуация объяснялась, в частности, “плохим, нечутким отношением к людям со стороны администрации лагерных подразделений, избиением заключен­ных со стороны бригадиров и других работников”[17]. На основа­нии материалов судебных дел о членовредительстве 14 предста­вителей администрации Вятского ИТЛ были привлечены к уго­ловной ответственности и осуждены по ст. 110 часть 2 УК РСФСР (превышение власти или служебных полномочий, сопро­вождавшееся насилием. - Г.И.).

           В целом лагерные суды относились к делам об отказах и чле­новредительстве с большой строгостью. “Отказы от работы и членовредительства имеют довольно широкое распространение в системе ГУЛАГа МВД СССР... Эти преступления разлагают лагерную дисциплину и наносят большой вред производственной работе лагерей и колоний МВД”[18], - говорилось в одном из док­ладов Управления лагерных судов за 1947 г.

           Серьезную озабоченность у служителей лагерной Фемиды вызывал также рост количества дел о хищениях и растратах. В 1945 г. такие дела составили 14,5% от общего количества по­ступивших дел. После выхода 4 июня 1947 г. Указа “Об уголов­ной ответственности за хищение государственного и обществен­ного имущества” их доля увеличилась до 24%. В 1948 г. лагерные суды рассмотрели 5519 дел по этому указу. Многие судебные процессы носили показательный характер, они проходили непо­средственно в лагерных подразделениях по месту совершения пре­ступлений. Приговоры публиковались в лагерной печати. В 1948 г. суды осудили за хищение государственного и общественного имущества 6471 человека, из них 4947 заключенных (76,4%), 1226 вольнонаемных (19%), 298 военнослужащих (4,6%); оправдали 507 человек (7,2% к числу привлеченных), в отношении 58 чело­век дела прекратили. Карательная практика лагерных судов по этой категории дел, как того требовало высшее партийное руко­водство, была очень суровой. Наказание в виде лишения свободы на срок выше 5 лет получили почти 97% осужденных.

           Хищения в ГУЛАГе, как и на воле, часто совершались по принципу, “что охраняем, то и имеем”. Не секрет, что к работе с материальными ценностями в ГУЛАГе допускались только “со[298]циально близкие” заключенные, т.е. все те же воры, грабители, расхитители. Классическим примером хищения государственной собственности в условиях лагеря может служить следующий факт. Изложу его словами судебного дела: “На хлебопекарне Верхотурского лагпункта (Севураллаг) группа заключенных, ра­ботавших в пекарне, систематически в 1948 г. расхищала хлеб, за счет увеличения припека, и растительное масло, получаемое для подмазки хлебных форм, заменяя его олифой. Ущерб, нанесен­ный государству, составил 1377 рублей”[19]. Следует заметить, что, несмотря на типичность такого вида воровства, сам факт возбуж­дения подобного уголовного дела совсем нетипичен. Обычно уголовникам, хозяйничавшим в пекарнях и хлеборезках, все схо­дило с рук. Заметим также, что в судебном деле ничего не гово­рилось об ущербе, нанесенном здоровью тех заключенных, кото­рые ели хлеб, испеченный на олифе.

           Значительную группу дел в лагерных судах составляли дела о бандитизме (ст. 59³ УК РСФСР). Впервые обобщение судебной практики по этой категории дел было осуществлено осенью 1947 г. Тогда старший консультант Управления лагерных судов Е.А. Новикова написала в своей докладной записке: “Несмотря на то, что бандитизм широкого распространения в исправитель­но-трудовых лагерях и колониях МВД не имеет, появилась необ­ходимость в изучении судебной практики... так как даже единич­ные случаи бандитизма представляют повышенную опасность”[20]. В этом же документе отмечалось, что начиная с января 1946 г. поступление дел о бандитизме неуклонно увеличивается. За 1946 и первое полугодие 1947 г. к уголовной ответственности по ст. 59³ было привлечено 1678 заключенных. Из них лагерные су­ды осудили 1609 человек, причем 325 бандитов (20,2%) пригово­рили к расстрелу. Подавляющее большинство осужденных попа­ли в ГУЛАГ за бандитизм, убийство, разбой, хищения, злостное хулиганство, и только 34 человека ранее были осуждены за контрреволюционные преступления.

           До конца 1940-х годов при квалификации дел о бандитизме у судей, как правило, не возникало затруднений. Личность обвиня­емого, характер и мотивы его действий - все подтверждало факт бандитизма. Ситуация изменилась в 1950 г. Первое, что броса­лось в глаза при анализе судебной практики, это резко возросшее количество дел о бандитизме. В 1949 г. в лагерные суды поступи­ло 960 таких дел в отношении 1977 человек, в 1950 г. - 1433 дела в отношении 2504 человек. Но более важными были не количест­венные изменения, а качественные. Наряду с обыкновенным бандитизмом в ГУЛАГе появился новый вид лагерной преступно[299]сти - так называемый политический бандитизм, получивший зна­чительное распространение в особых лагерях. В отличие от обычных бандитов, которые в подавляющем большинстве случа­ев действовали на почве вражды и убивали заключенных, при­надлежащих к другой, враждующей с ними, воровской группи­ровке, а также из личной неприязни, “политические бандиты” ру­ководствовались совсем иными побуждениями. Среди них не бы­ло уголовников, большинство имели одну судимость и отбывали наказание по политическим статьям.

           Анализируя дела о бандитизме, поступившие из особого Горно­го лагеря в начале 1950-х годов, лагерный судья отмечал: “Особен­ности Горного лагеря по убийствам и бандитским проявлениям за­ключаются в том, что в нем нет враждующих группировок”[21]. Дру­гой судья, проанализировав деятельность “бандитских группиро­вок” в Песчаном лагере в 1951-1952 гг., констатировал: “Нападе­ний за принадлежность к одной из враждующих групп не было ни одного случая”. Он также пришел к выводу, что бандиты избивали и убивали “тех заключенных, которых они подозревали как опове­щателей оперативных работников отделов МВД и МГБ лагеря”[22].

           Ситуация для лагерной юстиции была настолько неожидан­ной, что первоначально такие дела квалифицировались по статье 58⁸. Но в этой статье речь шла об ответственности за “соверше­ние террористических актов, направленных против представите­лей советской власти”, и судить на ее основании за убийство за­ключенных, пусть даже и “оповещателей”, было как-то несолид­но. Ясность внесло Особое совещание при МГБ СССР. Оно, по словам председателя лагерного суда, указало, что “действия об­виняемых должны быть квалифицированы по статье 59³, так как они составляли бандитскую группу и совершали убийства заклю­ченных из числа лиц, занимавших руководящие должности низо­вой лагерной обслуги, и лиц, заподозренных ими в связях с адми­нистрацией лагеря”[23].

           “Политический бандитизм” карался, как правило, более суро­во, чем бандитские проявления уголовников. 25-летний срок ли­шения свободы получали примерно 45% рецидивистов и около 80% участников “самообороны”. “Не все стукачи были казнены, но доносительство заметно ослабло, и жизнь заключенных стала почти вольготная; оперчекистам же стало невозможно выпол­нять свои служебные обязанности”[24], - так оценивал последствия тех кровавых событий Жак Росси, проведший в ГУЛАГе почти четверть столетия.

           В начале 1953 г. советское руководство предприняло реши­тельную попытку искоренить “политический бандитизм”. 13 ян[300]варя 1953 г. Президиум Верховного Совета СССР издал Указ “О мерах по усилению борьбы с особо злостными проявлениями бандитизма среди заключенных в исправительно-трудовых лаге­рях”. На основании этого указа лагерные суды приговорили к расстрелу за бандитизм 52 заключенных (официально в этот пе­риод смертная казнь за уголовные преступления не применя­лась).

           Карательная практика специальных лагерных судов основы­валась, преимущественно, не на статьях Уголовного кодекса, а на всевозможных указах, директивах, инструкциях и была, по обще­му правилу, более суровой, чем практика обычных судов. До от­мены смертной казни в мае 1947 г. лагерные суды активно при­меняли расстрел, в среднем в год к высшей мере наказания при­говаривалось 300—400 человек. Обращают на себя внимание так­же многочисленные случаи вынесения приговоров, явно не соот­ветствующих степени тяжести содеянного. Причем, если в отно­шении заключенных эти приговоры поражают драконовской су­ровостью, то в отношении лагерных служащих удивляют явно подкупленной мягкостью. В качестве примера приведу только два факта. В 1949 г. лагерный суд Ухто-Ижемского ИТЛ осудил заключенную Самойленко по ст. 58¹⁴ УК РСФСР к 25 годам за­ключения в ИТЛ за то, “что с целью членовредительства и укло­нения от работы в лагере она ввела себе под кожу бедра керосин, чем вызвала флегмону, и была освобождена от работы в течение 14 дней”[25]. В 1947 г. лагерный суд Вятского ИТЛ осудил к 9 годам лишения свободы условно проводника розыскных собак Упады­шева, беспричинно расстрелявшего из пулемета во время сна че­тырех конвоируемых им заключенных[26]. Судебная коллегия по делам лагерных судов Верховного суда СССР такие приговоры, в случае их обжалования или опротестования, как правило, не ос­тавляла без внимания. В первом случае наказание было призна­но “чрезмерно суровым” и снижено до 5 лет лишения свободы (т.е. в 5 раз!), во втором - приговор отменен “за мягкостью нака­зания”.

           Судебная коллегия по делам лагерных судов ежегодно рас­сматривала по кассационным и надзорным жалобам и протестам примерно 20-22% дел, рассмотренных лагерными судами по су­ществу за тот же период. Результаты выглядели следующим об­разом: 65-70% приговоров оставлялось в силе, 10-15% - изменя­лось, примерно 20% - отменялось, в том числе в отношении 4-5% осужденных приговоры отменялись с прекращением дел. Такая кассационная и надзорная практика Верховного суда свидетель­ствовала в целом о некачественной работе специальных лагер[301]ных судов. Основанием для отмены приговоров служили следую­щие причины: отсутствие в действиях обвиняемых состава пре­ступления, недоказанность предъявленного обвинения, неполно­та судебного следствия (невызов свидетелей, экспертов, вынесе­ние приговора только на основе показания подсудимых), грубое нарушение процессуального законодательства и ряд других. В специальных определениях Судебной коллегии по делам лагер­ных судов отмечалось: “некоторые судьи дела рассматривали по­верхностно, глубоко не вникали в сущность дела и обоснован­ность обвинения и в ряде случаев без достаточных оснований вы­носили обвинительные приговоры... Лагерные суды подготови­тельные заседания в ряде случаев проводили на низком уровне, поверхностно, не оценивали критически всех материалов, добы­тых на предварительном следствии, и вместо возвращения недо­следованных дел на дополнительное расследование принимали их к производству и в судебных заседаниях выносили приговоры по недостаточно исследованным делам”[27].

           Уместно заметить, что предварительное следствие по делам лагерных судов вели оперативно-чекистские отделы, которые в силу своего особого положения и влияния в системе ГУЛАГа ока­зывали на суды весьма существенное давление, в чем признавались сами лагерные судьи. Одной из главных причин низкого качества судебной работы лагерных судов было то, что большинство судей­ских кадров имели крайне низкий уровень не только профессио­нальной, но и общей подготовки. Они проявляли пренебрежитель­ное отношение к соблюдению материальных и процессуальных норм, при вынесении приговоров предпочитали перестраховы­ваться и назначать приговоры более суровые, чем того требовал закон, нередко фальсифицировали судебные дела. Но других су­дейских кадров в те годы не имела не только система специальных лагерных судов, но и вся советская судебная система в целом.

           В судебной практике лагерных судов наряду с уголовными де­лами большое место отводилось работе по досрочному освобож­дению заключенных, заболевших душевной болезнью или тяже­лым неизлечимым недугом. Эти люди не могли работать, но тре­бовали расходов на свое содержание. В соответствии со статьей 457 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР такими делами должны были заниматься суды, вынесшие приговор. Но уже пер­вый год войны показал, что во многих случаях это просто невоз­можно. Тогда Пленум Верховного суда СССР принял 1 августа 1942 г. специальное постановление, в котором указывалось, что в таких ситуациях дела могут рассматриваться судами по месту отбывания осужденными наказания. После создания специаль[302]ных лагерных судов вопросами досрочного освобождения заклю­ченных стали заниматься эти суды.

           16 сентября 1946 г., в условиях начавшегося массового голода, руководители четырех общесоюзных ведомств - министры внут­ренних дел, госбезопасности и юстиции, а также Генеральный прокурор - издали под грифом “совершенно секретно” приказ “О порядке предоставления и рассмотрения материалов в судебных органах на заключенных, заболевших душевной болезнью или тя­желым неизлечимым недугом”. Этот документ, названный в бю­рократических кругах “директивой 4-х”, предписывал “материа­лы на лиц, отбывающих наказание в местах заключения, заболев­ших душевной болезнью или тяжелым неизлечимым недугом, а также полностью потерявших трудоспособность, впредь рассмат­ривать применительно к ст. 457 УПК РСФСР в специальных ла­герных судах по месту содержания заключенных...” Допускалось представление материалов на всех заключенных, “независимо от органа и статьи осуждения”. Но тут же делалась оговорка: “Мате­риалы на лиц, осужденных за антисоветские преступления (по всем пунктам ст. 58 УК РСФСР), за бандитизм, а также пригово­ренных к каторжным работам, в судебные органы не направлять вовсе”[28]. Приказ предписывал создать во всех лагерных управле­ниях особые комиссии, которые должны были выносить на осно­вании медицинских актов свои заключения о досрочном освобож­дении лиц, полностью потерявших трудоспособность. При выне­сении решений комиссиям рекомендовалось принимать во внима­ние характер совершенного преступления, личность осужденного, его поведение. Предложенный порядок досрочного освобождения неизлечимо больных заключенных стал именоваться словами “актирование” и “комиссование”, причем эти бюрократические термины использовались как в лагерном быту, так и в официаль­ном делопроизводстве.

           В первые же месяцы после издания приказа резко возросло количество дел о досрочно освобождаемых заключенных. С ян­варя по сентябрь 1946 г., т.е. за 9 месяцев, в лагерные суды посту­пило 3087 таких дел, а с октября по декабрь, т.е. за 3 месяца, - 12 088. Лагеря стремились поскорее избавиться от безнадежно больных, нетрудоспособных заключенных. Лагерные суды охот­но шли им навстречу, часто рассматривали дела заочно, не вни­кая при этом в определение степени социальной опасности осво­бождаемых заключенных. Отказы составляли в этот период не более 1,5% от общего количества поступавших дел. Вышестоя­щие инстанции рекомендовали судам при вынесении решений ис­ходить “не из интересов субъекта заключенного, а из интересов [303] государства”, “избавляться от неработающего в заключении кон­тингента, хотя бы и по возрасту”. Аналогичное мнение высказа­ли и лагерные прокуроры: “Коль скоро в течение ближайшего времени заболевшие заключенные не могут работать, их надле­жит освобождать, а не кормить за счет государства”[29].

           В голодный 1947 г. лагерные суды рассмотрели почти 60 тыс. дел на освобождение, выпустив на свободу при этом 58 326 чело­век. Некоторые коррективы в этот по сути формальный судеб­ный процесс внес Пленум Верховного Суда СССР, который 25 апреля 1947 г. предложил судам рассматривать также вопрос о степени социальной и политической опасности заключенного, представленного к освобождению, и тяжести совершенного им преступления. В результате такого подхода число отказов увели­чилось до 2,7%.

           Во втором полугодии 1948 г. суды рассмотрели еще 32 690 дел, количество отказов при этом возросло до 4%. Со второго по­лугодия 1948 г., после соответствующих указаний “сверху”, про­цесс, как стали вдруг говорить, “огульного” освобождения полу­живых людей прекратился. Уже в третьем квартале 1948 г. в су­ды поступило всего 4500 дел, число отказов составило 11,2%. Всего с 1946 по 1950 г. лагерные суды рассмотрели около 140 тыс. дел, при этом было освобождено примерно 130 тыс. че­ловек, из них за период с осени 1946 до лета 1948 г. около 102 тыс. Бывший заключенный Н.Н. Кожин, отдавший лагерно­му молоху девять лет своей жизни, так описывал процесс досроч­ного освобождения:

           “В бараке КВЧ (культурно-воспитательной части. - Г.И.) установ­лено несколько столов, за которыми восседают представители медици­ны, кители которых скрыты белыми халатами. Это комиссия по акти­рованию зэков, пришедших в состояние полной непригодности для ка­ких-либо работ. Эти освобождаемые, бывшие когда-то людьми, пре­вращены в скелеты, обтянутые кожей, во взгляде опустошенность, пол­ная отрешенность от происходящего вокруг.

           Не нужно быть медиками, чтобы понять - они обречены. Мораль­но и физически раздавленные, они с трудом передвигаются от стола к столу. Во взглядах у них нет даже слабой надежды на возврат к нор­мальной жизни. Сам акт актирования ни в коем случае не акт милосер­дия, это избавление от ненужного балласта, от которого нет никакой отдачи. Судьба этих актированных остается тайной, ибо самостоятель­но они не способны добраться до места проживания”[30].

           По официальным статистическим материалам, за три года - с 1946 по 1948 - в системе ГУЛАГа умерло 148 204 человека, в том числе за 1947 г. 66 830 человек[31]. Какая связь между освобо[304]ждением больных заключенных и уровнем смертности в ГУЛАГе? Материалы лагерных судов свидетельствуют, что эта связь самая прямая. Никогда так не ругали лагерные суды за волокиту, как в этот период. Дело в том, что из-за судебно-бюрократических про­волочек многие кандидаты на досрочное освобождение не успева­ли дожить до суда и умирали “досрочно”. Количество умерших за­ключенных, на которых уже были оформлены дела об освобожде­нии, исчислялось многими сотнями. Нередко случалось, что суды освобождали уже умерших людей. Анализируя эту практику ла­герных судов, председатель лагерного суда Управления МВД Азербайджанской ССР Н.И. Фролов писал в 1948 г.:

           “Преобладающее большинство освобожденных находилось в без­надежном состоянии. В таком же безнадежном состоянии находилось и большинство ранее освобожденных. Видимо, этим объясняется то об­стоятельство, что досрочники, склонные к преступлениям, не возвра­щаются в места заключения, они умирают вскоре после освобождения... Последнее время заключенные, как правило, актируются только тогда, когда по состоянию здоровья становятся явно безнадежными. Не следу­ет ли изменить эту практику в том смысле, чтобы актирование прово­дить до наступление такого состояния, т.е. тогда, когда досрочное осво­бождение может привести к сохранению людей?.. Нынешняя практика досрочного освобождения оправдывает себя в том смысле, что она по­нижает смертность в местах заключения. И только”[32].

           Можно, наверное, не пояснять, что рассуждения этого судьи (кстати, с высшим юридическим образованием, что было боль­шой редкостью в лагерной юстиции) московское судебное руко­водство охарактеризовало как “политически незрелые”, “непра­вильные” и т.д. Но на самом деле Н.И. Фролов выразил суть про­блемы абсолютно верно: досрочное освобождение использова­лось как эффективный способ снижения официальных показате­лей уровня смертности в лагерях. Судебная практика лагерных судов даже в таком деле, как досрочное освобождение неизлечи­мо больных заключенных, способствовала не столько правосу­дию, сколько служила хозяйственным и политическим интересам лагерного ведомства.

           Деятельность лагерных судов стала сворачиваться в 1953 г., поступление уголовных дел резко сократилось, и они один за другим стали закрываться. Официально эти суды бы­ли ликвидированы Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 апреля 1954 г. Их практическая деятельность про­должалась почти 9 лет и пришлась на тот период, который в литературе принято называть апогеем развития системы со­ветских концлагерей.

           [305] На мой взгляд, лагерные суды не были органами правосудия в прямом смысле, поскольку служили не столько интересам право­судия, сколько советской репрессивной системе в целом. Их дея­тельность была направлена на сохранение в тайне всех тех безза­коний и несправедливостей, которые творились за колючей про­волокой. Они драконовскими мерами помогали лагерному на­чальству поддерживать рабское повиновение в среде заключен­ных, помогали держать в страхе и покорности большие массы лю­дей, скрывали преступное, безответственное поведение лагерных руководителей, в результате которого люди оказывались на гра­ни жизни и смерти. В целом лагерные суды были чрезвычайно удобным инструментом поддержания внутрилагерного режима и в конечном итоге служили одной из опор тоталитарного режима.

 

           [305-306] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

 

           Г.Д. Алексеева. Кто был автором идеи создания лагерных су­дов, разрабатывал их концепцию? Как вообще появилась эта идея - в общем-то очень примечательная. Каким образом изме­нялась мера наказания, к которой был приговорен человек? Кто принимал решение о его расконвоировании, о его праве жить на поселении, покупать дом, принимать в нем других заключенных и создавать вместе с ними колонию? О таких фактах свидетель­ствовали С.М. Дубровский и А.И. Тодорский.

           Г.М. Иванова. К сожалению, до сих пор я не нашла в архивах материалов, которые раскрывали бы предысторию организации лагерных судов, но продолжаю их поиски.

           Что же касается остальных вопросов, то могу сказать, что принятие таких решений не входило в компетенцию лагерных су­дов. Как правило, все разрешения в системе ГУЛАГа давались либо непосредственно оперативно-чекистскими отделами, либо другими органами НКВД-МВД, но обязательно с согласия орга­нов госбезопасности.

           Г.Д. Алексеева. Допустим, Военный трибунал приговорил че­ловека, находившегося в ГУЛАГе, к расстрелу (так было с моим отцом). Какая инстанция решала вопрос о его замене другой ме­рой наказания?

           Г.М. Иванова. Такие вопросы решал, как правило, Верховный суд СССР. Если человек был осужден Военным трибуналом, то Военная Коллегия Верховного Суда имела право пересмотреть де­ло и отменить приговор, что случалось довольно часто. Нередко расстрел заменялся 25 годами лишения свободы. Если приговор выносил лагерный суд, то дело могла пересматривать Судебная коллегия по делам лагерных судов Верховного суда СССР, она же имела право отменить приговор о расстреле и снизить меру нака­зания, или направить дело на новое рассмотрение.

           Г.А. Куманев. На какой год из того десятилетия, которое Вы исследуете, приходится самый низкий уровень лагерной смертно[307]сти? Правда, это все условно. Но все же интересно, сколько бы­ло досрочно освобождено людей в этом году?

           Г.М. Иванова. Затрудняюсь назвать конкретные цифры по всему послевоенному десятилетию. В докладе мной сделан ак­цент на наиболее ярких цифрах. Начиная с 1948 г. смертность все время снижалась, и то, что с этого времени стали сворачивать кампанию по досрочному освобождению смертельно больных людей, конечно, не случайность. Период массового голода в стране прошел, в лагерях постепенно улучшилось питание и снабжение, смертность снизилась. Счет умерших шел уже на де­сятки тысяч, а не на сотни, как было, например, в годы войны. Можно для сравнения статистики умерших заключенных и дос­рочно освобожденных по болезни взять 1950 г. По официальным данным, в этот год в системе ГУЛАГа умерло 24 511 человек, а освободили как неизлечимо больных и полностью потерявших трудоспособность 12 872 человека.

           Г.Д. Алексеева. Вы не пробовали сравнить процесс досрочно­го освобождения в 1946-1948 гг. с периодом войны, скажем, с 1942-1943 гг.? Для лагерей они были очень тяжелыми годами.

           Г.М. Иванова. Знаю, что аналогичные приказы издавались и до 1946 г. Например, такой приказ вышел в 1942 г., и тогда ог­ромное количество людей, находившихся на грани смерти, было досрочно освобождено. Но точных данных привести не могу, так как нет необходимых источников. Ведь подобные дела в годы войны рассматривали обычные суды, выделить среди них дела по досрочному освобождению заключенных, заболевших неизлечи­мым недугом, практически невозможно, а обобщающей стати­стики по этому вопросу суды не вели.

           Л.Н. Нежинский. В тот период, который Вы рассматриваете, как известно, существовал социалистический лагерь, в который входили СССР и страны народной демократии. Не приходилось ли Вам слышать о чем-либо подобном хотя бы в одной из этих стран? Или же это было сугубо советское явление?

           Г.М. Иванова. Так называемые страны народной демокра­тии весьма активно перенимали опыт ГУЛАГа. На этот счет су­ществовали специальные инструкции (мне приходилось их чи­тать), но о лагерных судах ни в одной из них речь не шла. Я ни­когда не слышала, чтобы где-то еще существовала такая судеб­ная система.

           Л.Н. Нежинский. Мне довелось видеть документы, свиде­тельствующие о том, что страны народной демократии перени[308]мали репрессивный опыт СССР. Некоторые из них сегодня уже публикуются, в частности в многотомном издании Института славяноведения под общим названием “СССР и Центральная и Юго-Восточная Европа”.

           Г.М. Иванова. Видимо, возникновение специальных лагер­ных судов определялось наличием системы лагерей. В нашей стране лагерные суды тоже были не везде. Их, например, не бы­ло в Эстонии, в которой число лагерей и колоний было столь не­значительно, что не было смысла создавать и подобные суды. За­то там, где была потребность в рабочих руках, т.е. там, где рас­полагались многие десятки лагерей и колоний, специальные ла­герные суды создавались.

           Л.Н. Нежинский. Излишне говорить, сколь непроста и значи­ма в научно-познавательном отношении эта тема и сколь она за­служивает дальнейшего исследования, изучения и освещения, причем именно на таких методических основах, которые проде­монстрировала нам докладчица, т.е. на максимально объектив­ной основе. Тогда это будет иметь смысл.

           На мой взгляд, в некоторых работах зарубежной историогра­фии, изданных в послевоенные десятилетия, данная тема или не затрагивалась или освещалась в таком искривленном виде, что трудно было понять, что же в действительности имело место. Я не знаю ни одной крупной работы по истории советской России послевоенного периода, в которой она даже ставилась бы, хотя о ГУЛАГе написано немало. В свое время мне приходилось касать­ся истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. В 70-80-е годы, когда она освещалась более-менее объективно, в отличие от нашей историографии, в этих странах весьма крити­чески оценивали тот путь, который прошли их режимы с 1944-1945 гг., но тоже нигде не упоминается рассматриваемая проблема. Пожелаем докладчику продолжить ее исследование на таком же высоком научном уровне, на котором был сделан доклад.