Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Выпуск 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. 480 с. 30 п.л. 21,11 уч.-изд.л. 250 экз.

О некоторых вопросах истории Академии наук. (К 275-летнему юбилею РАН)

Автор
Есаков Владимир Дмитриевич

Аннотация

В статье рассматриваются отдельные проблемы, связанные с историей Российской академии наук в разные периоды ее существования.

Ключевые слова
РАН, Российская академия наук, история науки

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Есаков В.Д. О некоторых вопросах истории Академии наук. (К 275-летнему юбилею РАН) // Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Вып. 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. С. 258-285.

Текст статьи

[258]

В.Д.Есаков

 

О НЕКОТОРЫХ ВОПРОСАХ ИСТОРИИ АКАДЕМИИ НАУК. (К 275-летнему юбилею РАН)[*]

 

           История Академии наук неотделима от истории оте­чественной науки и культуры, велик ее вклад в развитие российской экономики. От этапа к этапу менялись на­правления и характер работы Академии, расширялся круг исследовательских задач, рос ее научный потенциал. Рос­сийские ученые вносили все более возрастающий вклад в развитие отечественной и мировой научной мысли, вид­нейшие представители отечественной науки входили в состав действительных членов Академии наук во все вре­мена ее истории.

           Выдающийся русский естествоиспытатель и историк науки академик В.И.Вернадский еще в канун первой ми­ровой войны в созданных им очерках по истории науки в России отмечал такие ее характерные черты, как непре­рывность научного творчества в России с начала XVIII в., неразрывная связь научного творчества и науч­ного образования, определяя научное творчество как часть национальной культуры, единство процессов развития научной мысли, общеобязательность научных результа­тов. Констатируя это, В.И.Вернадский с грустью отмечал: «История Академии наук не только не написана, она неосознана русским обществом»[1]. Этот вывод может быть повторен и сегодня.

           Завершается XX век — век мировых войн, социаль­ных потрясений и научно-технического прогресса. Ака­демический юбилей является хорошим поводом, чтобы приступить к подведению его итогов. И это уже делается. В первом номере журнала «Вопросы истории естествоз­нания и техники» за 1999 г. главный ученый секретарь [259] РАН академик Н.А.Платэ в юбилейной статье, отвечая на вопрос: «Что дала России Академия наук?», выделяет следующие моменты — формирование отечественного научного сообщества; создание национальной системы образования; исследование, освоение и развитие произ­водительных сил России; превращение самой науки в одну из важнейших производительных сил общества; роль в укреплении обороноспособности и национальной безопасности; участие в государственном строительстве. Кроме того, Н.А.Платэ отмечает роль Академии наук как центра национальной духовно-интеллектуальной культу­ры и роль в развитии мировой культуры и цивилизации[2].

           Полагаю, что к числу характерных черт истории Ака­демии наук следует отнести роль субъективного фактора в ее организации и деятельности и неразрывную связь истории науки в России с изменчивой государственной политикой. Взаимоотношения государственной бюрокра­тии и Академии наук, как одного из установлений Рос­сийского государства, являются важной, практически не исследованной исторической проблемой. Первые статьи и сборники, посвященные таким важным темам, как «наука и власть» и «репрессированная наука» рассматри­ваются пока лишь на материале, отражающем положение в отдельных отраслях науки, прежде всего в биологии, особенно в генетике, геологии, кибернетике и т.п., или в биографиях пострадавших деятелей науки. Но чиновни­чество и научное сообщество — это два разных мира.

           При всей плодотворной деятельности научных учреж­дений РАН и ее сотрудников, их реального вклада в раз­работку практически всех областей знания и передовой технологии, следует признать, что имеется область иссле­дований, которая, к сожалению, разработана весьма сла­бо, — это история самой Российской Академии наук.

           В течение XX в. было предпринято несколько попы­ток разработки истории Академии наук. Остались неза­вершенными проект создания истории Академии к 1914 г.— к 25-летию президентства великого князя Кон[260]стантина Константиновича, результат деятельности в 1917—1919 гг. под руководством академика А.С.Лаппо- Данилевского комиссии РАН «Русская наука», ставивший целью показать, «что внесено русскою наукою в общую сокровищницу знаний»[3]. В 1945 г. к 220-летию и в 1974 г. к 250-летию основания АН были подготовлены лишь краткие очерки ее истории. Попытка создания 3-томной истории Академии наук была отмечена выходом в 1958 и 1964-м 2-х томов по дореволюционному периоду, а усилия по завершению 3-го, касающегося советского времени, оказались бесплодными. Причина тому — идеологический диктат правящей партии, насаждение чрезмерной секрет­ности и отсутствие доступа к архивным материалам. Эти обстоятельства наложили отпечаток на характер изложе­ния истории АН в двух вышедших томах.

           Историко-научные исследования велись и ведутся главным образом специалистами по истории естествоз­нания и техники. Ими активно занимаются философы и социологи. Но абсолютное большинство их работ посвя­щено лишь развитию специального знания, а также об­щетеоретическим и методологическим проблемам разви­тия науки. В них до самого последнего времени практи­чески обходились острые проблемы социальной истории науки, истории взаимоотношений науки и общества. Именно поэтому открывшиеся в начале 1990-х гг. воз­можности принципиально новых подходов к изучению истории науки и ликвидации «белых пятен» привели лишь к трансформации историко-научных исследований и к появлению значительного количества работ, освеща­ющих проблемы «репрессированной науки» и «русского зарубежья». Реализация же насущных потребностей изу­чения объективного процесса истории науки в России связана с необходимостью решительного углубления ис­следований на основе нового архивного материала.

           Богатейшие возможности вновь открытых архивов позво­ляют ввести в научный оборот новые источники, упомина­ние о которых еще несколько лет назад было под запретом.

           [261] Наука в России всегда находилась под контролем госу­дарства и поэтому разработка ее истории без широкого ис­пользования государственных и бывших партийных архивов не могла увенчаться успехом.

           В связи с подготовкой к 275-летнему юбилею Академия наук и Федеральная архивная служба приступили к подго­товке тематической публикации «Академия наук в реше­ниях Политбюро ЦК РКП(б)-ВКП(б)-КПСС», в которой предполагается опубликовать все решения по вопросам деятельности Академии и ее членов со всеми исходными материалами вплоть до 1991 г. Первый том, охватываю­щий сталинский период — с мая 1922 г. до начала 1953 г. уже находится в производстве.

           Одной из важнейших причин слабости разработки ис­ториками проблем истории отечественной науки являет­ся полное отсутствие соответствующей специализации на исторических факультетах российских университетов. Если на философских факультетах имеются специализа­ции по теоретическим и методологическим проблемам научного знания, а на ряде естественно-технических фа­культетов читаются курсы по истории соответствующих отраслей, то подобных курсов на исторических факульте­тах практически нет. Созданная в начале 90-х гг. кафедра истории науки в РГГУ по существу дублирует программу философского факультета и ведет лишь один самостоя­тельный курс, имеющий странное название «кентавристика», который ведет Даниил Данин. Мне не известно, чтобы там читались курсы историографии или источниковедения истории науки. Историкам за годы советской власти с мо­мента восстановления исторических факультетов рекомен­довалось заниматься лишь историей своей науки. Они были отстранены от историко-научных исследований и это яв­ляется одной из причин весьма значительного количества вопросов, накопившихся по истории Академии наук.

           За годы советской власти трижды отмечались акаде­мические юбилеи: 200-летие — сентябрь 1925 г. (тор­жественные заседания 6 сентября в Ленинграде и [262] 11 сентября в Москве), в связи с этим юбилеем Россий­ская Академия наук (это название она носила с марта 1917 г.) постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июля 1925 г. была переименована в Академию наук Союза Со­ветских Социалистических Республик; 220-летие — июнь 1945 г. (торжественные заседания 16-17 июня в Москве и 25-28 июня в Ленинграде) и памятный многим из нас 250-летний юбилей в октябре 1975 г. (торжественные за­седания 7 октября в Москве и 10 октября в Ленинграде). Ни один из этих юбилеев XX в. не был связан с академи­ческими традициями, они полностью определялись во­люнтаристскими, чисто политическими решениями пар­тии и правительства. Отсюда вопрос о дате основания Академии.

           Все помнят дату основания Московского университе­та — 25 января 1755 г. — «Татьянин день» — день его торжественного открытия. И по сравнению с этим кажут­ся уже не столь значительными проекты Шувалова и Ло­моносова, первый указ сенату от 19 июня 1754 г. и т. п.

           Иначе обстоит дело с основанием Академии наук. Оно также не было единовременным актом, а являлось процессом, занявшим два года — 1724 и 1725.

           Важнейшими датами формирования Академии наук были 22 января 1724 г.. когда Петр I подписал проект положения об учреждении Академии наук и художеств, после чего начался реальный процесс создания Акаде­мии; 15 августа 1725 г. — день приема Екатериной I при­ехавших ученых, положивший начало заседаниям (кон­ференциям) академиков; 12 ноября 1725 г.. когда было запротоколировано первое собрание академиков. Но именной указ Екатерины Сенату «о заведении Академии наук и о назначении президентом оной лейб-медика Блюментроста»[4] был подписан 7 декабря 1725 г., а 22 декабря 1725 г. — состоялось торжественное собрание Академии наук.

           В дореволюционный период Санкт-Петербургская Академия наук трижды отмечала свои юбилеи: 50-летие — [263] 29 декабря 1776 г. (в литературе нам не встречалось обоснование того, почему полувековой юбилей Академии наук праздновался в день ее 51-й годовщины); 100-летие — 29 декабря 1826 г. (здесь перенесение на год торже­ственного юбилейного собрания понятно — смерть им­ператора Александра I и восстание на Сенатской площа­ди в декабре 1825 г.); 150-летие — 29 декабря 1875 г. В течение ста пятидесяти лет — с 1776 г. до принятия уста­ва 1927 г. — 29 декабря ежегодно было днем Академии, днем проведения ее торжественных годичных собраний, что было закреплено и в академическом уставе[5].

           В связи с подготовкой к 275-летнему юбилею Россий­ской Академии наук вопрос о восстановлении традици­онной даты основания отечественной Академии даже не был поставлен.

           Значение утвержденного Петром I проекта положения об Академии неоспоримо, это выдающийся государ­ственный акт, «венец» петровских преобразований. Но, говоря современным языком, его подписание являлось лишь подписанием «договора о намерении» и потребова­лось еще почти два года, чтобы оно было претворено в жизнь. Надеюсь, что при праздновании 300-летия акаде­мические традиции будут восстановлены.

           Мы все привыкли к тому, что до революции Акаде­мия именовалась как Санкт-Петербургская Император­ская Академия наук. Но это название неточно. Это об­щепринятое ее наименование утвердилось лишь в сере­дине XIX в. и никогда не было закреплено в академиче­ским уставе. По петровскому «Положению» она — «Ака­демия наук и художеств». По «Регламентам» 1749 г. — «Академия наук и художеств в Санкт-Петербурге», а 1803 г. — просто «Академия наук». По Уставу 1836 г. — «Санкт-Петербургская Академия наук». Название Санкт- Петербургская Императорская Академия наук, где «императорская» практически синоним «государственной» вошло в обиход при Николае I после объединения в 1841 г. Академии наук и Российской Академии.[6] Полагаю, [264] что исторически можно воспользоваться самоназванием, которое использовало новое создающееся научное сооб­щество в приглашении на свое первое публичное собра­ние 27 декабря 1725 г., в котором она названа «Академия наук РОССИЙСКАЯ». Поэтому можно говорить об основа­нии Российской Академии наук, которую длительное время называли то «императорской», то «всесоюзной».

           С момента своего создания, с первого заключенного контракта с иностранными учеными наука в России всегда находилась в полной зависимости от власти. В зависимости от государственного финансирования, от «высочайшего» благоволения, от расположения раз­растающейся бюрократии, всегда являвшейся преградой на пути между наукой и властью, паразитируя на успехах научного творчества.

           Непростым было во все времена и приобщение к на­учной деятельности из-за сословных ограничений, клас­совых принципов и трудных социальных условий. Разви­тие науки и рост ее тружеников определялись талантом народа, страстью к познанию и беззаветным служением Отечеству. На всем протяжении истории российской на­уки среди ее работников не было сколько-нибудь поли­тически, экономически и идеологически независимых от власти деятелей. Нарождавшиеся было в начале XX в., ростки объединений научной общественности и мецена­тов для независимого научного творчества не получили своего развития и были сметены революцией.

           Положение науки и ученых в полной мере зависело от отношения к ним первого лица государства. Известно, что наряду с несомненным вкладом в развитие разрабаты­вавшихся отраслей знания первые академики в России тратили огромные усилия на обслуживание императорско­го двора, на словословия и удовлетворение его прихотей.

           С утверждением Академии как мирового научного центра, ростом числа академиков, отечественных ученых росло и желание правителей приобщиться к ее сверше­ниям. И у Академии не было иного выхода, как идти [265] навстречу этим желаниям, что наглядно проявилось в 1776 г. в связи с празднованием 50-летнего юбилея Ака­демии наук. Если до этого времени звания почетных членов присваивались иностранным ученым после окон­чания их контрактов и возвращения на родину или пере­хода на административные должности, то в этом году почетными членами стали временщики Екатерины II, «опора трона» — А.А.Вяземский, Г.Г.Орлов, И.И.Панин, Г.А.Потемкин, П.А.Румянцев, А.С.Строганов и др. В со­став Академии были впервые введены видные деятели церкви. Почетным членом стал и наследник престола Па­вел I. Это положило начало непременному вхождению царей и членов царской фамилии в состав Академии наук. Эта процедура доходила до абсурда — наследники престо­ла, будущие императоры Александр II и Николай II, утверждались почетными членами в возрасте 8 лет. Изме­нения произошли и в составе иностранных членов, среди которых наряду с истинными учеными впервые появился и европейский монарх — прусский король Фридрих II. На следующий год почетными членами стали польский ко­роль Станислав Понятовский и шведский король Густав III. Почетными членами были и президенты Академии.

           В 1826 г. в дни торжественного празднования 100-ле­тия Академии наук почетными членами стали члены цар­ской семьи во главе с Николаем I и влиятельные санов­ники[7].

           Не избегли этого соблазна и советские правители. В 1939 г. почетным членом АН был избран Сталин, в 1946 г. — Молотов.

           По уставу 1805 г. Академия наук была передана в Ми­нистерство народного просвещения, подчинена министру и потеряла право непосредственного доклада царю.

           XIX в. был веком дальнейшего развития науки, веком, по выражению В.И.Вернадского, «неуклонного роста на­учного миропонимания»[8]. В его второй половине про­изошли решительные изменения в составе Академии наук. Если в 1836 г., при утверждении устава АН среди [266] академиков было 4 русских, 8 русских немецкого проис­хождения и 11 иностранцев по рождению, то в 1841 г., после объединения с Российской Академией, состоявшей почти целиком из деятелей русской словесности и писа­телей, это соотношение резко изменилось 22-9-13, а к 1914 г. составило 34-2-3. По свидетельству Вернадского, последний академик — иностранец по месту рождения был выбран в 1884 г. и то это был давно уже русский подданный, востоковед Радлов[9].

           После падения в 1917 г. самодержавия Академия сама пересмотрела ряд положений устава, приняла решение о переименовании в Российскую, впервые избрала своего президента — академика А.П.Карпинского. Этим, как правило, сведения о 1917 г. и ограничиваются. Но имен­но в этот год Академия провела огромную работу по комплектованию Архива войны и революции, разработа­ла программу сборника «Русская наука», приступила к созданию академических научно-исследовательских ин­ститутов[10]. Но академическая автономия продолжалась недолго.

           Непосредственное влияние Октябрьской революции на развитие Академии наук в течение длительного вре­мени явно преувеличивалось. Замалчивалось резкое осуждение произошедших перемен как на двух экстраор­динарных Общих собраниях РАН ноября 1917 г., так и на ее Годичном собрании 29 декабря 1917 г.

           Чрезмерно преувеличивалось значение ленинского «наброска плана научно-технических работ», не ставшего правительственным документом и не оказавшего влияния на практическую деятельность Академии наук. Он был использован сначала как аргумент в проведении на рубе­же 20—30-х гг. политики поддержки только учреждений отделения математических и естественных наук и всячес­кого ущемления гуманитарных отделений, а в хрущев­ские времена служил для обоснования политики «восстановления ленинских норм партийной жизни».

           [267] Несмотря на обилие литературы по организации нау­ки в первые годы советской власти, влияние ее органов на положение в Академии наук также преувеличено. Из конкретных мероприятий историки могли назвать только финансирование весной 1918 г., поддержку в получении топлива в 1920 г., утверждение «совнаркомовских пай­ков», да декрет о помощи академику И.П.Павлову 1921 г. И это несопоставимо с тем физическим и моральным ущербом, который был нанесен научным работникам. Что стоит заявление Ленина в письме Горькому от 15 сентября 1919 г. о том, что интеллигенция не является мозгом нации,[11] или высылка ученых в 1922 г.

           Большинство научных работников, если они не стали партийными функционерами, находилось в оппозиции к советской власти, часто не скрывая своих взглядов. Наи­более четко сформулировал свое отношение к происхо­дящим событиям академик И.П.Павлов, который в пи­сьме в Совнарком писал 11 июня 1920 г.: «как стародав­ний экспериментатор, глубоко убежден, что проделывае­мый над Россиею социальный и политический опыт об­речен на непременную неудачу и ничего в результате, кроме политической и культурной гибели моей Родины, не даст»[12].

           Хотя подготовка первого советского устава АН 1927 г. была поручена академической комиссии, он был утверж­ден на Политбюро в варианте, разработанном комиссией ЦК под руководством В.П.Милютина. При принятии устава из него был исключен пункт об утверждении из­бранных академиков правительством, но это положение было нарушено при проведении первых же выборов 1928—29 гг., а затем Политбюро не только специально рассматривало предложения по выдвигаемым кандидату­рам, но и принимало постановления об утверждении не­которых лиц академиками. Именно на Политбюро в устав был внесен пункт об исключении академиков, если их деятельность направлена во вред СССР[13], сыгравший роковую роль для многих ученых в 30-е гг.

           [268] Радикальная реорганизация была навязана Академии наук партийными и контрольными органами в 1929 г. после обнаружения в Библиотеке и Архиве АН актуаль­ных политических документов, среди которых особое внимание было уделено подлинникам отречений Нико­лая II и Михаила и документов Департамента полиции, которые в свое время были официально переданы Вре­менным правительством на хранение в Академию наук. Вот когда был разгромлен академический архив Мира и революции. Это привело практически и к разгрому всего гуманитарного отделения. Только что назначенный вице- президентом коммунист Г.М.Кржижановский писал 11 декабря 1929 г. в Политбюро: «Считать целесообраз­ным произвести постепенную ликвидацию 2-го отделе­ния Академии наук (отделения гуманитарных наук) пу­тем: а) незамещения впредь освобождающихся за смер­тью академиков вакансий; б) организационного слияния с другими научными организациями тех учреждений это­го отделения, которые за смертью соответствующих ака­демиков лишаются руководства и, наконец, в) немедлен­ной ликвидации в порядке реорганизации структуры и научной работы академии тех его учреждений, которые вообще не представляют собой значительной научной ценности»[14]. Эта политика привела к резкой трансфор­мации академического гуманитарного знания.

           Одним из наиболее ярких вторжений власти в разви­тие науки являлся перевод Академии наук из Ленинграда в Москву. Принятие этого шага в 1933 г. было проведено Сталиным и Молотовым без согласия Академии и без какой-либо предварительной подготовки. Научные уч­реждения были переведены в тесные помещения, мало приспособленные для научной работы[15]. Почти через двадцать лет, в декабре 1952 г. заведующий Отделом нау­ки ЦК Ю.А.Жданов писал Сталину, что академические учреждения до сего времени ютятся в мало приспособ­ленных для научной работы помещениях[16].

           [269] Огромный ущерб был нанесен международному науч­ному сотрудничеству после того как Политбюро присво­ило себе в мае 1934 г. право решать вопросы о поездках за границу не только с позиций политической надеж­ности, но и деловой целесообразности[17]. Это привело к прекращению поездок за рубеж математика Н.Н.Лузина, физика А.Ф.Иоффе, биолога Н.И.Вавилова, удержанию в стране П.Л.Капицы, исключению из Академии и лише­нию советского гражданства В.Н.Ипатьева и А.Е.Чичи­бабина. А в послевоенные годы международные научные связи были ограничены главным образом лишь контак­тами с учеными социалистических стран.

           Дважды за годы советской власти ставился вопрос о ликвидации Академии наук. Первый раз в 1919 г. — по про­ектам, разработанным в Научном отделе Наркомпроса. Не­пременному секретарю РАН академику С.Ф.Ольденбургу пришлось писать в Москву академику П.П.Лазареву, чтобы он сообщил Ленину, что «уничтожение Академии наук опо­зорит любую власть»[18]. Второй раз — Хрущевым в начале 60-х гг. Непослушание Академии по ряду вопросов привело в апреле 1961 г. к его прямой угрозе распустить Академию, но этот конфликт был ликвидирован уходом президента АН СССР академика А.Н.Несмеянова со своего поста. В июне 1964 г. Общее собрание АН СССР после выступлений В.А.Энгельгардта, А.Д.Сахарова и И.Е.Тамма не избрало в члены-корреспонденты лысенковца Н.И.Нуждина. Воз­мущенный Хрущев на пленуме ЦК КПСС заявил: «Това­рищи, для политического руководства, я считаю, у нас достаточно нашей партии и Центрального Комитета, а если Академия наук будет вмешиваться, мы разгоним к чертовой матери Академию наук, потому что Академия наук, если так говорить, нам не нужна, потому что наука должна быть в отраслях производства, там она с большой пользой идет, это нужно было для буржуазного русского государства, потому что этого не было. Сейчас, в социа­листических условиях, это изжило себя, это придаток и [270] проявляет он себя довольно плохо»[19]. Лишь снятие Хру­щева предотвратило разгон Академии.

           Как всем хорошо известно, в 1991 г. Академия наук СССР формально прекратила свое существования и была воссоздана Российская академия наук. И этот процесс уже требует осмысления.

           Работа по изучению истории Академии наук не пре­кращалась. Вместе с тем комиссия по истории Академии наук, находящаяся в составе СПб. филиала ИИЕТ, по­следние четверть века практически ничем себя не про­явила. Требуется, очевидно, пересмотр ее положения и определение практических мер по достойной подготовке к 300-летию Российской Академии наук.

 

           СНОСКИ

 

[271]

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           А.Н.Сахаров:

           С конца мая и в течение всего 1999 г. проходил юби­лейный период Российской Академии наук. 2 или 4 фев­раля 1724 г. был подписан указ о создании Российской академии наук. Исполнилось 275 лет этого события. Прошли юбилейные заседания в Академии наук, в Крем­ле. Частью этой огромной работы является заседание нашего Ученого совета, которое проводится по рекомен­дации Отделения истории Российской Академии наук. До этого Центр по историографии провел «круглый стол», который обсудил вопрос о существовании истори­ческих школ в рамках Академии наук.

           Докладчик, наш коллега, доктор наук В.Д.Есаков в последние годы активно работал в архивах, в том числе в архиве Президента, по теме «Документы Политбюро по Российской Академии наук». Там есть материалы прин­ципиальные, сенсационные, имеющие огромный интерес с точки зрения познания истории нашего общества и истории нашей Академии. Владимир Дмитриевич озна­комил нас со своими последними находками, со своими обобщениями.

           Расскажите, как в рамках бюджета, установленного Петром I, реально субсидировалась Академия наук.

           В.Д.Есаков:

           Там все было определено достаточно четко, в отли­чие, очевидно, от всех иных периодов истории. Послед[272]ним пунктом петровского Положения определялось, что весь налог, который получается от присоединенных зе­мель в районе Прибалтики (там перечислены несколько регионов), — весь этот налог идет на обслуживание Ака­демии наук, и никто из этих реальных денег не мог себе забрать ни копейки. Поэтому говорят, что первые годы в Академии были почти райскими условия для приехавших в Россию иностранцев, о которых чрезмерно пеклись. Они были обеспечены сверх всякой меры. Но, увы, уже в елизаветинские годы началась такая сложная жизнь, что Ломоносов, как вы знаете, некоторые месяцы вместо отпускаемых ему денег получал книги из академической типографии.

           В этом смысле необычайно повезло сборнику, кото­рый сейчас в производстве. Дело в том, что первое реше­ние об Академии наук принималось 11 мая 1922 г. Со­вершенно непонятно, почему Каменев, Председатель Моссовета, оказавшийся в Санкт-Петербурге, вопреки Зиновьеву привез на Политбюро большой доклад Стек- лова. Это 18 страниц текста, записка, которая называет­ся — «Научная работа Российской академии наук в со­временных условиях». Там все изложено: трудности, ко­торые были в Академии наук в ломоносовские времена и на других этапах, реальное состояние помещений, кол­лекций на момент принятия первого постановления ЦК. Он отпустил деньги. Но Политбюро предложило поддер­живать не структуру академических учреждений, а только те ячейки, которые имеют просветительский характер. Поэтому признание Академии как самозначимой вели­чины в государстве происходит только в 1925 г. в связи с юбилеем, в связи с мировым признанием, в связи с авто­ритетом Академии. Выяснилось, что было еще одно очень важное обстоятельство. Дело в том, что уже был поставлен вопрос на правительстве о юбилее. В это время в Тифлисе собралась Третья выездная сессия ЦИК СССР. Во время заседания комфракции Рыков в отчете правительства упомянул о готовящемся юбилее. Подня[273]лась страшная буча. Представители союзных республик потребовали раздела академических коллекций и библио­тек, то есть всего того, что тогда составляло реальные достижения, реальные богатства и основные инструмен­ты в деятельности Академии.

           Рыкову пришлось ставить этот вопрос на тайное голо­сование на фракции. Известна дата. Известно, что это ре­шение было принято. Но было 33 человека против. Сколько было за, я не знаю. К сожалению, обнаружить эти материа­лы в партийных, государственных архивах на сегодняшний день не удалось. Обнаружение этой стенограммы фракции коммунистов-академиков на третьей сессии ЦИК в Тифли­се о судьбе Академии представляет сейчас особый интерес. Но, надеюсь, что удастся эти материалы найти.

           Так что по существу, решение вопроса о превращении Академии наук в союзный орган не только являлось резуль­татом настойчивых претензий Академии о признании ее значимости, но и чрезвычайно сложной внутригосудар­ственной проблемой образования молодых советских респу­блик, входивших в противоречие с идеей централизации, которую, естественно, преследовала центральная власть.

           В.Я.Гросул:

           История Академии наук — это прежде всего история научных достижений, достижений отечественной науки. Можете ли вы сказать хотя бы в общих чертах, чем зани­малась Академия наук в 20-е гг. в научном плане? И вто­рой вопрос. Как рос кадровый потенциал Академии наук на протяжении веков?

           В.Д.Есаков:

           По поводу состояния на 20-е гг. Создано огромное количество работ. Опубликованы сборники «Советская наука в первые годы Советской власти», сборник «Ака­демия наук и Ленин». Там это детальнейшим образом расписано. Причем нужно иметь в виду одно чрезвычай­но важное обстоятельство. Все, что делалось в начале [274] 20-х гг., являлось воплощением десятилетиями нако­пленных планов и разработок предшествующего разви­тия. Когда удалось преодолеть стесняющую махину госу­дарственной бюрократии, получить хоть какие-то чрез­вычайно скудные средства для разработки этих планов в распоряжение Академии, которые не мог даже посодей­ствовать получить Великий князь, ее президент. Поэтому открывшиеся возможности были чрезвычайно, конечно, важны.

           Здесь нужно иметь в виду особенности первых совет­ских бюджетов. По этому поводу почти ничего не напи­сано. Из бюджета до мест доходили в 1917—1920 гг. 37- 40%. Но они были столь значительными, потому что не включали в себя содержание армии и военного произ­водства. И поэтому в принципе по бюджету 1918 г. почти до 40% провозглашенной суммы выделялось на развитие просвещения и культуры. Это был совершенно особый период, очень небольшой, но чрезвычайно значимый для завоевания интеллигенции, деятелей науки и культуры. Есть письмо Игоря Евгеньевича Грабаря, который писал брату в 1918 г., что он, десятилетиями занимаясь рестав­рационными работами, пытался хоть что-нибудь полу­чить, и вот наконец первый раз в его жизни власть дает реальные деньги.

           Подобные же вещи есть в заявлении Дмитрия Сергее­вича Рождественского, создателя Оптического института, который на первой его годовщине говорил о том, что они от правительства получили деньги, даже, может быть, превышающие их нужды на сегодняшний день. Но все эти периоды академического благополучия были чрезвычайно редки, и у того же Вернадского встречается несколько раз применительно к отдельным периодам горькая фраза о том, что вновь возникает вопрос о вы­живании Академии. Такие периоды были и в XVIII в., и в XIX в., и в начале XX в., и в наш просвещенный, но не очень обеспеченный век.

           [275] Г.Д.Алексеева:

           Слушая очень интересный доклад, я еще раз, как ис­торик, пришла к выводу: сколько человек будут писать Историю Академии наук (как, впрочем, и всю нашу ис­торию), столько будет вариантов ее объяснения, толкова­ния, отбора материала.

Дело в том, что есть очень много противоречивых фак­тов, как все противоречиво в нашей жизни, в нашей нау­ке, в нашем обществе и в нашей истории. И вообще в жизни. Можно, скажем, умолчать о том, что в годы Граж­данской войны было создано 10 научно-исследовательских институтов, на которые были отпущены (в годы Граждан­ской войны!) колоссальные средства; что в 1925 г. акаде­мик Стеклов, известный математик, был отправлен с большим количеством золота в Лондон, для того чтобы купить для этих институтов европейский инструментарий.

           Тут говорилось, что очень маленькое количество де­нег было отпущено в 1918 г. На что были отпущены деньги? Согласно архиву Лаппо-Данилевского, были от­пущены деньги на издания: «Полное собрание русских летописей», «Письма и бумаги Петра Великого», «Рус­ская Историческая библиотека» и ряд документальных сборников, которые были начаты еще до революции.

           Были отпущены средства на первую петроградскую типографию, которая потом стала Монетным двором, для печатания этих ценных изданий.

           Можно умолчать о встречах Ленина с академиками Стекловым, Шахматовым, Ольденбургом. Мы до сих пор не знаем, о чем они говорили, что просили у государства. Но после этого Комиссии по изучению естественных про­изводительных сил страны, по изучению племенного со­става населения России получили средства. Они созданы были в 1917 г., но деятельность развернули в 1918—1920 гг.

           По вопросу о ликвидации Академии наук были раз­личные точки зрения. Были проекты левацкой группы интеллигенции в Петрограде. И, в частности, Покров­ский поддерживал эти проекты, но Ленин заявил: «Во[276]круг Академии перестаньте озорничать. Перестаньте! Она останется нашим национальным достоянием, и нечего кричать о ее роспуске».

           Но дело в том, что эти дискуссии у нас в науке со­вершенно не изучены. Со времени создания коммуни­стической академии в сознании наших ученых бытуют два тезиса: раз есть Академия общественных наук, т.е. по общественным наукам, то давайте вот эту академию пре­вратим в академию естественных и технических наук, т.е. как бы в стране будет две академии, не универсальная одна, как было до революции, а будет две академии. Это проходит через все 20-е и 30-е гг., вплоть до Хрущева, который сказал, что к «чертовой матери эту Академию, она никому не нужна!».

           Этот факт должен звучать как показатель невеже­ственного отношения к традициям русской науки, а не как факт, который типичен для советской власти.

           Возьмем сталинский период. Действительно, с пло­щадью было очень плохо. Я смотрела письма 30-х гг., когда все выглядело совершенно ужасно, потому что их перевели в Москву, но в старые здания, в особняки, в которых ничего не было устроено, а ведь переезжало оборудование. Кстати сказать, процесс перевода был очень долгим. Но после войны сразу же стал застраивать­ся Ленинский проспект прекрасными зданиями, с пре­красными условиями.

           Нам пора кончать с легендой о том, что за границу уехали лучшие умы. Не уехали лучшие умы Академии наук. Они остались в России, стали служить русской науке.

           Здесь очень много проблем. Одна из них, с которой мы до сих пор не разобрались, это конец 20-х — начало 30-х гг. — знаменитое «академическое» дело.

           Другая проблема — история создания фонда Архива Академии Наук конца XIX — начала XX в. Кстати ска­зать, архив стали создавать не в 1917 г., а гораздо рань­ше. Даже буржуазные ученые прекрасно понимали, что есть разница между освободительным и революционным [277] движением, чего многие наши историки не понимают до сих пор. Они стали создавать архив истории освободи­тельного движения. После февраля 1917 г. у академиков появилась идея создания музея освободительного движе­ния. Они предложили использовать для этого музея весь архив Шахматова. А что такое архив Шахматова? Мы с Н.Эйдельманом пробовали это изучать. Архив стал созда­ваться до революции в рамках Академии наук как кон­спиративное учреждение, куда большевики, меньшевики, эсеры присылали все свои протоколы и прочую докумен­тацию. Причем устраивала все это Крупская с помощью академиков, по договоренности с семьей Книповича. И Шахматов все это принимал, поддерживал и реализовы­вал. Поэтому не случайно именно Шахматов пошел к Ленину в составе делегации для того, чтобы просить со­хранить архивы, дать средства на их сохранность, на то, чтобы они не были уничтожены.

           По радио сообщили, что нашли Лицейскую библиоте­ку; каким образом она попала в Екатеринбург? Почему Ленин отдал приказ всю библиотеку, в которую ходил Пушкин, издания, которые он читал, отправить в Екате­ринбург? Грамотный историк знает причины этого. При наступлении на Петроград все архивные документы, в том числе Лицейская библиотека, были эвакуированы на Урал. Мы имеем колоссальную переписку по этому делу, когда по просьбе Срезневского и главных архивистов Академии наук потом это все возвращалось при ак­тивном участии Ленина.

           Когда мы изучаем историю Академии наук, нужно все факты брать в расчет, абсолютно все! Зарплаты академи­ков в сталинское время. Хорошо, их не выпускали. Но почему их не выпускали на выезд? Это объясняет исто­рия ряда академиков с руководством ЦК КПСС. Совре­менные историки должны считаться с тем, что в разви­тии Академии наук еще много таких фактов, которые составляют до сих пор государственную тайну. В истории Академии наук есть много таких страниц, которых мы [278] никогда не сможем до конца прочитать. Но что мы мо­жем изучить — это, как изучалась история в Академии наук. Мы можем изучить, как партия и правительство руководили Академией наук.

           Три элемента, с моей точки зрения, составляют гор­дость нашей национальной науки как до революции, так и после революции. Это, во-первых, удивительное беско­рыстие наших крупных ученых. Вы знаете пример с Крыловым. Когда нужны были деньги для того, чтобы сделать снаряды французского образца (там нужен ка­кой-то металл — молибден, вольфрам), и когда он при­шел просить у Царского правительства деньги во время Первой мировой войны, ему сказали, что денег нет. Тог­да Крылов вынул из кармана 500 золотых и сказал: «Будь проклята та страна, которая заставляет умирать своих сол­дат, когда они стреляют из пушки, и снаряд разрывается прямо в дуле этой пушки!..». Вот положение Академии.

           А сколько сделали академики в годы Великой Отече­ственной войны. Пройти мимо этой страницы истории во­обще нельзя, потому что это фантастическая страница, на­чиная от академика Иоффе и его котелков, которые грелись на костре на огне — и в результате работала радиостанция!

           Вторая черта — это удивительная преданность своему сообществу. Конечно, были доносы (например, доносы Ле­пешинской). Но это были единичные факты. Основные же факты — это безграничная преданность тому, что человек делает.

           И третья. Если вы возьмете все записки, которые уче­ные пишут царскому правительству, советскому прави­тельству: мы работаем во имя России, ее будущего, ее прогресса. Мы все патриоты. Это очень важная черта русских ученых. Да, их не выпускали. Но многие из них и не хотели ехать. Я хорошо знаю историю семьи Чи­жевского. Это человек, который должен был в 1926 г. открывать Конгресс астрофизиков. Он вообще никуда ехать не хотел! У него была возможность уехать, когда его отпустили после 1956 г. Он заявил: «Никуда я не поеду! Я [279] только здесь могу написать свои книжки...». Это очень важно. А среди тех, кто уехал, было очень немного уче­ных. Самым великим из них, действительно нашим на­циональным гением в гуманитарных науках, был Ростов­цев. Самым великим в области изобретательства был Си­корский. Но он уехал совсем по другим мотивам. А основная масса — это были патриоты, они остались в России. Они жили, заваривали, как писал Ольденбург, морковный чай, ели сухари, сидели в холодном помеще­нии в годы Гражданской войны. То же самое делали ле­нинградцы во время блокады. И я считаю, мы, историки, должны своими работами (я не люблю высокопарные слова, но здесь скажу) пропеть гимн русской науке и русским ученым, которые были не интеллигентами, а интеллектуалами. Это очень большая разница, потому что они все время старались дистанцироваться от поли­тики, и этим оставили себе блестящий памятник в ис­тории нашей культуры и науки.

           Ю.А.Поляков:

           Но идеализировать тоже не надо.

           Г.Д.Алексеева:

           Нельзя. Я согласна.

           Н.В.Синииына:

           В.Д.Есаков, который сделал сегодня доклад, и Г.Д.Алексеева, которая сделала по существу содоклад, при­надлежат к числу представителей той отрасли знания, кото­рая имеет не так много адептов у нас и которую в западной науке называют эпистемиологией — наукой о науке. У нас такое название, к сожалению, не принято, хотя об этом можно только сожалеть. У меня возникли два соображения, которыми я позволю себе очень кратко поделиться.

           Это размышление о том, на каком этапе развития науки находимся мы сегодня и на пороге какого этапа развития науки мы стоим, каков будет характер науки будущего. Хотя это, может быть, немножко смело — делать какие-то прогнозы.

           [280] Докладчик говорил о том, что сейчас происходят колос­сальные открытия в архивах. Действительно, открывается, то, о чем мы не подозревали раньше, чего мы не знали, и это очень важно.

           Г.Д.Алексеева говорила о тех различиях, которые часто проявляются в оценке исторических фактов. Это происходит, вероятно, от того, что сейчас исчезла мето­дологическая зашоренность, когда мы все были в русле одной методологии и должны были давать одни и те же оценки всему, что мы изучаем. Действительно возник какой-то мировоззренческий кризис, когда все получили свободу слова, и журналисты, и историки, и писатели, и литераторы, и архивисты — все считают себя вправе да­вать какие-то оценки. Отсутствие крупных методологиче­ских работ, это тоже характерная черта нашего этапа науки. И, наверное, надо об этом как-то подумать, пото­му что архивные открытия, очень важные и конкретные исследования очень важны. Я отнюдь не призываю к тому, что должна быть какая-то единая методология, я не призываю к мировоззренческому единству. Но тем не менее даже поиски объединяющей национальной идеи не только в исторической науке, но и в общенациональном масштабе, — это все звенья одной цепи.

           Теперь второе. Когда Владимир Дмитриевич говорил о проекте Лаппо-Данилевского он специально подчерки­вал, какое большое значение в этом проекте придавалось изучению истории тех отраслей знания, которые связаны с изучением духовных основ жизни. Он даже включал в свои проекты изучение истории богословской науки. Это действительно очень важно, именно этого направления в развитии науки в течение семидесяти лет после револю­ции фактически не было, оно отсутствовало. Создание в Академии наук Научного центра по изучению истории религии и церкви и затем создание Центра в Институте, которым руководит Я.Н.Щапов, — это тоже определен­ный и закономерный этап именно в истории развития науки, он отражает и определенные общественные по[281]требности, осознание значения духовных основ жизни, которые в той методологии, которой мы все следовали раньше, объявлялись вторичными.

           В 1998 г. мне выпала честь выступать с краткой речью на присуждении премии митрополита Макария, который, кстати, тоже был действительным членом Академии наук. Там я позволила себе в присутствии Президента Акаде­мии наук и Святейшего Патриарха Алексия II высказать определенный прогноз о том, чем же будет наука XXI в. Я думаю, что это будет комплексная наука о человеке во всех его составляющих, в которой изучение духовных основ жизни будет играть не последнюю роль.

           А.Н.Сахаров:

           Я тоже хочу сказать несколько слов в связи с тем, что мне пришлось в последнее время в рамках празднования юбилея заниматься этими материалами совместно с Влади­миром Дмитриевичем и с Галиной Дмитриевной, участвовать в комиссии по подготовке юбилейных материалов. И что меня всегда удивляло в подходе к XX в.? Владимир Дмитрие­вич говорил о репрессиях, высылках, насилии, Политбюро, насильном переводе в Москву, — все это правильно. Все это отражало сущность того государства, которое пришло к влас­ти после 1917 г., и тех людей, которые пришли к власти. Для них Академия была абсолютно чуждым явлением. Это нор­мально. Это был старый строй, это были старые люди, сфор­мировавшиеся в старых условиях, и для новой волны, конеч­но, это все было рудиментом. Одновременно власть прекрас­но понимала, что существовать без знаний, без технологии, без науки невозможно. Отсюда то, о чем говорила Галина Дмитриевна, — о тех действительно впечатляющих подходах новой власти к развитию Академии наук. Было и то, было и это. И старая Академия, конечно, в принципе новую власть не принимала, хотя оставалась патриотически настроенной по отношению к России, что не подлежит сомнению.

           За годы советской власти эта власть воспитала новую Академию, новых ученых. Старые умирали или смиря[282]лись, или шли на плаху, сменялись сотнями и тысячами новых людей, которые в юном возрасте получили образова­ние, в среднем возрасте вошли в систему науки и в зрелом возрасте стали основой советской академической науки.

           Как судить, когда мы говорим о том, что Политбюро приняло решение — вдвое увеличить состав Академии наук, плохо это или хорошо? С одной стороны плохо, потому что рекрутируются мало подготовленные люди, преданные режиму, и убирают практически старые ака­демические слои. С другой стороны, эти люди рано или поздно, особенно талантливые, адаптируются в системе Академии, становятся новым слоем советской академи­ческой науки. Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо.

           Все те достижения, о которых мы с гордостью говорим применительно к советской науке, исторически связаны как раз с этими людьми. Ведь, как вы помните, Черепнин, Рыбаков, Тихомиров и наиболее молодые академики, док­тора наук, сформировались в условиях уже нового госу­дарства, нового режима, новой системы. Эти люди были преданы системе. Тогда в Академии осудили Андрея Дмитриевича Сахарова, но сегодня наше академическое сообщество очень гордится тем, что не дали Сахарова на заклание, что Академия проголосовала против исключения академика Сахарова из своих рядов.

           Ю.А.Поляков:

           Такого голосования не было.

           А.Н.Сахаров:

           Было предложение, но оно не прошло. Но мы мало говорим о том, что огромное число советских академиков настаивали на исключении Сахарова из состава Акаде­мии. Это нормально, потому что Академия была много­слойной. В течение десятилетий Академия преобразилась и состояла из людей новой эпохи.

           Говорят, что эти люди связаны были с репрессиями, с доносами и т.д. Это справедливое замечание Владимира Дмитриевича. Часть эти людей из корыстных соображе[283]ний продали своих коллег, в том числе и историков, и мы это знаем примерно, кто, кого и когда. Но многие искренне считали, что это враги, что их надо уничто­жать, потому что были люди другого типа.

           Поэтому я думаю, что все сводить к Политбюро, к Молотову, к Жданову — было бы неправильно, потому что речь идет о сдвигах в социальных слоях общества и о сдвигах в социальных слоях самой Академии. Я думаю, что историки должны эти сдвиги понимать и как-то про­никать в эти явления.

           Очень легко сказать, что Сталин приказал, Жданов ис­полнил — и сорок человек расстреляли... А что происходило в это время в самой Академии, как ее люди модифицирова­лись? Вот еще один вопрос, с этим связанный. Именно в рамках этого нового поколения началось диссидентское движение. Ведь Сахаров был академическим диссидентом, являясь уже человеком новой сталинской эпохи. Он был всем обеспечен: он был и Герой, у него были «вертушка», «кормушка», машина. И Харитон, и все остальные такого же уровня: блестяще эти люди были обеспечены материаль­но. Однако в рамках уже этого нового интеллектуального слоя, воспитанного советской системой, началось мощное демократическое, гуманистическое диссидентское движе­ние. Это тоже была Академия!

           Эти явления достойны пера историка. Но мы об этом вообще не говорим. Мы говорим только о примитивных вещах, о поверхностных явлениях, хотя это суть жизни общества и суть жизни нашей Академии. И если описать наш Институт (мы пытались это сделать, но не та была пора), то все эти тенденции мы могли бы пропустить через судьбы наших ученых, которые отражали реальную жизнь и советского общества, и академической системы.

           И последнее — относительно бюджета. Я вам недаром вопрос задал. Как администратор я интересовался, как же снабжали Академию до революции. Плохо снабжали. Не­платежи начались с 30—40-х гг. XVIII в., и архивы завалены просьбами академиков: заплатите, голодаем! Жрать нечего... [284] Не покупают оборудование, не дают зарплату, нет того, другого, пятого, десятого... Так было и в XVIII в., и в XIX в. Были колебания: то восполняли долги, то опять не платили — и т.д. Все это перешло и на период советской власти, которая активно поддерживала военно-промыш­ленный комплекс, все то, что было надо режиму. И это было совершенно нормально. Конечно, в разных условиях жили, скажем, академик, который занимался атомной про­мышленностью, ракетостроением, и скромный историк.

           Это были, конечно, совершенно несопоставимые яв­ления в рамках той же Академии наук. Так что бюджет­ная система — она тоже досталась нам от старого строя.

           Кстати, мы очень много говорим насчет отношения ЦК, отношения Политбюро, обкомов, горкомов к систе­ме науки, Академии. Конечно, это все выглядит ужасно. Но мы знаем, что и до революции в Академии было наз­наченчество. Было невероятно распространено подавле­ние инакомыслия. И академический консерватизм, и угодничество, и лизоблюдство перед власть держащими. Было и многое другое. Это все тоже было тогда свой­ственно отношениям власти и науки. Скажем, власть сказала, что Менделеева не надо выбирать — Академия его не выбирает. А это мировая величина. Или другой пример: Мечников — 30 лет его в Академию не пускали. Мечникова! Забелина в Академию не пускали, потому что тоже он был кому-то неугоден... Ведь это же была страшная система! И притом XIX в. — это же были вели­кие свершения в Академии, великие достижения! Там и Чебышев, там и Ковалевский, и Мечников, и тот же Менделеев, и другие. Это же величие российской науки, при том совершенно диком состоянии Академии и от­ношении Академии и власти, которое существовало.

           Отношения Академии и власти — это система цивили­зационная. Это не система, которая начинается с 1917 г. и тогда же кончается. Это общая система отношений ин­теллекта и власти как такового. Вот о чем надо говорить. [285] Я думаю, что это будет нашим вкладом и в систему юби­лейных торжеств в целом.

           В.Д.Есаков:

           Я благодарю аудиторию за реакцию на сделанный до­клад. Готовя его, я исходил прежде всего из того, чтобы донести до вашего сведения новую информацию, а не ту, которую можно прочитать практически всюду. Поэтому я сосредоточил внимание на тех вещах, которые вдруг при­открывают как-то новый имидж сюжетов.

           Я хотел обратить внимание на то, что мы имеем ог­ромную литературу, созданную в специфических услови­ях, что появляющийся сейчас, попадающий в наше рас­поряжение материал находится в определенном противо­речии или существенно добавляет и иногда трансформи­рует имеющиеся точки зрения.

           Поэтому пафос моего выступления был направлен на то, чтобы привлечь внимание всех, чем бы они ни зани­мались, еще раз призвать — идите в архивы!

           Самое главное. Мне хотелось бы обратить внимание на следующее. Нельзя допускать, чтобы историков всячески отталкивали от решения проблем развития науки. Пользу­ясь специфической особенностью развития знаний, огром­ное количество «творцов историко-научных работ» несут такую историческую ахинею, что в принципе оставлять их без должного внимания со стороны профессиональных ис­ториков, наверное, просто нельзя. Особенность и беда вы­шедших томов «Истории Академии наук» (двух и третьего, не вышедшего) состояла в том, что историки к написанию и обобщению этой работы не были подпущены.

           А. Н. Сахаров:

           Как там был монополизм, так этот монополизм до сих пор и остается. Разрешите мне поблагодарить Влади­мира Дмитриевича за интересный доклад, который дал нам возможность подумать над некоторыми проблемами, связанными с историей Академии наук в год ее юбилея.