Доклады Института российской истории РАН. 1995-1996 гг. / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997. 250 с. 16 п.л. 24,15 уч.-изд.л. 250 экз.

Парламентаризм в России (Вопросы идентификации и гносеологии)

Автор
Боханов Александр Николаевич

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Боханов А.Н. Парламентаризм в России (Вопросы идентификации и гносеологии) // Доклады Института российской истории РАН. 1995-1996 гг. / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997. С. 129-162.

Текст статьи

[129]

А.Н.Боханов

 

ПАРЛАМЕНТАРИЗМ В РОССИИ (Вопросы идентификации и гносеологии)[*]

 

           В наше время не надо никому доказывать, что все наибо­лее значимые сюжеты, темы и вопросы отечественной исто­рии являются дискуссионными. В числе них и проблема ста­новления парламентаризма. Существуют различные опреде­ления этой социополитической категории. В данном случае под парламентаризмом подразумевается государственное уст­ройство, основанное на разделении властей при закреплении законодательной функции за особым представительным орга­ном - парламентом. Естественно, что фазы, уровни, степени развития парламентарной модели бывают различными, как и приемы формирования и характер деятельности самого пред­ставительства в различных странах. Никакой абсолютной, идеальной парадигмы в реальности не существует, есть лишь более или менее устоявшиеся формы, которые в данный мо­мент и могут казаться универсальными, но которые по про­шествии некоторого времени неизбежно видоизменяются.

           В сегодняшнем выступлении будут обозначены лишь не­которые эпизоды, понятия и элементы, затрагивающие слож­ную, многоаспектную проблему и которые, как представляет­ся, являются особо примечательными и значимыми.

           27 апреля 1906 года в России случилось историческое со­бытие огромной важности — в Петербурге, в Таврическом дворце начала свою работу первая сессия Первой Государ­ственной Думы. Это был законодательный орган, созданный на избирательной основе. В империи возникла принципиаль­но новая государственно-правовая диспозиция, отраженная в новой редакции Основных Законов Российской империи, ко­торые император Николай II подписал 23 апреля 1906 года Все главные элементы парламентарной системы стали реаль­ностью: законодательство, регулировавшее права и обязанно[130]сти всех субъектов государственного действия, несменяемость судей, наличие двухпалатного представительного органа с за­конодательными правами. Россия переходила от авторитарно­го правления, к авторитарно-представительному. Самодер­жавно-думская система просуществовала с некоторыми изме­нениями до марта 1917 года, до падения монархии.

           И ухе почти сто лет ведутся споры, политические и на­учные дискуссии о том, стала ли Россия после преобразова­ний 1906 года конституционной монархией? Как реформа 1906 года отразилась на облике власти, на ее прерогативах, на сути всей традиционной русской государственности? Можно ли считать вариант Основных Законов 1906 года конституци­ей? Стала ли сложившаяся дуалистическая система фактором стабилизации или, наоборот, вела к дальнейшему усугубле­нию социальной обстановки? Какие цели и задачи ставили и как старались решать в новых условиях основные фигуранты политического действия? Почему в рамках думского парла­ментаризма не сложилось конструктивного и перспективного взаимодействия между правительственными кругами и «оппозицией Его Величества»? Эго далеко не полный пере­чень тех вопросов, которые обсуждали, обсуждают и думается будут еще долго обсуждать.

           На эти вопросы есть ответы. Их давали и непосредственные участники событий, как и историки в разное время и в разных странах. Существуют несхожие точки зрения, диаметрально противоположные подходы, объясняемые мировоззренческими пристрастиями авторов. В силу чрезвычайной политизирован­ности восприятия отечественной истории, подобный ответ по­чти всегда являлся ответом не беспристрастного лица, а заинте­ресованной группы, фракции, партии; это всегда постулирова­ние лишь «одной правды», абсолютной и окончательной. Но в русском политическом действии в конце концов проиграли все стороны и история никого не сделала носителем подобной ис­тины (если даже она вообще существовала).

           Интерес к истории русской государственности необычай­но возрос в конце XX века, в момент резкого социального [131] разлома, в период судорожного поиска новых мировоззрен­ческих рубежей и духовных ориентаций; в эпоху новой госу­дарственно-национальной самоидентификации России. Но исторические реминисценции, появляющиеся на эту тему в печати в большинстве своем не выдерживают научной крити­ки. Все так же воспроизводятся старые представления, все так же звучат схоластические ярлыки «реакционно», «прогрес­сивно», хотя никто внятно так и не определил, что есть про­гресс в истории вообще, а применительно к истории России в частности.

           Стоит ли резкий, революционный цивилизационный прорыв тех жертв, которые стране приходилось приносить? Иначе говоря: какова цена преобразований. Подобный воп­рос почти и не возникает. Самым ярким примером здесь, не­сомненно, остается восприятие «деяний Петра Великого». В соответствии с нерушимым каноном западнической историог­рафической традиции, господствующей, по крайней мере, уж более века у нас в стране, Петр I всегда превозносился «как ис­тинный реформатор». Пресловутое «окно в Европу» служило индульгенцией для всех жестокостей, потоков крови и непрес­танного насилия, столь характерных для петровской поры. Он оставил страну в параличе, все рассыпалось и разваливалось, и из продолжавшегося несколько десятилетий анабиоза России удалось выбраться по сути дела лишь в эпоху Екатерины II. Петр I ограбил и разорил третье сословие, затормозив процесс становления гражданского общества в России.

           И через двести лет после Петра, когда к власти пришло самое крайнее, наиболее радикальное крыло отечественных западников в лице большевиков, на алтарь ускоренного ци­вилизационного прорыва было брошено всё и вся. И этот удар оказался столь мощным, что последствия его будут ощущаться необозримо долго.

           Людей живущих в конце XX века и особенно тех, кто профессионально занимается отечественной историей, не может не озадачить то очевидное, что невольно бросается в глаза, но что часто стараются не замечать: поразительная жи[132]вучесть проблем и дилемм. Многое из того, что волновало и озадачивало государственных людей сто лет назад, живо и сейчас, все так же стоит на повестке дня и ждет своего реше­ния и главное — выбор исторического пути. Проблема парла­ментаризма имеет две основные ипостаси: идеологическую и институциональную. Ее уместно рассматривать в сопряжен­ности этих двух начал. Тема парламентаризм и Россия значи­тельно масштабней, чем может показаться на первый взгляд. В контексте отечественной истории, в контексте судьбы Рос­сии онтологическое значение ее огромно и ее по праву можно отнести к стержневым проблемам русской истории.

           По сути дела речь ведь идет об облике, смысле и импуль­сах власти, создававшей и несколько веков охранявшей не­повторимый исторический феномен, называемый Россией. В 80-е годы XIX века Владимир Соловьев написал: «Русский народ создал государство могучее, полноправное, всевласт­ное; через него только Россия сохранила свою самостоятель­ность, заняла важное место в мире, заявила о своем истори­ческом значении. Это государство живо и крепко всеми сила­ми стомиллионной народной массы, видящей в кем свое на­стоящее воплощение». К этому определению известнейшего философа, одного из самых ярких представителей западни­ческого направления отечественной общественной мысли, подчеркнувшего смысл исторического бытия России, уместно добавить следующее: только благодаря сильному государству русский этнос сохранил свою самобытность и подарил миру русскую культуру.

           Государственническая тема применительно к отечествен­ной истории всегда интегральна. Для XIX - начала XX веков она включает ряд более частных, но взаимосвязанных сюже­тов: историю либерализма в России, становление и структу­рирование гражданского общества, утверждение гражданских прав, проблему соотношения общих и групповых интересов, соответствия традиции и новации в государственной полити­ке и в общественной мысли. Но в основе всего этого сюжет­ного комплекса, стержнем конституционно-парламентарной [133] исторической коллизии неизбежно являются приемы пред­ставительства интересов отдельных социумов на государ­ственном уровне.

           Оставляя в стороне патриархально-традиционные формы представительства, такие как народное вече и земские собо­ры, остановимся на некоторых узловых пунктах этого вопроса применительно к XIX веку. Именно в эту эпоху мысль о благотворности конституционно-парламентарного правления из области предложений и благопожеланий перекочевала в область политической практики, обрела реальные законода­тельные и организационные формы в целом ряде стран.

           Россия не осталась в стороне от подобной новации. Сама по себе мысль о необходимости установления в стране регу­лярного общественного строя, построенного на твердом и не­зыблемом законе по существу никогда не оспаривалась. Но конкретные интерпретации этой идеи простирались в широ­ком диапазоне мнений: от полного неприятия русской исто­рической традиции до неприкрытой государственной сер­вильности. Подобная мировоззренческая полифоничность — продукт уже XIX века.

           В предыдущий период лишь осваивались главные идеи и основополагающие принципы социального правоведения. Еще Екатерина II вынашивала план создать «хранилище за­конов», подразумевая под этим свод гражданских норматив­ных правил. Она сочувствовала и принимала близко выводы Монтескье: об органичности исторического развития, о не­произвольности законов, о соответствии их с характером на­рода, условиями страны.

           Но рядом с Монтескье, существовал Руссо, расставлявший акценты совсем иначе, прокламировавший идею о непремен­ном соответствии «духа законов - духу времени», из чего делал вывод об уважении лишь к такому закону, который отвечал данной формуле. Но Руссо, как пламенный эгалитарист, при­знавал уместность и другого: свергать деспотов для установле­ния равенства и справедливости. Робеспьер считал Руссо своим духовным наставником и его радикальные теории стали знаме[134]нем насилия, теоретическим оправданием кровавых злодеяний якобинцев. В России одним из первых и наиболее одиозным эпигоном этой радикальной концепции являлся несостоявший­ся «русский Робеспьер» - Павел Пестель.

           В конце XVIII — начале XIX веков в России впервые обо­значились два главных направления в восприятии русской го­сударственной традиции. Первое сводилось к тому, что пре­емственность форм и норм есть непременное условие госу­дарственной деятельности. В ряду наиболее заметных пред­ставителей этого течения, которое условно можно обозначить как государственно-эволюционное, находился император Александр I и Николай Михайлович Карамзин. Именно их, вместе с Екатериной II, можно считать родоначальниками го­сударственно-либерального направления, проявившегося так ярко в ореоле своих достижений и неудач в эпоху Александ­ра II, в 60-е — 70-е годы XIX века.

           Второй же подход был куда более радикальным и прини­мал лишь те положения, правила и учреждения, которые от­вечали «духу времени», или так называемому «прогрессу», трактуемому весьма субъективно. Провозвестником этого на­правления можно считать А.Н.Радищева, писавшего в «Путешествии из Петербурга в Москву»: «Не дерзай никогда исполнять обычая в предосуждение закона. Закон, каков ни худ, есть связь общества. И если сам Государь велел тебе на­рушил» закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждается себе и обществу во вред». Хотя Радищев и не отрицал, что в России «Государь есть источник законов», весь пафос его сочинения направлен на подтверждение тезиса Руссо о том, что есть «законы всем во благо», а есть «во вред».

           От Радищева иногда выводят первородство русской ин­теллигенции, той ее части, которая придерживалась левых убеждений и принципов и которую отличал откровенный нигилизм в отношении национальной правовой традиции. Вполне обоснованно видеть в Радищеве родоначальника ли­берально-радикального направления, занявшего в начале XX века господствующие позиции в общественной мысли, пуб[135]лицистике, и можно сказать, и во всей политологии того вре­мени, во многом определявшей общественную ситуацию в России.

           Уместно заметить, что все общественные понятия в большей или меньшей степени условны, а применительно к исторической реальности различной поры одна и та же дефи­ниция далеко не всегда заключает в себе схожий смысл. Это касается и такого важного определения как либерализм. В политическом обращении этот термин появился в XIX веке. Именно в первой половине XIX века Россия обрела первых «либералистов», ставших еще через полвека законодателями общественной моды и общественных настроений. Сам же термин «либерал» утвердился в 60-е годы XIX века, в период реформ, сторонников которых и окрестили таким образом; за их же противниками утвердилась презрительная кличка «охранители».

           В европейской политической традиции либерал — это приверженец свободы личности, сторонник правовой госу­дарственной системы, построенной на защите гражданских прав и политических свобод индивидуума. В Западной Европе либерализм развивался в рамках сложившегося гражданского строя, основанного ка сильном среднем сословии и развитой городской цивилизации. Вообще либерализм есть порождение городской цивилизации, его утверждение и распространение связано не только с доминированием города в экономической и социальной жизни, но и во всем строе государств. Там, где либеральные идеи приобретали форму политической доктри­ны или программы, переходили в государственную практику, города включали если и не большую, то во всяком случае значительную часть населения.

           В России дело обстояло иначе. Она являлась страной традиционной сельской культуры и самобытной цивилизации и показатели городского населения здесь измерялись совсем другими величинами. Для начала XIX века это около 7 про­центов, а для конца века лишь 13 процентов. Только накану[136]не первой мировой войны городское население приблизилось к 20 процентной отметке.

           В России либерализм, оторвавшись от первоосновы, при­обрел очень несхожие со своим европейским оригиналом чер­ты. Толерантность, безусловное уважение к собственности, неприятие насилия для достижения политических целей - это родовые признаки европейского либерализма у русских эпигонов пиететом не пользовались. Чем дальше, тем больше у русского либерализма начали проступать радикальные и да­же тоталитарные черты. Это трагическая ориентация со всей очевидностью обнаружилась, когда либералы начали созда­вать свои политические структуры.

           Но некоторые признаки мировоззренческих приоритетов вполне отчетливо просматривались и раньше. В 1880 году Константин Леонтьев написал специальную работу «Чем и как либерализм наш вреден?», где заметил: «Либерализм, как идея по преимуществу отрицательная, очень растяжима и широка... У либералов все смутно, все спутано, все бледно, всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, от­сутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего вырази­тельного... Множество людей либеральны только потому, что они жалостливы и добры; другие потому, что это выгодно, потому, что это в моде». Леонтьеву вторил Салтыков- Щедрин, в ту же эпоху с сарказмом писавший, что в России расплодилось так много либералов, что «ими заборы можно подпирать».

           Если даже отбросить полемические издержки, то нельзя не признать, что в одном Леонтьев безусловно прав: либера­лизм возникал, развивался и существовал как течение, умона­строение, мироощущение сугубо отрицательное. В России все плохо, все никуда не годится, все надо перестраивать. Так ча­сто писали иностранцы о России, того же мнения придержи­вались и отечественные либералы, которых называли еще «русскими европейцами», но которых без натяжек можно на­зывать «русскими иностранцами».

           [137] Не либерализм был плох сам по себе и не те приемы, нормы и те принципы, которые он исповедовал, которые он стремился утвердить в России, чтобы установить порядок, при котором законы соответствовали бы «духу времени». Плохо было лишь то, что в расчет почти никогда не прини­мался «дух народа», специфика страны, очевидная эндемич­ность России.

           В своих записных книжках Александр Блок, имея в виду отечественных либералов, писал, что это «умные, но бескры­лые люди». Поэт несомненно ошибался. Крылья в данном случае были. Они-то как раз и позволяли русским «евро­пейцам и джентельменам» возноситься в своих мечтах так вы­соко, что уж и земли-то не различали. Если развивать бло­ковскую метафору, то можно сказать, что это была умная, крылатая птица, которой не доставало лишь одного — ног. Русским либералам-оппозиционерам всегда не хватало того, что отличает прожектера от реального политика: умения сто­ять на русской земле и чувствовать ее, эту землю.

           Вскоре после прихода к власти большевиков начались мучительные прозрения. Страстный ненавистник самодержа­вия Петр Струве сделал для себя удивительное открытие и написал в 1918 году: «Один из замечательнейших и по прак­тически-политической, и по теоретически-социологической поучительности и значительности уроков русской революции представляет открытие, в какой мере «режим» низвергнутой монархии, с одной стороны, был технически удовлетворите­лен, с другой - в какой мере самые недостатки этого режима коренились не в порядках и учреждениях, не в «бюрократии», «полиции», «самодержавии», как гласили общепринятые объяснения, а в нравах народа, или всей общественной сре­ды, которые отчасти в известных границах даже сдерживались именно порядками и учреждениями».

           Удивительно не то, что Струве ранее не знал русской ре­алии, так называемого «исторического материала», из которо­го либералы намеревались вылепить совершенную западноев­ропейскую правовую модель. Удивительно, что многие другие [138] так и не уразумели той истины, которая была доступна пони­манию Екатерины II за полтора века до того.

           На русском кладбище на Ольшанах в Праге покоится прах известнейшего деятеля «активистского крыла» кадетской партии, участника многих важных событий, лидера большин­ства Первой Государственной Думы Ивана Петрункевича, умершего в 1928 году. По желанию вдовы на надгробной пли­те высечены проникновенные пушкинские строки:

«Свободы сеятель пустынный

Я вышел рано, до звезды».

           Эту эпитафию можно воспринимать не только как над­гробное слово, адресованное усопшему; это и эпитафия всему российскому либерализму, так легкомысленно, так бездарно проигравшего по всем статьям свою историческую партию. Эти деятели пришли до срока, они оказались воистину преж­девременными людьми.

           Но все либеральные политические дебюты, провалы, про­зрения и эпитафии появились позднее, а завязка драматичес­кого сюжета, его пролог обозначились в начале XIX века, в эпоху «александровской весны». Именно тогда зазвучали го­лоса о необходимости введения в России конституционного правления, о необходимости учредить представительные ин­ститута. И первую программу подобного рода преобразова­ний предложил Михаил Сперанский.

           Его идеи захватили воображение немалого числа людей в России: от Чаадаева и классических западников 40-х годов, до Сергея Витте и Павла Милюкова включительно. Находив­шийся при власти и во власти почти четыре десятка лет, со­временник крупнейших событий, такой человек не мог не ощущать колебаний «духа времени». Взгляд и представления его менялись. Можно даже утверждать, что существовало как бы несколько Сперанских. В контексте темы о предыстории парламентаризма в России, интересен тот, который предло­жил сумму социальных и политических преобразований в первое десятилетие XIX века.

           [139]Сперанского мало занимали чистые идеи и их обще­ственная проповедь. Он не был мыслителем, а являлся и по должности, и по предназначению высокопоставленным чи­новником, стремившимся внедрить в политическую практику некоторые принципы, представлявшиеся особо значимыми. Наиболее полно взгляды Сперанского отражены в его записке 1809 года. Она называлась «Введение к уложению государ­ственных законов» и предназначалась для Александра I. Под­вергая уничижительной критике тиранию и все виды «рабства», он выступал за введение конституции, за разделе­ние функций властей, за учреждение высшего представитель­ного органа. По его мнению, права гражданские хотя и могут существовать без прав политических, но в таком случае не могут быть надежно обеспечены. Его главная идея сводилась к тому, что «правление, доселе самодержавное, поставить и учредить на твердом законе».

           Политические права, по мысли Сперанского, должны были получить лишь имущие, то есть преимущественно и главным образом дворяне. Он, конечно же, знал, что еще в эпоху Екатерины II, эта социальная группа получила, так ска­зать, гражданскую сатисфакцию. Жалованная грамота 1785 года, а еще ранее манифест 1782 года, а еще ранее, при Петре III, Указ о вольности дворянства 1762 года наделяли дворян универсальными гражданскими правами: освобожде­нием от государственных повинностей, правом владения и свободного распоряжения собственностью, правом судебной защиты, правом общественного самоуправления.

           Но Сперанский знал и другое: Павел I рукой самодержца ограничил некоторые из этих прав. Хотя Александр I восста­новил все в первозданном виде и добавил некоторые новые штрихи, но возможность поворота к самовластью, очевидно, заставила Сперанского выдвинуть идею о непеременяемом законе. Здесь нет нужды и возможности подробно говорить о прочих его предложениях. Отметим лишь принципиально важное: его желание создать «правильную монархию» вполне понятно и объяснимо, и такая мысль была действительно co[140]звучна «духу времени». Но то, что он конкретно предлагал, было попыткой синтезировать гражданский кодекс Наполео­на с самодержавием, православием и крепостным правом. И эта попытка ни при каких условиях не могла быть удачной. Его умозрительные построения большей частью являлись лишь либеральной маниловщиной.

           Сперанского иногда представляют чуть ли не отцом- основателем либерально-государственного течения в высших коридорах власти. Думается, что это не совсем правильно. Ранний Сперанский - это прожектер, считавший, что юри­дические нормы важнее социальных и экономических усло­вий и проблем, в области которых он как раз-то практически ничего и не предложил. Сначала надо создать «разумные», «правильные» законы, а лишь затем приступать к решению всех прочих задач. Это не соответствовало курсу реформатор­ства, который осуществляла власть на протяжении XIX века и начала XX, и который олицетворяли Н.Н.Новосильцев, П.Д.Киселев, Александр II, а позднее - П.А.Столыпин. Ис­ходные установки здесь были совершенно иными: постепен­ное социальное реформирование, изменение хозяйственных и общественных условий, норм и институтов, а лишь затем, по мере вызревания условий и необходимости, проводить преоб­разования на высшем политическом уровне. Образно говоря, если у Сперанского телега стояла впереди лошади, то рефор­маторы-государственники расставляли все по-другому, пред­лагая более медленный, эволюционный путь.

           Подход раннего Сперанского приняли позднее те, кто на­ходился в оппозиции к власти — русские радикал-либералы, как раз и выступавшие за исходное кардинальное политичес­кое переустройство, без которого, как многие были искренне убеждены, никаких улучшений в других областях жизни до­биться невозможно. Это радикально-либеральное течение нашло свое законченное воплощение в главной партии рос­сийского либерализма: конституционно-демократической или кадетской.

           [141] Действительно: в России еще не сложилось адекватных социальных условий, еще не было общественных элементов, способных стать субъектом права и носителем права в евро­пейском понимании этой категории, а уже якобы требовалось устанавливать широкие демократические процедуры и наде­лять либеральными правами тех, кто пользоваться ими не умел и не хотел. В начале XIX века еще были живы воспоми­нания о бесславном провале екатерининской Комиссии об уложении, созванной для выработки Свода законов, где засе­дали представители сословий. Почти за два года работы, кро­ме препирательств, сетований на тяжесть жизни, она себя ни­чем не проявила, утвердив лишь одну норму: регламент под­несения императрице адреса.

           Гражданское общество везде формировалось постепенно, правовые нормы и институции утверждались шаг за шагом, при установлении определенного паритетного кондоминиума между исторической властью и третьим сословием. В России, которая, как утверждалось, «отстала», требовали идти совсем другим путем.

           Конечно, сослагательное наклонение не может быть ме­тодом познания истории. Но неизбежно возникают вопросы, ответить на которые без такого приема невозможно. Ну, хоро­шо, утвердили бы конституцию во времена Александра I, про­вели бы цензовые выборы и созвали бы так называемых «народных избранников» в Государственной Думе. А дальше? Ведь в конце концов главный вопрос, стоявший всегда при на­чале реформирования государственных институтов и структур: эффективность деятельности государственной машины. Что, ус­корилось бы экономическое развитие, убыстрилась бы соци­альная эволюция? Сомнительно. Сперанский предлагал, чтобы власть разделила права и обязанности с дворянской олигархией, которая одна только и могла доминировать в составе «народных избранников». А олигархическое правление ничего никогда не улучшает, а по большей части лишь консервирует.

           Важнейшим моментом является не представительство са­мо по себе (конституции и декоративные представительства [142] могут существовать и при абсолютистских, и при тоталитар­ных режимах), а то, что могли предложить власти те, кто на­ходился вне ее и путем конструирования системы представи­тельства оказался бы у руля правотворчества. Ничего ориги­нального, конструктивного дворянство предложить не могло, а то, что появлялось «на рынке идей» и что соответствовало «духу страны» принималось и без шумных ассамблей. И не случайно, из перечня мер Сперанского Александр I решил внедрить лишь то, что не нарушало традиции преемственнос­ти, а служило улучшению работы государственного аппарата. В России появились министерства и Государственный Совет.

           Удивительно, что и через сто лет положение во многом напоминало александровскую эпоху. Программа, принятая кадетской партией, в ряде принципиальных пунктов противо­речила европейскому либеральному канону, отдавая дань тра­диционному русскому политическому прожектерству. По сути дела, существовавшая к 1906 году реальная система власти просто отбрасывалась, на смену ей кадеты выдвигали совер­шенно иную конструкцию, построенную на всесилии парла­мента, избранного всеобщим, прямым, равным и тайным го­лосованием. Кадеты ратовали за немедленное введение широ­ких демократических процедур в стране, где большая часть населения не умела ни читать, ни писать! Но кадетов русская реалия не смущала. Они шли еще дальше по пути своего ра­дикализма и даже, что является совершенно немыслимым для партии либеральной направленности, подыгрывая левым эле­ментам, признавали насильственное отчуждение частной соб­ственности, а именно — земли.

           Антилиберализм кадетов проявился не только в прокла­мированных стратегических целях, но и в тактике, в их по­вседневной практике. Кадеты не только не поддержали сто­лыпинской политики, политики, направленной на поддержа­ние мелкого собственника, частновладельческого хозяйства, в перспективе того самого гражданина, способного стать опо­рой всеобщей либерально-правовой трансформации России, но выступали резко против «методов и форм». Сам принцип в [143] теории они разделяли. Но будучи продуктом интеллигентной среды, где по образному выражению Федора Достоевского господствовала «идеология государственного отщепенства», не могли принять и одобрить политику государственной влас­ти. Русские либералы в критический момент оказались за­ложниками своего отщепенского мировоззрения и объектив­но оказались союзниками тех, кто ратовал за разрушение.

           И в отечественной историографии, и в зарубежной быто­вало и до сих пор бытует мнение, что на арене общественной борьбы в России действовало как бы три главные силы, или, в соответствии с ленинской терминологией, «три лагеря»: ре­акционно-охранительный, буржуазно-либеральный, ради­кально-социалистический. В действительности, чаще всего противодействовало два течения: традиционно-государствен­ническое и оппозиционно-революционное.

           Вся политическая деятельность главной силы русского политического либерализма - кадетской партии — тактика, приемы и методы вели не к реформированию существующего, а к крушению. В этой связи не будет гиперболой считать, что лидер кадетов Милюков был куда ближе к Ленину, чем к Столыпину. Руководство кадетов постоянно подчеркивало, что у их партии «врагов слева нет», а после крушения монар­хии, выступая в Таврическом дворце, Павел Милюков прямо заявил, что «мы и наши друзья слева одержали совместную победу». И это не было только неудачным выражением.

           Демагогическое словоблудие оказалось для них дороже и выше того самого «здравого смысла», на котором базировался европейский либерализм. Но «друзьям слева» кадетские стра­дальцы за «народное счастье» были не нужны. Для будущего России политическая альтернатива тогда формулировалась так: или крайний радикализм, олицетворяемый самой дееспо­собной фракцией в лице социалистов-большевиков, или же авторитарно-либеральная монархия. Но лидеры политическо­го либерализма легкомысленно считали, что есть третий, «их путь». В этом отношении Ленин был куда умнее и реалистич­ней, чем лидеры либерализма.

           [144] Через несколько десятилетий, когда все, что происходило в России в начале XX века, уже принадлежало истории, один из именитейших либеральных деятелей Василий Маклаков написал: «Но, что показала либеральная общественность в лице кадетской партии в эпоху Первой Государственной Ду­мы? Она оказалась способной только мешать; мешала в их деле и революционерам, и реформаторам... А своих государ­ственных людей она не выдвинула, потому, что свою созида­тельную силу они могли бы показать только в сотрудничестве с исторической властью; а этого кадетская партия не захоте­ла». Соглашаясь в целом с умозаключением Маклакова, труд­но признать лишь его утверждение о том, что кадетская партия «мешала революционерам». Если отбросить мелочи, то в главном кадеты не только не мешали, но своей умной и беспощадной критикой власти, всех ее начинаний, своей конфронтационной тактикой они эту самую власть раскачи­вали и способствовали крушению.

           По сути дела сколько-нибудь значительной либеральной партии в России так и не возникло (ее нет и до сих пор). То же, что самоопределяется таким образом или обозначается в тради­ционной историографии и публицистике (в первую очередь ка­деты) к этому родовому определению имеет в лучшем случае отношение лишь касательное. Эго как с масонами: масоны в России были, а масонства, как общественно и политически значимой величины, не существовало (во всяком случае никто не доказал наличие подобного политического фактора).

           За более чем десятилетний период нахождения на веду­щих ролях в самодержавно-парламентарной системе кадеты не сумели предложить ни одного рационального законопро­екта. Здесь опять проявился русский исторический парадокс: носителем либеральной программы стала не пресловутая об­щественность, а правительство, или то, что всегда называлось бюрократией.

           Возникшая в реальности думская парламентарная модель стала результатом мучительных раздумий, размышлений в высших коридорах власти и драматических коллизий 1904-[145]1906 годов. Эта тема оказалась в центре общественного инте­реса. Когда появилась в апреле 1906 года новая редакция Ос­новных Законов, очерчивавшая права и компетенцию всех государственных структур, то сразу разгорелись споры о том, соответствуют ли новая правовая ситуация «европейской де­мократической норме» или нет. Собственно, по-настоящему дискуссии возникали лишь в стенах самой Думы, в Государ­ственном Совете и в частных собраниях. Публично, в прессе серьезного разговора и не было. В тот период подавляющая часть газет и журналов (по разным оценкам от 70 до 90%) придерживалась кадетской или околокадетской ориентации и не проявляла ни уважения, ни интереса к доводам и аргумен­там своих правительственных оппонентов. В реальной поли­тической жизни русские либерал-кадеты куда чаще проявляли себя не как «оппозиция Его Величества», а как «враги Его Величества» и всего исконного миропорядка.

           О несовершенстве и ограниченности законодательных норм и степени представительства, как и о конкретном струк­турировании и деятельности всех четырех Дум существует обширная историография.

           В данном случае обозначим лишь два аспекта: во-первых, насколько новая иерархия власти отвечала «потребностям страны», которые в рациональных категориях обозначить не­возможно; и второе - привела ли думская монархия к стаби­лизации общественно-политической ситуации. В первом слу­чае есть все основания считать, что то, что получило реальное воплощение в 1906 году, можно считать пределом возможно­го; далее начиналась не модернизация государственной ма­шины, а ее слом.

           Что же касается стабилизирующей роли, то здесь вряд ли можно дать однозначный ответ. Дума существовала, действо­вала в столь напряженный период отечественной истории, что порой она выступала и как фактор стабильности, а неред­ко давала импульс радикализации антигосударственных на­строений и антиправительственного движения в стране. Это особенно ярко проявилось в последний период существова[146]ния монархии, в 1915-1917 годах, когда Государственная Дума превратилась в легальный центр антиправительственной (антигосударственной) деятельности и пропаганды.

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           Ю.И.Кирьянов:

           Вы сказали, что кадеты не дали ни одного законопроекта. А вот в период первой мировой войны, в 1915 году, они со­здали Прогрессивный блок и выступали с требованием Ми­нистерства общественного доверия. Как к этому относиться с позиции Вашего высказывания?

           В.П.Данилов:

           Кадетское течение было единым, или существовали все- таки левое и правое крыло, по-разному или одинаково отно­сившиеся, например, к Столыпину и к столыпинским рефор­мам?

           А.Н.Боханов:

           Прежде чем говорить о Министерстве общественного до­верия, я хочу затронуть один принципиальный момент. Когда были изданы законы о Государственной Думе, то одно из по­ложений, а именно статья 14-я, гласила: «Члены Государ­ственной Думы пользуются полной свободой суждений и мыслей по делам, подлежащим ведению Думы, и не обязаны отчетом перед своими избирателями». Критикуя Основные Законы, вынося беспощадные уничижительные вердикты российскому законодательству и всему порядку организации и деятельности Думы, ни один из «просвещенных и либе­ральных» никогда не заикнулся о несуразности второй части статьи 14-ой, законодательно утверждавшей политическую бе­зответственность депутатов. Это положение было очень удоб­ным. Думцы ни перед чем и ни перед кем отчета не держали и, являясь по сути собранием безответственных деятелей, тре[147]бовали создания ответственного перед ними правительства! Многие не несли даже моральной ответственности и перед Богом, так как русские либералы (не говоря уже о радикалах) в подавляющей массе являлись стойкими атеистами (слова Бог и Церковь были не из их лексикона).

           Система социального представительства была очень ус­ловной. Поэтому считать, что кадеты представляли и выража­ли «интересы страны» — значит игнорировать реальные соци­альные условия, в которых кадеты, их лозунги и программы, имели ценность для очень ограниченного круга лиц. Вряд ли эта величина даже в период наивысшего расцвета кадетизма достигала и 10% населения. При любых прямых и всеобщих выборах (о чем они говорили и писали непрестанно) кадеты неизбежно оказались бы партией ничтожного меньшинства и ни при каких условиях не могли рассчитывать стать во главе правительства.

           Но здесь важно не это (выборы в Учредительное собра­ние в 1917 году наглядно продемонстрировали социальную неуместность кадетской партии), а другое — что же реально могли предложить стране либеральные интеллектуалы? Пред­ложить же они ничего не могли и все их декларации — всего лишь набор красивых фраз и слов. Только один пример.

           В своей программе кадеты записали, что для ликвидации крестьянского малоземелья допускается за счет государства отчуждение «частновладельческих земель с вознаграждением нынешних владельцев по справедливой (не рыночной) оцен­ке». Ну, допустим, что во имя «исторической целесообразнос­ти» нарушили незыблемый либеральный канон, признали не­обходимым административными (не финансовыми) мерами перераспределят, землю, но тогда надо объяснить: как эту меру реализовывать, кто ее будет реализовывать, из каких средств (за «счет государства» — это за счет кого?) и в какие сроки; надо было сказать, кто и как будет устанавливать «нерыночную оценку». Но всего этого как раз кадеты и не объяснили. Для них главное было «попасть в тон» обще­ственным настроениям, завоевать популярность, все же ос[148]тальное для них являлось несущественным. И эта партия со­циальной безответственности намеревалась своими мини­страми «осчастливить» Россию!

           Конечно, внутри кадетской партии существовали различ­ные фракции, происходили внутрипартийные дискуссии, иногда выплескивавшиеся и на страницы газет. С одной сто­роны там были И.Петрункевич и Ф.Родичев (левое крыло), а с другой — В.Маклаков (правое крыло). Где-то между ними находился П.Милюков. Все они далеко не всегда одинаково воспринимали тактическую линию кадетской партии и раз­личные аспекты государственной политики. Но в главном, в своих узловых стратегических ориентирах и тактических при­емах эти разногласия не носили принципиального характера. Это в частности касалось и солидарно-критического отноше­ния к Столыпину и его курсу социальной модернизации. И по целому ряду других ключевых моментов их позиции соот­ветствовали общеинтеллигентской, либеральной традиции от­чуждения от власти. Здесь существенных различий, скажем, между Милюковым и Маклаковым не наблюдалось. К чести последнего стоит сказать, что этот некогда влиятельный по­литик, очевидец и участник важнейших политических собы­тий, в эмиграции нашел в себе силы и мужество критически переоценить и свою, и своих прежних единомышленников деятельность.

           Вообще, критическая самооценка не свойственна русской политической культуре, а число раскаяний очень невелико. В эмиграции разгорелась полемика между Милюковым и Мак­лаковым по поводу дней миновавших, но не ушедших. Мак­лаков высказывал критические суждения и по поводу тактики кадетской партии, и по поводу общественного поведения ин­теллигенции. Милюков же рьяно защищал правоту «кадет­ского дела» и во всех последующих бедах России винил лишь царскую власть, в радужных красках рисуя деятельность своей партии в период создания Думы в последующие годы. Свои очевидные ошибки и провалы так и не признал.

           [149] Конечно, спектр либеральных течений на русской поли­тической сцене кадетской партией не исчерпывался. Суще­ствовали и другие, и наиболее заметной среди них являлась партия «Союз 17 октября». Октябристов с большим основа­нием можно относить к традиционно-европейским либераль­ным партиям. Однако это течение в общем-то являлось не партией в строгом смысле этого слова, а скорее — обществен­ным движением, объединявшим очень несхожие по-своему социальному положению и политическим пристрастиям группы. Это своеобразная амальгама, а не партийная структу­ра, которая, тем не менее, на небольшом отрезке времени, в период Третьей Думы (1907-1912), смогла конструктивно воз­действовать на социальную обстановку, оказывая поддержку правительству П.А.Столыпина. Однако эта поддержка была далеко не безусловной, а вскоре, еще до гибели П.А.Сто»­лыпина, сошла почти совсем на нет.

           Если кадеты считали Манифест 17 октября «лукавой дек­ларацией», то октябристы видели в Манифесте Конституцию и считали, что в этого момента Россия получила широкие де­мократические процедуры и политические свободы, а раз так, то они должны стать «непреложным законом» для всех ин­станций и государственных служащих. Такой подход нельзя не назвать деструктивным. Ведь ни при каких условиях Ма­нифест 17 октября 1905 года конституцией назвать было нельзя. Это лишь — декларация власти.

           В.Я.Гросул:

           Несколько месяцев назад вышла книга четырех наших университетских коллег «Становление российского парламен­таризма». Хотелось бы знать мнение докладчика об этой книге. Авторы ее понятия «конституционный период», «конс­титуция», «парламент» ставят в кавычки.

           Второй вопрос. В докладе говорится о Государственной Думе, но о Государственном Совете почему-то не упомина­лось. Но как разуметь так называемый «парламент» в этом контексте, поскольку обе так называемые «палаты» готовили [150] законодательные предложения, а не сами законы. Как это понимать?

           А.Н.Боханов:

           Сначала по поводу кавычек. Здесь ничего необычного нет. Так всегда поступали и Милюков, и Ленин, их едино­мышленники и многочисленные эпигоны. Поэтому уместней обсуждать, выражаясь языком музейных работников, не «копийный материал», а оригиналы. Необходимо сначала прояснить, что собственно заключает в себе понятие консти­туция. Термин этот достаточно условный. Чаще всего под ним подразумевается совокупность правовых актов, опреде­ляющих политическое устройство государства, функции и взаимодействие главных элементов государственной системы.

           Это отнюдь не значит, что в конституционном государ­стве обязательно существует некий компактный кодекс норм, на обложке которого начертано слово «конституция». Напри­мер, в Англии до сих пор подобного Основного Закона не существует, но вряд ли кто может усомниться, что это право­вое государство. В то же время при Сталине, в эпоху абсо­лютного произвола и бесправия, в нашей стране имелась «конституция», прокламировавшая самые широкие права. Поэтому сам по себе спор о том была ли в России конститу­ция или ее не было мне представляется схоластическим.

           Значительно важней понять другое: что за преобразова­ния произошли в России в 1905-1906 годах. Споры по этому поводу разгорелись сразу же после появления Манифеста 17 октября 1905 года и с новой силой возобновились после из­дания новой редакции Основных Законов от 23 апреля 1906 года. Одни уверяли, что раз было сохранено само понятие «самодержавие», то ни о каком конституционном строе гово­рить не приходится и все эти законодательные нововведения лишь «лже-конституция».

           Другие же, наоборот, указывая на основополагающие за­конодательные положения, считают, что конституция в Рос­сии была и что с 1906 года страна стала конституционной монархией. Правда, никто не спорил с тем, что царь сохранял [151] огромные властные прерогативы. Из этого некоторые заклю­чали, что абсолютизм лишь поменял свое обличье, а другие, ссылаясь на различные примеры из истории других стран, ут­верждали, что подобное положение не было исключительным и что это тип не «парламентской», а «дуалистической» кон­ституции, или основного закона, характерного для переходно­го периода от авторитаризма к классическому парламента­ризму. Последняя точка зрения представляется наиболее ис­торически достоверной.

           Много было потрачено сил и времени на то, что можно назвать «войной слов». Либералы придрались к сохранивше­муся в законе понятию «самодержец» и постоянно упрекали власть, что она не пользуется словом «конституция», которое действительно было нелюбимо царем и его окружением. Но ведь в конце концов дело было не в словах, а в сути происхо­дившего социального реконструирования. Основные Законы в 1906 году претерпели качественные изменения. Титул «самодержец» сохранялся лишь как дань исторической тради­ции и лишался своего одиозного содержания. Сами либера­лы-кадеты признали, что этот титул не противоречит поня­тию «конституция» и без оговорок подписали депутатскую присягу, где были слова о «верности самодержцу».

           С Манифеста 17 октября и Основных Законов 1906 года облик власти, характер всей государственной системы пре­терпел существенные изменения. Впервые в истории импера­тор был как бы «вписан» в законодательно-правовую систему координат. Ему законодательно вменялось в обязанность со­блюдать определенные правила поведения в вопросах поли­тических. В России действительно начиналась конституцион­ная эпоха.

           Что же касается Государственного Совета, то он несомнен­но являлся составным элементом зарождавшейся парламентар­ной модели и его деятельность в новых условиях — чрезвычайно интересная и до сих пор почти неисследованная тема.

           Когда у нас говорят о парламентаризме, то главный инте­рес фокусируется на Государственной Думе, фактографичес[152]кая сторона истории которой очень хорошо описана. Но це­ликом складывавшуюся парламентарную модель, ее предыс­торию редко кто анализировал. В числе наиболее примеча­тельных работ можно назвать книгу эмигранта В.Леонтовича «История либерализма в России», которая вышла несколько десятилетий назад за границей. Стараниями А.И.Солжени­цына это исследование появилось сравнительно недавно и в России.

           Я думаю, что книга Леонтовича очень важная и нужная. Значение ее не в том, что там приведены какие-то неведомые ранее факты, а в том, что автор показал пример преодоления биполярного взгляда на русский общественный процесс. Ведь многие десятилетия бытовало мнение, что в России все было слишком примитивно, или как писал Милюков, «элемен­тарно», и никакие глубокие и основательные изучения тут не требовались. Власть - это неизменно плохо, общественность (либеральная) — почти всегда хорошо. Подобные схемы при­везли за границу эмигранты первой волны и их взгляды по­том почти буквально воспроизводились различными зарубеж­ными авторами. Эта направление вульгарной «руссологии» господствует и до ныне в западной историографии (увы, рас­пространены подобные писания и у нас!).

           Леонтович же идет другим путем, пытается непредвзято разобраться в сложных и противоречивых коллизиях русской истории XVIII—XX веков.

           Касательно же самого механизма законотворчества, то, действительно, обе палаты готовили законопроекты, которые становились законами лишь после утверждения их монархом. Но это обычная практика многих стран, и здесь ничего «специфического» я не вижу.

           И еще об одном уместно сказать. Поминая часто кадетс­кую партию и ее лидера Милюкова, я отнюдь не склонен приписывать им некую демоническую роль. Они лишь титул, исторический фокус куда более значительного явления. Ка­детское объединение явилось продуктом определенной Сре­ды, существовавшей задолго до возникновения конституци[153]онно-демократической партии. В этой среде формировалась специфическая этика, мораль. Последние десятилетия перед 1917 годом здесь, безусловно, господствовало негативное от­ношение к власти и реальным социально-политическим усло­виям России. На политической арене либералы открыто зая­вили о себе лишь в XX веке, но их влияние ощущалось в со­циальной жизни значительно раньше. Можно даже говорить о психологическом либеральном терроре как о важном фак­торе русской жизни.

           Примечательный в этом смысле эпизод описан в дневни­ке А.С.Суворина. Дело происходило в 1880 году, в день по­кушения Млодецкого на Лорис-Меликова. Влиятельный журналист и маститый писатель беседовали о терроре и отвеча­ли на вопрос: оповестили бы они полицию, если бы узнали, что готовится покушение на членов императорской фамилии. И оба ответили — «нет». Поясняя свою позицию, Ф.М.Достоевский заметил: «Мне бы либералы не простили. Они измучили бы ме­ня, довели до отчаяния». Выдающийся писатель, уже почт на краю могилы, все еще боялся террора «либеральной обществен­ности», отравившей жизнь многим людям в России, которые не хотели играть по правилам «русских европейцев».

           В.С.Лельчук:

           Верно ли, что Россия была обречена на тот путь, каким она и пошла в дальнейшем?

           А.Н.Боханов:

           Да.

           М.Г.Вандалковская:

           Приемы и методы, которыми пользовались кадеты, Вы рассматриваете как элемент парламентаризма?

           Второй вопрос. Вы говорили о столыпинской реформе. Но ведь у либералов и кадетов много высказываний о том, что столыпинская реформа не дает никакого эффекта, по­скольку она ведет к дифференциации крестьянства и к обо­стрению в России классовой борьбы. Что Вы можете сказать по этому поводу?

           [154] А.Н.Боханов:

           С 1906 года в России сложилась принципиально новая социально-политическая ситуация и русские либералы полу­чили возможность открыто и громогласно популяризировать свои взгляды и представления. Возникавшая парламентарная система открывала здесь огромные политические возможнос­ти. Кто знал Милюкова раньше? Узкий круг интеллигенции. Когда же он в 1907 году стал депутатом Думы, получил все­российскую трибуну, то его имя вскоре стало известно всей стране. Хотя ничего конструктивного лидер кадетов не пред­лагал, но та многолетняя разоблачительная буффонада, кото­рую разыгрывали кадеты под началом своего лидера, вызыва­ла жгучий интерес «прогрессивной общественности» и чита­телей кадетских газет и журналов.

           Их парламентская тактика не вела к общественной стаби­лизации. С чего началась работа Первой Государственной Думы? С истерической речи И.Петрункевича, в которой тот призывал власть, «во имя мира и согласия», объявить всеоб­щую амнистию. Но ведь амнистия по делам политическим была уже проведена после Манифеста 17 октября 1905 года. Так кого же надо было теперь амнистировать? А тех, кто уча­ствовал в вооруженных нападениях с конца 1905 по апрель 1906 года. Кадеты требовали предоставить свободу уголовно­революционным преступникам, бомбистам и террористам, на счету которых были сотни жизней. Но разве кадетов подоб­ные «мелочи» интересовали? Они их не занимали ни тогда, ни потом, и партия так и не осудила кровавые «деяния» своих «друзей слева». И такую партию традиционно именуют либе­ральной!

           Что же касается сетований кадетов на неэффективность столыпинской реформы, на ее «жестокость», то здесь уместно сказать следующее. Во-первых, курс столыпинских соци­альных преобразований был рассчитан на длительную перс­пективу и никакого сиюминутного «эффекта» дать не мог, о чем и сам премьер не один раз говорил с трибуны Государ»­ственной Думы.

           [155] Во-вторых, столыпинская реформа действительно была чрезвычайно болезненной и здесь заключена важнейшая при­чина того, что власть очень долго не решалась приступить к кардинальной перестройке крестьянского землевладения и землепользования. Можно, конечно, спорить «рано» или «поздно» начались подобные преобразования, но невозможно не признать, что мера эта была необходимой. Она была наце­лена на капиталистическую трансформацию аграрного секто­ра экономики и то, что кадеты на этот курс нападали, лиш­ний раз подчеркивает, что эта партия по-настоящему буржу­азной не была.

           Н.А.Горская:

           Чьим же детищем был русский парламентаризм начала XX века? Ставите ли Вы подобный вопрос и правомерен ли он вообще?

           А.Н.Боханов:

           Вопрос, конечно, правомерен. Конкретно выработкой за­конодательно-правовых основ представительства занимался царь, высшие сановники империи, ученые-правоведы. Можно обозначить здесь несколько этапов. Первый, условно называ­емый «булыгинский», приходился на первую половину 1905 года, когда формулировались главные принципы формирова­ния и компетенция будущей Государственной Думы. Второй этап, который условно можно обозначить как «виттевский», начался с издания Манифеста 17 октября 1905 и закончился в апреле 1906 года. Существовал еще и третий этап, «столыпинский», связанный с корректировкой избирательно­го закона в 1907 году. На каждом этапе происходили совеща­ния, многодневные обсуждения разных предложений и идей, и материалы этих совещаний (частично опубликованные) да­ют богатый материал для анализа умонастроений в высших коридорах власти и для характеристики политических пред­ставлений власть имущих.

           Иногда в литературе встречаются указания на то, что в основу представительства были положены «идеи Сперанско­го». Подобное утверждение мне не кажется обоснованным. В [156] значительно большей степени, чем Сперанский, предложив­ший в свое время путаную и нежизнеспособную систему, здесь сыграли роль некоторые идеи другого русского государ­ственника Н.Н.Новосильцева, отраженные в его «Уставной грамоте Русского Государства».

           Ю.А.Петров:

           Если либералы «качали лодку» и подрывали тем государ­ственные устои России, то следует ли из этого, что другая сторона - правительство, эту «лодку» не раскачивала?

           А.Н.Боханов:

           Появление парламентарной системы — продукт развития либеральных идей; результат социального эволюционного процесса, заканчивавшегося конструированием определенно­го государственного института, фокусировавшего интересы различных социальных групп. Это как бы теоретический по­стулат. На практике же часто все выглядит не совсем так. Это как раз и произошло в России. Либералы не хотели и не уме­ли сотрудничать с властью, не стремились изыскать компро­мисс. Компромисс с правительством противоречил всему ми­ровоззрению русской либерально-радикальной интеллиген­ции. По отношению к власти и государству они объективно выступали как нигилисты-ниспровергатели, хотя вряд ли дей­ствительно это сами осознавали. Мы же смотрим на те про­цессы по прошествии десятилетий, когда прояснилось многое из того, что современники или не замечали, или чему не при­давали значения.

           Что касается «другой стороны», то я далек от мысли иде­ализировать и правительственный курс, и конкретных госу­дарственных деятелей. Уместно подчеркнуть, что вне зависи­мости, так сказать, от «качества» самой государственной влас­ти и ее носителей, начиная с 1906 года власть готова была пойти на сотрудничество с общественностью. Сам факт уч­реждения Государственной Думы и все попытки создать деес­пособный законотворческий коллективный орган служат тому подтверждением.

           [157] В данном случае особый интерес представляет тема, зат­ронутая уже не раз: возможно ли было конструктивное и пер­спективное сотрудничество между правительством и полити­ческими деятелями кадетского толка. На этот вопрос можно ответить однозначно: нет. Ответственность власти базирова­лась на уважении традиции, на признании особой социаль­ной природы России и на необходимости соблюдения преем­ственности форм и норм. За русскими же либерал- радикалами было лишь отрицание, или, как писал один со­временник, «шум и мишура».

           А.Е.Иванов:

           Вы полагаете, что «древо» парламентаризма совершенно было чуждо русской общественно-политической почве и бо­лее того: сама идея парламентаризма была не содержатель­ной, а разрушительной, деструктивной, приведшей в сущнос­ти к расшатыванию и уничтожению традиционного государ­ства?

           А.Н. Боханов:

           Я никогда не говорил, что такое «древо» было чуждо рус­ской политической почве. Я подчеркивал лишь, что те моде­ли, те лекала, те последние разработки новейшей европейс­кой политической мысли, которые предлагали утвердить в России русские либералы — были несвоевременными и в этом смысле деструктивными. Естественно, что раз существуют различные социальные группы, то рано или поздно, но неиз­бежно встает вопрос о представительстве интересов. Чем дальше шло развитие, структурирование гражданского обще­ства, формирование обособленных социумов, тем настоятель­ней требовалось изыскать некую историческую формулу, спо­собную привести к балансу этих интересов. Поэтому парла­ментаризм, как система выражения и отражения сепаратных интересов, рано или поздно, но должен был появиться. И в 1906 году он стал реальностью и в России.

           Конечно, уместно размышлять на тему: та эта форма или нет, вовремя она появилась, или нет. Ведь существовали раз­ные уровни и стадии: в России — одни, в Австрии — другие; в [158] Англии — третьи. Но порой умозаключения о пресловутом «несовершенстве» парламентарных форм построены на недо­оценке общеисторического материала. Уж сколько копий бы­ло сломано по поводу существования 87-ой статьи Основных законов, позволявшей императору в период между сессиями Думы издавать указы и формы законов. Сколько было произ­несено гневных слов, сколько вынесено беспощадных вердик­тов самодержавию. А ведь подобные нормы существовали в других странах. И даже уже в новейшее время, в конституции Французской Пятой республики, принятой на референдуме в 1962 году, существует схожая статья.

           Можно сослаться и на другой пример. При сопоставле­нии прерогатив верховной власти и представительства в Рос­сии и Германии, обнаруживается много общего. Конечно, это не одинаковые модели, но очень близкие. Существовали раз­личия, специфические нюансы, объясняемые и культурными традициями, и историческими условиями, но при этом Нико­лай II имел не на много больше полномочий, чем император Вильгельм II в Германии.

           В.П.Данилов:

           Здесь сравнение не очень корректное.

           А.Н.Боханов:

           Ну, почему же? С каких это пор сравнительно- исторические сопоставления стали так называться? Мне ка­жется, что некорректность состоит в другом: в изображении России неким безнадежным анклавом темноты, невежества и жестокости. Когда подобное постулируют профессора из Гар­варда или Принстона, то это понятно и объяснимо. Но ведь аналогичное тиражируют без устали и многие отечественные авторы, в том числе и авторы учебников. Ведь еще А.С.Пушкин призывал записных отечественных западников уважительно относиться к прошлому, к делам своих предков. О каком уважении можно говорить, когда в некоторых опусах светлые страницы прошлого олицетворяют лишь деятели типа Пестеля, Добролюбова, Ленина и им подобные.

           [159] Конечно, много было в России и плохого, и темного, и жестокого. Кто же с этим спорит. Но прошлое надо восста­навливать во всем его многообразии, с учетом реальных об­стоятельств времени, его нравов. Россия всегда являлась час­тью мирового сообщества. Думается, что давно пора рассмат­ривать внутрироссийские процессы в контексте политических и социальных процессов в других странах. До сих пор подобные сопоставления, если и делаются, то почти неизменно ограничи­ваются набором ряда экономических характеристик, отражав­ших цивилизационные показатели развитая в той или иной пе­риод (выплавка чугуна и стали, протяженность железнодорож­ного полотна и т.д.). А что происходило в социальной жизни стран, которые по объему производства металла и, извините, по количеству ватерклозетгов, обгоняли Россию?

           Ну, почему, например, повествуя об ужасах крепостного права, не упомянуть о том, что в «самой-самой» высоко чти­мой нашими западниками Америке существовало настоящее рабство и работорговля, когда крепостная зависимость в Рос­сии уже была упразднена. При этом крепостное право в Рос­сии было отменено мирным путем, а для ликвидации рабо­торговли в США понадобилась кровопролитная гражданская война, унесшая жизни почти 600 тысяч человек (значительно больше, чем Россия потеряла на полях сражений за весь XIX век). Или, скажем, почему, описывая тяжелое положение на­родов в России, не привести данные о том, сколько милли­онов подданных Британии погибло от болезней и насилия, например, в Индии? Повествуя о жестокостях власти в Рос­сии, уместно было сопоставить статистику казней по полити­ческим мотивам, допустим, в России и Франции и попутно рассказать, что в демократической Франции в XIX веке не считалось зазорным, как в средние века, публично, на пло­щадях лишать людей жизни. Или, когда пишут об этноконф»­ликтах в России, то было уместно сообщить о том, сколько негров ежегодно в США линчевалось уже после ликвидации рабства (такие подсчеты существуют и цифры эти ужасаю­щие). И так далее.

           [160] Естественно, тут обозначены, может быть в излишне по­лемической форме, лишь некоторые приемы сбалансирован­ной оценки русского исторического материала. Но, думается, что сам метод сравнительно-исторических исследований от­крывает большие возможности.

           Б.С.Итенберг:

           Почему в своем выступлении Вы обошли вниманием вто­рую половину XIX века, когда возникали различные консти­туционные проекты?

           А.Н.Боханов:

           Многие важные моменты на пути от идеи конституцион­но-представительного правления в начале XIX века до ее реа­лизации в начале XX века мной в данном случае упомянуты не были. Все этапы этого длительного процесса, разнообраз­ные предложения, проекты в одном выступлении обозначить было просто невозможно. Моя цель состояла в том, чтобы сфокусировать внимание на начальной стадии возникновения исходных идей, и на конечной, когда эти идеи получили свое реальное институциональное воплощение. Все остальные пе­риоды и направления общественной мысли без сомнения яв­ляются чрезвычайно интересными. И здесь, Вы совершенно правы, 60-70-е годы во многих отношениях весьма примеча­тельная эпоха, закончившаяся так называемым проектом ло­рис-меликовской конституции. О том времени написан це­лый ряд интересных работ.

           С.В.Тютюкин:

           В каком направлении, по Вашему мнению, эволюциони­ровал наш парламент с 1906 по 1917 год? Стоял ли он на мес­те или совершенствовался, как-то менялся?

           Второй вопрос. Каков, с Вашей точки зрения, коэффици­ент полезного действия этой системы за 12 лет? Бывший председатель недавней Думы И.П.Рыбкин в своей книге на­шел много позитивного в деятельности Государственной Ду­мы начала XX века.

           [161] И последний вопрос. Кто из отечественных парламентс­ких деятелей дореволюционного периода лично Вам больше всего импонирует?

           А.Н.Боханов:

           За двенадцать лет существования Думы известные эволю­ционные изменения происходили. Они обуславливались и изменениями законодательных норм (Первая и Третья думы формировались на основе разных систем представительства) и политической обстановкой в стране. Однако не только вне­шние факторы определяли эти процессы. Внутри самого пар­ламента складывались определенные традиции, приемы дея­тельности, касавшиеся как отношений между фракциями, группами, комиссиями, президиумом, верхней палатой в лице Государственного Совета, так взаимодействия с органами ис­полнительной власти.

           Однако самая большая заслуга парламентарной модели состояла в том, что возникла новая политическая ситуация, при которой все должны были учиться жить и действовать по-новому. Не всегда это получалось и далеко не все овладе­ли сложным искусством политической толерантности, но кое- какой примечательный опыт был накоплен.

           Что касается вопроса о, так сказать, КПД, то трудно од­нозначно ответить, насколько законотворческий процесс в России стал качественнее. Здесь требуется отдельный, боль­шой разговор. Но вот, что этот процесс не стал более быст­рым в этом трудно сомневаться. Общеизвестно, например, что Государственная Дума потратила почти два с половиной года на обсуждение столыпинской аграрной реформы и ут­вердила ее принципиальные положения лишь в середине 1910 года, хотя она к тому времени уже реализовывалась три года.

           Если же говорить о думских деятелях, которые лично мне импонируют, то стоит сказать вот о чем. У каждого историка наверное есть свои любимые и нелюбимые герои, но, думает­ся, что следует, при рассмотрении больших исторических проблем стараться преодолевать личные симпатии. По этой причине я бы не хотел называть конкретных фамилий.

           [162] А.Н.Сахаров:

           От имени Ученого совета поблагодарим Александра Ни­колаевича за интересный, проблемный, несколько даже для нас неожиданный доклад. По существу он поставил вопрос не только и не столько о парламентаризме, сколько о том, как этот парламентаризм вписывался в историю России в целом, как парламентаризм сотрудничал с теми, кто был слева и справа. По существу это вопрос о государственной власти в России, о сущности российского самодержавия. Доклад кос­нулся многих проблем, над которыми мы работаем; это воп­рос общеисторический, даже общецивилизационный. Этот вопрос непосредственно затрагивает и современное истори­ческое развитие России. Поэтому наблюдалось некоторое шоковое состояние аудитории, что проявилось и в вопросах, и в отсутствии комментариев по этому докладу, потому что надо было поднимать и обсуждать глобальные проблемы рос­сийской истории.

           Я думаю, что это весьма полезное дело, которое содей­ствует развитию науки, особенно проблем истории России XIX—XX веков, познанию современной российской истории. Все это, конечно, требует дальнейшего осмысления, отработ­ки всех затронутых проблем в институтских научных центрах, с дальнейшим выходом уже в прессу, на научные публикации. Мы надеемся, что работа, которая ведется сейчас Александ­ром Николаевичем по новой теме, утвержденной в нашем Институте, с которой он сегодня вышел в первый раз на большую аудиторию, в дальнейшем получит реализацию в статьях и монографиях.