Труды Института российской истории. Выпуск 6 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: Наука, 2006. 329 с. 21 п.л. 20 уч.-изд.л.

Символы исторической памяти на страницах советских газет в 1925-1939 гг.

Автор
Иголкин Александр Алексеевич (1951—2008)

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Иголкин А.А. Символы исторической памяти на страницах советских газет в 1925-1939 гг. // Труды Института российской истории. Вып. 6 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2006. С. 238-257.

Текст статьи

 

 [238]

А.А. Иголкин

СИМВОЛЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ НА СТРАНИЦАХ СОВЕТСКИХ ГАЗЕТ В1925-1939 гг.[*]

 

           Важнейшей и обязательной составляющей любого мировоз­зрения является историческая память. Через отношение к про­шлому формируются и поддерживаются идеалы, ценности и смыслы. Если профессиональные историки, следуя требованиям своего ремесла, обязаны стремиться к максимальной объектив­ности и научности, то историческая память как часть мировоз­зрения и национального самосознания мифологизирована и сим­волична. В отличие от научной историографии, в ней преоблада­ют полярные, “черно-белые” оценки, а набор исторических сим­волов - определенных “знаковых” имен и событий - весьма огра­ничен.

           Представление об истории в массовом сознании всегда мифо­логизировано, но эти мифы могут быть либо созидательными, укрепляющими и активизирующими символические ресурсы на­ции, либо, напротив, разрушительными, травмирующими нацио­нальное самосознание, формирующими национальный “комп­лекс неполноценности” - и в этом случае ослабляющими метапо­тенциал страны.

           В массовом общественном сознании любого народа остава­лись имена и события, напоминание о которых выполняло важнейшие функции интеграции общества, укрепления его нрав­ственного здоровья, поддерживало единство поколений, предста­вление об общей исторической судьбе и исторической ответст­венности. Такой же была массовая историческая память в доре­волюционной России. Общественное сознание характеризуется высокой инерционностью, поэтому и после 1917 г. в памяти наро­да сохранялись прежние имена-символы “святых” (церковных и светских), таких, как Александр Невский, Петр Первый, Суво­ров, Пушкин, Серафим Саровский, и “злодеев” - Мамай, Малю­та Скуратов. Отметим, что “святых” было во много раз больше.

           Задачами большевиков с первых же месяцев прихода к вла­сти стали радикальное изменение массовой исторической памя­ти, “перекодирование” событий, попытка “стереть” многие и [239] многие имена, придать “сакральный смысл” совершенно иным событиям и именам, создать “коммунистические святцы”. Без этого политическое господство казалось (и, на самом деле, было бы) весьма непрочным. Власть стремилась изменить представле­ние о самоценности России, ее прошлом величии, иначе новыми идеалами “мировой революции” - народ (и прежде всего моло­дежь) нельзя было бы воодушевить.

           Анализу официальной советской идеологии 1920-1930-х го­дов посвящено большое количество исследований, и мы не будем сейчас повторять их основные выводы: они общеизвестны. Дос­таточно хорошо изучена и историография того времени, больше­вистская “мифология истории”, в том числе господствовавшая до середины 1930-х годов “школа Покровского”. Есть также науч­ные труды, анализирующие печатные издания 1920-1930-х годов.

           Задача данной работы - показать, как была представлена и как менялась память о прошлом на страницах советских газет, и прежде всего у ведущей молодежной газеты “Комсомольской правды”, с 1925 г., когда вышел ее первый номер, и до 1939 г., до начала Второй мировой войны. Автор предлагает использовать для подобного исследования некоторые элементы контент-ана­лиза.

           Идеи контент-анализа текстов газет были впервые разрабо­таны еще в 1940-х годах группой американских исследователей под руководством Г. Ласвелла. Американцев тогда, в частности, интересовало, насколько изменилась официальная советская идеология по сравнению с 1920-ми годами. Для ответа на этот во­прос сравнивалась частота появления в большом массиве инфор­мационных потоков - в газетах - слов-символов, которые либо отражали идеологию “революции” и “мировой революции”, либо же были по своим истокам и сути “национальными”, “внереволю- ционными”. Исследовался не весь объем публикаций, а только официальные лозунги.

           Были получены некоторые интересные результаты. Так, оказалось, что доля “революционных символов” в “лозунговых” текстах: с 1919 по 1943 г. уменьшилась в 12 раз, причем о “миро­вой революций” последний раз говорилось в 1935 г., а о Комин­терне - в 1941 г., за 2 года до его роспуска. Рост доли “националь­ных” символов начинается (почти с нулевой отметки) после 1929 г.[1]. Американские ученые обратили внимание и на то, что лозунг “Да здравствует мировая пролетарская революция!” пос­ле 1935 г. уже никогда не появлялся. До этого он отсутствовал лишь в официальных лозунгах 1926 г., что, естественно, связыва­ется с разгромом троцкистской оппозиции. Это еще раз доказы­вает факт резкой, радикальной смены идеологических ориенти[240]ров в СССР в середине 1930-х годов, что совсем на другом мате­риале доказывает российский исследователь Ю.Н. Жуков.

           Группа Г. Ласвелла изучала также, какие персоналии (и сло­ва, производные от них) упоминались в лозунгах. Вот полный список: Ленин, Маркс, Энгельс, Сталин, Либкнехт, Люксембург, Тельман, Урицкий, Шаумян, Джапаридзе, Колчак, Деникин, Зи­новьев, Троцкий, Гитлер, Бухарин, Пуанкаре, Чан Кайши, Азиз­беков. Первые десять имен - всегда в положительном значении, последние девять - чаще в негативном.

           В центре внимания контент-анализа - подсчет появления в текстах исследуемых единиц - слов-символов, которые могут объединяться в однородные группы-кластеры, или однородных по содержанию высказываний. Каждая мировоззренческая сис­тема характеризуется, помимо прочего, “любимыми словами”, и с эволюцией мировоззренческой системы их соотношение меня­ется. Так, американские ученые подсчитали с какой частотой по­являлись ключевые политические термины в газете “Москов­ские новости” со 2 августа 1938 г. по 2 января 1939 г. Получилась такая последовательность (по убывающей): 1) народ - 1136 раз, 2) рабочие - 633, 3) колхозники и рабочие совхозов - 378,4) Ста­лин, сталинизм - 280, 5) Советы - 270, 6) Ленин, ленинизм - 243, 7-8) пятилетний план и революция - по 217, 9) наркомат - 187, 10) партия - 172,11) Стаханов, стахановцы - 165,12) Красная Ар­мия - 162, 13) массы - 146, 14) классовая борьба - 97, 15) класс - 92, 16) товарищ - 78, 17) социалистическое строительство - 62 раза[2].

           Эти слова-символы представляют ценностно-символическое “ядро” идеологической системы в 1938 г. Кстати, такое “ядро” - всегда небольшое. Американцы выявили, что в XX в. и в США, и в Великобритании, во Франции, в Германии, и в России - СССР от 52 до 86% от общего числа появлений “идеологических симво­лов” в ведущих газетах приходится всего на 18 слов[3].

           Мы видим, что итоги такой простой операции, как подсчет частоты появления слов-символов, оказался весьма интересным: кто-то обратит внимание на то, что “партия” заняла всего лишь 10-е место, а кто-то - на соотношение слов “Ленин” и “Сталин”. И, наверное, сразу же стало любопытно: а с какого года “Ста­лин” стал опережать “Ленина”. Каким было это соотношение, скажем, в 1950, в 1987 гг. и с какой эмоциональной окраской? Ведь контент-анализ позволяет выделять слова-символы эмоци­онально нейтральные, с негативной окраской и позитив­ной. Более того, лет через 20-25 после первых исследований аме­риканцы научились в баллах оценивать степень эмоционального накала текстов. Проект и результаты этой работы были засекре[241]чены, она выполнялась в ведущих исследовательских центрах и стоила примерно столько же, сколько разработка нового оружия.

           Для контент-анализа важно и то, какие слова-символы отсут­ствуют, хотя можно было бы ожидать их активного упоминания. Так, в нашем “ядре” нет ни “врагов народа”, ни “троцкистов”, ни иных негативно окрашенных слов.

           Методология Г. Ласвелла впоследствии неоднократно ис­пользовалась, в том числе и в работах отечественных ученых. Мы предлагаем применять ее к анализу представления историче­ской памяти на страницах СМИ. Если просто полистать газеты, скажем, за три года - 1926, 1950 и 1988, - то сразу бросится в гла­за то, как по-разному была представлена на их страницах отече­ственная история. Даже не вникая в суть содержания взглядов на исторический процесс, можно увидеть, что в газетах за 1926 г. ис­тории вообще почти нет; в 1950 г. исторических символов в газе­тах много, но при этом “выброшены” большие и значимые бло­ки (скажем, все, что касается Церкви); в 1988 г. истории тоже, на первый взгляд, много, включая церковную, но поражает доля не­гативных оценок прошлого (особенно советского периода). Еще одной особенностью газет 1926 и 1988 гг. окажется очевид­ная “разорванность”, “стробированность” исторической памяти (“строб” - это вычлененный фрагмент, описываемый как замк­нутая система). Для 1950 г. характерна куда большая “связность” и “целостность” представления об историческом процессе.

           Итак, какими основными параметрами характеризуется поя­вление исторических слов-символов в газетах за тот или иной пе­риод? Во-первых, это интенсивность, которая выражается в час­тоте обращения к истории, среднем количестве исторических символов в одном выпуске. Во-вторых, эмоциональная окраска, процентное соотношение “позитива” и “негатива” то, как они ви­дятся в прошлом. В-третьих, глубина исторической памяти. Она может быть и в 1000 лет (1950 г.) и в 20 лет (1926 г., как мы уви­дим дальше). Можно рассчитать, как в течение определенного периода времени - года, квартала или месяца - представлены (в процентном отношении) прошлые века и десятилетия; на какие исторические отрезки приходятся “сгущения” или “провалы” ис­торической памяти. В-четвертых, степень разнообразия слов- символов и, соответственно, актуализируемых в памяти истори­ческих событий и имен - их может быть один-два десятка или не­сколько сотен. Можно выделить “любимые” исторические имена и даты и ранжировать их по критерию частоты появления в СМИ. В-пятых, и это очень важно, те имена и события, которых нет в газетах, но они были весьма значимы для газет в какой-то иной период времени.

           [242] Хотя основным объектом исследования являются публика­ции в “Комсомольской правде”, совершенно очевидно, что при существовавшем в СССР жестком идеологическом контроле эта газета не могла не отражать общих идеологических установок; она поддерживала официальную версию “сконструированной ис­тории” и по мере изменения этой версии, менялось и содержание ее публикаций. Характер изменений в сфере СМИ определялся процессами более общего порядка - прежде всего, в сфере поли­тики и идеологии.

           О каких же исторических событиях писала - и не писала, что очень важно! - “Комсомольская правда” в 1925 г.?

           Проведем сплошной анализ всех исторических публикаций за декабрь 1925 г. Декабрь выбран потому, что 14 декабря 1925 г. было столетие восстания на Сенатской площади, и достаточно интересно, как к этому отнеслись советские СМИ.

           14 декабря 1925 г. ни одной строчки о восстании декабристов в “Комсомольской правде” не появилось^ И в этом, как и следо­вало ожидать, она отражала общую официальную партийную линию: столетие восстания проигнорировали и “Правда”, и “Изве­стия” Но, может быть, дата отмечалась по новому стилю? Нет, и в конце месяца никаких юбилейных публикаций не было. В те­чение всего декабря 1925 г. в “Комсомольской правде” появились два крошечных материала, как-то связанных с декабристами - 7 строк в одном номере и 5 строк - в другом. И в “Известиях” так­же за месяц - две крошечные публикации, имевшие отношение к столетней дате. По горячим следам событий М.Н. Покровский напишет: «На последний декабрь пришлось сразу два революцион­ных события: столетний - декабристов и двадцатилетний - мос­ковских баррикад... Масса населения, в первую очередь учащаяся молодежь и рабочие, обратили внимание только на двадцатиле­тие пятого года; а наша старая интеллигенция занялась декабри­стами, о которых массы, увы, не вспомнили, хотя ежедневная пе­чать - особенно “открытия” из Ленинграда - наводила их на эти воспоминания достаточно усердно»[4]. Менее тридцати строк о де­кабристах в двух ведущих газетах кажутся Покровскому явным “перебором”

           А вот в связи с 20-летием декабрьского вооруженного восста­ний 1905 г. только за декабрь 1925 г. “Комсомольская правда” по­святила этому событию 4 крупных статьи, 3 публикации воспо­минаний участников, 2 больших обзора литературы, не говоря уже о массе мелких по объему материалов. Причем, публикации на эту тему начались в “Комсомолке” (как и в других газетах) за­долго до декабря и продолжались в 1926 г. По объему газетной площади события 1825 г. занимали в ведущих советских изданиях [243] декабря 1925 г. даже не в десятки, а в сотни раз меньшее место, чем восстание 1905 г.

           С чем же связана такая расстановка приоритетов? М.Н. Пок­ровский откровенно разъяснил, почему “учащаяся молодежь и ра­бочие”, не желающие слышать о декабристах, проявили верное “классовое чутье”: “Есть революция и революция, есть наше воо­руженное восстание и есть не наше, хотя тоже вооруженное и тоже восстание. Всякий класс делает революцию по-своему, и как бы мы ясно себе ни представляли особенности чужой революции, она никогда нас не тронет так, как революция своего класса”[5].

           Однако в реальной исторической памяти - и не только “ста­рой интеллигенции” - декабристы занимали важное место. В 1925 г., комсомольский поэт Николай Асеев посвятил им одно из лучших (если не самое лучшее) свое стихотворение: - “Синие гусары”. А Осип Мандельштам именно в стихотворении “Декаб­ристы” пишет знаменитое: “Все перепуталось, и сладко повто­рять Россия, Лета, Лорелея”. На “другом берегу” Зинаида Гиппиус называет декабристов “святыми”. Ранее именно так называли де­кабристов Н.А. Некрасов, другие русские поэты[6].

           А Зинаида Гиппиус писала о декабристах:

 

                               Мы - ваши дети, ваши внуки,

                               У неоправданных могил

                               Мы корчимся все в той же муке

                               И с каждым днем все меньше сил.

 

Но тогдашнее идеологическое руководство полагало, что у Ни­колая Асеева, Осипа Мандельштама и Зинаиды Гиппиус не должно быть общих святых!

           Очернение, оплевывание декабристов - это святотатство, ос­квернение общенациональных святынь. Это прекрасно понимали ведущие идеологи режима, ставившие задачу десакрализации русской истории, проводившие в СМИ политику отчуждения от всех традиционных, объединяющих нацию исторических ценно­стей. Святая Русь лишалась любых святых имен, не только при­знанных церковью. И большая статья М.Н. Покровского о дека­бристах, все-таки появившаяся в “Известиях” 1 января 1926 г., прямо начинается с того, что надо совершить святотатство, ко­щунство, “озорство”: “Почти столетие декабристы были священ­ной реликвией для русской интеллигенции. Прикосновение к этой реликвии исторического анализа, в особенности анализа классового, рассматривалось как святотатство. И, когда почти ровно 20 лет назад святотатственные руки марксистов решились на это озорство, ответом был взрыв негодования”[7]. Да, интелле­ктуальное “озорство” по отношению к пяти казненным выбива­лось из всех канонов, из традиционной морали.

           [244] 1 января 1926 г., “Известия” дали “двойной залп” по декабри­стам. Науку представлял Михаил Покровский, искусство - Лариса Рейснер. Их публикации заняли полную полосу. У Покровского особое возмущение вызывало нежелание декабристов проливать кровь в междоусобной брани. Историк иронизирует: декабристов “от одного упоминания о таком скромном оружии, как топор, бросало в дрожь”[8]. Л. Рейснер в очерке “Сергей Петрович Тру­бецкой” мастерски рисует “своего” князя С.П. Трубецкого - трусливого, самодовольного интригана, способного на любое предательство: «Надо отдать справедливость князю. Если мало­душно, лениво и бездарно все, что он предпринимал против пра­вительства, то сколько блеска, остроумия и коварства вложил он в борьбу с “левыми”. Провокации Сергея Петровича гениаль­ны»[9]. Оставим эти экзерсисы без комментариев.

           О каких еще исторических событиях писала “Комсомольская правда” в конце 1925 г.? Разумеется, об Октябрьской революции. Целая серия публикаций раскрывает довольно краткую историю Коммунистического интернационала молодежи. Из событий рус­ской истории отмечено 15-летие со дня смерти Л.Н. Толстого. Вот, в общем-то, и все. Таким образом, вся глубина исторической памяти, как она представлена в газете, не превышает 20 лет!

           Наряду с замалчиванием и искажением реальной истории, в СМИ воспроизводились совершенно фантастические, выдуман­ные картины совсем недавнего прошлого, шло создание “парал­лельной реальности” Так, “Комсомольская правда” писала о до­революционной гимназии (которую очень многие тогда помнили, так как всего 10-15 лет назад в ней учились): «Вся программа обучения, начиная от блаженной памяти “закона божьего” и кон­чая греческим языком и латынью, была приурочена к тому, что­бы вышибить из сознания учащихся малейшие проблески свобод­ного мышления и творчества. Уроки задавались “от сих до сих” по казенным, прошедшим 10 цензур учебникам самых благона­меренных и угодливых начальству авторов. Чего-либо сверх ка­зенного учебника не полагалось знать и тщательно изгонялось не только из школьного, но и домашнего обихода учащихся, для че­го практиковались посещения на дому инспекторами и учителя­ми с производством обыска»[10].

           В советских газетах 1920-х - начала 1930-х годов слово “про­шлое” почти не встречается без эпитета. Если “прошлое” - то обязательно “темное”, “проклятое”, “мрачное”. Но явно преоб­ладал эпитет “рабское”. В статье А.В. Луначарского о М.Ю. Лер­монтове, опубликованной в 1926 г. в “Комсомольской правде”, первая же цитата, конечно: “Прощай, немытая Россия, страна ра­бов, страна господ...”[11]. Если речь идет об экономических вопро[245]сах, сообщается: “До Октября русская промышленность находи­лась буквально в рабской зависимости от заграницы”[12].

           О “рабском прошлом” говорилось не только в газетных статьях, специально посвященных исторической тематике, но и между делом. Скажем, пишет в “Правде” Н.И. Бухарин о ненави­стной ему поэзии С.А. Есенина и тут же обобщает: «У нас в ли­тературе уже поднялась как на дрожжах другая “гордость вели­короссов” которая воспевает наше рабское прошлое»[13].

           Кстати, “о национальном гордости великороссов”. Именно В.И. Ленин в статье с таким названием сделал акцент на опреде­лении нашего прошлого как “рабского”. В тексте, содержащем всего 9 абзацев, слово “раб” и производные от него встречаются

11.            раз. А кроме того, Ленин добавляет еще слова из синонимиче­ского ряда - “холуй”, “холопский”, “крепостнический”[14]. Со ссыл­ками и без ссылок на Ленина советские газеты будут “вбивать в подсознание” такую самооценку вплоть до начала 1930-х годов.

           7 ноября 1929 г. “Комсомолка” фантазирует: “В музее над картой Российской империи нужно поставить модель рабски при­битой ветрянки...” Правда, не совсем понятно, как именно надо прибить модель ветряной мельницы, чтобы всем стало сразу яс­но: это сделано не как-нибудь, а именно “рабски”. И дальше газе­та продолжает: “Бывшая карта бывшей России - это униженное в рабском труде население, это феодализм, оброк, барщина, кре­постничество, это стрельцы, бояре, посадские люди и порка, это бездорожье, воеводы, опричнина, Тайный Приказ, Московское государство, Русь, Россия”.

           Один из поэтов (не хочется упоминать его имени, сегодня оно забыто) эти же чувства выражает в стихах, опубликованных в ав­густе 1925 г. в “Правде”:

 

                               Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?

                               Что же! Вечная память тебе.

                               Не жила ты, а только охала

                               В полутемной и тесной избе.

 

           Но вот 13 декабря 1931 г. в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом И.В. Сталин, неожиданно скажет: “Довольно странно считать покорными и ленивыми русских крестьян и рабочих, проделавших в короткий срок три революции, разгро­мивших царизм и буржуазию и победоносно строящих ныне со­циализм”[15]. Беседа Сталина с Людвигом в апреле 1932 г. была опубликована в журнале “Большевик”, и те, кто внимательно ее прочитал, про “рабское прошлое” писать перестали, хотя сдела­ли это тогда далеко не все публицисты, журналисты, историки и политики. Так, 17 апреля 1933 г. (через год после “намека” Ста­лина) “Комсомолка” напомнит, что до революции “на Ленских [246] приисках существовала система рабского принудительного тру­да”. Правда, старый эпитет “проскользнет”, скорее, по инерции: в 1933 г. он будет употребляться в газетах несопоставимо реже, чем, скажем, в 1929 г. А в 1920-х годах читателю предлагалось поверить в существование и таких заурядных “картинок” совсем недавнего прошлого: “В прежние годы на Руси существовала го­сударственная дума - недоношенный ублюдочный парламент. Было в этой самой думе изрядно скучно, и время от времени чер­носотенные депутаты, дабы поразмяться, позволяли себе некото­рые маленькие невинные развлечения - били кадета или трудо­вика”[16]. “Исторические призраки” плотно перемешивались с реаль­ными фактами, в результате в сознании читателей возникала “за­колдованная реальность” - охватывавшая, разумеется, не только прошлое, но и настоящее.

           Человек терял всякие духовные ориентиры. Конструируемая тогда в СМИ “параллельная историческая реальность” была ли­шена всякой устойчивости, целостности, единства. В ней не дей­ствовали никакие законы логики, причинно-следственные связи. Читателю, особенно молодому, невозможно было отделить мираж от действительности, правду от вымысла. М. Горький с удовлетворением отмечал: “Растут дети, для которых наше доре­волюционное прошлое со всеми его грязными и подлыми уродст­вами будет знакомо только по книгам, как печальная и фантасти­чески нелепая сказка”[17].

           В статье, опубликованной в “Известиях” Л.Д. Троцкий из всей отечественной и мировой истории выделил лишь пять дат, пять лет, которые, по его словам, “...в памяти не только каждо­го революционера, но и каждого грамотного человека из лагеря угнетенных кажутся навсегда выкованными из бронзы, чеканно выделяясь из бесконечной вереницы годов, лишенных лица и об­раза”[18]. Вот эти даты: 1793 - “металлический год”, когда якобин­цы “учинили незабываемую (sic! -А.И.) расправу над коронован­ными и привилегированными властителями старого общества”[19], а также революционные 1848, 1871, 1905 и 1917 гг. Троцкий соз­дает химерический историко-идеологический концепт необжито­го, враждебного “исторического пространства”, состоящего из “бесконечной вереницы годов, лишенных лица и образа”. И вплоть до 1934 г. публикации в СМИ и в специальной истори­ческой литературе почти целиком ограничивались жесткими рамками, заданными Троцким[20].

           Сознательно разрушалась “связь времен”. Создавалась ситуа­ция историко-психологической безоосновности, неустойчивости. Подвергалось деструкции смысловое единство русской истории. Прошлое уходило в неразличимую тьму, создавалось общество с [247] “отшибленной исторической памятью”. Человек выключался из потока духовных энергий, идущих из прошлого в будущее.

           Хорошо осознавалась тогдашними идеологами проблема глу­бины исторической памяти. М.Н. Покровский прямо ставил воп­рос: “Прежде всего, как далеко вглубь должна уходить эта самая новая история, нужна ли нам древняя, нужна ли нам средневеко­вая история?”[21] Для Покровского ответ очевиден: “Не нужна!” И в газетах вообще нет никаких упоминаний о каких-то событиях или именах из русской истории, относящихся хотя бы к XVIII в. За 9 месяцев, с октября 1925 по июнь 1926 г. “Комсомольская правда” всего лишь трижды, чуть ли не случайно, подтверждает, что и в XVIII в. в России что-то происходило, упоминая Петра I, М.В. Ломоносова, Великую Северную экспедицию. Это все.

           Давно известно, что для поддержания устойчивого нацио­нального самосознания, психического здоровья и энергии нам не­обходимо присутствие в нашей духовной реальности всей исто­рии России (без “разрывов” и “темных пятен”), множества исто­рических предшественников, предков, находящихся в сакральном времени и поддерживающих нас оттуда. Такая поддержка воз­можна, если мы постоянно обращаемся к их памяти, вызываем перед внутренним взором их образы. Неслучайно на каждом бо­гослужении поминается длинный ряд православных святых, “в Земле Российской просиявших”. Аналогичная практика сущест­вует у всех народов с древнейших времен. В двадцатые годы в официальной пропаганде открыто ставилась обратная задача: вытеснить из исторической памяти как можно больше имен. Ли­бо произвести инверсию, сменить положительную оценку имен, событий, даже традиций на отрицательную.

           М.Н. Покровский писал: “Ведь нельзя же так, как у нас: неко­торые хотят сделать из Москвы музей старых зданий... Нельзя же так. Вот точно так же и в истории - кого-то нужно выселить оттуда, выселить излишние персонажи, которые теперь совер­шенно не нужны. Так что, конечно, целым рядом этих историче­ских персонажей придется пожертвовать, но наиболее махровые, колоритные останутся, но останутся в надлежащем освеще­нии”[22].

           «“Вытеснялись из истории” или получали “надлежащее осве­щение” Румянцев и Суворов, Ушаков и Кутузов: “все войны, ко­торые вела Россия со времен Екатерины II, были столкновениями на почве агрессии русского капитализма на Ближнем Востоке” - так писала “Правда” в 1928 г.[23] Годом раньше Главрепертком за­претил публичное исполнение увертюры П.И. Чайковского “1812 год”, так как программа этого произведения “... является, конечно, абсолютно неприемлемой для нас»[24].

           [248] О Пушкине читатель “Комсомольской правды” мог узнать, что “даже самый передовой и революционный представитель дворянства, намного опередивший основную массу своего клас­са, - Пушкин - не сумел дать правдивую картину крестьянской революции, какой являлась Пугачевщина. Народное движение изображено совершенно неверно”[25]. Ну, а про Достоевского в молодежной газете писалось куда жестче: «... совершенно ник­чемное занятие - упорно выискивать в гуще написанного им ми­стического бреда крупицы почти “либеральных” замечаний и да­же “революционных пророчеств”»[26]. “Комсомолка” напоминала о “реакционной сущности религиозно-нравственной стороны учения Л. Толстого” и недоумевала, почему, в связи со столетним юбилеем писателя, издан том, содержащий “учение о жизни, из­ложенное в изречениях”?[27]

           Вместо “Незнакомки” А. Блока А. Пришелец предложил комсомольским читателям свою “Молочницу” (это не пародия!):

 

                               Арбат. Звонки. Улыбка дворнику.

                               И как всегда, как с давних пор,

                               Дыша полями и коровником,

                               Она проходит в коридор[28].

 

           Газеты вели борьбу с русскими традициями, обычаями, рус­ским бытом, объявленным “глубоко реакционной силой”: “До сих пор из провинции приходят анекдоты о партийцах, насла­ждающихся канарейкой и шипящим самоваром, этими непремен­ными атрибутами мещанского счастья”[29]. Русские романсы “Комсомолка” называет “музыкальной самогонкой”[30].

           В 1928 г. СМИ начали поход против традиционной встречи Рождества и Нового года с елкой и Дедом Морозом. В “Комсо­молке” появляются поразительные вирши Семена Кирсанова:

 

                               Елки сухая розга Маячит в глазища нам,

                               По шапке Деда Мороза,

                               Ангелу - по зубам![31]

 

           В 1926 г. нерабочими в СССР были дни, когда православные отмечали Благовещение, Страстную субботу, Вознесение, Духов день, Преображение, Успение, Рождество. Но вот вводится “не­прерывная” рабочая неделя - и рабочим становится даже день Пасхи. В декабре 1929 г. Ю. Ларин делится своей радостью с чи­тателями: “Непрерывка уничтожает рождество как допускаемый советской властью день всеобщего отдыха”[32]. С января 1930 г. га­зеты начинают выходить без указания дня недели, оставлялись только числа месяца. Отказ от традиционных названий месяцев обсуждался, но был отвергнут со ссылкой на неудачу подобного опыта в эпоху Великой французской революции.

           [249] Уже с 1930 г. намечались некоторые, первоначально очень слабые, сдвиги в оценке исторического прошлого И. Сталиным. 12 декабря 1930 г. он пишет письмо Д. Бедному, обвиняя стихо­творца в том, что тот стал “возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения”[33]. Письмо тогда опубликовано не было, газеты пока продолжали старую линию.

           В выступлении на Всесоюзной конференции работников со­циалистической промышленности 4 февраля 1931 г. Сталин зая­вил: “В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но те­перь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, - у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость”[34].

           В апреле 1932 г. публикуется запись беседы Сталина с Л. Эр­хардом, где отрицается вековечная русская покорность и лень.

           Начиная приблизительно с середины 1932 г. “оплевывание” исторического прошлого в советских газетах довольно резко со­кращается, но и ничего светлого в прошлом России авторы пуб­ликаций пока не находят. В 1933 г. любая историческая память почти полностью ушла из газет. Так, в апреле 1933 г. в “Комсо­молке” всего четыре статьи, которые условно можно назвать “историческими”: публикация о Ленине 22 апреля (Н. Крупской) и три статьи к годовщинам: 21-й - Ленского расстрела, третьей - гибели Маяковского, первой - “разгрома РАППа”. В июле 1933 г. в газете появляется большая - на два “подвала” - статья Е. Ярославского, посвященная тридцатилетию второго съезда РСДРП. В статье - никаких имен, кроме Ленина и Сталина. В га­зетах тех месяцев вообще почти нет исторических имен, упомина­ний о событиях прошлого; возникает ощущение, что люди как бы “выпали” из времени, оказались в каком-то мороке. Печата­ются лишь бессмысленные обрывки совсем недавней истории, которые постоянно переписываются, причем и это опасно: надо обязательно помнить последнюю версию, “Комсомольская прав­да” приводит пример разоблачения “скрытого троцкиста” рабо­чего Гавришина (учившегося только в церковно-приходской школе), который не смог правильно объяснить “политическую сущность антипартийной контрреволюционной группы Эйсмон­та-Толмачева”[35].

           Газеты 1933 г. резко отличаются от газет 1929 г. отношением к исторической памяти, символам, традициям. Они никак не от­кликаются ни на Пасху, ни на Рождество. Исчезла героика “ми­ровой революции”, пафос борьбы со “старым бытом”, Достоев­ским и Л. Толстым.

           Наконец, в 1934 г., после XVII съезда, официальное отноше­ние к русской истории круто меняется. Газеты и журналы на это [250] немедленно реагируют. 16 мая 1934 г. принимается постановле­ние СНК СССР и ЦК ВКП(б) “О преподавании гражданской истории в школах СССР”, затем - ряд других постановлений, вос­станавливавших в правах отечественную историю.

           К десятилетию начала Первой мировой войны, в 1924 г., не­вольно предугадывая за много лет будущую логику Резуна в пресловутом “Ледоколе”, М.Н. Покровский писал в журнале “Большевик” о России: «Готовилась наступательная война про­тив Австрии и Германии, морально оправдываемая тем, что Гер­мания “хочет напасть”. Имея такого миролюбивого соседа, как царская Россия, хочешь - не хочешь, а нападешь...»[36].

           А к 20-летию того же события, в июле 1934 г., “Большевик” даст совсем иные оценки “исторического миролюбия Германии” (выражение М.Н. Покровского). В редакционной статье главно­го теоретического органа партии доказывается тезис: “Пред­военная империалистическая Германия угрожала таким образом созданием величайшей империи”[37].

           Но в том же номере журнала член редколлегии Г. Зиновьев, безусловно, знакомый с редакционной статьей, продолжает ста­рую песню: «Август 1914 г. От имени России “освободительную войну объявляет Николай Кровавый. Разгул погромного “патри­отизма”»[38]. Перед лицом прямых угроз со стороны германского фашизма со слова “патриотизм” надо было снимать кавычки. И, наверное, власть должна была как-то воспрепятствовать появле­нию подобных статей, иначе в сознании читателей одновременно сталкивались бы два прямо противоположных подхода, отража­ющих старую и новую “линию партии”.

           С 10 декабря 1934 г. “Комсомолка” наконец-то выходит с ука­занием дня недели, а не только даты. В 1935 г. возвращаются елка, Дед Мороз и Снегурочка. Русские традиции уже не рассма­тривают как пережитки царизма; “школа Покровского” офици­ально осуждена, многие его ученики быстро “перестроились”.

           Но новый подход к истории России разделяли не все. Вот Н.И. Бухарин в январе 1936 г. в редактируемых им “Известиях” вопрошает: «Разве не первейшим долгом для нашего историка было бы в противовес всем и всяким буржуазно-историческим концепциям “Истории государства Российского” разработать ис­торию хотя бы главнейших порабощенных им народов?»[39]. Ста­лин, однако, решил, что напоминание о старых распрях - дейст­вительных или мнимых - не содействует укреплению Советского Союза перед лицом фашистской угрозы. Предложение Бухарина реализовано не было.

           Содержание газет во второй половине 1930-х годов меняется, отражая новые установки государства. Война 1812 г. представле[251]на уже не так, как десятилетием раньше. Сентябрь 1938 г. - сов­сем не круглая дата, 126 лет Бородинского сражения; тем не ме­нее, в “Комсомолке” появляется статья “Изгнание Наполеона”, где с уважением называются имена русских полководцев и парти­зан. Полностью отметается всякая “смердяковщина”: “О том, что принес бы русскому народу Наполеон в случае победы, можно судить по управлению им русскими губерниями... Французские вла­сти рассматривали оккупированные области как источники припа­сов для армии и организовали их планомерное ограбление”[40].

           Газеты постоянно теперь напоминают, какие у нас были пи­сатели, поэты, военачальники, ученые, композиторы, художни­ки. Так, только в номере за 17 октября 1938 г. “Комсомолка” приводит имена Некрасова, Чернышевского, Добролюбова, Дос­тоевского, Писарева, Горького, Г. Успенского, Лескова, Помя­ловского. Все, включая Достоевского и Лескова, упоминаются исключительно в положительном ключе.

           23 сентября 1939 г. “Комсомолка” пишет: “Как не любить ро­дину, которую поставил на путь освобождения великий русский народ, давший всемирной истории Ломоносова и Чаадаева (!), Ра­дищева и Пушкина, Толстого и Достоевского, Гоголя и Белин­ского, Добролюбова и Некрасова, декабристов и Герцена, петра­шевцев и Чернышевского, Сурикова и Репина, Глинку и Мусорг­ского, Римского-Корсакова и Даргомыжского, Рахманинова (эмигранта! -А.И.) и Чайковского, математического гения Лоба­чевского и физика Лебедева, химика Менделеева и палеонтолога Ковалевского, Тимирязева и Павлова”. Обратим внимание: на­писано за 10 лет до кампании “борьбы с космополитами”.

           В списке нет Сергея Радонежского и Серафима Саровского, но ведь нет и очень популярных в 1920-х годах Сергея Нечаева и Петра Ткачева.

           Такое впечатление, что газеты конца 1930-х годов специаль­но искали повод, чтобы упомянуть исторические имена - симво­лы, причем на всю глубину отечественной истории. Так, 24 сен­тября 1939 г. “Комсомолка” пишет про город Новогрудок, куда несколько дней назад вошла Красная Армия: “Не установлено точно, в каком году он заложен. По одним данным, город осно­вал князь Владимир (начало XI в.), другие историки называют князя Ярослава”. Важно просто назвать имена князей и упомя­нуть про одиннадцатый век!

           В газетах конца 1930-х годов очень много имен-символов не только русских, но и всех народов СССР. 15 сентября 1939 г. в “Комсомолке” большая статья - “Тысячелетие Давида Сасунско­го”, на следующий день - о Давиде Сасунском уже передовая “Сила народного гения”, в том же номере - еще статья об этом [252] армянском эпическом герое. И 17 сентября в газете вновь тексты о Давиде Сасунском. Причем, очевидно, что тысячелетие этого события было весьма и весьма условным.

           Можно предположить, что в преддверии неизбежной войны руководству страны стало ясно: историческая память формирует и активизирует символические ресурсы, столь же необходимые для Победы, как ресурсы продовольственные, природные или на­учно-технические, входящие в метапотенциал страны. И победа­ми в прошлых войнах Россия во многом обязана тому, что имен­но этот символический ресурсный потенциал был куда мощнее, чем у ее противников. А.В. Суворов повторял вслед за Петром: “Природа произвела Россию только одну. Она соперниц не име­ет”[41]. Этот настрой надо было воспроизвести у советского наро­да, именно ему соответствовали национальные интересы.

 

           [252-253] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           Г.Д. Алексеева. Как известно, есть работы американских ученых по проблемам исторической памяти. У них имеются разные направления в области изучения этой проблемы. По отношению к своей собственной истории, к своим издани­ям, учебникам, они изучают такую тему? Или их интересует манипулирование общественным сознанием только на матери­але мировой революции и на материале результатов Второй мировой войны?

           А.А. Иголкин. Естественно, американцы в рамках этого на­правления изучают и то, что происходит у них. Например, богат­ство или бедность идеологического языка в СМИ. Они выяснили, что если выделить около 500 основных политико-идеологиче­ских терминов, то в прессе обычно присутствует их незначитель­ная часть, причем в американских газетах язык беднее, чем в газетах других ведущих стран мира. То есть там беднейшая исто­рическая и идеологическая лексика. Они сами признают, что в Соединенных Штатах, высоко манипулируемом обществе, мани­пулирование идет через СМИ. Например, французский исследо­ватель Режи Дебре пишет, что в ведущих американских газетах процент площади, посвященной той или иной теме, приблизитель­но одинаков. Он называет это “загадкой согласованности”. Абсо­лютно синхронно появляется какая-то тема и сходит. По серьез­ным западным оценкам, манипулирование сознанием через СМИ в Америке всегда было выше, чем у нас, более эффективно. В разные периоды самый жесткий идеологический контроль, как ни странно, был в XX в. в Соединенных Штатах.

           Г.А. Куманев. Что заставило Вас выделить газету “Комсо­мольская правда”? Тема же у вас “Историческая память как объ­ект манипулирования в советских газетах”. А нельзя ли было [254] лучше назвать “Историческая память как объект манипулирова­ния в “Комсомольской правде” таких-то годов?

           Конечно, можно сказать, был один идеологический пресс, была партийная власть, она командовала всеми газетами, и все они по стойке “смирно” занимались таким манипулированием. Но это надо еще доказать на фактах.

           Л.H. Нежинский. В те годы существовала разница в позициях между “Известиями” и “Правдой”. Я уж не говорю о “Вечерней Москве”, где материалы подавались в очень своеобразной любо­пытной форме.

           Е.Н. Рудая. У меня вопрос в дополнение к той маленькой дис­куссии, которая возникла по поводу сравнения материалов раз­ных периодических изданий. Вообще Вы не только ставили, но и отвечали на такой вопрос: как соотносится количество знаков- символов, о которых Вы говорили в докладе. Является ли это ос­новной характеристикой или фактором, характеризующим такие понятия, как “общественное мнение”, “менталитет”, “обществен­ное сознание” на определенном и на разных этапах? Поясню это на конкретном примере.

           Вы упоминали 1925 г. В 1925 г. в “Комсомольской правде” всего две крошечные заметки о восстании декабристов. Мы не помним 1925 г., но прекрасно помним 1975 г. (по-моему, это был 150-летний юбилей декабристского восстания), когда было ог­ромное количество публикаций, в том числе и в “Комсомольской правде”, о восстании декабристов, издание книг, выпуск филь­мов, в том числе и прекрасный фильм Митты “Звезда пленитель­ного счастья” и т.д. То есть количественное соотношение несоиз­меримо: две маленькие статьи - и огромное количество публика­ций. Так ли несоизмеримо отношение к восстанию декабристов в смысле сравнения исторического факта и идеологического мани­пулирования и воздействия?

           А.А. Иголкин. Естественно, совершенно разные вещи - объ­ективно существующее общественное сознание, в частности, по вопросу отношения к декабристам, и то, что пытаются делать СМИ, меняя курс в год два раза или с иной интенсивностью. То есть контроль над сознанием в то время еще не был таким, как у Оруэлла. Попытки воздействовать на общественное созна­ние были. Попытки эти оказались неудачными, что пришлось быстро признать. Что мешало? Наряду с тем, что пишет “Комсо­мольская правда” (или не пишет, что очень важно), существует еще огромная литература: не только написал Асеев, но сущест­вует Некрасов, существует Пушкин и т.д. Что же попытались сделать? Ясно было, что если как-то не отключить историческую память, идущую от русской литературы, то не изменишь оценки [255] восстания декабристов. Именно в это время якобы нашли руко­пись поэмы Некрасова “Дедушка”, посвященную декабристам. Будто бы канонический текст не настоящий, Некрасов вынужден был под влиянием царской цензуры все это написать так, а новый текст совершенно иначе ставит акценты. Это в совершенно неча­евском духе написано. Новый текст был опубликован в “Извести­ях”, он вышел отдельным изданием, и было очень много шума. Казалось, что Некрасова проще всего подделывать, однако тут же литературоведы выступили с протестом. Чуковский, специа­лист по Некрасову, сказал, что он не будет анализировать ни бумагу, ни чернила. Он просто скажет, что по качеству языка ве­ликий русский поэт такого написать не мог. Там приведены соот­ветствующие примеры, с помощью которых доказывается, что не мог он такого написать.

           Властям пришлось согласиться, что это так. Провели анализ бумаги, и выяснилось, что это бумага позапрошлого века. Позд­нее проанализировали чернила. Оказалось, что они относятся ко второй половине 20-х годов XX в. Таким образом было доказано, что это явная подделка. Никто в подделке не сознался. Возмож­но, это был Демьян Бедный, он представлял это новое открытие. Поэтому для того, чтобы изменить историческую память, нужно обязательно менять классическую литературу. Попытка изме­нить классическую литературу, хотя бы Некрасова, казалось, его легче всего подделать, оказалась неудачной, и больше уже к это­му не возвращались.

           Г.Д. Алексеева. Дело в том, что 1925 г. был особым во всех отношениях. Вы говорили о Покровском. Но именно первый бой дореволюционной и в какой-то мере марксистской историогра­фии Покровский давал на событиях 1825 г. И это обязательно на­до иметь в виду, потому что в архивах хранится очень большое количество материалов 1825 г. о декабристах, о которых Пок­ровский писал: “В печать. Надо их издать”. Причем речь идет о таких источниках, как, например, А.Е. Пресняков.

           Затем дискуссия 1922 г., которая шла до 1923 г., характерна тем, что кто бы в ней ни участвовал, но практически там господ­ствовал Покровский. Если вы возьмете дореволюционную прес­су, в каждой газете - “Звезда”, “Правда”, “Пролетарий” - есть статьи о декабристах. В советское время они исчезают. Это гос­подство точки зрения Покровского. Это были дворяне, это были мерзавцы. М.В. Нечкина решилась издать воспоминания одного из декабристов, поставив имя Покровского и согласовав с ним этот вопрос. Без такого согласования воспоминания никогда бы не вышли. У нее и у издательства по этому поводу были боль­шие неприятности. И поэтому когда Покровскому доложили, он [256] сказал: “Она молодая и талантливая, пусть пишет работу. И не буду я ее наказывать и говорить”.

           Второе. У Вас 1934 г. как рубеж не обозначен. Это очень важная проблема, 1934 года. Вы же сразу переплыли в 1938 год. И получается абсолютно непонятным этот период. А он очень важен, это колоссальная проблема.

           Еще один недостаток - все время наша литература.

           Вы берете точки зрения Бухарина, точки зрения Ларина, и выдаете это за истину, с которой Вы согласны. Вы приводите это как мнение и не комментируете его. И получается: Бухарин прав, Покровский прав, Ларин прав. То есть мы принимаем это как данное, как будто это научное определение. Вы никак это не комментируете: “Ларин вопреки фактам”, хотя бы об этом ска­жите, или “Ларин, искажая историческую действительность, счи­тает”. Объясните, что это мнение Ларина.

           Историческая память чья? Какую историческую память Вы берете? Верхов или низов? Чья у Вас историческая память? Тогда манипуляция была в основном исторической памятью, так ска­зать, общественной, вот то, что кончается, как правило, город­ской исторической памятью. До деревни это вообще не доходи­ло, потому что им не до этого было, тем более в 1925 г., когда были неурожаи и т.д.

           Поэтому, когда Вы берете такие темы (хотя я думаю, что это вообще очень примитивная выдумка американцев), объяснений публикациям не даете.

           А.К. Соколов. Меня немножко смущает сам подход к рассмо­трению проблемы, посыл, который состоит в том, что средства массовой информации играют определяющую роль в манипули­ровании общественным сознанием. Мне кажется, что в данном случае “Комсомольская правда” - это все-таки конечный про­дукт, который вырабатывается на совсем других уровнях, и та же самая “Комсомольская правда” шагу шагнуть не могла самостоя­тельно в отношении молодежной политики в стране.

           Если развивать эту тему, то нужно идти к изучению материа­лов ЦК ВЛКСМ, а может быть, и повыше, к работе редакцион­ных издательств и т.д. и т.п. и посмотреть, как действительно вы­рабатывалась эта политика в отношении исторической памяти в целом.

           Л.Н. Нежинский. Позвольте мне очень коротко подвести итог.

           Был высказан целый ряд замечаний, пожеланий, поправок, с большинством из которых, видимо, наш уважаемый докладчик согласится, и спасибо всем участникам нашего обсуждения за эти замечания, поправки и пожелания, поскольку они будут способ[257]ствовать главному - дальнейшей разработке этой темы, которая очень актуальна и для нынешних дней. Денег сейчас не хватает, чтобы все газеты выписывать, но в библиотеку можно пойти, и если вы хотя бы в конце недели пролистаете наши нынешние га­зеты, то увидите, во-первых, разнобой в постановке самой проб­лемы внедрения в историческую память различных слоев хотя бы того населения, которое раскрывает эти газеты время от вре­мени, ими интересуется. Очень большой разнобой, и он играет свою роль, и активность, которую в этом плане проявляют наши газеты, в том числе ведущие, - она не так просто дает о себе знать. Она сегодня во многом целенаправленна и играет свою роль. (Г.Д. Алексеева: манипулирует). Совершенно верно.

           Я думаю, что мы позитивно оценим саму постановку пробле­мы в докладе. Но я предлагаю и. докладчику, и не только ему, но и остальным коллегам, которые в той или иной мере занимают­ся этими проблемами (я знаю, что в Центре, которым руководит А.В. Голубев, эти вопросы ставят, когда пишут о том, как наши и печать, и официальная документация создавали образ той или иной социальной группы в нашей стране, за рубежом и т.д.), про­явить здесь серьезное внимание. То есть эта тема, сама постанов­ка проблемы выходит за те рамки, которыми А.А. Иголкин здесь ограничился.

           Я думаю, что в целом позитивно оценивая доклад, мы будем просить автора продолжать разработку этой темы, а также при­влекать к ее разработке тех научных сотрудников, которые мо­гут вам помочь, а потом подумать даже о сборнике статей, выве­сти эту проблему за рамки 1920-1930-х годов. Правильно было отмечено, что в 1975 г. вышло много материала по декабристам. Ну хорошо, а по другим историческим фактам, которые играли не менее решающую роль? Я не помню, чтобы был такой анализ попыток реформы Столыпина в сельском хозяйстве и т.д.

           Одобряя в целом постановку проблемы в докладе, а в основ­ном и сам доклад, мы можем предложить автору дальше разраба­тывать эту тему как в конкретно-постановочном методологиче­ском направлении, так и в конкретно-историческом отношении.