Доклады Института российской истории РАН. 1995-1996 гг. / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997. 250 с. 16 п.л. 24,15 уч.-изд.л. 250 экз.

Материалы Новгородской экспедиции в контексте древнерусской истории

Автор
Янин Валентин Лаврентьевич

Аннотация

Ключевые слова
археология, Новгород, Древняя Русь

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Янин B.Л. Материалы Новгородской экспедиции в контексте древнерусской истории // Доклады Института российской истории РАН. 1995-1996 гг. / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997. С. 37-62.

Текст статьи

[37]

В.Л.Янин

 

МАТЕРИАЛЫ НОВГОРОДСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ В КОНТЕКСТЕ ДРЕВНЕРУССКОЙ ИСТОРИИ[1]

 

           Название этого доклада придумал А.Н.Сахаров. Оно ко многому обязывает и ставит меня в довольно затруднительное положение. Вся наша деятельность в Новгороде (я имею в виду работу Новгородской археологической экспедиции) со­стоит в том, чтобы собирать новую информацию. Информа­цией о древности мы необычайно бедны, но именно в силу этой бедности каждый год дает нам значительное количество новых фактов, с помощью которых порой закрываются про­блемы большие или малые, а чаще всего новые открытия по­рождают новые проблемы. Поэтому выбрать из всего того, чем мы занимаемся, сюжеты, заслуживающие включения в столь малый объем времени, каким мы располагаем, весьма затруднительно. Заранее извиняюсь за то, что буду касаться одинаково и крупных, и частных проблем. Извиняюсь также за то, что мне придется говорить о берестяных грамотах. Од­нажды один академик, специалист в области истории древней Руси, спросил у меня, что нового найдено в Новгороде, и я ответил, что найдены интересные берестяные тексты. На это он сказал: «Знаете, B.Л., они уже давно всем надоели, эти бе­рестяные грамоты!» Так что прошу еще раз извинения за рас­сказ о новых находках грамот, которые, наверное, многим действительно надоели...

           В последние 25 лет в моей работе как бы конкурируют два значительных направления. Первое — осмысление того, что об­наруживается при раскопках, а это в основном работы близ кремля, на Троицком раскопе. Раскопки там начались в 1973 г. для того, чтобы предварить благоустройство участка, рядом с которым был поставлен памятник Победы. А затем само состо­яние культурного слоя в этом месте повело нас за собой и ведет до сих пор, когда объем изученной площади превзошел уже [38] 4000 кв. м. Это примерно вдвое меньше, чем Неревский раскоп, хотя работы заняли вдвое больший срок. Причины понятны: и недостаток финансирования, и недостаток рабочих рук, и иное качество рабочей силы.

           Второе направление, занимающее меня на протяжении последних десятилетий, - изучение комплекса сфрагистичес­ких находок на Городище, происходящих из находившегося там вплоть до XVI в. архива. В 1970 г. я издал двухтомный корпус древнерусских печатей, в котором было зафиксирова­но полторы тысячи средневековых булл, принадлежащих примерно к 800 разновидностям. Сейчас в соавторстве с П.Г.Гайдуковым подготовлен третий том, в котором учтено свыше 1100 новых находок. Число ранее неизвестных вариан­тов превысило 300. Таким образом, материал значительно вырос и перешел в такое состояние, которое позволяет ре­шать весьма серьезные проблемы. Оговорюсь, что в указанное число не вошли псковские печати, которые готовит к изда­нию С.В.Белецкий. Дождавшись этой публикации, мы смо­жем в полном объеме представить картину древнерусской сфрагистики X—XV вв., а следовательно, и динамическую картину истории институтов государственности этого време­ни, коль скоро булла на Руси всегда имела официальный, а не частный характер.

           Возвращаясь к вопросу о нашей источниковой нищете, я вижу главную ее причину в том, что средневековая письмен­ная культура была сосредоточена в городах, а города были де­ревянными и горели с периодичностью в 20-25 лет, чему име­ется масса летописных и археологических свидетельств. К XII веку сгорало то, что существовало в XI веке, в XIII веке дого­рали остатки XII века и т.д. Чем дальше в глубь истории, тем меньше источников.

           Посмотрим, какими традиционными письменными ис­точниками мы располагаем сегодня. Самый древний летопис­ный список относится к XIII в. Самый древний пергаменный акт датируют 1130 годом. Кроме того существуют только два подлинных документа домонгольского времени: духовная [39] Варлаама Хутынского и древнейший список Смоленской торговой правды.

           Осмысление сфрагистических материалов Городища на фо­не нарисованной только что картины источниковой бедности способно приводить порой к постановке очень важных, на мой взгляд, проблем, еще более усугубляющих эту бедность.

           Зададим себе вопрос: для чего в средневековье существо­вали архивы, в том числе и новгородский городищенский ар­хив? Надо полагать, что они существовали для того, чтобы любой человек, нуждающийся в восстановлении утраченного документа (а утрачивались они в огне пожаров постоянно), мог придти в архивохранилище и заказать себе копию необ­ходимого ему акта. И нам прекрасно известны случаи, когда такие копии наглядно демонстрировались привешенной к ним печатью. До нас дошла купчая московского боярина Ми­хаила Крюка на село Медну у новгородского боярина Юрия Онцифоровича. Сама купля состоялась до 1417 г., когда Юрий Онцифорович умер, а вернее - до 1409 г., когда он стал посадником, поскольку в этом документе он не титуло­ван посадником. Между тем при купчей привешена печать архиепископа Евфимия Брадатого, который был хиротонисан в 1424 г. и оставался на кафедре до смерти в 1429 г. Посколь­ку душеприказчиками Михаила Крюка около 1428-1430 гг. Медна была передана Троице-Сергиеву монастырю, очевид­но, что именно в это время была изготовлена сохранившаяся до нас копия купчей у Юрия Онцифоровича, а не подлинный документ.

           Другой пример. Блок из двух грамот - древнейшего дого­вора Новгорода с немцами 90-х гг. XII в. и договора Алексан­дра Невского и его сына Дмитрия с немецкими городами - оказался записанным на одном листе пергамена, снабженном печатями Всего Новгорода, владыки Далмата и князя Яросла­ва Ярославича. Здесь расхождение в датах тоже значительное, особенно с документом конца XII в.

           Эти примеры я привожу по той причине, что самый за­мечательный и всем известный акт, Данная князя Мстислава [40] и его сына Всеволода Юрьеву монастырю на волость Буйцы, который является эталонным для нашей палеографии, будучи единственным подлинным документом XII в., снабжен печа­тью князя Ярослава Всеволодовича, т.е. буллой на сто лет бо­лее поздней, чем текст этого акта. Как это могло случиться? Наиболее вероятный ответ: в действительности это не под­линник 1130 г., а его копия на столетие более поздняя. Если это так, то документ теряет свой эталонный характер, а древ­нейшим подлинным русским актом становится духовная Вар­лаама Хутынского начала XIII в. Разумеется, требуется тща­тельное палеографическое изучение грамоты Мстислава и Всеволода, сравнение ее с палеографическими особенностями миней конца XI в. и датированных рукописей XII - XIII вв., чтобы исчерпывающе решить возникшую проблему.

           Напротив, обнаруживаются и факты, укрепляющие нашу уверенность в том, что какие-то уникальные сведения, вызы­вающие подозрение в достоверности, на самом деле оказыва­ются вполне достоверными. Как хорошо известно, в «Хождении игумена Даниила» имеется иерархический список русских князей, начиная с великого киевского князя Свято­полка Изяславича и кончая князьями малых княжеств. В этом списке все князья хорошо опознаваемы, но в нем имеются сведения о некоем князе Андрее-Мстиславе, которого лето­пись «не знает», но который по месту в иерархическом ряду должен быть князем Смоленска. Между тем стала известной печать, на одной стороне которой изображен св. Андрей, а на оборотной - многострочная надпись на греческом языке о принадлежности ее «великому архонту Мстиславу». Смоленс­кая принадлежность этого князя подтвердилась его иденти­фикацией с летописным «Мстиславом Игоревым внуком» — внуком смоленского князя Игоря Ярославича.

           Но в списке игумена Даниила имеется еще один загадоч­ный князь - Ярослав-Панкратий. В нем давно подозревали основателя муромской и рязанской ветви Рюриковичей Ярос­лава Святославича, но принадлежность ему крестильного имени Панкратий отмечена только у игумена Даниила; ни [41] один летописный текст этого свидетельства не подтверждал. Года два тому назад на Городище, однако, была найдена не­известная прежде свинцовая печать, на одной стороне кото­рой изображен св. Панкратий, а на другой очень странная надпись. Начинается она по-гречески «KVPIE ВОНОЕI ПANKPATIW», а дальше по-русски написано «СВЯТО­СЛАВИЧУ» (т.е. «Господи, помоги Панкратию Святослави­чу»). Наличие князя Панкратия подтверждается этой печатью. Более или менее понятна и ее судьба — как она попала в Новгород из далекого Мурома, с которым у Новгорода, как будто, особых сношений не было. Брат Мстислава Владими­ровича Изяслав был убит в ходе событий 1096 г., похоронен первоначально в Муроме, но затем перевезен в Новгород, где его погребли в Софийском соборе. Допуская некоторую бел­летристичность толкования, я могу предположить, что грамо­та с этой печатью сопровождала тело Изяслава во время его посмертного путешествия из Мурома в Новгород.

           Подобные мелочи вдохновляют на то, чтобы очень де­тально копаться в новых, на первый взгляд, малозначитель­ных материалах.

           Перейдем, однако, к большим проблемам. Рискуя тем, что многое из того, о чем я буду говорить, неоднократно пуб­ликовалось и, наверное, достаточно известно, я все же не могу обойти вниманием ряд ключевых сюжетов.

           Хотелось бы начать с самого новгородского «начала», ко­торое состоит в проблеме исходного славянского заселения русского Северо-Запада Когда впервые были найдены берес­тяные грамоты, то в экспедиции перебывали едва ли не все наши крупнейшие лингвисты от В. И. Борковского до Романа Якобсона. Эти грамоты сразу вызвали громадный интерес у всех, кто сколько-нибудь был причастен к изучению истории русского языка. Причем знакомились они с берестяными до­кументами, будучи хорошо вооружены хрестоматийной схе­мой развития русского языка, которая постепенно складыва­лась на протяжении XIX — первой половины XX в. В этой схеме каждому явлению определено свое место и установле[42]но, какие явления возникают, например, в конце XIII в., ка­кие исчезают в конце XII в., когда намечаются те или иные детальные расхождения с предыдущим способом написания. Все это считалось прочно обоснованным. Но на основании каких источников?

           Как уже говорилось, о светских текстах домонгольского времени неизвестно, за исключением тех трех пергаменных документов, которые упомянуты. Следовательно, в основу хрестоматийной схемы положены наблюдения, связанные с богослужебной литературой, которая, как это хорошо извест­но, отличается одним весьма важным качеством - стремлени­ем к постоянному точному воспроизведению оригинала. Свя­щенный текст воспроизводится так, чтобы в нем не было ни утрат, ни искажений, и поэтому все процессы языковой трансформации мало заметны. Вооруженные сложившейся схемой, лингвисты, анализируя берестяные тексты, столкну­лись с массой противоречий. Явление, возникновение кото­рого датировалось, скажем, концом XIII в., вдруг обнаружи­валось в грамоте XII в. Расхождений с хрестоматийной схе­мой оказалось множество, и с каждым годом число таких рас­хождений не уменьшалось, а увеличивалось. Появились две стратегические линии их преодоления.

           Одни исследователи приходили к мысли, что писцы гра­мот были людьми малограмотными. Не очень хорошо они умели писать и еще хуже знали хрестоматийную схему, разра­ботанную отечественной лингвистикой. Другие усомнились в достоверности археологических дат: «На чем эти даты осно­ваны? Если мы твердо уверены, что такое-то явление возник­ло в конце XIII в., то грамоты, вопреки мнению археологов, к XII в. отношения не имеют. Давайте датируем их по-своему». Охотно занявшись хронологическими передвижками, они все расставили по своей схеме и получили очень ясный вывод: ничего нового для лингвистики в берестяных грамотах нет. Все, что знали раньше, то и обнаружилось теперь: надо толь­ко правильно датировать.

          [43] Первым встал на защиту археологической хронологии лингвист Андрей Анатольевич Зализняк. Побывав в Новгоро­де, он увидел, что между горизонтами XII и конца XIII в. за­легает целый метр культурного слоя, до предела насыщенного деревом — остатками срубов, уличными и дворовыми насти­лами, щепой. Что-нибудь там пересунуть на метр выше или ниже невозможно. Потом подоспели дендрохронологические наблюдения, которые дали достоверную привязку к абсолют­ным датам. Замечу, что здесь не все просто, возникают и рас­хождения, и сомнения, но все же точность дендрохронологи­ческих датировок укладывается в «вилку» 10-15 лет, а такой точности не знает палеография. Стало очевидным, что верить надо все-таки археологам.

           Когда весь массив берестяных грамот, накопленных в Новгороде и других русских городах, был расположен по ар­хеологической шкале, обнаружилась совершенно невероятная вещь. Чтобы ее понять и оценить, надо заметить, что на про­тяжении всего XIX и первой половины XX в. формировалось убеждение, одинаково разделяемое и лингвистами, и истори­ками, согласно которому единым центром расселения вос­точных славян на территории Восточной Европы было Сред­нее Поднепровье, откуда шли импульсы, выталкивающие сла­вян Поднепровья во все концы Восточной Европы - в Суз­даль и Муром, в Новгород и Псков. И коль скоро это так, то, следовательно, существовал единый восточноевропейский славянский язык, не разделенный на диалекты. Все говорили одинаково - в Киеве, Смоленске, Новгороде и Суздале.

           Наша советская наука добавила к этому свои интересные наблюдения: когда началось классовое расслоение, то от классового гнета охотно бежали на север массы угнетенных людей, т.е. существовал еще один импульс расселения под­непровских славян... В общем, никаких диалектов поначалу не было. Когда же они появились? Тогда, когда возникли по­литические и таможенные границы при распаде Древнерус­ского государства на уделы, когда общение между населением разных княжеств было максимально затруднено, а затем это [44] разобщение было усугублено татаро-монгольским нашестви­ем. Таким образом, XIII век был признан временем активного формирования диалектов.

           Когда массив берестяных грамот был разложен по уров­ням археологической стратиграфии, то оказалось, что наибо­лее яркие признаки древненовгородского диалекта находятся в самом древнем уровне, т.е. в тех текстах, которые относятся к XI и XII вв. А надо сказать, что к сегодняшнему дню на ме­сто тех трех домонгольских грамот, с которыми мы уже имели дело, пришло свыше двухсот берестяных. Что это за диалект­ные особенности? Разумеется, они не очень велики: киевля­нин прекрасно понимал новгородца, а новгородец киевляни­на, только в Киеве говорили «Иван», а в Новгороде «Иване». Подобных различий между древненовгородским диалектом и тем, который называли общерусским, свыше двадцати.

           Когда А.А. Зализняк установил сумму древненовгородских диалектных особенностей, неизбежно возникла проблема по­исков их аналогов в других славянских языках. Оказалось, что такие аналоги обнаруживаются во всех уголках славянского мира — и в Чехии, и в Хорватии, — но больше всего их в се­веролехитских языках, т.е. на территории северной Польши и — шире — славянской южной Балтики. Отсюда следует зако­номерная мысль о том, что основной массив населения рус­ского Северо-Запада имеет не южное (днепровское) проис­хождение, а продвинулся сюда с южных берегов Балтики, бу­дучи потеснен немецкой экспансией. Иными словами, вся первоначальная история Древнерусского государства оказыва­ется более сложной. Оно не было изначально монолитным, а возникло в ходе слияния и взаимного обогащения двух раз­личающихся славянских культурных традиций.

           В древненовгородском диалекте имеется одна совершенно нетривиальная особенность: в отличие от всех остальных жи­вых и мертвых языков и диалектов славянского мира в нем не произошел процесс второй палатализации задненебных со­гласных. Если в других славянских языках говорили вместо изначального «келый» - «целый», вместе «на реке» - «на ре[45]це», вместо «в Боге» — «в Бозе», то древненовгородский диа­лект — единственный — сохранил изначальные фонетические формы. Следовательно, в своем движении на территорию русского Северо-Запада массив славянских племен (в кото­рый входили новгородцы и псковичи) находился в условиях изоляции от остальных групп славян, где процесс второй па­латализации произошел. Перед лингвистикой, таким образом, встала во весь рост новая неожиданная и трудная проблема.

           Лично я думаю, что изоляция северо-западной группы восточных славян была определена существованием балтского пояса, наглухо отрезавшего славянский север от славянского юга в тот период, когда на юге происходил процесс второй палатализации.

           Южнобалтийское происхождение новгородско-псков­ского населения демонстрируется не только изучением ран­них берестяных грамот. Важные материалы доставляет топо­нимика: многое топонимы Польши и русского Севера-Запада тождественны. Не менее значительны показания ономастики. В берестяных грамотах впервые встречены десятки дохристи­анских имен, и почти всякий раз аналогии им обнаруживают­ся в польских словарях средневековых личных имен.

           Не буду дальше останавливаться на этом блоке наблюде­ний, чтобы перейти ко второй важной исторической пробле­ме. Она касается «норманской теории», которая, как я пони­маю, всегда имела более политический, нежели научный ха­рактер. Каждый прекрасно понимает, что самое радикальное решение этой проблемы состоит в отрицании призвания ва­ряжского князя, в провозглашении тенденциозной легендар­ности самой личности Рюрика. Этим путем наша историог­рафия двигалась много десятилетий, сокрушая всех инако­мыслящих. Что для понимания указанной проблемы дают раскопки Новгорода?

           Первое, на что я в этой связи обращаю ваше внимание, как будто льет воду на мельницу самых последовательных ан­тинорманистов. Выяснено, что никаких культурных наплас­тований, относящихся к IX веку, на территории Новгорода не [46] имеется. В IX в. Новгорода еще не было. Насколько этот вы­вод обоснован?

           В последние годы проведены многочисленные бурения новгородского культурного слоя закладкой сотен буровых скважин. На основе их данных разработан весьма обстоятель­ный опорный план археологической ситуации города, благо­даря которому мы до раскопок имеем возможность как бы заглянуть сквозь землю и увидеть, на каких участках культур­ный слой отличается мощностью, а на каких он сравнительно невелик. Разумеется, случаются вызванные разными причи­нами аномалии, но в принципе там, где человек живет доль­ше и интенсивнее, культурный слой отличается мощностью. Там, где жизнь начинается позднее или где ее интенсивность невелика, там и культурный слой тонок. Археологи шутят: чем некультурнее живет человек, тем толще отставляемый им культурный слой. Между тем человек всегда жил некультурно, оставляя после себя кучу отбросов. Там, в Новгороде, где он жил дольше, толщина слоя доходит до восьми метров, а там, где он почти не жил, культурного слоя практически нет.

           Общеизвестно, что средневековый Новгород состоял из пяти концов. Из них два — новообразования: Плотницкий конец возникает впервые как административная единица во второй половине XII в., а Загородский — в конце XIII или начале XIV в. Остальные три конца — Людин, Неревский и Славенский — древние. Во всех этих трех концах велись ин­тенсивные раскопки. На Неревском конце в ходе работ 1951- 1962 гг. древнейшая уличная мостовая была датирована 953 годом. Под ней примерно 30-40 см доуличного культурного слоя, которые добавят к указанной дате еще лет 30-40 и не выведут дату первоначального освоения конца за пределы X века. На Славенском конце обстановка сложнее, поскольку в пределах распространения самых мощных культурных напла­стований раскопок еще не велось, но все-таки в районе глав­ной улицы конца - Славной - раскопками определено время сооружения древнейшей уличной мостовой - 972 г.

          [47] Вернусь к ситуации Неревского конца. Мне могут возра­зить: раскопки этого конца проведены за пределами кремля, а коль скоро северная часть кремля является прямым продол­жением Неревского конца, то, может быть, историческое яд­ро конца следует искать в северной части Детинца? Нет. В 1991 г. там были произведены раскопки, обнаружившие сто­ящий на материке сруб с дендрохронологической датой 962 г. Ядро Неревского конца, таким образом, совпадает с участком раскопок 1951-1962 гг.

           Аналогичной оказалась ситуация Людина конца, где сей­час продолжаются начатые в 1973 г. раскопки. Там древнейшие слои датируются первой половиной (возможно, второй четвер­тью) X в., а древнейшие уличные мостовые временем около 950 г. Органичной частью Людина конца была южная половина Детинца. Там еще перед войной были проведены раскопки, об­наружившие на материке купеческий кошелек с монетами кон­ца X в. И в Людином конце на Троицком раскопе мы, следова­тельно, имеем дело с его историческим ядром.

           Попутно с главной проблемой установления времени ис­ходного заселения территории Новгорода возникает побочная проблема: почему мощение улиц и связанное с ним преобра­зование сельского облика в городской происходит во всех древнейших концах около середины X в.? Мне кажется, что ответ на этот вопрос существует. Но прежде чем его сформу­лировать, я должен рассказать, что в прошлом (1994) году мы наблюдали потрясающе интересную картину, когда на Тро­ицком раскопе подошли к предматериковым слоям. Оказа­лось, что остатки жилых комплексов подостланы пашней. Следы пашни на территории всего раскопа прослеживались отчетливо, а на месте будущей мостовой Черницыной улицы была грунтовая дорога. Очевидно, перед нами периферия зе­мельного владения некой семьи, жилая усадьба которой оста­лась за пределами исследованного участка. Такая картина бы­ла характерной для первой половины X в., а в середине сто­летия на ее месте возникает город с системами благоустрой[48]ства, сосновыми мостовыми, рядовой усадебной планировкой и т.д. Что способствовало такой трансформации?

           Думаю, что необходимый импульс был дан походами княгини Ольги на Лугу и Мету, которые резко расширили сеть новгородских погостов и, следовательно, решительно увеличили податную территорию. Это расширение внесло в новгородскую казну значительные суммы, без которых было бы невозможно указанное преобразование.

           Вернемся, однако, к началу Новгорода. Если в IX в. Новгорода еще не было, значит не было и призвания варягов, не было Рюрика и рассказ о нем действительно является ми­фом? Положительно ответить на этот вопрос можно было бы лишь при условии не углубляться в поставленную проблему. А чтобы в нее углубиться, следует выйти за пределы Новгоро­да и перейти на территорию Городища, которое еще в про­шлом веке новгородскими краеведами стало называться Рю­риковым и на котором уже много лет ведет раскопки Евгений Николаевич Носов.

           В ходе этих раскопок на территории Городища было об­наружено начало в дальнейшем систематически развивавших­ся напластований культурного слоя, который имеет ярко вы­раженный элитарный характер, т.е. содержит в себе различно­го рода ювелирные украшения, предметы военного быта и прочие вещи, говорящие о богатстве живших здесь людей. И кроме того, этим древностям свойственна ощутимая сканди­навская вуаль: предметы скандинавского быта, которые в соб­ственно Новгороде встречаются единицами, здесь представ­лены в изобилии. Древнейший горизонт этого комплекса да­тируется временем около середины IX в., что дает основание утверждать о возникновении здесь в указанное время княжес­кой резиденции, которая потом существовала непрерывно на Городище вплоть до падения Новгорода. Возникновение этой резиденции связано с пребыванием в ней скандинавского князя и его дружины.

           Иными словами, призвание князя было, но оно про­изошло тогда, когда местные племена жили дисперсно, не [49] имея единого центра, когда каждое из них владело родом своим и жило на тех местах, где силой исторических судеб ему было определено жить. И только в какой-то более по­здний момент началось сселение родоплеменной верхушки на территорию будущего Новгорода. Следы такого сселения вполне очевидны, потому что к рубежу IX—X и всего X в. от­носится процесс запустения многих небольших древних горо­дищ в округе Новгорода, откуда родовая аристократия пере­ходит на место будущего города, определенное как суммой историко-географических условий, так и близостью к кня­жеской резиденции. Впрочем, выбор места для резиденции сам был, несомненно, определен положением на перекрестке важнейших торговых путей. Чем же был вызван этот процесс первоначального освоения будущей городской территории и запустения прежних родовых гнезд? Думаю, что он органично связан с некоторыми хорошо известными событиями.

           Когда князь был приглашен «княжить и володеть нами», то с ним был заключен договор на его вечное княжение. Од­нако проходит некоторое время, и Олег с малолетним Игорем на руках бросает свою городищенскую резиденцию и уходит на юг в поисках более значительных столов. Он приходит сначала в Смоленск, а затем в Киев, где победив Аскольда и Дира, са­дится на княжение, заявив «Здесь будет мати градом русским». Поскольку «мати градом» является калькой греческого МНТНР ПОЛIC (столица), никакого другого смысла кроме намерения переместить столицу в Киев эта фраза не несет. Процесс дви­жения на юг продолжается, как известно, и при Святославе, ко­торый пытался утвердить столицу Руси на Дунае.

           Это движение, начавшееся в конце IX в., привело к тому, что на Северо-Западе возник некий политический вакуум, а природа - в том числе и политическая - не терпит пустоты. Уход князя, оставившего вместо себя вопреки договору безы­мянную дружину, понуждает местную аристократию создать новую структуру в виде того города, который еще не называл­ся Новгородом и вообще еще не был городом, но имел орга­ны вечевого строя. Раскопки показывают, что древнейшие [50] усадьбы Новгорода — это именно те усадьбы, на которых по­зднее жили наиболее влиятельные боярские семьи.

           Коснусь еще одного сюжета, который представляется мне достаточно важным. В 1994 г. одна наша находка вызвала сенсацию. В слое первой половины XI в. на Троицком раско­пе была найдена свинцовая печать Ярослава Мудрого. На од­ной ее стороне изображен небесный патрон Ярослава - св. Георгий, точно такой же как на его серебряных монетах, а на другой — воин с торчащими пиками усов, в шлеме, снабжен­ном наверху шариком, в корзне, застегнутом фибулой. По сторонам изображения надпись: «Ярослав князь Русский» Порадовавшись находке, мы на первых порах сосредоточи­лись на проблеме портретности этого изображения. Облик Ярослава Мудрого многим знаком по реконструкции Михаи­ла Михайловича Герасимова, передающей черты этого князя в последний период его жизни, когда ему было за шестьдесят. Впрочем, эти черты трудно разглядеть под густой прической, бородой и шапкой. Напоминает же он доброго умудренного жизнью дедушку. А на печати - воин с хищным лицом и «кайзеровскими» усами, отнюдь не похожий на герасимовскую реконструкцию, даже если сделать скидку на то, что печать от­носится к тому времени, когда Ярославу еще не было тридцати лет. Между тем сохранилась фотография промежуточной рекон­струкции М.М.Герасимова, где Ярослав еще не был одет воло­сами. Эта фотография и печать передают одну и ту же психоло­гическую характеристику знаменитого русского князя.

           Однако находка этой печати открывает более важную проблему. Снова немного отвлекусь, чтобы рассказать об еще одной, на этот раз не новгородской находке. Вскоре после обнаружения печати Ярослава П.П.Толочко прислал мне из Киева фотографию свинцовой печати, найденной в середине 30-х годов киевским археологом Молчановским в Вышгороде. В 1937 г. он прямо с раскопа был безвозвратно изъят органа­ми НКВД, а материалы его раскопок оставались исследовате­лями невостребованными. Так на этой фотографии обнару­жилась печать Святополка Окаянного. Обе буллы – Ярослава [51] и Святополка - подражали византийским образцам импера­торской печати. Если я скажу, что до их находки были извес­тны только две древнерусские буллы, датируемые временем до середины XI в. (а теперь их стало четыре) и остановлюсь на констатации исключительной редкости таких булл, я не со­общу ничего существенного.

           Существенное же состоит в том, что в середине XI в. происходит обвальное увеличение русских сфрагестических материалов в южнорусских находках, а на рубеже XI—XII вв. такое же обвальное увеличение их количества в находках на новгородском Севере. Какими процессами определено такое поэтапное расширение русского «сфрагестического простран­ства»? Надо полагать, что оно связано с функцией печати, иными словами, - с характером тех документов, которые этими печатями скреплялись. Были ли это документы между­народной дипломатической переписки, или переписки между русскими князьями, или же это какого-то рода жалованные грамоты; если жалованные, то что жалуется такими актами? Парадокс состоит в том, что сейчас мы располагаем пример­но 1200 русских домонгольских булл и только одной домон­гольской грамотой, при которой сохранилась печать. Значит, пытаясь ответить на поставленный вопрос, возможно исхо­дить только из этого комплекса самих печатей.

           Решается этот вопрос, по-видимому, весьма интересно. Если мы возьмем новгородские домонгольские печати, выбе­рем из них княжеские (а их известно уже около 600) и по­смотрим, каков индекс насыщения ими тех временных отрез­ков, которые соответствуют XII - первой трети XIII в., ока­жется, что на каждый год приходится 4,5 печати. Существует, однако, очень сильная вспышка, относящаяся к 60-м гг. XII в., когда от княжившего в Новгороде Святослава Ростис­лавича (сына Ростислава Мстиславича) дошла до нас 71 бул­ла. Индекс здесь равен 9 печатям в год, т.е. вдвое больше обычного. Другая вспышка приходится на 1136 год, когда новгородцы свергли Всеволода Мстиславича и взяли букваль[52]но на месяц его малолетнего сына Владимира, от которого сохранилось 26 булл.

           Ответ на вопрос, в чем состояла специфика 60-х гг. XII в., вызвавшая такое обилие актов, дает берестяная грамота № 724, найденная несколько лет тому назад на раскопе близ Прусской улицы Новгорода. Она своим содержанием датируется 1167 го­дом и содержит в тексте следующую фразу: «А сельчанам своим князь сам от Волока и от Мсты участки пожаловал», свидетель­ствующая о широкой раздаче вотчинок на периферии Новго­родской земли. «Сельчане» — не аборигены этих мест; это нов­городцы, являющиеся пионерами их освоения. Естественно, та­кое наделение их землей должно было сопровождаться соответ­ствующими документами — отсюда и такое количество печатей. Сопоставив это свидетельство с тем фактом, что единственная сохранившая печать домонгольская новгородская пергаменная грамота так же жалует земельное владение, мы поймем и ажио­таж 1136 г., когда, пользуясь наступившим после изгнания Все­волода Мстиславича безвременьем, новгородцы добиваются пожалований от малолетнего Владимира, бывшего по существу игрушкой в их руках.

           А теперь вернемся к общей статистике. До середины XI в. 4 печати. В середине XI в. масса их появляется на юге, пото­му что именно в это время, как можно судить из сопоставле­ния «Древнейшей Правды» и «Правды Ярославичей», в юж­ной Руси возникает вотчинная система. Но в Новгороде сло­жение такой системы запаздывает на полстолетия и относится к началу XII в., когда и на севере булла становится явлением массового порядка.

           Обратившись к более позднему времени, мы видим, что начиная с XIV в., когда надзор за черными волостями переда­ется в руки архиепископа, уже не князь, а архиепископ разда­ет грамоты, касающиеся движения земельной собственности. Дошедшие до нас грамоты XIV-XV вв. снабжены печатями владык или владычных наместников и все они касаются толь­ко земельных дел. Непрерывность рассмотренной цепочки, по-видимому, прямо указывает на то, что главной сферой [53] применения свинцовой печати были земельные документы, по которым раздавались и перераспределялись вотчины.

           В заключение, я все-таки хочу воспроизвести здесь два позапрошлогодних текста и рассказать о некоторых находках прошлого сезона. Некоторые тексты, вероятно, многим изве­стны: сообщения о них появлялись в печати, а также на теле­видении и радио. И все же мне трудно обойтись без их упо­минания, тем более что найдены они в слоях XI в.

           Грамота № 752 дошла до нас в виде двух фрагментов длиной каждый около половины метра. Сохранились начало и конец, отсутствует середина текста. То, что вы услышите, — древнейший образец русского эпистолярного жанра: грамота относится к концу XI в., но ко времени несколько более ран­нему, нежели известные послания Владимира Мономаха. Чи­таю грамоту в переводе.

           Первый фрагмент. «Посылала к тебе трижды. Какое же ты зло затаил, если в эту неделю ни разу ко мне не пришел!» (Под неделей можно понимать воскресенье, но скорее всего здесь это слово употреблено в современном смысле, суще­ствовавшем уже и в древности; ср. Фомина неделя, Кресто­поклонная неделя и т.п.). «А я ведь считала тебя как бы бра­том своим. Неужели я тебя задела, посылая за тобой? А тебе, я вижу, не любо. Если бы было любо, то, скрывшись от люд­ских глаз, ты прибежал бы ко мне».

           Дальше часть текста отсутствует. Следующий фрагмент: «...теперь где-нибудь в другом месте. Отпиши же мне...» (Фраза оборвана, но ее начало знаменательно: переписка между девушкой и ее женихом была регулярной). «(Не думай, что я) тебя отвергаю». И, наконец, совершенно потрясающая фраза: «Если я тебя задела по неразумию чем-то, и ты еще будешь насмехаться надо мной, пусть тебя судят Бог и моя слабость!»

           Вот такое письмо написала молодая женщина из богатой семьи. А что эта семья была богатой очевидно из ассортимента найденного на исследуемых усадьбах предметов. Именно здесь [54] обнаружена печать Ярослава, клад западноевропейских монет первой трети XI в. и множество других нерядовых вещей.

           Вторая грамота позапрошлого сезона замечательна не толь­ко для нас, но и для немецких лингвистов, потому что эта древ­нейшая на сегодняшний день новгородская берестяная грамота (№ 753) написана на нижненемецком языке XI в. и содержит следующий магический заговор: «Копье, не порази его!»

           И, наконец, находки прошлого сезона. Вы не представля­ете себе, какие душевные муки мы пережили, когда в слое ру­бежа XIV-XV вв. была найдена грамота № 754. Ее обнаружи­ли в прогоревшем слое и весь свиток бересты как бы остекле­нел от этого жара; одного удара лопаты оказалось достаточно для того, чтобы он рассыпался, наверное, на двести кусочков. Предполагалось, что грамота погибла безвозвратно. Но есть в Новгороде такой чудесный мастер Владимир Иванович По­веткин, который собрав его по кусочкам, вернул берестяное письма из небытия. Всего в нем шесть строк. Последние че­тыре собраны полностью, первые две требуют некоторых комментариев.

           Имя автора не прочитано и имеет несколько возможных вариантов (Дементий, Леонтий, Оксентий и т.п.). Автор со­общает своему адресату Матфею, что тот может взять заготов­ленный для него запас жердей в лесу в Лясиц(ах?). «Или сам пойди, или же распорядись, чтобы мне не было убытка», - пишет он. Дальнейший текст очевиден: «А что ты распоря­дился у Перхурия скот взять, то он скота не вернул, но деньги за скот отдал. А у меня конь пал. А земля твоя лежит (т.е. не обрабатывается.), а сошники («омеши») отданы тем, у кого есть люди (для обработки пашни)».

           Здесь главная проблема — это «Лясицы». Мне всегда при­влекательна идея привязать любой текст к тому месту, кото­рое в нем упоминается, но, как это хорошо понятно, чаще всего упоминаются такие пункты, которые в писцовых книгах отнюдь не единичны, а фигурируют в разных районах Новго­родской земли; поэтому идентификация в большинстве слу­чаев не однозначна. Нужна бывает группа топонимов, фигу[55]рирующих в одной грамоте, чтобы дать уверенность в пра­вильности их идентификации, когда и на карте они сосед­ствуют друг с другом. Что касается «Лясиц», то их местона­хождение определилось из другого текста - грамоты № 757 того же времени: «Осподину Есифу благословение челобитие от попа от Тимофея. Губляне твоего слова не слушают, Фе­дорка не приемлят. На то воля Божия и твоя». Эта грамота дает возможность оба документа привязать к одной террито­рии. Упоминание попа свидетельствует о наличии на этой территории погоста и церкви. Где-то в пределах этого погоста находится деревня Губа, жители которой не желают прини­мать присланного господином Есифом арендатора Федорка. Деревня Губа отыскалась в Ситинском погосте к северу от Валдая, рядом с погостом, на котором стояла церковь Рожде­ства. Но в двух верстах от Губы расположена деревня Лясицы, связывая воедино обе грамоты, происходящие из одного го­родского усадебного комплекса.

           Еще одна любопытная грамота - № 755. В ней присут­ствуют некоторые слова, не встречавшиеся прежде в средне­вековых текстах. И начинается она необычно фразой «Только за мною и слов». Может показаться, что это не начало, а вто­рой или третий лист какого-то документа, поскольку обычно в начале берестяной грамоты стоит адресная формула. Однако нашлись две грамоты из прошлых сезонов, в которых текст открывается такой же фразой, где она означает формулу как бы объяснительной записки при судебном дознании. Далее следует такой текст: «Послал меня Алексей на гумно по той причине, что там Осташко овыть молотит». «Овыть» — яровой хлеб; такого слова нет в словаре Срезневского, но оно в изо­билии встречается в разных вариантах в северных говорах и отражено, в частности, новгородским областным словарем. «Алексей его спросил: Почему молотишь без наших крестьян? Ведь нам в земле принадлежит половина и урожая доля. А старейший мой Иван велел мне молотить и семена и емена». «Семена» — это зерно, предназначенное для посева. «Емена» (от слова «есть») — зерно, оставленное на еду. У Срезневского [56] такого слова нет, но оно имеется в словаре Даля: «хлеб на се­мена и на емена», т.е. все зерно очередного урожая.

           И еще одна грамота — небольшой отрывок (№ 758) запи­си XIII века, где присутствует еще одно не встречавшееся раньше слово — «пролежь». Им обозначен некий капитал или товар, пролежавший без движения, что породило некоторые убытки.

           Кроме грамот Троицкого раскопа впервые фрагмент бе­рестяного письма был обнаружен при раскопках в кремле. Письмо было адресовано владыке, и это вполне естественно, поскольку резиденция архиепископа располагалась в кремле.

 

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

 

           А.В.Назаренко:

           Если можно, расскажите подробнее о печати Святополка.

           В.Л.Янин:

На византийских печатях и монетах император всегда изображался в короне, но никогда в нимбе. На древнерусских монетах конца X — начала XI в. князь изображен в короне и нимбе. На печати Святополка князь изображен в доспехах, короне и нимбе, а на ее обороте помещено погрудное изоб­ражение небесного патрона Святополка - св. Петра.

           А.Н.Сахаров:

Вы очень интересно рассказали о том, что в середине IX века можно проследить «скандинавскую вуаль». Как опреде­ляется, что она именно скандинавская?

          В.Л.Янин:

           Это многочисленные украшения, скандинавская принад­лежность которых зафиксирована многочисленными наход­ками в шведских, норвежских и датских комплексах. О них можно было бы высказать предположение, что они могли [57] прийти в Городище торговым путем. Однако в числе городи­щенских древностей имеются подвески с магическими фор­мулами, выраженными руническими надписями. Это как бы аналог христианскому кресту-тельнику, т.е. предмет, принад­лежавший лицу, исповедующему варяжский культ. Кроме того, характерны для Городища не славянские, а скандинавс­кие разновидности стрел.

           А.Л.Хорошкевич:

           У меня вопрос относительно освоения тех концов, кото­рые не были изначальными. Каков его характер?

           В.Л.Янин:

           Археологических данных нет, потому что в Плотницком конце работ в последние годы не велось, так же как и в Заго­родском. А раскопки прежних лет имели дело исключительно с поздними слоями. Письменные источники, однако, свиде­тельствуют, что освоение территории Плотницкого конца (особенно той его части, которая расположена к северу От Федоровского ручья) осуществлялось силами боярства Люди­на конца. В XIV-XV вв. Прусская улица и Плотницкий ко­нец выступают как некое политическое единство: одни и те же бояре могут представлять в посадничестве Людин, Заго­родский и Плотницкий концы. Так что какие-то политичес­кие нюансы за этим стоят.

           Должен сказать одну интересную вещь, о которой здесь не упоминал, но которая заставляет думать о некоторых про­блемах, имеющих отношение к начальной истории Новгоро­да. Оказывается, что на протяжении всего XII и первой чет­верти XIII вв. ни разу в новгородские посадники не избирал­ся житель Славенского конца, т.е. противостояние Новгорода (а это на первых порах другое название только Детинца) Торговой стороне («ониполовцам») сохранялось вплоть до XIII в. Может быть именно в этом состоит причина, по кото­рой в скандинавском обиходе Новгород продолжает назы­ваться Холмградом, т.е. наименованием, присущим Торговой стороне.

          [58] В.Б.Перхавко:

           Как известно, московским гостям, переселенным в конце XV в. в Новгород, были выделены земли, которые раньше пе­редавались «житьим людям». Можно ли говорить о купечес­ком происхождении части новгородских «житьих»?

           В.Л.Янин:

           Мне представляется, что с точки зрения социального уст­ройства население Новгорода делилось на две юридические группы. Первая — бояре, выходцы из древней родоплеменной знати. Боярство не подлежит юрисдикции князя, оно судит себя своим вечевым судом, совершает вечевые казни, не обла­гается пошлинами, и князь в дела новгородского боярства не вмешивается. Не облагаются пошлинами и зависимые от бояр люди (холопы, челядь, вотчинные ремесленники), живущие на боярских усадьбах.

           Кроме того существует все остальное свободное населе­ние, которое называется «черным». Сюда входят купцы, при­ходское духовенство, землевладельцы небольшого достатка. Это все люди, которые платят подати в государственную каз­ну. Но из их среды выдвигаются предприимчивые люди, об­растающие капиталом. Когда на эти свои капиталы, если они возникли в результате торговой деятельности, они приобре­тают землю, то становятся уже не купцами, а житьими. Жи­тий человек — это богатый землевладелец не аристократичес­кого происхождения и, следовательно, не обладающий при­вилегией быть избранным в посадники. Как правило, земле­владение житьего в процессе наследственного дробления мельчает, а потомки некогда богатых землевладельцев перехо­дят в разряд своеземцев, собственными руками обрабатыва­ющих свое владение.

           В.А.Кучкин.

           Не означает ли это, что житьи люди не могут заниматься торговлей?

          [59] В.Л.Янин:

           Затрудняюсь ответить на этот вопрос, потому что земле­владельцы и торговцы фигурируют как бы в разных соци­альных разрядах. Вкладывают ли купцы, приобретающие зем­лю, все свои средства в эту землю или оставляют какую-то часть капитала для торговых операций, не знаю, так как ис­точники не освещают этой проблемы.

           В.Б.Перхавко:

           Складывается впечатление, что новгородские монастыри XIV-XV вв. существенно отличались от монастырей Северо- Восточной Руси, скажем, Троице-Сергиева и др., которые с XV в. активно занимались промыслами и торговлей. Есть ли какие-то дополнительные материалы в берестяных грамотах о хозяйственной роли новгородских монастырей?

           В.Л.Янин:

           Новгородские монастыри XIV—XV вв., которые в своем большинстве были боярскими, ктиторскими, воспринимаются как некий депозитарий, куда бояре вкладывают свои богат­ства для того, чтобы в трудную минуту получить от них по­мощь и поддержку. На этой основе между ними существовала обратная связь.

           Могу сказать также, что новгородские монастыри по суще­ству были изъяты из ведения архиепископа. Последний ведал в них канонической сферой, но не имел никакого отношения к их экономической жизни. Глава новгородского черного духо­венства избирался на вече и был, таким образом, одним из го­родских магистратов, будучи целиком зависим от воли избрав­шего его боярства. Даже игумены кончанских монастырей были подотчетны воле местного кончанского боярства.

           Иными словами, в Новгороде существовала сложная сис­тема защиты целостности боярской власти и боярской эко­номики от возрастающей роли архиепископского управления.

           Вопрос:

           Скажите пожалуйста, составляла ли Старая Ладога ка­кую-либо конкуренцию Новгороду?

          [60] В.Л.Янин:

           Она составляет ему конкуренцию главным образом в тру­дах А.Н.Кирпичникова. Тезис о том, что Ладога была первой столицей Руси, представляется мне искусственным: резиден­ция варяжского князя на Городище существовала уже при Рюрике, тогда как тезис о Ладоге опирается на легенды о ее связи с более поздним Олегом.

           А.Н. Сахаров:

           Я давно хотел спросить у вас и теперь пользуюсь случаем, чтобы задать следующий вопрос. Материалы экспедиций пос­леднего времени, ваши работы, кажется, всех убедили в том, что старая точка зрения о возникновении древней Руси из одного центра, т.е. Киева, несостоятельна. Очевидно, что древняя Русь создавалась как единое, двухцентровое, что ли, государство: Север — Новгород, Юг — Киев. Известно, что Киевская Русь была связана древними узами с южной частью славянства, куда идут нити из Прикарпатья. Известны разра­ботки В.В.Седова о том, что славянство занимало огромную территорию от южной Балтики до Карпат. Западнее - гер­манские племена, восточнее — племена балтов, которые, как вы правильно сказали, отрезали славянский Северо-Запад от приднепровского Юга. Но тем не менее от южной Балтики до Карпат это все-таки была одна линия. Если киевские восточ­ные славяне были связаны с южными регионами славянства, не могли бы новгородские словене быть связаны с северной ветвью славянства, с Повислением, с районами, расположен­ными к северу от Вислы, которые квалифицировались В.В.Седовым и другими археологами как центр славянства? И можем ли мы в этой связи предположить, что если южная ветвь древней Руси связана с южными районами европейско­го славянства, то и северная ветвь, не связанная с Поднепро­вьем, могла быть связана с северными районами европейско­го славянства?

           В частности, ваша очень интересная мысль относительно диалекта, о том, что древненовгородский диалект был изоли­рованным, самостоятельным, автохтонно развивающимся, — [61] не указывает ли это на то, что рядом могли быть и другие ди­алекты, ведущие нас в район славянства северного, южнобал­тийского? Нет ли в этой связи как Юга, так и Севера со сво­ими корневыми индоевропейскими основами в Восточной Европе от побережья Балтики до Карпат?

           В.Л.Янин:

           Могу сказать на это вот что. Я очень хорошо представляю себе роль северной Руси в транзите восточного серебра. Ос­новной его поток шел через Новгород на Готланд и в матери­ковую Швецию. Но если мы представим поэтапно историю этого потока, то станет очевидным, что самые древние клады восточных монет за пределами Руси концентрируются в юж­ной Балтике. Первые контакты, прослеживаемые по материа­лам IX-X вв., это контакты внутриславянские. В дальнейшем мы постоянно выделяем в массе западных импортов Новго­рода значительные западнославянские примеси, свидетель­ствующие о непрекращающихся контактах.

           Красиво сформулировал весьма важную и вполне обосно­ванную мысль молодой писатель Борис Киселев: «Там, где Петр Великий рубил окно в Европу, в средневековье суще­ствовала широко открытая дверь».

           Но я думаю, что дело не в чисто древнеславянских кон­тактах Новгорода и его прародственников. Вспомним по­здний летописный рассказ о Гостомысле: «Идите в город Малборк поискать князя». Эго ведь реминисценции того, что уходит в глубокую древность. Эти контакты были разнообраз­ными и многосторонними, отражая европейскую и, прежде всего, циркумбалтийскую общность.

           А.Н.Сахаров:

           Есть языческие контакты, религиозные.

           В.Л.Янин:

           Культурные контакты, прежде всего. Сначала на запад из Руси уходит восточное серебро, потом с запада в Русь прихо­дит западноевропейское серебро, целиком оседающее на тер[62]ритории Новгородской земли. Движение «туда и обратно» существует непрерывно.

           А.Н.Сахаров:

           Если нет больше желающих выступить, позвольте мне от имени нашего Ученого совета, от имени всех присутствующих выразить большую признательность В.Л.Янину за масштаб­ный интересный доклад, который заставляет нас думать, рас­ширяет наши исследовательские горизонты и помогает нам изучать не только историю древности, но и более позднего времени.