Труды Института российской истории. Выпуск 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: Наука, 2004. 311 с. 19,5 п.л. 20 уч.-изд.л. 510 экз.

Москва и Балтия: механизмы советизации Латвии, Литвы и Эстонии в 1944-1953 годах

Автор
Зубкова Елена Юрьевна
Zubkova E.Yu.

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Зубкова Е.Ю. Москва и Балтия: механизмы советизации Латвии, Литвы и Эстонии в 1944-1953 годах // Труды Института российской истории. Вып. 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2004. С. 266-286.

Текст статьи

 

[266]

Е.Ю. Зубкова

 

МОСКВА И БАЛТИЯ: МЕХАНИЗМЫ СОВЕТИЗАЦИИ ЛАТВИИ, ЛИТВЫ И ЭСТОНИИ В 1944-1953 годах[*]

 

           История Балтийских государств в послевоенный период, ко­гда они утратили свою независимость и стали частью СССР, до сих пор является предметом не столько научного, сколько поли­тического дискурса. Политические интересы влияют на выбор тем и ракурса исследования, на оценки и интерпретации, опреде­ляют героев и антигероев. Советская Балтия предстает или как история бедствий и сопротивления ее народов режиму, или как история насилия и подавления свобод. Возможно, такое созна­тельное ограничение поля исследования вполне достаточно, что­бы ответить на политический вызов и удовлетворить эмоции (вполне понятные по большей части). Но для уяснения того, что же реально происходило в Литве, Латвии и Эстонии в рассматри­ваемые годы, как люди строили свои стратегии выживания в но­вой ситуации, как развивались и разрешались конфликты, как строились отношения между республиканской и центральной властью, заданные рамки оказываются слишком тесными, а ино­гда и просто искажающими картину.

           Целью советизации Балтийских республик являлось “встраи­вание” региона в советскую систему, преобразование политиче­ских, социальных и экономических структур в соответствии с со­ветской моделью. Для достижения этой цели использовались раз­личные способы, которые не оставались неизменными, а перио­ды относительной либерализации сменялись очередным “закру­чиванием гаек”.

           “Балтийская политика” Москвы, определяющая особенности взаимоотношений Центра и республик Балтии, в основных своих чертах сложилась в первые послевоенные годы. Именно тогда обозначились процессы и завязались конфликты - политические, этнические, территориальные, которые через несколько десяти[267]летий стали одной из причин распада СССР. Поэтому период 1940-1950-х годов во многом является ключевым для понимания всех позднейших отношений между Центром и Балтийскими рес­публиками вплоть до обретения ими государственной независи­мости.

           На основе имеющихся в нашем распоряжении документов можно утверждать, что первоначально у советского руководства не было какого-либо четкого представления о принципах “бал­тийской политики”, и она складывалась в зависимости от измене­ния обстановки в республиках, в СССР в целом, а также на меж­дународной арене. И хотя эта политика проводилась под лозун­гом “восстановления” (советской власти, народного хозяйства и т.д.), фактически речь шла о сломе ранее сложившихся в регионе политических и экономических структур, привычного уклада жизни и традиций населения. Для ее осуществления московское руководство использовало всевозможные каналы и связи (пар­тийные, государственные, личные), а также разные методы пове­дения своих решений (от политических до силовых).

           На первом этапе советизации - примерно до середины 1947 г. - Москва и ее представители в Литве, Латвии и Эстонии старались избежать жестких действий, используя их главным образом по отношению к вооруженной оппозиции. Поэтому балтийскую по­литику первых послевоенных лет условно можно назвать “осто­рожной советизацией”. Ее характерные черты - официальное признание Москвой “национальных особенностей” развития рес­публик Балтии и попытки строить свою политику с их учетом; отказ от форсированной коллективизации, сохранение индивиду­ального крестьянского хозяйства и частного предпринимательст­ва; стремление наладить диалог с местной интеллигенцией; со­хранение руководящих постов в центральных и местных органах власти за представителями коренной национальности; признание важности языковой проблемы и национального языка основным; избирательность репрессивной практики и т.д. Специфику перво­го периода советизации Балтии определяет также существование специальных Бюро ЦК ВКП(б) по Литве, Латвии и Эстонии, ко­торые призваны были осуществлять посреднические функции между республиканским руководством и Москвой.

           Сразу после освобождения территории прибалтийских рес­публик от немецких войск там началось восстановление партий­ных и советских властных структур, образованных еще в 1940 г. ЦК компартий республик тогда возглавили А. Снечкус (Литва), Я. Калнберзин (Латвия), Н. Каротамм (Эстония). Председателя­ми советов министров соответственно стали М. Гедвилас, В. Ла[268]цис, А. Веймер. Причем в Литве и Латвии на прежних постах ос­тались руководители, занявшие их еще до войны, только в Эсто­нии в 1944 г. появились новые первые лица.

           Положение в Балтийских республиках и первые итоги рабо­ты республиканских органов власти рассматривались на заседа­ниях Оргбюро ЦК ВКП(б) 30 октября - 3 ноября 1944 г.[1] В каж­дой республике было отмечено “наличие серьезных недостатков и ошибок”, которые, по мнению московского руководства, свиде­тельствовали о неспособности республиканских властей в полной мере контролировать ситуацию. Тогда и было принято решение о создании “консультационных” структур - Бюро ЦК ВКП(б) по Литве и Эстонии (ноябрь 1944 г.) и Латвии (декабрь 1944 г.). Председателями Бюро были назначены: по Литве - М. Суслов (в 1946 г. его сменил на этом посту В. Щербаков), по Латвии и Эс­тонии - Н. Шаталин (позднее в Латвии им стал В. Рязанов, Эсто­нии - Г. Перов). В состав Бюро помимо председателей входили их заместители, а также уполномоченные НКВД и НКГБ СССР по соответствующим республикам, первые секретари ЦК ком­партий и председатели правительств республик. Бюро ЦК по Литве, Латвии и Эстонии находились в непосредственном подчи­нении ЦК ВКП(б), а их решения были обязательными для рес­публиканских ЦК[2].

           Бюро ЦК задумывались как своего рода наблюдательные ор­ганы, призванные оказывать содействие республиканским руко­водителям в проведении политики советизации. О результатах своей деятельности они должны были периодически отчитывать­ся перед ЦК ВКП(б). И хотя московские эмиссары получили спе­циальные директивы, которые предписывали им избегать прямо­го нажима на республиканские власти и работать с ними в режи­ме диалога, прибытие “наблюдателей” было воспринято в руко­водящих сферах Литвы, Латвии и Эстонии довольно болезненно как свидетельство ограничения собственных полномочий и вла­стных функций. Кроме того, аппарат Бюро вместе с его руково­дителями представляли собой “русскую власть”, что расценива­лось как существенное ущемление национального суверенитета (который формально Москвой признавался).

           «Взаимоотношения между Бюро ЦК ВКП(б) и руководством ЦК КП(б) и СНК Литвы в первый период были довольно холод­ными, - докладывал председатель Бюро по Литве М. Суслов. - Создание Бюро ЦК ВКП(б) по Литве и наш приезд были встре­чены тт. Снечкусом и Гедвиласом несколько растерянно, болез­ненно и с опасливостью, как бы литовское руководство не было оттеснено на задний план. Тов. Снечкус обращался ко мне при[269]мерно с такого рода вопросом: “Не означает ли Ваш приезд, что теперь руководящую роль будут играть русские товарищи?”... С течением времени, однако, когда руководство ЦК и СНК Лит­вы убедилось, что мы не намерены его оттирать и что мы дейст­вительно оказываем ему действенную помощь в работе, наши от­ношения нормализовались»[3].

           Председатель Бюро ЦК ВКП(б) по Латвии В. Рязанов стре­мился также избегать конфликтов с республиканским руководст­вом. “Мы считали нецелесообразным на первом этапе своей ра­боты - писал он в докладной записке о деятельности Бюро, - со­зывать заседания Бюро ЦК ВКП(б) по Латвии и выносить реше­ния, обязывающие ЦК КП(б) Латвии выполнять то-то и то-то, чтобы не создать такого настроения среди руководства республи­ки, что ему не доверяют, что они не полновластны, что над ними поставлена русская власть, как некоторые пытались это гово­рить, и поэтому создать нездоровые настроения среди латы­шей”[4]. В течение 1944-1945 гг., т.е. примерно за первые полтора года существования Бюро ЦК ВКП(б) по Латвии было проведе­но всего одно заседание Бюро, его руководители ограничивались неформальными контактами с руководителями республики. И такая практика находила понимание (“все рекомендации и предложения со стороны руководства Бюро ВКП(б) по Латвии... никогда еще не оспаривались и всегда воспринимались правиль­но”[5]). “Все делается руками ЦК КП(б) Латвии и Совета Минист­ров Латвийской ССР”[6], - подводил итог В. Рязанов. Представите­ли Москвы формально оставались в “тени”, выполняя, тем не ме­нее, свои руководящие функции.

           Иначе складывались отношения между Бюро ЦК ВКП(б) по Эстонии и руководителями республики после замены Н. Шатали­на Г. Перовым. Так же, как в Литве и Латвии, многое зависело, а часто и определялось личной позицией председателя Бюро. В противовес М. Суслову или В. Рязанову Г. Перов стремился держать республиканские власти под постоянным контролем, в том числе и в мелочах. В течение 1946 г. Бюро ЦК ВКП(б) по Эс­тонии заседало ежемесячно, а иногда даже три-четыре раза в ме­сяц, каждый раз принимая то или иное решение, касающееся ЦК КП(б) Эстонии. Стиль “указующего перста”, практиковавшийся Бюро, не только осложнял отношения между представителями Центра и руководителям республики, но и соответствующим об­разом влиял на восприятие власти местным населением. Не слу­чайно республиканские лидеры стремились хотя бы внешне дис­танцироваться от всех структур, олицетворявших “русскую власть”.

           [270] Местная партийная власть попадала в довольно сложную си­туацию: стремясь сохранить свою самостоятельность, она, тем не менее, не могла быть полностью независимой. И дело было не только в политике московского руководства, которое рассматри­вало республики Балтии как часть СССР. Без поддержки Моск­вы советская власть в регионе вообще не могла бы существовать, поскольку собственные позиции коммунистов в Литве, Латвии и Эстонии никогда не были достаточно сильными. Создание соци­альной базы режима превращалось, таким образом, в одну из главных проблем республиканских властей. И в этом вопросе их интересы и интересы Центра совпадали. Традиционно его реше­ние виделось как расширение влияния компартии в регионе пре­жде всего за счет ее численного роста.

           Коммунистам предстояло занять руководящие посты на всех уровнях управления - от республиканского до сельского. Однако их катастрофически не хватало. В начале 1945 г. аппарат ЦК КП(б) Литвы был укомплектован на 55% (укомов и горкомов - на 59%)[7], аппарат ЦК КП(б) Эстонии - на 53%[8], в Латвии весь партийный аппарат был укомплектован не более, чем на 40%[9]. Всего на 1 января 1945 г., в Литве насчитывалось 3536 коммуни­стов (членов и кандидатов в члены партии), в Латвии - 3592, в Эс­тонии - 2409[10]. Представители коренной национальности состав­ляли менее 50% партийного состава, примерно половина комму­нистов всех республик состояла на учете в органах НКВД и НКГБ, а также в военных организациях. Таким образом, респуб­ликанские компартии на том этапе уже олицетворяли собой не только “русскую” власть, но и власть “силовую”, репрессивную. По крайней мере именно такой образ партии складывался в гла­зах коренного населения. И московские, и региональные власти хорошо понимали, что данную ситуацию необходимо менять кар­динальным образом.

           В связи с этим руководители Латвии, Литвы и Эстонии обра­тились в Центральный Комитет ВКП(б) с просьбой направить в их распоряжение на постоянную партийную и хозяйственную ра­боту латышей, литовцев и эстонцев (коммунистов), проживаю­щих в других республиках СССР. По данным Управления кадров ЦК ВКП(б), всего на территории Советского Союза к началу 1945 г. находилось 4346 латышей, 1228 литовцев и 1804 эстонца, состоявших в компартии. 10 марта 1945 г. секретариат ЦК ВКП(б) принял постановление, обязывающее Управление кад­ров в течение двух месяцев направить на работу в Прибалтику 300 коммунистов-латышей, 150 коммунистов-литовцев и 200 коммунистов-эстонцев[11]. Решение этой задачи оказалось совсем [271] не простым. Так, спустя несколько месяцев, в ноябре 1945 г. сот­рудники управления докладывали Г.М. Маленкову, что вместо определенных постановлением ЦК 150 человек удалось отпра­вить в Литву только 35. “Медленная посылка их объясняется се­кретарями обкомов ВКП(б) тем, что большая часть коммуни­стов-литовцев является престарелыми и больными”, - таково был заключение Управления кадров[12].

           В отношении Латвии и Эстонии ситуация складывалась более благополучно. В Латвию, например, в течение 1945 г. было на­правлено 540 коммунистов-латышей[13]. Однако в своем большин­стве направляемые в Балтийские республики коммунисты толь­ко по своему происхождению являлись этническими латышами, литовцами или эстонцами, значительную часть жизни они прове­ли за пределами Латвии, Литвы и Эстонии, иногда плохо знали родной язык, т.е. приобрели иную идентичность. И если Москва подобные кадры считала “коренными”, то в республиках они все равно воспринимались как “пришлые” - не совсем, возможно, “чужие” (как этнические русские или представители других наци­ональностей), но и не вполне “свои”.

           В любом случае потребность в управленцах, поддерживаю­щих новую власть на территории Балтии, была большей, чем определенный Москвой первоначальный “лимит” националь­ных кадров коммунистов из числа проживающих за пределами региона. Отдавая должное национальному моменту в формиро­вании управленческого аппарата, Центр не считал его единст­венным и даже главным в обеспечении своего влияния в регио­не. Изначально ставка делалась на “интернационализацию” Балтийских республик, призванную блокировать развитие се­паратистских тенденций. Причем “пришлые” кадры, прошед­шие советскую школу партийной и хозяйственной работы, рас­сматривались Москвой как наиболее надежные агенты влия­ния. Поскольку центральной власти волей-неволей приходи­лось считаться с наличием сильных антирусских и антисовет­ских настроений в регионе, необходимо было найти оптималь­ный баланс между политикой коренизации и интернационали­зации управленческого аппарата. Создание и поддержание дан­ного баланса зависело не только от намерений Москвы, но и от возможностей заполнить образовавшийся кадровый вакуум, исходя из местных ресурсов. Задача серьезно усложнялась тем, что речь шла о поиске не только профессиональных нацио­нальных кадров (с этой задачей республиканские власти могли бы справиться вполне успешно), но и специалистов, лояльных по отношению к советскому режиму.

           [272] Среди этнических латышей, литовцев и эстонцев, занятых в аппаратах власти и управления, лиц, проживавших в балтийском регионе до войны, было, как правило, значительно меньше, чем “пришлых”. Так, в Эстонии, где в центральном партийном аппа­рате эстонцы составляли большинство, из 78 сотрудников ЦК КП(б) 61 человек работал в “старых” советских республиках до 1940 г. (данные на май 1945 г.)[14].

           За счет вновь прибывших в основном пополнялись и партий­ные организации Балтийских республик. За два года - с 1 января 1945 по 1 января 1947 г. - они значительно выросли численно: в Латвии почти в 6 раз (до 21 037 членов и кандидатов), в Литве - в 4,6 раза (16 202), в Эстонии - в 5,4 раза (12 965). Главными ис­точниками роста коммунистических партий в регионе была ми­грация из других республик и приток демобилизованных из ар­мии. Менялся национальный состав компартий в сторону все большей интернационализации.

           Поскольку именно коммунисты рассматривались в качестве главного кадрового резерва, развитие тенденции к размыванию национального состава партии не могло не вызывать обеспоко­енности у республиканского руководства. Не случайно председа­тель Бюро ЦК ВКП(б) по Литве М.А. Суслов, характеризуя кад­ровую политику литовских руководителей, отмечал свойствен­ную им “особую чувствительность в отношении русских работни­ков (как бы лишнего русского работника на появилось)”[15].

           Существовало негласное распоряжение первого секретаря ЦК КПЛ А.Ю. Снечкуса ограничить прием на руководящую ра­боту русских, украинцев, поляков. “ЦК КП(б) Литвы, СНК и нар­коматы в деле подбора и расстановки кадров руководствуются, как правило, национальными признаками. Всех делят на литовцев и нелитовцев”, - к такому выводу пришли сотрудники Управле­ния кадров ЦК ВКП(б), побывавшие в ноябре 1944 г. в Литве[16].

           Кадровую политику в балтийском регионе можно рассматри­вать, таким образом, как один из ключевых механизмов его сове­тизации. Представление об этом механизме будет неполным без такой его составляющей, как конфликты. Их развитие проходи­ло как бы на трех уровнях, или, точнее, между тремя группами конфликтующих: 1) представителями коренной национальности и русским (или русскоязычным) населением; 2) представителями титульной нации - “старыми”, т.е. жившими в регионе до 1940 г., и “новыми”, прибывшими из других республик СССР; 3) внутри руководства - между теми, кто пострадал от прежнего режима, и “новыми” руководителями, пережившими неблагоприятные вре­мена за пределами балтийских республик. Первая группа кон[273]фликтов - между “коренными” и “русскоязычными” - была наи­более острой и трудноразрешимой.

           Мигранты из других регионов СССР попадали в балтийские республики главным образом по контролируемым каналам - в порядке оргнабора рабочей силы на предприятия, кадровых пе­ремещений, организованного переселения на конфискованные в процессе земельной реформы угодья и т.д. Однако существовали и неконтролируемые способы перемещения граждан из смежных регионов (например, с целью покупки продуктов и промышлен­ных товаров), которые становились дополнительным источни­ком роста социальной напряженности в республиках региона.

           Представители коренных этносов весьма болезненно реаги­ровали на присутствие русских в Балтийских республиках (под русскими обычно понимались все русскоговорящие). Это отно­шение, сформированное еще двоенными событиями (обстоятель­ствами переворота 1940 г., последующими депортациям и т.д.), после войны получило дополнительный источник раздражения в виде размещения в городах русских военных гарнизонов, некон­тролируемого наплыва людей из других регионов, выдвижения русских на руководящие посты. Конечно, далеко не все “при­шлые” давали повод для недовольства. Многие, особенно из чис­ла командированных на постоянную работу, стремились изучать национальную культуру и язык и своими профессиональными знаниями, опытом могли оказать реальную помощь республи­кам. Но не они определяли образ русских в массовом сознании. Ущемленное чувство национального достоинства сознательно и подсознательно проводило селекцию признаков “чужой” нацио­нальной идентичности и формировало образ русских с заранее заданными отрицательными свойствами. В результате такого от­бора символом русского становился, например, мешочник или нетрезвый красноармеец, а не квалифицированный инженер. Отсюда расхожие мнения о русских как о необразованном и не­культурном народе, к тому же нечистом на руку[17]. Соответствен­но этому образу складывалось и представление о России как ни­щей и голодной стране, где люди терпят лишения и нужду.

           Негативное восприятие России (а СССР в массовом сознании балтийских народов продолжал оставаться именно “русским” го­сударством, т.е. Россией) объяснялось не только изначально предвзятым отношением ко всему русскому, но и реальным поло­жением дел. Разоренная войной страна являла собой не самый убедительный пример для подражания. Кроме того, латыши, ли­товцы и эстонцы имели перед глазами западные образцы жизни, гораздо более привлекательные. Да и собственный довоенный [274] опыт, уровень и условия жизни начинали восприниматься по-ино­му, поскольку сравнение было не в пользу послевоенных поряд­ков. Этого обстоятельства не учла пропаганда, когда стала убеж­дать балтийское население в “преимуществах социалистического строя”. Логика неприятия была проста: Если СССР - богатая и процветающая страна, почему люди голодают? Если коллектив­ное хозяйство - самое передовое, почему советские колхозники приезжают за хлебом в “отсталую” с этой точку зрения Прибал­тику? Если советская политическая система самая демократич­ная, почему существует столько ограничений избирательных и иных гражданских прав? Такого рода вопросы не случайно во всех официальных сводках попадали в разряд “провокацион­ных” - этой простой логике нечего было противопоставить.

           Поскольку московская власть была далеко, негативные эмо­ции переключались на мигрантов - людей, прибывших на работу в республики Балтии. Нельзя сказать, что сами приезжие не да­вали повода к недовольству: не все из них оценили специфику ре­гиона и значение здесь национального вопроса. Часть людей, присланных на руководящие должности, особенно в первое вре­мя, продолжали мыслить и действовать в русле традиционного классового подхода. Его суть выразил секретарь Клайпедского горкома партии Шилин, который на пленуме ЦК КП(б) Литвы заявил: “Нам нечего беспокоиться об учете национальных осо­бенностей, наша задача - проводить революционную линию”[18].

           От руководителей с подобным взглядами старались избав­ляться (тот же Шилин был, например, освобожден от должности) а работники, не знающие языка республики, в которую они на­правлялись, обязывались изучать его на месте. Но даже эти ме­ры не снимали остроту конфликта между местным и русскоязыч­ным населением.

           Подобное отношение коренных жителей рождало ответную реакцию “пришлых”, которые требовали от властей защитить права русскоязычного населения, причем обе конфликтующие стороны гарантию собственных прав воспринимали часто только как ограничение прав контрагента. Наиболее наглядно неприми­римость позиций проявилась по отношению к принципу двуязы­чия. По установленному порядку делопроизводство во всех трех республиках должно было вестись на языке титульной нации и русском, однако на практике этот порядок часто нарушался, при­чем с обеих сторон.

           Конфликты вокруг языковой проблемы почти всегда заклю­чали в себе политический подтекст и рассматривались республи­канским руководством как борьба за национальный суверенитет, [275] хотя бы в границах культурной автономии. Понятие “языковой барьер” в данном случае обретало свой прямой смысл: незнание языка становилось чуть ли не главным препятствием на пути ми­грантов.

           Защита прав национального языка для балтийских лидеров была еще способом отвести от себя обвинения в проведении “прорусской” политики. По этой же причине республиканские власти осторожно подходили к такой острой проблеме, как борь­ба с “националистами” и вооруженной оппозицией. Эту во мно­гих смыслах щекотливую проблему они пытались решать глав­ным образом “чужими руками”, например, силами органов НКВД, которые имели преимущественно “русский” состав.

           Периодические чистки управленческого аппарата от “чуж­дых” и “неблагонадежных” людей становились серьезным пре­пятствием для решения кадровой проблемы в Балтийских рес­публиках. Жертвами чисток могли быть бывшие участники наци­ональных вооруженных формирований периода войны, бывшие члены некоммунистических партий, лица, отнесенные к разряду кулаков по происхождению или положению, граждане, имевшие родственников за границей и т.д. Поскольку в любой из трех рес­публик трудно было найти хороших профессионалов с “чистой”, с точки зрения органов госбезопасности, анкетой, подход к само­му процессу “очищения” был избирательным. Республиканские власти стремились действовать в этом вопросе осторожно, пони­мая, что любая чистка открывает вакансии для “пришлых”.

           Инспектора ЦК ВКП(б), выезжавшие в ноябре 1944 г. с про­веркой в Литву, докладывали, что “руководящие работники КП(б) Литвы, СНК и наркоматов не только не организуют борьбы с вра­гами народа - буржуазными националистами, но нередко мешают органам НКГБ и НКВД проводить эту работу”[19]. Согласно той же информации, на партийном собрании наркоматов внутренних дел и госбезопасности республики А. Снечкус призывал “осторожно подходить к аресту литовцев-шаулистов[†], так как многие, мол, из них рабочие и вступали в эту организацию по призыву компар­тии”[20]. Ситуация изменилась после вмешательства ЦК ВКП(б), который в августе 1946 г. принял специальное постановление “О недостатках и ошибках ЦК КП(б) Литвы в руководстве пар­тийно-политической работой”. Одним из главных упреков, выска­занных тогда в адрес литовского руководства, было обвинение в недостаточной борьбе с “чуждыми” элементами (под которыми прежде всего понимались “буржуазные националисты”).

           [276] Всего за неполный год, прошедший с момента принятия по­становления, - с 15 августа 1945 по 1 июня 1946 г. - из советско­го и хозяйственного аппарата Литвы было уволено по политиче­ским мотивам 1896 человек, из них большинство (1492) с форму­лировкой “как не внушающие политического доверия и полити­чески сомнительные”.

           В марте 1946 г. руководство Латвии в лице Я. Калнберзина и В. Лациса направили В. Молотову докладную записку с просьбой отменить высылку латышских легионеров в отдаленные регио­ны СССР и оставить их в республике. Свою просьбу они мотиви­ровали следующим: большинство бывших легионеров были не добровольцами, а мобилизованными; в случае их высылки семьи оставались без кормильцев; репрессии в отношении легионеров отрицательно сказываются на настроениях местного населения, прежде всего по отношению к советской власти; не последнюю роль играли и экономические аргументы: опасение возникнове­ния дефицита рабочих рук[21].

           Это ходатайство не было удовлетворено, как не получили взаимопонимания эстонские лидеры, когда они в 1948 г. обрати­лись в Москву с аналогичной просьбой, но уже в отношении “сво­их” (т.е. эстонских) кулаков, также подлежавших депортации (речь тогда шла о замене депортации поселением в специальные места, расположенные на территории Эстонии). Позднее эта инициатива была использована Москвой в качестве одного из по­водов для обвинения эстонских руководителей в “местном нацио­нализме”[22].

           Попытки республиканского руководства осуществлять сво­его рода протекционистскую политику в отношении некоторых лиц, отнесенных к категории “неблагонадежных”, не находили поддержки центрального руководства. Однако в Москве с пони­манием относились к стремлению латышских, литовских и эстон­ских лидеров избегать наиболее жестких форм и методов разре­шения внутренних конфликтов. Несмотря на сохранение рево­люционной риторики (о классовой борьбе, решительном проти­востоянии буржуазным националистам, революционной бдитель­ности и т.д.) на первом этапе советизации приоритет отдавался политическим, а не административно-репрессивным методам.

           Исключением была Литва, где развернулись боевые опера­ции против отрядов вооруженной оппозиции (“лесных братьев”). Борьба оказалась затяжной, несмотря на размах репрессий, чере­дуемых с объявлением амнистий, а также работой по легализа­ции участников группировок и разложению их изнутри. О харак­тере и динамике этой борьбы свидетельствуют, например, такие [277] данные: на 1 января 1945 г. было зарегистрировано 170 воору­женных групп, которые объединяли 7526 партизан. За первое по­лугодие 1945 г. ликвидировали 423 группы, 6171 человек был убит и 4989 арестованы. Однако на 1 июля 1945 г., по данным Во­енного отдела ЦК КП(б) Литвы, в лесах находились 175 воору­женных групп (7862 человека). В ходе проведения “чекистско- войсковых операций” во втором полугодии 298 групп были унич­тожены, 3460 партизан убиты и 4620 арестованы. Однако на на­чало 1946 г. ситуация изменилась несущественно, хотя число за­регистрированных групп сократилось до 134, а партизан в них - до 3121[23].

           Ряды “лесных братьев” постоянно пополнялись, главным об­разом из числа литовских крестьян, и борьба с ними, ведущаяся в таких формах и масштабах, все больше приобретала характер репрессивных акций, направленных против народа в целом. По­нимало ли литовское и главным образом московское руководст­во если не бесперспективность, то по крайней мере уязвимость такого способа стабилизации ситуации в республике? Позиция республиканской и центральной властей в данном вопросе нико­гда не ограничивалась принципом “террором - на террор”, и ре­прессивные акции против отрядов вооруженной оппозиции со­провождались политическими и экономическими мерами, при­званными создать перелом в настроениях населения. Однако спад активности партизанского сопротивления, заметный уже в 1947 г., объяснялся не только политикой власти и эффективно­стью тех или иных методов советизации региона. В значительной степени он стал возможен благодаря изменениям настроений ли­товского крестьянства, сделавшего свой выбор в пользу “мень­шего зла”, каким была советская власть по сравнению с беспер­спективностью борьбы с заведомо более сильным противником. Надежды на помощь Запада - один из стимулов развития движе­ния “лесных братьев”, - не подкрепленные сколько-нибудь зна­чительными шагами в том направлении, постепенно рушились, что также способствовало перемене общественных настроений.

           Самым уязвимым звеном в проведении политики советиза­ции на первом ее этапе оказались местные органы власти. Уп­равленческая вертикаль не функционировала или работала очень плохо. Республиканское руководство часто имело до­вольно приблизительное представление о том, что творится в волостях, а тем более в уездах. У тех же, кому доводилось вы­езжать в глубинку, складывалось впечатление, что советская власть на уровне волости уже заканчивалась, да и там держа­лась во многом условно.

           [278] Ситуация на местах изменилась только в начале 1947 г., когда в основном было завершено создание низовых органов власти - не номинально, а фактически. К этому же времени можно отне­сти окончательное формирование во всех балтийских республи­ках управленческой вертикали. Относительная стабилизация об­становки в регионе стала одной из причин ликвидации посредни­ческих структур - Бюро ЦК ВКП(б) по Латвии, Литве и Эстонии. Задачи, возложенные на Бюро, отмечалось в соответствующем решении Политбюро ЦК ВКП(б), “могут быть впредь осуществ­лены ЦК компартий Литвы, Латвии и Эстонии непосредствен­но”[24].

           Переходный период в развитии процесса советизации Балтии закончился. Он был отмечен не только напряженностью кон­фликтов и жесткостью противостояния, но и достаточным разно­образием форм и методов разрешения этих конфликтов. Для Мо­сквы это был период поиска своей “балтийской политики”, выра­ботки стратегии управления регионом. Главным результатом данного этапа стало формирование структуры и органов власти, т.е. построение опорного каркаса нового режима.

           В течение 1947 г. постепенно стала меняться тактика совети­зации региона, которая, в отличие от первого периода, уже про­водилась с откровенным акцентом на унификацию и силовые ме­тоды. Специфика этого этапа заключалась, например, в перехо­де к массовой коллективизации, а также в усилении репрессий по отношению к различным категориям балтийского населения. “Чистки” коснулись и представителей региональных элит, ре­зультатом которых стал ряд отставок и новых назначений (в наи­большей степени этот процесс затронул Эстонию, которая долж­на была служить своего рода дисциплинирующим примером для остальных).

           Коллективизация в сознании балтийского населения была не просто синонимом советизации, но, возможно, худшим из всего того, что она несла с собой. Колхозной система ломала привыч­ный производительный процесс, быт крестьянина, традиции ор­ганизации жизненного пространства с преобладанием его инди­видуальных форм (хутора, небольшие поселки и т.д.). Во всех трех Балтийских республиках под влиянием природно-географи­ческих факторов, особенностей размещения населения, экономи­ческой конъюнктуры сложилась своя система сельскохозяйст­венного производства и довольно развитые рыночные его фор­мы. Главное - за годы независимости сформировалась устойчи­вая практика договорно-рыночных отношений между производи­телем сельскохозяйственной продукции и государством. Вполне [279] естественно, что привыкший самостоятельно распоряжаться ре­зультатами своего труда балтийский крестьянин вовсе не стре­мился идти в кабалу к государству, т.е. вступать в колхоз.

           О колхозах балтийское население было наслышано: немало поработала в этом направлении немецкая пропаганда, но гораздо убедительнее любых пропагандистских акций были рассказы очевидцев, слухи из России и собственные наблюдения. Балтий­ские крестьяне колхозов не хотели, боялись их и готовы были бо­роться за своим права (последнее с особой очевидностью демон­стрировала Литва - самая “сельскохозяйственная” их трех рес­публик). С подобной ситуацией вынуждены были считаться и мо­сковские, и местные власти.

           Во время проведения кампании по выборам в Верховный Со­вет СССР 1946 г. наблюдатели от партийных органов и других структур в своих отчетах и сводках фиксировали наличие устой­чивых антиколхозных настроений у населения всех трех Балтий­ских республик. Чтобы избежать возможных эксцессов, агита­торы и чиновники, ответственные за проведенные предвыбор­ной кампании в регионе, стремились при контактах с местным населением вообще избегать “колхозной темы”. В этом контек­сте достаточно показательным является такой факт: уполномо­ченный ЦК КП(б) Эстонии в волости Вигала предложил агита­торам читать “Обращение ЦК ВКП(б) к избирателям” не полно­стью, а в выдержках[25]. Дело в том, что в документе упоминалось о развитии “колхозного сельского хозяйства”, а эстонские кре­стьяне, считал уполномоченный, “боятся слова колхоз”. Поэто­му и была найдена такая своеобразная форма агитации, позволя­ющая лишний раз не раздражать общественное мнение. Пред­приимчивого уполномоченного потом поправили, запретив “ре­визовать партийный документ”, однако случай сам по себе весь­ма показателен.

           Надо отметить, что в течение первых двух послевоенных лет Москва рассматривала коллективизацию в балтийском регионе скорее как перспективную задачу, руководствуясь при этом при­мерно теми же мотивами, что и эстонский уполномоченный. Центральное руководство на том этапе вынуждено было счи­таться с наличием антиколхозных настроений, которые в услови­ях неустойчивости советской власти в регионе могли стать взры­воопасными. Первый секретарь ЦК КП(б) Эстонии Н.Г. Каро­тамм вспоминал, как во время февральского пленума 1947 г. он разговаривал с секретарем ЦК ВКП(б) А.А. Ждановым по пово­ду организации в республике колхозов. Жданов тогда ответил, что “этот вопрос для Эстонии в настоящее время не актуален и [280] что судьба социализма никак не зависит от того, что в Эстонии еще нет колхозов”[26].

           Вероятно, Жданов в данном случае выражал не только свое личное мнение. Тем более примечательно, что буквально спустя месяц после этой беседы, 16 марта 1947 г., Оргбюро ЦК ВКП(б) специально обсуждало вопрос “О создании колхозов в Литве, Латвии, Эстонии” и образовало комиссию (под председательст­вом того же Жданова), которой поручалось в трехдневный срок представить проект директивы ЦК[27]. Однако процесс принятия основного решения несколько затянулся, и постановление ЦК ВКП(б) “О колхозном строительстве в Литовской, Латвийской и Эстонской СССР” было принято только 21 мая 1947 г.

           Достаточно очевидно, что это решение пришлось как раз на тот момент, когда в стране возник кризис с продовольственным обеспечением, а в ряде регионов - настоящий голод. В этой ситу­ации проблема хлебозаготовок приобрела почти такую же ост­роту, как в период кризиса 1927-1928 гг., своеобразным выходом из которого стало решение о сплошной коллективизации (когда государство становится фактически единственным хозяином хле­ба). Правда, в случае с республиками Балтии в 1947 г. речь о мас­совой коллективизации не шла, говорилось лишь об организации первых, опытных колхозов, которые, как предполагалось, долж­ны были убедить балтийское крестьянство в “преимуществах коллективного хозяйства”.

           Известно, что в течение 1947-1948 гг. практика нажима на крестьян с целью принудить их к вступлению в колхоз Москвой не одобрялась. Центр ориентировал республиканские власти на поиски экономических средств стимулирования колхозного строительства, в том числе и с помощью налоговой политики. Несмотря на все эти меры - от пропагандистских до экономи­ческих, дело коллективизации в регионе продвигалось медлен­но: на начало 1949 г. в колхозы было объединено только 3,9% крестьянских хозяйств в Литве, 5,8% - в Эстонии и 8% - в Лат­вии[28]. Новый налоговый нажим на зажиточную часть балтий­ского крестьянства несколько ускорил процесс коллективиза­ции в республиках Балтии, но не поменял ситуацию кардиналь­но. Тогда региональные власти, выполняя директиву Москвы, попытались решить эту проблему, используя советский опыт конца 20-х - начала 30-х годов, т.е. делая ставку на репрессив­ные методы.

           Начались массовые депортации крестьян, попавших в катего­рию кулаков, и членов их семей. Специальное постановление по этому вопросу было принято Советом Министров СССР в январе [281] 1949 г.[29] Согласно официальной справке, во исполнение этого по­становления (которое коснулось не только кулаков, но и членов повстанческих групп) из Литвы, Латвии и Эстонии было выселе­но 90 тыс. человек.

           В противостоянии крестьянства Балтийских республик и госу­дарственной машины преимущество оказалось на стороне сильно­го. Массовые репрессии заставили крестьян смириться с колхоза­ми, о чем свидетельствовало быстрое увеличение числа коллек­тивных хозяйств. Даже в Литве, согласно официальным данным, на начало 1950 г. около 62% крестьянских хозяйств значились как перешедшие к коллективной форме ведения хозяйства.

           Однако на деле значительная часть вновь организованных колхозов при проверке оказывалась фиктивной. Например, в д. Абола Шальчининского района Вильнюсской области был якобы организован колхоз “Вперед”, который, как и положено, имел устав, зарегистрированный в райисполкоме. На самом деле крестьяне, числившиеся как члены артели, продолжали работать единолично, в индивидуальном пользовании находились также скот и инвентарь. У этого так называемого колхоза не было ни правления, ни председателя. В с. Давланы того же района кресть­яне организовали целых три фиктивных колхоза - “Дружба”, “Счастье” и “Чапаев”, а всего в районе имелось 13 колхозов, ко­торые существовали только на бумаге[30].

           Достаточно типичной для Литвы была и другая ситуация. Ес­ли решение об организации колхоза принималось после сева, то, как правило, крестьяне в таких вновь созданных колхозах требо­вали, чтобы им разрешили убирать урожай индивидуально, и не спешили с обобществлением скота и инвентаря. Например, по данным на август 1951 г., из 126 новых колхозов Вильнюсской области 115 требовали индивидуальной уборки урожая. В неко­торых районах были отмечены случаи, когда в период уборки крестьяне начали растаскивать обобществленный ранее скот и инвентарь. Если местные власти и колхозные активисты пыта­лись воспрепятствовать этой практике, часто дело доходило до открытых столкновений.

           Ситуация, которая сложилась в связи с организацией колхо­зов в Литве, вызывала серьезную обеспокоенность в Москве. Эта практика могла стать “заразительной”. Не была поддержана в ЦК ВКП(б) попытка литовского руководства переложить ответ­ственность за столь очевидные провалы на местные партийные органы, как это было в СССР в 1930 г.: принцип “головокруже­ния от успехов” на сей раз не сработал. Литва попала под при­стальный контроль Москвы, во всяком случае в течение 1951 и [282] 1952 гг. ситуация в республике, в том числе и в связи с колхозным вопросом, несколько раз обсуждалась в ЦК ВКП(б).

           К 1953 г. коллективизация в республиках Балтии была в ос­новном завершена. Однако колхозы так и не смогли там до кон­ца “укорениться”, а крестьянство долгое время сохраняло при­верженность традиции индивидуального, хуторского (фермер­ского) хозяйства. Процесс “встраивания” региона в советскую си­стему затянулся и в общем так и не был завершен до конца. Рес­публики Балтии, несмотря на все попытки унификации, чередуе­мые время от времени с признанием национальных и культурных особенностей региона, продолжала оставаться особой частью СССР.

 

           [282-283] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

 

           Г.Б. Куликова. Решения о создании Бюро ЦК принимались по отношению к каждой республике?

           Е.Ю. Зубкова. Никаких различий в отношении республик Балтии не было. Все делалось “под копирку”.

           Г.Б. Куликова. Хотя все три республики Балтии соседствуют, но все же они разные. В том процессе советизации и его механиз­мах периода 40 - 50-х годов была ли принципиальная разница в разных республиках?

           Е.Ю. Зубкова. Ситуация во всех республиках, конечно, отли­чалась.

           Я не уверена, что эта специфика тогда серьезно осознавалась в Москве, т.е., как правило, решение по региону принималось в целом, или если, например, оно касалось Литвы, то вскоре точно такое же появлялось по отношению к Латвии, или Эстонии. Во всех трех республиках были уполномоченные из Москвы, кото­рые там работали, видели ситуацию изнутри, докладывали об этом в Москву (в том числе о коллективизации и прочем), описы­вали местные особенности. По сообщениям складывалась “кар­тинка”, в чем-то общая для всех республик, а в чем-то различная по каждой из них. Однако на принятие решений влияли даже не эти сообщения, а другие факторы, в том числе личные отноше­ния. Сумел, например, А.Ю. Снечкус себя поставить, и у Литвы была более сильная позиция. Поэтому даже когда в ее адрес зву­чала жесткая критика, руководство республики практически не страдало. Напротив, руководство Эстонии было подвергнуто серьезной чистке, и назначение в 1951 г. на пост первого секрета­ря ЦК КПЭ И.Г. Кэбина, с моей точки зрения, имело для нее ес­ли не трагичные, но все же негативные последствия. И если функционеры первой волны, так называемые национал-комму[284]нисты, несмотря на внутренние разногласия, умели держать удар и отстаивать, в пределах возможного, интересы республики, то приход Кэбина означал абсолютное подчинение Москве. На мой взгляд, большую роль играли личные контакты и те балтийские лидеры, которые могли настаивать на своем.

           О.Ю. Васильева. Известен факт, что на 1940 г. процент рус­скоязычного населения в регионе был разным. Например, в Лат­вии было много русских эмигрантов. Какое все же количество русских было в тот период в Прибалтийских республиках?

           Е.Ю. Зубкова. Мне проще сказать, сколько было этнических латышей, литовцев и эстонцев. На самом деле республики Бал­тии были в основном мононациональные. До войны в Эстонии проживало 92% эстонцев, в Латвии согласно переписи 1934 г. - где-то 73% латышей, в Литве - 75,5% литовцев. Потом немного ситуация изменяется в пользу коренного населения, что связано с эмиграцией, с массовой депортацией немцев. Эстония становится практически моноэтничным государством. В 1944—1945 гг. ли­товцы составляют 80%, а в Латвии на 1944 г. по-прежнему 75% латышей.

           О.Ю. Васильева. Я располагаю другими цифрами. На всю территорию Балтии, исключая Эстонию, приходится 33% право­славных приходов, что подразумевает, естественно, русскоязыч­ное население. Это как-то не вяжется с теми данными, которые Вы приводите.

           Е.Ю. Зубкова. Думаю, что эти данные, конечно, нужно про­верять, так как после переписи 1934 г. начинаются обычные те­кущие подсчеты. Но даже если эти цифры разнятся, все равно де­мографы выходят на 70-80% коренного населения. А что касает­ся Русской православной, католической и других церквей, то это отдельная большая и серьезная проблема. Количество прихо­дов - вообще не очень надежный показатель для демографиче­ских измерений. Они могли иметь очень немного прихожан.

           О.Ю. Васильева. 33% - общее количество, и это уже больше, чем те данные, которые Вы приводите, особенно по Латвии. Где стыковка этих цифр? Послевоенную ситуацию надо как-то срав­нивать. Мне кажется, что в Латвии в процентном отношении до­ля не латышей была значительно выше. Там должны быть по оп­ределению другие процессы, другие данные.

           Е.Ю. Зубкова. Пока мне удалось найти такие данные. А вооб­ще все цифры необходимо, конечно, проверять.

           [285] О.Ю. Васильева. И о колхозах. Наверное, о колхозах можно говорить только по Литве. Эстония - это рыболовецкие колхозы.

           Е.Ю. Зубкова. Там было немного зерновых. В Латвии вооб­ще другая ситуация, другие проблемы с развитием сельского хо­зяйства, основные колхозы - зерновые и животноводческие. Но главные проблемы с насаждением колхозов обнаружились в Лит­ве - самой “сельскохозяйственной” из трех республик. Поэтому в 1951-1952 гг. в Москве активно обсуждалась именно литовская ситуация.

           О.М. Вербицкая. После Второй мировой войны в республи­ках Прибалтики соотношение полов в составе населения было сильно деформировано. Известно, что у нас в России по отдель­ным областям было 25-30% мужчин, остальные - женщины (имеется в виду взрослое население). Интересно, а как обстояло дело в Прибалтике?

           Е.Ю. Зубкова. Я этих данных не помню. Они на самом деле есть, но я не могу сказать даже приблизительно, потому что у ме­ня другая задача. Мне приходилось по ходу дела решать и эти проблемы тоже. Когда я начинала заниматься этой темой, мне казалось, что нужно только сравнить имеющиеся данные. Ниче­го не получилось. Источники противоречат друг другу. Демогра­фические исследования существуют, но они сделаны немецкими авторами по самым разным источникам, которые признают, что приводимые ими данные приблизительны.

           Л.Н. Нежинский. Несколько лет тому назад я имел длитель­ную беседу с тогдашним послом Российской Федерацией в Лат­вии Удальцовым и понял, насколько актуальна проблематика, которой посвящен доклад. Она злободневна не только в научно-­познавательном, но и в гражданско-личностном отношении для очень многих россиян, которые пока еще живут и, видимо, будут в ближайшем будущем жить в Прибалтийских республиках. По­добные разработки крайне необходимы. Вместе с тем по ходу этой работы необходимо поднимать проблемы более общего ха­рактер, о чем свидетельствуют заданные вопросы, - о демогра­фии, относительно конфессиональных дел и другие. Когда мы готовили и сдавали работу “Россия и Черноморские проливы”, я поинтересовался: а какие в дореволюционной и послереволюци­онной России были главные морские порты по грузообороту? Оказалось, что до 1914 г. самым крупным был Ревель (нынешний Таллин). Это 1912, 1913, 1914 гг. По основным статьям грузообо­рота он был намного крупнее Новороссийска, Мурманска, Ар[286]хангельска, Владивостока и т.д. Это весьма показательный факт для оценки места и роли этих земель в составе Российской импе­рии, потом - при самостоятельном существовании, затем при со­ветской власти в составе СССР. Кстати, и после Второй мировой войны этот порт если уже не на первом, то все же на втором или на третьем месте по грузообороту всех морских перевозок.

           Чрезвычайно остра языковая проблема. Кстати, в газетах со­общалось о решении нынешнего латвийского руководства уста­новить новые правила правописания и произношения русских слов в Латвии, вплоть до ликвидации шипящих звуков. Как быть русскоязычным гражданам современной Латвии?

           Здесь поднимались чрезвычайно важные проблемы. Я уже не говорю о таких современных политических проблемах, как взаи­моотношения России в связи с заявлениями этих республик о при­еме в НАТО, в Европейский Союз. Это особая тема. Она чрезвы­чайно актуальна, в том числе в общественном и гражданском смысле.