Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н. Рудая. М., 2012. 493 с. 31 п.л. 32, 8 уч.-изд. л. 500 экз.

Торговые люди русского Средневековья в фольклоре

Автор
Перхавко Валерий Борисович
Perkhavko Valeriy Borisivich

Аннотация

В работе впервые в отечественной и зарубежной литературе на основе обобщения результатов исследований фольклористов, литературоведов и историков, произведений устного народного творчества представлен фольклорный образ средневекового русского купечества. Для них харак­терны избирательность сюжетов, определенные стереотипы восприя­тия прошлого, отсутствие точных календарных дат, искажение то­понимов и антропонимов, совмещение разновременных деталей быта, событий, явлений.

Ключевые слова
фольклор, купечество, эпический герой, прототип

Шкала времени – век
XV XVI XVII

Библиографическое описание:
Перхавко В.Б. Торговые люди русского Средневековья в фольклоре // Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2012. С. 19-52.

Текст статьи

 

[19]

В.Б. Перхавко

ТОРГОВЫЕ ЛЮДИ РУССКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ В ФОЛЬКЛОРЕ

 

           В отечественной фольклористике давно уже ведется дискуссия о соотношении эпоса и истории[1]. Истоки устного народного твор­чества восточнославянских народов уходят в глубокую древность, и на протяжении длительного времени его характер постоянно транс­формировался. А.Н. Веселовский различал четыре стадиальных формы эпоса. По его мнению, лирико-эпические песни на первой стадии слагались «по горячим следам исторического события». На следующей стадии создается просто эпическая песня, тон которой становится более спокойным, актуальность исчезает. Третья стадия отмечена появлением циклов песен о родственных по духу героях. И лишь на четвертой стадии зарождается цельный, полный эпос[2]. Та­ким образом, фольклор включает разновременные наслоения, кото­рые далеко не просто расчленить, отделить ранние элементы от бо­лее поздних.

           В произведениях устного народного творчества (былинах, исто­рических песнях, преданиях, сказках), создававшихся на протяже­нии нескольких столетий, широко представлен социальный срез средневекового русского общества: в них действуют князья, бояре, воины-дружинники и крестьяне, попы и купцы. Не раз исследова­телями предпринимались попытки идентифицировать некоторых из [20] былинных персонажей с определенными историческими лицами, связать фольклорные мотивы с реалиями прошлого[3].

           Вместе с тем, как историки, так и фольклористы до сих пор не­достаточно отражают в русском эпосе торговлю и жизнь купечества периода Средневековья, ограничиваясь лишь отдельными частны­ми наблюдениями[4]. Наиболее привлекательным для исследовате­лей стал новгородский былинный герой Садко[5]. Между тем, истоки устных былин (старин, старинок), передававшихся из поколения в поколение народными сказителями и записанных в XVII—XX вв., восходят к далеким временам Средневековья и отражают кое-какие реалии торгового быта даже древнерусской эпохи. Рассмотрим взаи­мосвязанные проблемы: 1) в какой степени образная картина, сло­жившаяся в фольклоре, соответствует письменным свидетельствам о старинном русском купечестве и торговом быте; 2) можно ли ис­пользовать произведения устного народного творчества в качестве самостоятельного и полноценного источника по истории торгово­го мира средневековой Руси; 3) определить временные и жанровые особенности памятников фольклора, выявить в них типичное и не­типичное, ранние пласты и позднейшие наслоения, а также связи с литературными произведениями. Сравнительный анализ фольклор­ной информации и исторических реалий практически не требует подробного рассмотрения жанровой специфики, сюжетной компо­зиции, поэтики, сказочных эпических элементов, обрядовой семан­тики былин, уводящих в сторону от основной нити исследования.

           Какой же образ средневекового купца сформировался на протя­жении столетий в русском эпосе? Прежде всего, в нем запечатлелась связь кое-кого из богатырей с купечеством, а гостей — с богатыр­ским миром. В одной из былин Катерину Микуличну, жену Добры- ни Никитича, якобы погибшего на Куликовом поле, сватают «за того ли гостя торгового, за того ли Алешу Поповича»[6]. Богатырь Добрыня Никитич, согласно былинам, происходил из Рязани (по иной, менее распространенной версии — из Казани) из семьи богатого гостя[7]. Но жизнь его связана не с родным городом. В былине «О Добрыне Микитьевиче» герой после приключений просит:

          

                               «Ой вы гости, вы гости, корабельщики,

                               Увезите меня в стольный Киев-град,

                               Довезите к родимой матушке»[8].

 

           В былине «Иван Гостиный сын», возникновение которой Б.А. Ры­баков датировал домонгольским периодом, герой, проявляя удаль молодецкую, лихо скачет на своем коне от Киева до Чернигова[9]. Как [21] предположил Ю.И. Смирнов, усомнившийся (на мой взгляд, без до­статочных оснований) в столь ранней датировке былины, появление в ней среди участников пира у князя Владимира, наряду с князьями- боярами и богатырями, купцов связано с более поздним закреплени­ем за главным персонажем, который первоначально был богатырем, прозвища «Гостиный сын», что произошло после оформления эпи­ческой иерархии[10]. По-видимому, в былинах сохранились отголоски тех далеких времен, когда древнерусский воин-дружинник порой одновременно выступал в роли торгового человека, сбытчика дани на международных рынках[11].

           Согласно одной из версий, новгородский гусляр Садко до того, как стал богатым купцом, гулял по Волге 12 лет подобно речным пиратам-ушкуйникам[12]. По мнению Б.Н. Путилова, в былинном образе Садко, полностью вымышленного персонажа, не имеющего исторического прототипа, «запечатлелись характерные черты нов­городского общества XII—XV веков»; в нем также чувствуется «бога­тырское начало — только выражается оно не в воинских подвигах», «в нем преломилась вера людей Древней Руси в наличие таинствен­ной власти над человеком и в то, что человек, поступая правильно, пройдет свою жизнь достойно»[13]. Купеческое происхождение имеют еще два богатырских персонажа русского народного эпоса: «Суровец богатырь, Суздалец, богатого гостя Заморенин сын» и Чурила Пленкович, сын старого Пленка Сароженина. Составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даль застал употребле­ние в сфере торговли таких ныне мало кому понятных терминов, как «суровской (сурожской) товар», «суровской (сурожской) ряд». Реже использовалось слово «сурога», обозначавшее купца, торговавшего в розницу «суровским» (т.е. шелковым) товаром.

           Слово «сурожский» давно проникло в русский язык: с XIV в. ле­тописцы называют Азовское море (иногда вместе с Черным морем) Сурожским и упоминают о пребывании в Москве с 1357 г. гостей-сурожан. Этот специфический термин происходит от русского на­звания «Сурож» когда-то знаменитого торгового центра Крыма — Судака (так называли город восточные люди), или древней Сугдеи (Солдайи). В купеческой среде Москвы во второй половине XIV в. выделилось привилегированное объединение гостей-сурожан, при­возивших дорогой шелк, красители, ковры, пряности и прочие эк­зотические товары из Сурожа (совр. Судака), Кафы (Феодосии), Константинополя, Малой Азии и даже далекой Италии. Они по­лучали большие прибыли и пользовались значительными привиле­гиями. Древнейшее упоминание об их пребывании в Московском княжестве Рогожский летописец приводит под 1357 г.: «А на Москву [22] приходил посол силен из Орды Ирыньчеи на Сурожане»[14]. В Нико­новской летописи это событие записано под 1356 г. в ином варианте: «Того же лета прииде на Москву изо Орды Ирынчей и с ним гости- сурожане»[15]. По более достоверной версии Рогожского летопис­ца, золотоордынский посол приходил в Москву с жалобой на дей­ствия сурожан. Очевидно, далеко не последнюю роль в возвышении гостей-сурожан сыграло выполнение ими дипломатических и торго­вых поручений московских великих князей и родовитого боярства, весьма заинтересованных в сбыте излишков своих натуральных до­ходов в обмен на дорогостоящие заморские товары. Сурожанами их называли только в летописных источниках, а в актовых документах Московской Руси XIV—XV вв. они обычно именовались гостями. Гости-сурожане были весьма заинтересованы в сохранении хороших отношений и с золотоордынскими властями, и с итальянской (а с 1475 г. — турецкой) администрацией Кафы.

           Образ удачливого и предприимчивого купца, торговавшего с Сурожем, надолго запечатлелся в памяти народной. Былинный рус­ский богатырь Чурила Пленкович, сын старого Пленка Сароженина (т.е. сурожанина), дарит князю Владимиру из своих подвалов «зо­лоту казну, сорок сороков черных соболей, другую сорок печерских лисиц, камку белохрущету (одноцветную шелковую ткань. — В.П.)[16]. Как видим, сказители былин, передавая их из поколения в поколе­ние, исключительно точно описывали ассортимент товаров купцов- сурожан (пушнину, шелк).

           А.Н. Веселовский выводил имя былинного богатыря Суровца (именуемого также как Сурог, Суровен) от летописного Сурожа[17]. Уточнение его происхождения (Суровец-суздалец) Веселовский объяснял попросту географическим подновлением в связи с созву­чием с Суздалем, более известным в народном эпосе Северной Руси, чем Сурож. Поскольку в былинах преобладают героические сюжеты, гость-сурожанин превратился в богатыря Суровца, разгромившего татарскую рать, в чем также можно увидеть историческое зерно. Ведь монголы в XIII в. не раз (в 1223, 1239, 1253 гг.) нападали на Судак. В отличие от А.Н. Веселовского, В.Ф. Миллер, отождествив имя Суровец с именем богатыря Саура Сауровича или Ванидовича, на мой взгляд, безосновательно считал, что появление в былинах антропо­нима «Суровец» связано не с гостями-сурожанами, происходивши­ми из Сурожа, а с характерным для эпоса искажением названий[18].

           Именно с сурожанами связано начало строительства белокамен­ных купеческих палат на Руси в конце XV в., когда в Московском Кремле их возвели гость Таракан и ставшие великокняжескими каз­начеями Ховрины, которые происходили из сурожан. Более массо[23]вое строительство жилых домов из камня и кирпича богатыми куп­цами развернулось в городах России (особенно в Москве, Пскове, Новгороде Великом, Нижнем Новгороде) только с XVII в.[19] Вопреки приведенной ниже фольклорной информации, ни в Южной, ни в Северной Руси в домонгольскую эпоху купцы не возводили дома из камня и кирпича. Киевский богатырь Иван Годенович просит князя Владимира, Илью Муромца, Алешу Поповича, Добрыню Никитича и Василия Казимерского:

          

                               «Съездите вы во Чернигов-град,

                               Съездите вы на широкий двор

                               Ко тому ко Митрею купцу Митреевичу,

                               Посватайтесь Настасью Митреевишну!»

 

           И богатыри вместе с князем Владимиром, прискакав в Чернигов,

 

                               «Воходили во светлую светлицу,

                               В тое палату белокаменну,

                               Поклон ведут по-ученому,

                               И сами говорят таковы слова:

                               - Здравствуй, Митрей, гость-купец!»[20]

 

           Фольклорная торгово-купеческая терминология несколько отли­чается от терминов, использовавшихся в древнерусской литературе и официальном делопроизводстве средневековой России. Только в произведениях устного народного творчества можно встретить упо­минания о «гостях-корабельщиках», «купцах-гостях», «купцах торго­вых», «гостях торговых», «купчинушках», об ограблении «купчиков купцов торговых»[21]. Былинный герой Иван Годинович, поклонив­шись на все стороны,

 

                               «Дмитрию - гостю торговому в особину,

                               И сам говорит таково слово:

                               “Здравствуешь, Митрий - гость торговыий!”»[22]

 

           В одном из вариантов былины «Алеша Попович и Змей Туга­рин» Тугарин Змеевич, собирательный образ которого олицетворяет кочевников-завоевателей, покорив Киев, взял в плен «всех купцов- гостей»[23]. По свидетельству англичанина Г. Лэйна (после 1583 г.), русские называли приезжих английских коммерсантов «гости корабельские (ghosti carabelski)»[24]. Термин «гости-корабельники» («гости- корабелщики», «гости-корабельницы») не позже начала XVII в. про[24]ник и в переводную «Повесть о Бове Королевиче», тесно связанную с русским фольклором и напоминающую богатырскую сказку[25].

           Зачем же сказителям былин понадобилось давать такие двойные определения, как «купцы-гости» и «купцы торговые»? Дело в том, что к XVI в. наименование «купец» в официальном делопроизводстве утвердилось в ином, чем прежде, значении. С конца XV в. в актах и законодательных памятниках Московского государства (Белозерской уставной грамоте 1488 г., Белозерской таможенной грамоте 1497 г., Судебнике 1550 г., Соборном Уложении 1649 г. и др.) термином «ку­пец» стали также обозначать любого покупателя товаров и недвижимости[26]. В конце XV— начале XVIII в. термин «купец» имел два зна­чения: 1) профессиональный торговец (в летописях, исторических повестях и сказаниях, агиографических сочинениях, художественной литературе); 2) покупатель в сочетании с антонимом «продавец», что характерно для законодательных и актовых источников. И это второе значение слова «купец» вошло с конца XV в., прежде всего, в тамо­женное делопроизводство, а затем и в законодательные документы по одной простой причине: в лексике русского языка до XVIII в. от­сутствовало существительное «покупатель», хотя и употреблялся ряд других слов, образованных от корня куп при помощи приставки по- (покуп в значении «купля, покупка» — с XII—XIII вв., покупати или покупити — с XIII в., покупочный — с XVI в., покупка — с XVII в.)[27]. В результате ко второй половине XV в. созрела почва для внедрения в язык законодательных памятников и актовых документов антони­мической пары «купец — продавец». Впервые она появилась в Бе­лозерской уставной грамоте 1488 г. В противном случае, одного из участников любой торговой сделки пришлось бы обозначать слово­сочетанием «человек купивший» либо «покупающий человек».

           В различных актовых документах XVI—XVII вв. за понятием «ку­пец», как правило, скрывается не профессиональный торговец, а вооб­ще покупатель, в том числе земли, скота. В таможенных уставных гра­мотах (с XVI в.) и таможенных книгах XVII в. «купцами» записывали покупателей товара, а их контрагентов — «продавцами»[28]. Лишь с се­редины XVIII в. в делопроизводстве купцами стали обозначать, прежде всего, профессиональных торговцев, входивших в купеческое сосло­вие. А до этого сказителям на протяжении XVI—XVII вв. приходилось подчеркивать принадлежность былинных персонажей-купцов к миру торговцев-профессионалов. Итак, термин «торговые купцы», очевид­но, проник в фольклор в конце XV — начале XVIII в., когда в офици­альных документах словом «купец» обозначали любого покупателя.

           Что же касается «гостей-корабельщиков» и «гостей торговых», то эти былинные словообразования могли появиться как до, так и [25] после 1728 г., когда прекратили существование старые привилеги­рованные купеческие корпорации, включавшие гостей и членов Го­стиной сотни[29]. На протяжении последующих десятилетий XVIII в. термины «гость», «гостиный сын» применительно к купечеству ухо­дят из употребления, под словом «гость» стали подразумевать лишь человека, пришедшего (приехавшего) в гости.

           Но в ряде исторических песен (например, в былинах о Садко, «Константин Саулович»), как и в письменных источниках, примени­тельно к торговым людям используются термины «купец», «гость»[30]. Героиня былины «Михайло Казарин и сестра», вызволенная богаты­рем из татарского плена, заявляет о себе:

          

                               «Я из города да я Флоринского,

                               Я отца купца Петра богатого,

                               Уж я маменьки Катерины я Ивановной»

 

                               (в другом варианте былины:

                               «Была я дочи гостиная,

                               Из Волынца города из Галичья,

                               Молода Марфа Петровична»)[31].

 

           Совершив терминологический экскурс, вернемся к социальной характеристике купечества, отраженной в памятниках фольклора. В эпосе подчеркивается близость торговых людей к правителю, на что уже обращалось внимание в литературе[32]. У короля Ячмана «було два гостя богатые, королевские два племенника»[33]. Купцы непременно присутствуют на великокняжеских пирах, о чем повествуется, к при­меру, в зачине былины о Дунае:

 

                               «В стольном городе во Киеве,

                               У ласкова князя у Владимира

                               Было пированьице, почестен пир

                               На многих князей, на бояр,

                               На могучиих на богатырей,

                               На всех купцов на торговыих,

                               На всех мужиков деревенскиих»[34].

 

           В былине «Алеша Попович и Змей Тугарин» описывается такой же пир, на котором «гости купеческие», выступая в роли поручителей в споре, дают в заклад свои корабли[35]. Кстати, система поручитель­ства одних людей за других, отправлявшихся торговать за границу либо бравших на откуп (государевы кабаки, таможни и пр.), широко распространилась в России в более поздний период, в XVI—XVII вв. [26] купцы пируют и во дворце цареградского царя Василия Окуловича (былина «Царь Соломан и Василий Окулович»)[36].

           Новгородский былинный герой Садко, разбогатев и женившись, возвел себе «палаты белокаменны», и сам приглашал на пир «всех своих купцей богатыих новгородскиих... всех-то господ он своих новгородскиих»[37]. Именно в пьяном угаре чаще всего проявлялась одна из черт зажиточного купечества — хвастовство:

          

                               «Купцы менитые, гости торговые,

                               И все были они на пиру пьяные все,

                               И все они напивалися, наедалися и порасхвастались:

                               Умной похвастал матерью,

                               А безумной похвастал молодой жоной,

                               А иной похвастал золотой казной,

                               Иной похвастал имением-богатесью»

                               (былина «Иван Гостиный сын»)[38].

 

           В исторической песне, возникшей не ранее конца XVI в., повест­вуется:

 

                               «Царь Иван Грозный созвал пир:

                               А пир идет про князей — про бояр,

                               Про вельможи, гости богатые,

                               Про тех купцов про сибирскиих»[39].

 

           Гораздо позже, в XVII в., на званых обедах у патриарха и великого государя Филарета Никитича (в том числе с участием царя Михаи­ла Федоровича) и царя Алексея Михайловича можно было встретить именитых русских гостей[40]. По наблюдениям ученого и путеше­ственника из Голштинии Адама Олеария, воеводы уездных городов устраивали два—три раза в год пиршества для богатых купцов с це­лью получения от них дорогих подарков[41]. Олеарий не раз упоминает также об участии самых знатных торговых людей в приемах послов при царском дворе и в прочих публичных церемониях в присутствии царя (например, во время праздника Входа Иисуса Христа в Иеруса­лим, в Вербное воскресенье)[42].

           Народная память запечатлела целый ряд дорогих товаров, при­возившихся купцами на Русь из стран Западной Европы и Востока: «во Чернигове вина заморские, вина заморские да заборчивые»; «шляпа сорочинская Греческой земли»; «хрущатая камка» (шелко­вая ткань); «Целый шемаханский шелк»; «скурлат-сукно»; «стамет» (разновидность сукна); «багрецовые сукна»; «зелен сафьян»; «слоно[27]вая кость»; «скачной жемчуг»; яхонты и прочие драгоценные камни. В былинах нередко упоминаются и традиционные предметы древ­нерусского экспорта: «дорог рыбий зуб» (моржовая кость); «соболи­ная шуба»; «сорок сороков — сорок черных соболей»; меха куницы и лисицы; сибирский черный соболь. Один из эпических персонажей Чурила Пленкович носил «шубу ту купеческу»[43].

           Когда в Киев приплывают тридцать кораблей «славнова гостя бо­гатова», «молода Соловья сына Будимеровича», он «подносит князю свое дороги подарочки: сорок сороков черных соболей, второе сорок бурнастых лисиц; княгине поднес камку белохрущетую»[44]. А князь Владимир предлагает ему для проживания «дворы княженецкия... боярския... и дворянския». Багрецовыми сукнами и другими ценны­ми заморскими товарами полон дом былинного героя Дюка Степа­новича. Вот перечень товаров, привезенных еще одним былинным героем Соловьем[45]:

          

                               «Ишше разны-ти товары все заморские,

                               Разны матерьи-ти были шелковые,

                               Разны атласы были, бархаты

                               Ише находился груз да красно золото,

                               Находилось во грузу да чисто серебро,

                               Ще ведь было в кораблях каменье драгоценное,

                               Разны меха были — для зимы-то шить на шубы-разные».

 

           Реже в эпосе можно встретить информацию о предметах внутрен­него обмена. В былине «Микула Селянинович» рассказывается о по­ездках крестьян за солью в город:

          

                               «Я недавно там был в городе, третьёго дни,

                               Закупил я соли цело три меха,

                               Каждый мех-то был ведь по сту пуд.»[46].

 

           Направления поездок былинных героев отчасти совпадают с тор­говыми маршрутами средневековых русских купцов: от Киева, Чер­нигова, Великого Новгорода, Мурома, Галича до Царьграда, Корсуни, Литвы, Золотой Орды, Араратских гор, «Бухарского царства», «Греческой земли», «земли Ляховецкой» (Польши), «земли Поморянской», «Веденецкой земли» и Индии. Они плавают по Волге, Днепру («Непру-реке»), Волхову (Волх-реке), Неве, Дунаю, Белоозеру, Ладожскому озеру, озеру Ильмень, Балтийскому (Варяжско­му), Каспийскому, Черному («Турецкому») морям. Часть указан­ной выше географической номенклатуры заимствована из Библии, [28] многие топонимы и гидронимы проникли в народный эпос еще в домонгольскую эпоху, а некоторые (к примеру, Астрахань, Вологда, Казань, Кострома) — в XIV—XVI вв. Но в маршрутах поездок бы­линных героев нет должной точности и последовательности: Садко, к примеру, может ехать в Золотую Орду из Новгорода через Балтий­ское море, а не по Волге. «Веденецкой землей», откуда приплывает как-то на трех черных кораблях в Киев, «во пристань во купеческу» Соловей Будимирович, сказители, очевидно, называли Венецию[47]. Былинную «Индию» В.Б. Вилинбахов гипотетически отождествлял не с Индостаном, о котором на Руси до путешествия Афанасия Ни­китина существовали фантастические представления, заимствован­ные из переводного «Сказания о Индийском царстве», а с землями поморских славян на южном побережье Балтийского моря (Венедией → Виндией → Индией), где когда-то обитали праславянские пле­мена венедов[48]. Восточные славяне издавна поддерживали торговые и этнокультурные связи с Южной Прибалтикой, но по отношению к данному региону в эпосе обычно применяется традиционное его на­звание — «земля Поморянская» («царство Поморское»)[49].

           Вести беспошлинную торговлю было естественным желанием любо­го купца, и лишь с целью заманить царицу Соломанию на свои корабли и украсть ее Ивашка Поваренин, герой былины «Царь Соломан и Васи­лий Окулович», отказывается от предложенных ему торговых льгот:

 

                               «Не могу быть без дани, без пошлины.

                               Сходи на насады червленые, -

                               На тех на насадах червленыих

                               Оцени товары заморские»[50].

 

           Киевский князь Владимир Красно Солнышко оказывает милость боярину-ростовщику Ставру («торгуй в нашем городе во Киеве... век безпошлинно») и дает еще большую привилегию приезжему гостю Соловью Соловьевичу (Будимировичу):

 

                               «В каждом городи торгуй без дани-пошлине,

                               Хоть в Киеви торгуй, хочь во Серни-горе; -

                               Везьде тебе все воля вольная»[51].

 

           Согласно Повести временных лет, после похода 907 г. на Царьград Вещий Олег сразу же заключил договор с Византией, согласно кото­рому купцы из Руси получили право беспошлинной торговли: «да творять куплю, якоже им надобе, не платяче мыта ни в чем же»[52]. Та­моженная пошлина в Византийской империи составляла до 10% от [29] стоимости вывозимых товаров. А вот по поводу каких-либо налоговых льгот в сфере внутренней торговли Руси в период до XIV в. никаких письменных свидетельств не сохранилось. 1363—1374 гг. датируется тарханная и оброчная грамота великого московского князя Дмитрия Ивановича новоторжцу Евсевке, переселяющемуся в Кострому: «не надобе ему никоторая дань, ни ямъ ни подвода, ни тамга, ни осм[нич] ее, ни весчее, ни мыт, ни костки, ни побережное, ни гостиное, ни которая пошлина»[53]. Практика предоставления льгот привилегиро­ванным торговцев (и частным лицам, и монастырям) сохранялась и в XVI—XVII вв. В частности, такими жалованными грамотами были наделены: гости-сурожане (и их потомки), переведенные властями в конце XV в. из Москвы в Новгород Великий; «смолняне» («смоля­не») — смоленские купцы, переселенные в 1514 и 1525 гг. в столицу России; «московские торговые иноземцы» конца XVI — XVII в.[54]

           В былине «Глеб Володьевич», содержащей отголоски древнерус­ской торговли с центром византийских владений в Крыму — Херсонесом (летописной Корсунью), с течением времени отразилась, однако, торговая жизнь более поздней эпохи второй половины XIII — XVII в., когда, наряду с мытом и осмничим, известными еще в домонгольский период, появилось немало новых сборов с купцов: тамга, весчее, мостовое, побережное, явка и другие[55]. Ее герой Глеб Володьевич (в одном из былинных вариантов, записанным на Ме­зени, — князь «Лев да сын Володович») отправился за синее море в Корсунь, где правила некая Маринка Кайдаловна, обложившая при­езжих торговцев огромными пошлинами:

          

                               «Да под город подышли - взяла пошлину,

                               На рейду зашли — да взяла пошлину,

                               На якорь ведь встали — взела пошлину,

                               В таможню взошли — да взела пошлину,

                               В харчевню взошли — да за харчевен набрала,

                               Да правила Маринка тридцать три пошлины»[56].

 

           В их числе фигурируют три пары рукавиц:

 

                               «Да трое рукавки — три ватюшки,

                               Те за рукавки, за ватюшки

                               Да было плочена по три тысеци рублей»[57].

 

           Последняя деталь носит отнюдь не сказочный характер, а бази­руется на исторических реалиях. Из торгового договора Смоленска с Ригой и Готским берегом (1229) можно узнать об условиях передви[30]жения с товарами по Касплянскому волоку, между верхним течением Днепра и Западной Двиной, где западноевропейские купцы должны были «тиоуну на вълъць дати роукавиць, аж бы товаръ пьревьзлъ»[58]. Это подношение одного из предметов импорта имело символическое значение, ведь подчинявшиеся тиуну волочане (люди, обслуживав­шие волок) перетаскивали суда по суше в рукавицах. Как предполо­жил Б.А. Рыбаков, толчком к сложению былины «Глеб Володьевич» стали действия в Крыму новгородского князя Глеба Святославича, владевшего в 1064—1065, 1067—1068 гг. Тмутараканью и, по инфор­мации В.Н. Татищева, посланного великим киевским князем Свя­тославом Ярославичем в 1076 г. в поход на Корсунь вместе с Влади­миром Мономахом[59]. Со временем фольклорная лексика обогатилась существительным «протаможье» и глаголом «протаможити», извест­ными в древнерусских письменных источниках с XV в. и обозначаю­щими провоз товаров в обход таможни, без уплаты таможенной по­шлины, и штрафные санкции за подобного рода нарушения[60].

           В произведениях фольклора подмечена еще одна особенность ор­ганизации торговли в средневековом русском городе. Гость Терентий идет в «холщовой (темной) ряд», чтобы приобрести «холщевый (шел­ковый) мех». В Новгороде Великом холщевный ряд известен по пись­менным источникам с первой половины XVI в. Садко хранит рыбу на гостином дворе и там же закупает товары новгородские[61]. Правда, тор­говые ряды былинные сказители почему-то упоминают только в Нов­городе. До последней четверти XVIII в., когда при Екатерине II купцам в 1782, 1785 гг. разрешили держать лавки в своих домах, их профессио­нальная деятельность, не будучи тесно связанной с домашним бытом, протекала главным образом на торгу, в специализированных рядах, либо на гостином дворе. Даже ценные товары они хранили не только на усадьбах, но и в подклетах каменных патрональных купеческих хра­мов, являвшихся нередко центрами торговых товариществ[62].

           В народном эпосе сохранились воспоминания о богатых купеческих корпорациях Новгорода Великого. В былине «Садко — богатый гость» говорится о таком товариществе при церкви св. Николы Можайского:

 

                               «И будет во Нове-граде

                               У того ли Николы Можайскова,

                               Те мужики новгородские

                               Сходилися на братшину Никольшину,

                               Начинают пить канун, пива яшныя...»[63]

 

           Герой заплатил за прием в «Никольшину братчину» пятьдесят рублей, что соответствует вступительному взносу в Иванское объ[31]единение, функционировавшее с XII в. на базе храма св. Иоанна Предтечи на Опоках. Былинный Садко, построив на свои деньги в Новгороде три храма — «во имя Стефана-архидьякона», «во имя Сафеи Премудрыя» и «во имя Николая Можайскова»,

 

                               «Кресты, маковицы золотом золотил,

                               Местны иконы вызукрашевал,

                               Изукрашевал иконы, чистым жемчугом усадил,

                               Царские двери вызолочевал»[64].

 

           А св. Николай покровительствовал путешественникам и море­плавателям, в том числе купцам. Как тут ни вспомнить о купеческих храмах, известных в Великом Новгороде по летописям и другим ис­точникам: уже упоминавшейся выше церкви св. Иоанна Предте­чи; церкви св. Параскевы Пятницы — покровительницы торговли, возведенной на Торговище в 1156 г. на средства заморских «гостей»; церкви св. Троицы, построенной в 1165 г. купцами, торговавшими с крупным западнославянским поморским центром Щецином[65]. Правда, в литературе уже обращалось внимание на несовпадение на­званий этих реально существовавших новгородских церквей, связан­ных с купечеством, и храма из былины о Садко[66].

           Образы купцов из народного эпоса, конечно же, носят обобщаю­щий характер. В полной мере им не соответствовал ни один из реаль­ных торговых людей русского средневековья, хотя в литературе неред­ко ссылаются на летописные известия о новгородце Сотко Сытиниче. Согласно Новгородской первой летописи старшего извода (древней­шая часть Синодального списка середины либо второй половины XIII в., весной 6675 (1167) г. «заложи Съдко Сытиниць церковь камяну святую мученику Бориса и Глеба, при князи Святославе Ростиславици, при архиепископе Илии»[67]. Ей предшествовал деревянный храм Бориса и Глеба 1146 г. Строительство каменного храма затянулось на шесть с половиной лет, но в летописном свидетельстве 6681 (1173) г. об освящении церкви Бориса и Глеба имя ктитора уже не упоминается[68]. В более позднем Комиссионном списке Новгородской первой летописи младшего извода (середина XV в.), помимо аналогичной информации 1167 г. о «Сотко Сытиниць», под 6557 (1050) г. в статье, повествующей о гибели от пожара деревянного Софийского собора, уточняется, что стоял он «конець Пискупле улице, идеже ныне поставилъ Сотъке церковь камену святого Бориса и Глеба над Волховом»[69]. Эту более позднюю локализацию храма В.Л. Янин вполне правомер­но признал ошибочной[70]. Находившаяся в Новгородском детинце и ставшая культовым центром Прусской улицы, церковь Бориса и Глеба [32] впоследствии не раз перестраивалась (в XIII—XVI вв.)[71]. По-видимому, начало формирования былинного образа Садко было положено в пе­риод между закладкой каменного храма св. Бориса и Глеба и его пер­вой перестройкой, т.е. между 1167 г. и концом XIII в.

           Ряд ученых однозначно и прямолинейно отождествляют былин­ного героя Садко с летописным Сотко Сытиничем. Д.С. Лихачев, на­пример, не сомневался «в том, что «Сатко» летописи и Садко былин — одно и то же лицо»[72]. Но был ли летописный Сотко Сытинич купцом? Скорее всего, нет. И вот почему. Во-первых, согласно социальному статусу, купцов в допетровской России никогда не именовали на -ич, с таким отчеством (да и то лишь на печатях, но не в актовых докумен­тах) указывали новгородских купеческих (сотенных) старост, извест­ных с XIII в.[73] Во-вторых, в XII—XV вв. церкви в Новгороде Великом возводились лишь на средства купеческих объединений, только с на­чала XVI в. отдельные купцы (прежде всего, из числа переселенных из Москвы гостей-сурожан и их потомков) стали там выступать в роли за­казчиков и строительных подрядчиков при сооружении каменных храмов[74]. По-видимому, летописный Сотко Сытинич относился к житьим людям (житьим) — группе непривилегированных феодалов в Новгоро­де Великом, происходивших из разбогатевших горожан. Владея зем­лей, житьи люди также активно занимались торговлей и по социаль­ному положению были близки к богатым купцам (гостям).

           Ряд исследователей датируют сложение новгородского цик­ла былин о Василии Буслаеве и Садко XIV—XV вв.[75] Но, кажется, ближе к истине те ученые, кто относит, во всяком случае, появле­ние фольклорного героя Садко к более ранней эпохе[76]. В этой свя­зи А.Н. Веселовский верно отметил: «Можно представить себе, что Сотко-Садок, спасенный на море предстательством св. Бориса и Глеба — построил им церковь, что последний факт летопись верно запомнила, забыв о местном чуде, которое, вращаясь в устах народа, заменило имена св. князей более известным и популярным, особли­во в Новгороде с его братчиной Никольщиной: именем св. Николы. Ему-то и строит церковь былевой Садко. На этой стадии развития легенда осложнилась далее теми элементами сказки, которыми на­полнены, за выключением эпизода о Николе, дошедшие до нас бы- лины»[77]. Его мнение поддержал известный русский фольклорист В.Ф. Миллер, пояснивший, как в народном воображении в одном персонаже позже слились образы купца и гусляра: «Итак, новго­родское предание, составившее первоначальную основу былины, рассказывало что-то об одном из богатых новгородских торговцев XII века, связавшего свое имя с сооружением каменной церкви и предпринимавшего обширные торговые обороты»[78]. Возведение в [33] XII в. храма св. Бориса и Глеба неким новгородцем Сотко Сытиничем (возможно, внезапно разбогатевшим «житьим человеком») по­служило лишь импульсом для народных сказителей, дававших волю своей фантазии и постепенно сформировавших былинный образ Садко-гусляра, Садко — удалого купца. В былинах о нем реальные черты торгового быта Великого Новгорода сочетаются со сказочным сюжетом, действительное — с гиперболизацией. Как объективно подчеркивал фольклорист Б.Н. Путилов, «совпадение былины и ле­тописи — пример своеобразного появления типологического схож­дения, но никак не конкретного взаимодействия»[79]. Заимствовав от реального лица имя, фольклорный герой начинал далее по воле ска­зителей собственную жизнь.

           Далеко не сразу былинный Садко стал видным купчиной. В моло­дости он, будучи гусляром («гусельщиком»), потешал на пирах бояр и купцов (по другой версии являлся речным пиратом-ушкуйником) и лишь позже, разбогатев с помощью Водяного царя, приобщил­ся к дальним торговым поездкам, приносившим большие барыши, и обзавелся семьей. Что ж, стратификация средневекового русско­го общества не носила замкнутый характер, и в Новгороде Великом можно было перейти из одной социальной группы в другую (за ис­ключением боярства). И в Москве в середине XV в. гость-сурожанин В.Г. Ховрин стал казначеем и боярином великого князя, а его пра­внучка породнилась с Романовыми[80].

           В Петербурге в 1871 г. была записана А.Ф. Гильфердингом былина «Святогор и Садко», начинающаяся со следующих слов:

 

                               «Святогор-то был богатырь

                               И жил-то у Садка купца богатаго,

                               И Садко-то ведь купец-то был богатыя.

                               Явилась у Святогора-то богатыря,

                               Явилась сила-то великая,

                               И проговорил ли Святогор это богатырь

                               И этому Садку богатому:

                               И я поеду-то ко стольнему ко граду ко Киеву.

                               Да проговорил Садко купец богатыя:

                               Ай же Святогор да богатырь ты!

                               И нет у нас поспехов богатырскиих.

                               И написал-то лист Садко купец богатыя,

                               Написал-то в землю сорочинскую;

                               Выслали-то шляпу сорочинскую

                               А тому ли Святогору-то богатырю,

                               А весом шляпонька-то сорока пудов»[81].

 

           [34] Это былинное свидетельство частично соответствует реалиям Средневековья. Купеческая верхушка уже в XII—XIII вв. привлека­лась к решению важных государственных дел[82]. Помимо собственно торговли купцы в Древней Руси выполняли и поручения властей, на­пример, снаряжение дружины и ополчения перед началом военных действий. В 1137 г. во время конфликта Новгорода с князем Всево­лодом Мстиславичем у его сторонников из числа бояр было конфи­сковано 1500 гривен серебра, выданных затем купцам «крутитися на войну», т.е. на приобретение военного снаряжения[83]. Иногда в лихую годину их даже использовали в качестве воинов. Так, в 1195 г. новгородские торговцы вместе с дружиниками («огнищане и гридба и купце») участвовали в походе против Чернигова, организованном князем Всеволодом Большое Гнездо, а в 1234 г. не только «огнищане и гридба», но и «купець и госте» отбивали нападение литовцев, за­хвативших посад и торг Старой Русы[84]. «Купцев добрых много» по­гибло в 1315 г. во время сражения новгородского войска под Торж­ком с ратью тверского князя Михаила Ярославича[85].

           На далекой сибирской р. Индигирке русские старожилы еще в XX в., чтобы укротить ветер, дождь, пургу и прочие ненастья, исполняли мест­ный вариант былины «Садко», содержащий, в частности, такие строки:

 

                               «Садко гость богатенький,

                               Он не мало по морю беговал,

                               Ни разу морского царя не даривал,

                               Врагу лукавому не веровал,

                               Государю батюшке подати не плачивал...»[86]

 

           Прежде чем отправиться к морскому царю, на, казалось бы, вер­ную погибель, «Садко богат купец» заботится о близких, обращаясь к сотоварищам:

 

                               «Вы дайте бумажку скоропищатую,

                               Чернилишко дайте с перышком,

                               Опишите вы, братия, мои пожитки все.

                               Которое он пишет к отцу, к матери,

                               Которое он пишет к молодой жене,

                               Которое он пишет к малым детушкам,

                               Которое он пишет во божьи церкви.»[87]

 

           Тот же Садко пил «зелено вино» в «царевом да большом кабаке», но не промотал там свои богатства, в отличие от персонажей были­ны «Встреча двух купцов в кабаке», записанной на побережье Бело[35]го моря[88]. В ней повествуется, как купеческий сын «пропивал-то все именье родна батюшка» и побратался с такой же голью кабацкой, выходцем из купеческой среды[89]. Здесь прослеживаются явные сю­жетные параллели с произведениями русской демократической са­тиры XVII в. — «Повестью о Горе и Злосчастии», «Повестью о Савве Грудцыне». Но в отличие от героини «Повести о Карпе Сутулове», молодая жена Авдотья Ивановна из былины «Про гостя Терентиша», притворившись больной, в отсутствие мужа проявляет супружескую неверность и подвергается жестоким побоям[90]. В эпосе почему-то не осуждается поведение самих мужей, будто бы всегда сохранявших верность женам во время длительных торговых поездок и будто бы не вступавших в сексуальные отношения с другими женщинами, о чем упоминается, в частности, в «Хожении за три моря» Афанасия Никитина[91].

           Можно поверить, что родителям, подобно матери былинного ге­роя Ивана Гостина сына, которая его «продавала купцям-гостям заморянам // ай заморянам купцам да вавилонянам», приходилось в безвыходной ситуации продавать своих детей, дабы спастись от го­лода. И купил мальчика за 50 рублей «Павел, гость заморенин», и повезли Ивана за море в черном корабле, повествуется далее в былине[92]. В Новгороде Великом во время страшного голода 1229 г. «даяху свои дети отець и мати одерень гостем из хлеба»[93]. А слово «заморене» изредка использовалось по отношению к иностранным купцам и в приказной документации: например, в описи архива Посольского приказа 1626 г. упоминается о грамоте, которую доставили «из Ругодива немцы Гридя да Еремейка заморене»[94].

           Обратимся к еще одному былинному герою, принадлежащему к торговому миру. Гость Таракашка (Торокан), который в ряде вари­антов носит имя Василий или Иван и еще одно прозвище Пустово- лосьевич (Пустоволодьевич), чаще всего является одним из персо­нажей былины «Царь Соломан и Василий Окулович»[95]. В некоторых вариантах былины о Ваське-пьянице зять Батыги (Батыя?), пришед­шего с ратью под Киев, именуется Тараканчиком Корабликовым, или Тараканником (Тороканом) Каранниковым, или Торокашкой Скурлатьевичем. Васька Торокашко действует также в былине о кня­зе Борисе Романовиче (сюжет, связанный с Данилой Ловчанином), где дает князю Владимиру коварный совет овладеть женой князя Бо­риса. В одном из вариантов былины «Царь Соломан и Василий Оку- лович» царскую жену из Царьграда умыкнул для Василия Окуловича Поваренин, но «маленьки робятушка», отвечая на расспросы вер­нувшегося домой царя Соломана, почему-то называют виновником происшествия гостя Таракашку:

          

                               [36] «Приходил Торокашко, да гость заморенин,

                               Приходил Торокашко да на трех кораблях;

                               Он увез царицу за сине море!»[96]

 

           Такое же совмещение двух этих персонажей характерно для были­ны «Царь Соломан и Василий Окулович», записанной на Мезени[97]. А.В. Марков обратил внимание В.Ф. Миллера на возможность сопо­ставления былинного Васьки Торокашки с гостем-сурожанином Ва­силием Торокановым. Судивший вместе с наместником с 1519 г., он мог вызвать недовольство у многих новгородцев, тем более что был для них чужаком-пришельцем из Москвы. Время сложения былины, в которой, по его предположению, в имени Васьки Тороканова отра­зилась народная память о новгородском купеческом старосте, мо­сковском госте-переселенце Василии Тараканове, В.Ф. Миллер огра­ничивал первой половиной XVI в., а место — Новгородом Великим[98].

           Скорее всего, этот былинный купеческий образ имеет собиратель­ное значение, и на его появление и оформление оказала влияние дея­тельность гостей Таракановых. В писцовых книгах конца XV — начала XVI в. можно встретить упоминания о новгородских деревнях Владими­ра и Никиты Таракановых, выделенных им великим князем в качестве компенсации за утраченные подмосковные села[99]. В XVI в. на Торговой стороне Новгорода в Плотницком конце существовали богатые «сурожские дворы», в том числе «палата каменна» Андрея Тараканова[100]. В на­чале XVI в. должность новгородского купеческого старосты занимал Владимир Тараканов, а Василий Никитич Тараканов ставил подпись под тремя торговыми договорами с Ганзой и Ливонией в 1514, 1521 и 1531 гг.[101] В 1547 г., например, Софийский дом закупил у Петра Васи­льевича Тараканова, внука одного из московских «сведенцев», семь по­ставов «сукон тюпинских»[102]. На средства Таракановых были построены церкви Климента на Иворове улице, Успения в селе Сытине на берегу Ильменя, Федора Стратилата с трапезной в монастыре св. Николы в Воротниках. Таракановы неоднократно делали богатые вклады деньга­ми, землями, дорогими крестами, иконами, книгами, ризами, коврами в Иосифо-Волоколамский, Соловецкий, Троице-Сергиев монастыри[103].

           Народные сказители подмечали нюансы как бытовой, так и торгово-купеческой терминологии. Архаизмы из ранних записей былин в «Сборнике Кирши Данилова» (XVIII в.) в более поздних записях исчезают, уступая место модернизмам. В былине о Соловье Будимировиче, например, «снаряден двор с тремя теремами» за­меняется «хрустальным дворцом», «высоки терема» — «высокими комнатами», а «гость-купец» превращается в «дорога гостя приезжево»[104]. При этом народные сказители нередко допускали преувели[37]чения при характеристике героя, дабы подчеркнуть те или иные его черты (достаток, смекалку, силу, храбрость и т.д.). Вот как описыва­ется, например, усадьба богатого новгородского гостя Терентиша:

          

                               «У него двор на целой версте,

                               А кругом двора железной тын,

                               На тынинки по маковке,

                               А есть и по земчужинке;

                               Ворота были вальящетыя,

                               Вереи хрустальныя,

                               Подворотина рыбей зуб»[105].

          

           Упоминание о железном тыне могло появиться в былине «Про Терентиша» не ранее XVIII в., когда железными оградами стали окружать богатые усадьбы Петербурга и других городов России. А в доме этого же былинного купца стоят «печка муравленая», «да кро­вать слоновых костей» с периною.

           С давних времен прослеживается связь фольклорных материалов с письменными источниками. С фольклором, в частности, тесно свя­зана легендарная повесть о казнях на Красной площади при Иване Грозном купцов, в том числе Харитона Белоулина (Белеуленева). Пер­вым из историков на данное сочинение обратил внимание И.Е. За­белин, считавший датировку в нем этого события 1574 (7082) г. оши­бочной[106]. Д.Н. Альшиц, опубликовавший несколько списков этой повести, утверждает об обратном и, ссылаясь на несколько параллелей с описанием казни в Москве в 1570 г. Альбертом Шлихтингом, пола­гает, что она была создана в конце XVI в.[107] Однако, скорее всего, это записанное позже произведение возникло не ранее XVII в. Среди его фольклорных элементов в двух списках (ГИМ. Собр. Забелина. № 263; РНБ. Q. XVII. 252) упоминаются 300 плах, 300 топоров, 300 палачей, казнивших горожан, в том числе гостей и членов Гостиной сотни. Один из них, торговый человек Гостиной сотни, могучий телосложением (подобно богатырю), Харитон Белоулин (Белеуленев — в Забелинском летописце: ГИМ. Собр. Забелина. № 263) перед смертью обратился к царю-тирану с гневными словами упреков. Затем его обезглавленное тело встало на ноги и продолжало трястись до ночи так, что палачи не могли свалить труп на землю. Потрясенный этим зрелищем царь уехал с площади и помиловал остальных осужденных на казнь людей.

           Как выяснила Н.Б. Голикова, Гостиная сотня появилась в промежут­ке между 1568 и 1584 гг., но, скорее всего, вскоре после Земского собо­ра 1566 г. либо после 1571 г. К концу XVI в. в ней уже насчитывалось до 300 человек, то есть в десять раз больше, чем гостей[108]. 7094 (1585/1586) г. [38] датирована купчая грамота, согласно которой «Дмитрей Леонтьев сын Воропаева торговой человек Гостиные сотни» продал Соловецкому мо­настырю часть своего двора в Москве и заложил за 5 рублей всю усадь­бу[109]. Тем не менее, в письменных источниках конца XVI в. торговые люди Гостиной сотни, которые пользовались различного рода льготами, оформлявшимися как общими корпоративными, так и персональными жалованными грамотами, и занимали второе место в социальной иерар­хии российского купечества, упоминаются гораздо реже, чем гости.

           В еще одной редакции «Повести», входящей в состав Щепкин- ского летописца (ГИМ. Музейское собр. № 3996) и отнесенной Д.Н. Альшицем к новгородскому виду произведения, герой именует­ся Харитоном Алексеевым Левренским, а среди выведенных на казнь перечисляются «сто князей, сто боляр и сто торговцев больших го­стей» (эти же цифры фигурируют в списке РНБ, КП, 1958. 217)[110]. И далеко не случайно в состав трех летописцев неофициального харак­тера середины XVII — XVIII в. (ГИМ. Музейское собр. № 3996; Собр. Забелина. № 263; РНБ. Q. XVII.252; ИРЛИ. Пинежское собр. № 440), наряду с «Повестью о царе Иване Васильевиче и купце Харитоне Бе- лоулине», входит столь же легендарное историческое сочинение — «Повесть о взятии Смоленска», в котором рассказывается о том, как якобы Иван Грозный в течение трех лет осаждал Смоленск[111]. По мнению М.А. Салминой, последнее произведение, помещен­ное в летописцах под 1555, 1576, 1587 и 1593 гг., в действительности было создано в 1630-е годы и навеяно событиями Смоленской войны 1632—1634 гг.[112] Как обоснованно утверждают М.Д. Каган и С.К. Росовецкий, оригинальные сочинения с вымышленным героем, подоб­ные «Повести о царе Иване Васильевиче и купце Харитоне Белоулине», которая возникла как литературная обработка устного предания в московской купеческой среде гораздо позже описываемого собы­тия, вообще не могли появиться в России в XVI в.[113]

           В отличие от нее, для англичанина Ричарда Джемса под Архан­гельском была записана в 1619—1620 гг. песня, ставшая быстрым откликом на смерть М.В. Скопина-Шуйского, который появился спустя несколько лет после его ухода из жизни (1610):

          

                               «А росплачютца гости Москвичи:

                               «А тепере наши головы загибли,

                               Что не стало у нас воеводы,

                               Васильевича князя Михаила!»[114]

 

           Как видим, члены самой привилегированной государственной торговой корпорации предстают здесь как патриоты своего Отечества, [39] думающие в тяжкую годину об его спасении[115]. В Пискаревском лето­писце конца первой четверти XVII в. так описывается заговор против царя В.И. Шуйского летом 1610 г. после поражения царских войск от поляков под Клушином: «И в ту пору стало на Москве волнение вели­кое в боярех и в дворянех, и в гостех, и вся чернь встала...»[116]

           В народном эпосе отразились также воспоминания о действиях ополчения под руководством К. Минина и Д. Пожарского. Фолькло­рист П.В. Киреевский записал в Боровском уезде Калужской губернии песню о Минине и Пожарском, в которой инициатор создания Второ­го ополчения предстает как «богатый мещанин» из Нижнего Новгоро­да, собирающий войско только из удалых молодцев, только из купцов. Воевода князь Дмитрий Пожарский обращается в ней к ополченцам: «храбрые солдатушки, нижегородские купцы»[117]. Песня эта, преувели­чивающая роль купечества, хотя в действительности ядро ополчения составляли дворяне и прочие служилые люди (стрельцы, пушкари), возникла, очевидно, в городской торгово-предпринимательской среде[118]. Впрочем, в состав нижегородского войска, ходившего в 1608 г. под командованием воеводы А.С. Алябьева на Балахну, входили и по­садские люди[119]. А в одной из былин, записанной А.Ф. Гильфердингом в Кижах, М.В. Скопин-Шуйский обращается к жителям Новгорода Великого с просьбой о военной помощи:

          

                               «Обошла Москву Литва поганая,

                               Да й садился тут Скопин да на добра коня,

                               Еще ехал-то Скопин да и во Новгород,

                               Он заутрену служил пречистой богородице,

                               На заутрену он положил пятьсот рублей,

                               На обедню полагал он целу тысящу,

                               Собирал ён мужичков да новгородскиих,

                               Говорил ён мужичкам да новгородскиим:

                               - Ай же мужички вы новгородские!

                               Соберите-тко мне силушки сорок тысящ;

                               Ехал-то Скопин да к каменной Москвы

                               Со своима со войскамы со великима»[120].

 

           Кое-кто из посадских торговых людей, подобно Минину, проявил себя в годы Смуты на военном поприще. К примеру, торговец Федор Федулов командовал псковскими ратными людьми, изгнавшими в 1614 г. шведов из Гдова[121]. Но все это единичные случаи. Чаще все­го роль купечества сводилась к выделению денежных средств на со­держание ополченцев. Вот как характеризуется деятельность Кузьмы Минина в этой же исторической песне из Калужской губернии:

 

                               [40] «Как в старом-то было городе,

                               Во славном и богатом Нижнем,

                               Как ужь жил тут поживал богатый мещанин,

                               Богатый мещанин Кузьма Сухорукий сын.

                               Он собрал-то себе войско из удалых молодцов,

                               Из удалых молодцов нижегородских купцов;

                               Собравши их, он речи им взговорил:

                               “Ох, вы гой еси товарищи, нижегородские купцы!

                               Оставляйте вы свои домы,

                               Покидайте ваших жен, детей,

                               Вы продайте все ваше злато-серебро,

                               Накупите себе вострыих копиев,

                               Вострых копиев, булатных ножей,

                               Выбирайте себе из князей и бояр удалова молодца,

                               Удалова молодца воеводушку;

                               Пойдем-ко мы сражатися За матушку за родну землю,

                               За родну землю, за славный город Москву”»[122].

                    

           Почему же организатор Второго ополчения, в отличие от пода­вляющего большинства письменных источников, назван в былине Кузьмой Сухоруковым?

           Предки Минина известны с ХVI в. в небольшом волжском г. Балахне (недалеко от Нижнего Новгорода), где они промышляли добы­чей и торговлей солью. Документы о жизни и предпринимательской деятельности отца, братьев и прочих родственников Кузьмы Минина в Балахне ввели в научный оборот И.А. Кирьянов и В.А. Кучкин. По данным писцовой книги 1591 г. дворцовой Заузольской волости, «за балахонцем за посадским человеком за Минею за Онкундиновым» числились три деревни, принадлежавшие ему на праве собственно­сти и дававшие дополнительный доход. В них имелись 13 5/12 де­сятины пахотной земли, 26 1/4 десятины перелога и 7 десятин хо­ромного леса. Проживавшие в деревнях подневольные работники Мины Анкундинова занимались сельским хозяйством. Его потомки в XVII в. владели в Балахне значительным состоянием — лавками, городскими дворами, соляными варницами. Фамильное прозвище Мининых происходит от имени отца Кузьмы — Мины Анкудинова, являвшегося в начале 80-х годов Х^ в. совладельцем соляной тру­бы Каменки[123]. Значит, деда К. Минина звали Анкундин (Анкудин), а отцовское имя заменило ему отчество (Минич) и фамилию (Ми­нин), хотя правильнее было бы его именовать Кузьма Минич Анкун­динов (либо, как тогда писали: Козьма Минин сын Анкудинов).

           [41] В «Новом летописце», завершенном около 1635 г., он ошибочно именуется как «Козма Минин, рекомый Сухорук», а двор «Кузьмы За­харьева сына Сухорука» (но не Минина!) впервые упоминается в Ниж­нем Новгороде в купчей 1602 г.[124] Однако нижегородский посадский человек Кузьма Захарьевич Сухорук не имеет ничего общего (за исклю­чением имени) с одним из предводителей Второго ополчения, которого порой в справочной и учебной литературе ошибочно называют с таким же отчеством[125]. Кстати, имя Захар не упоминается в поминальных за­писях рода думного дворянина Кузьмы Минича и его сына стряпчего Нефеда Минина[126]. Ознакомившийся с «Новым летописцем», В.Н. Та­тищев называл в «Истории Российской» одного из организаторов Вто­рого ополчения Козьмой Сухоруковым либо Сухоруким[127]. Нижего­родский историк А.Я. Садовский еще в 1916 г. доказал, что это разные люди, которых объединяет лишь общее имя[128]. Но до сих пор по отно­шению к национальному герою России в научно-популярной и спра­вочной литературе можно встретить неверное именование «Кузьма Минич Захарьев-Сухорук», что не соответствует действительности — сухоруким он не был[129]. Вряд ли человек с таким физическим дефектом мог ворочать огромные мясные туши и рубить их топором.

           В еще одной дошедшей до нас исторической песне «Как давным-давно на святой Руси» повествуется:

          

                               «Лишь заслышали, лишь завидели

                               Наш Пожарский князь с купцом Мининым,

                               Что грозит беда каменной Москве,

                               Что Литва нам, та Литва гордая,

                               Проговариват с грозой дерзкою,

                               С грозой дерзкою и поганскою,

                               Что сулят нам те чародеины,

                               Чародеины бесорманские,

                               Безвремянную смерть позорную,

                               Поднялися те добры молодцы,

                               Поднялися те Руси верные,

                               Что Пожарский князь с купцом Мининым...»[130]

 

           Показательно, что ни в одном из письменных источников XVII в. по истории Смутного времени Минина не называют купцом. В отли­чие от старших братьев Ивана и Федора, Кузьма Минин, не получив, очевидно, доли в семейном деле, покинул родной город Балахну и переселился в Нижний Новгород, где со временем приобрел мясную лавку. Простым мясником именуется он в Хронографе 1617 г.: «ху­дожеством бяше преже говядарь»[131]. «.Некий муж благолюбив и до[42]бросмыслен зело, именем Козма Минин, от посацкаго чина земским старемниинством почтен бысть в Нижнем граде», — сообщается под 1612 г. в «Повести о победах Московского государства»[132]. По словам талантливого писателя и участника событий Смутного времени, авто­ра «Летописной книги» С.И. Шаховского, жил «в то же время человек некий в Нижнем Новгороде убогою куплею питаяся, сиречь продавец мясу и рыбе в требания и в снедь людям, имя ему Кузма»[133]. Соглас­но Пискаревскому летописцу конца первой четверти XVII в., «некий торговой человек от простых людей, имянем Козьма, прозвище Ми­нин, смышлен и язычен» в Нижнем Новгороде «почал советовати с своею братьею с нижегородцы з гостьми и с торговыми людьми, и со всякими: како бы им пособити Московскому государьству»[134]. Слово «некий», использованное по отношению к Минину в ряде источни­ков, подчеркивает тот факт, что до 1611 г. его имя было известно лишь узкому кругу нижегородцев, а писавшие позже авторы почти ничего не знали о происхождении одного из руководителей Второго ополче­ния. Составитель Бельского летописца повествует, как «учал збиратца в Нижнем Новагороде князь Дмитрей Михайловичь Пожарской да от молодчих от торговых людей с ним посацкой человек нижегородец Кузьма Минин»[135]. И лишь в более позднем Летописце Льва Вологди­на (Великий Устюг, 1765 г.) он именуется нижегородским купцом[136].

           В исторической песне, записанной П.Н. Рыбниковым в Карелии со слов сказителя А.Е. Чукова, отражено участие представителей ку­печества в земских соборах при царе Алексее Михайловиче, обраща­ющимся с вопросом к ним:

          

                               «Ай же вы, купцы-гости богатые!

                               Пособите государю дума думати:

                               Надо думать крепка дума, не продумати.

                               Мни-ка пишет нонь король земли Шведския:

                               Он у нас просит города Смоленска,

                               А давает ли нам Хинскую землю.

                               Так отдать ли нам Смоленск али не отдати,

                               Али нам за Смоленск постояти,

                               Али нам на Смоленск нанимати?»[137]

 

           И это фольклорное свидетельство соответствует исторической действительности. Представители купеческой верхушки (гости, смо­ляне, торговые люди-москвичи, члены Гостиной сотни) начиная с 1566 г. непременно участвовали в работе земских соборов[138]. С ними советовались, в частности, по поводу продолжения Ливонской войны (1566), условий мира со Швецией (1617), при обсуждении вопроса об [43] Азове (1642). Совсем неправдоподобным кажется герой еще одной старины — «купец темныий»[139]. Разве мог незрячий человек, которого легко обманывала жена с любовником, торговать!? Так, параллельно с подлинной информацией в эпосе соседствует сказочное, нереальное.

           Одно из народных преданий, бытовавших в Среднем Поволжье, появилось в районе знаменитой Макарьевской ярмарки, напротив которой было расположено село Лысково, ставшее с XVII в. вотчи­ной грузинского князя-царевича. Вспыльчивый вотчинник любил покуражиться не только над собственными крестьянами, но и над купцами. Никто из них не мог перечить барину царских кровей. И лишь один торговец из новеньких отказался продавать ему при­глянувшийся товар по заниженной цене. Разгневанный самодур набросился на купца, а тот кинулся бежать из ярмарочных рядов в озеро, куда забрался по горло и князь. Так они стояли в воде, пока барин не остыл от гнева и не простил торгового человека[140].

           Фольклорист Н.А. Криничная записала в Архангельской области народные предания о разбойниках, грабивших в старину богатых куп­цов на дорогах, в том числе у ямы на волоке возле Черной слободы[141].

           Несколько преданий связано с именем Сергея Ивановича Поганкина — известного псковского купца XVII в., который упоминается впервые в одном из документов 1644 г. как простой посадский чело­век — «огородник». В последующее время он постоянно расширял сферу деятельности, приобретая дворы, сады, нивы, лавки (в мяс­ном, сапожном, суконном рядах), активно включаясь не только во внутреннюю, но и во внешнюю торговлю. Только за два осенних дня 1671 г. Поганкин закупил па торге в Пскове, переработал и перепро­дал иноземным гостям 1321 пуд сала, продал 875 пудов псковского льна, 1878 пудов пеньки и 336 пудов выделанной кожи. Его громад­ное состояние было нажито далеко не праведными путями. Порой ему удавалось переправлять десятки возов с товарами в Прибалтику, минуя таможню. В 1659 г. Поганкин был головой Псковского денеж­ного двора. Одно время он находился в качестве земского выборного лица в числе пяти — шести крупных купцов, заседавших в Псковской земской избе, которая управляла Псковом и его пригородами. Вен­цом его купеческой карьеры стало зачисление в 1679 г. в государеву Гостиную сотню (жалованная грамота на чин была выдана 11 января 1680 г.) и позднее награждение за службу царским жалованным ков­шом. В 1681/1682 г. он возглавлял Мытный двор в Москве, с 1688 г. — Большую таможню в Пскове. 15 июля 1686 г. Поганкин получил жа­лованную грамоту об освобождении его от службы и тягла по линии Гостиной сотни в Москве и уплате тягла и несении службы в Пскове вместе с посадскими людьми, а также подведомственности Новго[44]родскому приказу. Скончался он в 1694 г., оставив после себя богатое наследство. Сергей Иванович был погребен, по всей вероятности, в Златоустовском монастыре, в котором Поганкиными была выстрое­на церковь во имя св. Иоанна Предтечи[142]. До сих пор стоят постро­енные С.И. Поганкиным каменные палаты Г-образной формы, нося­щие его имя — Поганкины. За их массивными стенами некогда жил этот богатейший купец, хранились ценные товары[143].

           Согласно псковским преданиям, на месте Поганкиных палат, в сте­нах которых были замурованы купеческие сокровища, когда-то стоя­ла жалкая лачуга бедняка-бондаря — родоначальника Поганкиных, случайно обнаружившего (то ли в углу под куриным гнездом, то ли в огромном валуне на берегу р. Великой) клад золотых монет, на которые и были выстроены каменные палаты[144]. В одной из легенд прозвище владельца палат связывается с Иваном Грозным, который, прибыв вме­сте с опричниками в Псков, потребовал от него денег. «Сколько же тебе, государь, нужно?» — спросил купец. «Ах, ты, поганый! Да разве ты на­столько богат, что в состоянии будешь вполне удовлетворить меня», — промолвил царь[145]. Другие же говорили, что Поганкины получили свое прозвище от «поганок», звериных шкурок, которыми торговали; тре­тьи, что они разбогатели на поганые (бесовские) деньги; а четвертые рассказывали о большей их дружбе с погаными людьми (иноземцами). Будто бы злая жена Поганкина, ревнуя мужа к детям, бросила малолет­них сына и дочь в дремучем лесу. Но несчастные, выжив, стали нищен­ствовать и однажды забрели на двор Поганкиных, где отец их признал, а мать-преступницу обрек на смерть, привязав к хвосту дикого коня. В народе утверждали также, что Поганкин водил знакомство с разбой­никами из Сорокового бора (Гдовский уезд), которые приезжали к нему бражничать в палатах[146]. В одной псковской легенде происхождение фамилии Поганкина объясняется в русле народной этимологии тем, что купец поддерживал тесные отношения с иностранными коммер­сантами неправославного вероисповедания, т.е. с «погаными». Но, ско­рее всего, она ведет начало от нелицеприятного прозвища «Поганка», которое закрепилось за отцом С.И. Поганкина[147].

           В политическом трактате «О причинах гибели царств» («Описание вин или причин»), переведенном, скорее всего, с польского языка и распространившемся в России с начала XVII в., приводится притча: «Каков купец или торговый человек, таков и товар его»[148]. Так звучат старинные русские поговорки, отражающие торговый быт: «Прасол с мясом, а наши всегда без каши»; «Без ума торговать — лише деньги терять»; «Торг повольной — купец любовной»; «Похваля продать — а хуля купить»[149]. При уступке товара купцы нередко приговаривали: «Не у продажи дело стало». Вот еще несколько пословиц, касающих[45]ся торговых людей и записанных В.И. Далем: «Покупатель дома по­хвалит, а купец в лавке»; «Торговать, так по сторонам не зевать»; «У купца расчет, у покупателя другой (свой)»; «У купца цена, у покупате­ля другая. У купца своя цена, у покупателя своя»; «Дорожиться — то­вар залежится; продешевить — барышей не нажить»; «Купчик купец, разудалый молодец. Купец — плутец. Купчик голубчик — деньголупчик»; «Купец божится, а про себя отрекается»[150].

           Все они характеризуют профессиональную психологию и пове­денческие стереотипы основной массы купечества, стремившего­ся получить как можно больше прибыли. При этом использовались разнообразные приемы обмана покупателей.

 

* * *

           Хотя былины и прочие произведения устного народного творчества были записаны в сельской местности, на окраинах России, создавались они (судя по детализации и точности в подаче бытовых реалий) и в го­родской торгово-ремесленной среде. Однако эти реальные черты тор­гового быта Средневековья тесно переплетаются с гиперболизацией прошлого и чаще всего смещены на временной шкале, не имеющей в народной памяти даже относительную точность. В одной и той же были­не часто сосуществуют асинхронные детали и социальные типы. В то же время, именуя торговцев, сказители, чтобы избежать двусмысленности, использовали термины, отсутствующие в письменных источниках («го­сти торговые», «гости-корабельщики» и др.). В фольклоре уделяется внимание, главным образом, быту и семейным отношениям купечества, а не его рыночным операциям. В материалах эпоса проскальзывает из­вечная мечта простых людей сказочно разбогатеть и повысить свой со­циальный уровень. Вместе с тем, завидуя зажиточным купцам, подняв­шимся из низов, народ нередко считал источником их богатств грабеж либо случайную удачу, но не многолетний кропотливый труд.

           В былинах и исторических песнях присутствуют стилистические трафареты и шаблоны, определенные каноны, повторяющиеся моти­вы, традиционные устойчивые словосочетания и формулы[151]. Для эпи­ческих произведений характерны следование определенному этикету и ориентация на более ранние образцы (imitatio). Как писал Д.С. Ли­хачев, «должное и сущее смешиваются»[152]. Историческим песням при­суща избирательность сюжетов; в них, к примеру, совсем не отражены сухопутные поездки древнерусских гостей в страны Западной Европы, торговая активность псковского купечества и монастырей, «выводы» и «своды» торговых людей, деятельность государственных привиле­гированных купеческих корпораций (Гостиной и Суконной сотен). В ряде случаев прослеживается влияние фольклора на древнерусскую [46] литературу. Былинные персонажи торговых людей, за исключением Кузьмы Минина, носят обобщающий характер, их нельзя безогово­рочно отождествлять с конкретным человеком. Вот почему древнерус­ские эпические произведения, в отличие от письменных материалов, нельзя использовать в качестве полноценного и самостоятельного ис­точника по истории торговли и купечества средневековой Руси, тем более что в былинах не содержится никакой принципиально новой информации по данной теме. Вместе с тем, их можно и нужно при­влекать при изучении отражения и преломления в устном народном творчестве (а стало быть, и в памяти народа) исторических реалий эпохи Средневековья, в том числе в рыночной сфере.

 

           [45-52] СНОСКИ оригинального текста