Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. в России: (Неучтенные альтернативы начала революции)

Автор
Пушкарева Ирина Михайловна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Пушкарева И.М. Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. в России: (Неучтенные альтернативы начала революции) // Труды Института российской истории. Вып. 7 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2008. С. 74-102.

Текст статьи

[74]

И.М. Пушкарева

КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ 9 ЯНВАРЯ 1905 г. В РОССИИ

(Неучтенные альтернативы начала революции)[*]

           “Кровавое воскресенье” 9 января 1905 в Петербурге вызвало общественный взрыв и в России, и на Западе. В Америке газета “The New York Times” посвятила этому событию целый номер. От­кликнулась прогрессивная общественность и в других странах. Да­же по официальным сведениям число пострадавших дошло до ты­сячи. Но частное расследование (как это было во все времена и при всех режимах, в данном случае это была Комиссия присяжных поверенных, собравшая информацию у очевидцев расстрела на фабриках и заводах, в больницах Петербурга и обследовавшая клад­бища в первые недели после трагедии) называло более 4,5 тыс. пострадавших, из них - более 1200 убитых и умерших от ран[1].

           В 2005 г. на “круглую дату” революции 1905-1907 гг. в России откликнулись не только ученые, но и радио, телевидение, появи­лись статьи в газетах и журналах, на сайтах в интернете в нашей стране и за рубежом. Возможна ли сегодня революция в России и можно ли считать ее “страной перманентных революций”? - за­дает вопрос профессор Гудзонского университета (США) и отве­чает: «Теперешние россияне в политическом отношении пассив­нее, чем в 1905 г., поскольку “не восстали” против расстрела пар­ламента в 1993 г.»[2]. Идя вслед за настроением общества, разоча­ровавшегося в революционных встрясках 90-х годов, публицисты называют революции “социальной болезнью общества”. Опро­вергая марксистское определение революции как “праздника уг­нетенных”, они отказывают народным массам в созидательной силе в историческом процессе, “устроителями” этой революции называются то “стремившиеся к конституции олигархи” (“купцы- миллионщики, владельцы банков и мануфактур”), то чиновники государственного аппарата царской России, которым нужна бы­ла большая полнота власти. Инициатором шествия 9 января 1905 г. называется даже Министерство внутренних дел России, якобы, поставившее цель расправиться с рабочими[3]. Но журна[75]листика указывает и на недостатки в исследовании событий, на “белые пятна”, которые заштриховываются ошибочными оцен­ками событий, мифотворчеством, далеким от реалий историче­ского прошлого и от науки.

           История революций в России, начиная с 90-х годов XX в., ока­залась под пристрелом не всегда обоснованной критики. Поло­жительное состояло в том, что, отрезвляя от ортодоксальности, она заставляла задуматься над проблемами, требующими глуби­ны исследований, новых подходов к истории революций. Однако в связи с негативным отношением к ним их проблемы в течение последнего десятилетия редко привлекали внимание ученых. Это относится и к революции 1905-1907 гг. в России. Изложение ее истории в обобщающих трудах о России и в учебных пособиях, постепенно сокращаясь, дошло до нескольких строк. При этом укореняются стереотипы в изложении ее событий и характери­стики связанных с ними лиц, господствуют ошибочные формули­ровки, искажающие сложный процесс освободительного движе­ния в России.

           К 100-летию революции 1905-1907 гг. ИРИ РАН издал пер­вый фундаментальный (около 40 п.л.) обобщающий труд “Пер­вая революция в России: Взгляд через столетие” (М., 2005). Он создан на основе теоретического осмысления проблем этой рево­люции в российской и зарубежной историографии и широкого использования опубликованной источниковой базы. Его авторы стремились устранить заблуждения и сберечь прозрения предше­ственников, определить новые направления исследования проб­лем для доработки или пересмотра на основе новых подходов, принятых в последние годы гуманитарными науками. В книге по­ставлен ряд вопросов, ожидающих специального рассмотрения. Во-первых, это проблема массового протестного движения и от­ношение обусловленности между ним и шествием рабочих с пе­тицией к царю 9 января 1905 г.; во-вторых, проблема альтерна­тивного развития событий, связанных с началом революции, ко­торая созвучна сегодняшним размышлениям и сентенциям в ли­тературе и публицистике и, в-третьих, роль Гапона в начале ре­волюции, которая преувеличивается[4]. Ученые уже давно конста­тировали неизбежность и неотвратимость движения России к ре­волюции, начиная с реформ середины XIX в., выделяя при этом курс на индустриализацию страны, аграрный вопрос и некото­рые другие не менее важные аспекты исторического развития страны. Это сохраняется и в литературе сегодняшнего дня, но в связи с негативным отношением к революциям в последние деся­тилетия в ее истории практически опускаются проблемы массо[76]вого, особенно рабочего протестного движения, без которых нельзя понять “момент истины” революции - т.е. то, что сущест­вовало в действительности и подтверждалось опытным путем в ходе ее. Это тем более удивительно, что для российской цивили­зации решающее значение всегда имела даже не столько терри­тория, природные ископаемые и т.п., сколько жизненная энерге­тика, носителем которой являлись народные массы. На сегод­няшний день, несмотря на огромную библиографию “допере­строечных” работ о протестном движении народных масс в Рос­сии в начале XX в., они лишь иллюстрируют исторический про­цесс. Это касается в первую очередь рабочего движения кануна революции 1905-1907 гг. Однако сейчас, когда практически реа­лизована часть большой программы по подготовке первого в ис­ториографии комплексного (“вторичного”) источника “Рабочее движение в России: 1895 - февраль 1917 г.: Хроника” есть воз­можность исправить положение, продвинув изучение важных сторон проблемы. В основе этого издания лежит документаль­ный материал 112 архивов, а также библиотек и музеев бывшего СССР, дополненный материалом периодической печати. В на­стоящее время исследователи имеют в своем распоряжении де­сять выпусков материалов (общий объем более 350 п.л.) по хро­нологическому периоду 1895-1904 гг.[5] Это издание предоставляет возможность по-новому представить протестное движение в Рос­сии накануне 1905 г., пролить дополнительный свет на рождение революции, а также разобраться в проблемах альтернатив обще­ственного развития.

           Согласно информации, заключенной в “Хронике”, за десять лет до революции 1905 г. в России участием в стачках, в других производственных конфликтах (волнения, подачи жалоб и пети­ций), состоявшихся в 72 губерниях и областях страны, заявили о себе более 1,5 млн рабочих практически всех производств и про­фессий. И это, не считая участия их также в собраниях, митингах, демонстрациях как самостоятельных формах проявлений проте­ста. Конечно, среди этих полутора миллиона рабочих большин­ство принадлежало к так называемым маргинальным слоям, чис­ло же сознательных рабочих было небольшим, что и определяло характер движения в начале революции. Но была одна особен­ность рабочего движения, указывавшая на его перспективность. Как отметил в 1902 г. тогдашний шеф жандармов П.Д. Свято­полк-Мирский, в этих протестах значительную роль играла “мо­лодежь... которая руководила всей остальной инертной массой рабочих”[6]. Рост рабочего движения, по тем же материалам “Хроники”, подталкивал к активной деятельности в этой среде [77] и в центре, и на окраинах страны не менее 17 политических пар­тий. На 85% это были социал-демократические организации, включая бундовские. С Архангельска на севере до Баку и Ташкента на юге, с Варшавы на западе до Сахалина на востоке эти партии имели опорные пункты - комитеты, группы и круж­ки - по всей стране, и количество их уже к 1903 г. достигло среди рабочих более 700 таких нелегальных организаций. Перед рево­люцией с помощью примитивной “техники” этими партийными организациями было издано свыше 1000 наименований листовок, обращенных только к рабочим. И почти каждая из них призыва­ла к уничтожению существовавшего общественного строя, к его замене идеально справедливой организацией.

           Первичная обработка материалов “Хроники” указывает и на влияние пропаганды и агитации политических партий на соци­альное прозрение широких масс, способствовавшее формирова­нию стихийной “всеобщности”. С 1895 по 1904 г. в России про­изошло более 800 коллективных стачек, в их числе не менее ста общепрофессиональных и десятки общегородских. Летом 1903 г. всеобщие политические стачки на Юге страны парализовали жизнь в десяти губернских и уездных городах. В этих стачках участвовало более 125 тыс. рабочих. Осенью того же года состо­ялась городская стачка типографов в Москве. 1903 г. дал более 2000 стачек на отдельных предприятиях и 340 коллективных. Они состоялись более чем на 100 крупнейших фабриках и заво­дах России. Начавшаяся в конце января 1904 г. война с Японией лишь приостановила рост стачек, но патриотический угар быст­ро стал сменяться антивоенными настроениями людей, усиливая социальную напряженность в стране. В конце лета 1904 г. вспых­нула профессиональная городская стачка каменщиков в Варша­ве, вслед за ней забастовали 10 тыс. рабочих Сормовского завода в Нижегородской губ., а в конце 1904 г. нарастание впервые в ис­тории России всеобщей городской стачки в Петербурге в 1905 г. предварила всеобщая стачка 25 тыс. рабочих в Баку.

           Это известно теперь историкам. В начале же прошлого века ни царское правительство, ни глава империи не имели полной ин­формации о размахе и масштабах противостояния власти особен­но со стороны городского населения, не было у них и целенапра­вленной политики по рабочему вопросу. Обособленность, само­замкнутность в работе министерств, их департаментов и двора в канун революции были просто поразительны. В известной степе­ни это объяснялось самой системой государственного управле­ния. “В ту пору, - вспоминал министр финансов В.Н. Коковцев, - никакого объединения среди министров не было, и каждое мини[78]стерство представляло собой замкнутое, самодовлеющее целое, которое само ведало делами своего ведомства, внося в высшие установления - Государственный совет и Комитет министров - свои предложения по заключению лиц тех ведомств, которые за­трагивались тем или иным предположением. Никаких предвари­тельных совещаний или обсуждений не было, за исключением тех случаев, когда между отдельными министрами существовали личные близкие отношения”[7]. Николай II желал, чтобы каждый министр сам представлял ему доклады. Они были по-военному краткими. Острые проблемы в них, а тем более негативная ин­формация сглаживались и представлялись лишь тогда, когда дело доходило до критической отметки. Так было за два дня до 9 января 1905 г., когда В.Н. Коковцев, докладывая царю о стач­ках в столице, тут же поспешил “успокоить” царя, заверив, что “поговорит” с промышленниками[8], и 8 января 1905 г., когда быв­ший в это время министром внутренних дел П.Д. Святополк- Мирский, сообщая Николаю П о фактически всеобщей стачке рабочих, подчеркнул их “мирное” поведение[9]. Государственная машина плохо осуществляла переработку информации о том мощном напоре, который нарастал “снизу”. В Министерстве фи­нансов, которое ведало до октября 1905 г. и промышленностью, донесения фабричных инспекторов с мест обобщались не по всем губерниям. Фабричная инспекция составляла сводки о стачках в интересах промышленного производства, и главными в них были подсчеты потерянных рабочих дней. В Министерстве внутренних дел департамент полиции с помощью 2,5 тыс. информаторов и мелких доносчиков-шпиков вел персональную слежку за лицами, причастными к революционному подполью, директор департа­мента постоянно докладывал министру, что у него не хватает для этого дела людей. В 1904 г., после убийства В.К. Плеве полиция и Охранное отделение главное внимание сосредоточили на обна­руживании эсеров-террористов, а с осени - на усиленной слежке за земцами-либералами. В итоге все сводилось к слабой компе­тентности самого МВД. Единственная специальная аналитиче­ская записка, составленная в департаменте полиции в конце 1904 г., по поводу развития революционного движения[10] не пошла дальше министра внутренних дел. В российской властной верти­кали донесения губернаторов, местных губернских и уездных на­чальников охранных отделений собирались в МВД, их содержа­ние также облекалось в обтекаемую форму и использовалось в весьма ограниченных по объему (так было положено!) всепод­даннейших записках. После 9 января 1905 г. в обществе упрекали правительство и, в частности, председателя Комитета министров [79] Витте, который де не сумел в решающие дни хорошо проинфор­мировать царя, обеспечить ему встречу с депутацией от рабочих. Но по существующему порядку С.Ю. Витте не мог проявить ини­циативы и “поговорить” с царем. Когда вечером 8 января 1905 г. депутация общественных деятелей во главе с М. Горьким попро­сила Витте вмешаться и не допустить расстрела мирных рабочих манифестаций, он сказал, что “дела этого совсем не знает”, “вме­шаться в него не может” и к тому же это “дело” “до меня, пред­седателя Комитета министров, совсем не относится”[11].

           Сразу после “Кровавого воскресенья”, а впоследствии в вос­поминаниях, а также в исторических трудах, публицистических статьях о 9 января 1905 г. авторы сетовали на то, что царь совер­шил ошибку, не приняв петицию[12]. Долгие годы и советская ис­ториография уклонялась от рассмотрения альтернатив в исто­рии, в том числе и в событиях “Кровавого воскресенья” 1905 г. Предпочиталось подчеркивать жестокость и насилие правящих классов в отношении народа до 1917 г., чтобы оправдать впослед­ствии “диктатуру пролетариата” после Октябрьского переворо­та. Лишь в конце 1980-х годов историческая наука в России стала принимать как метод исследования проблему выбора альтерна­тивного пути общественного развития, в основном для рассмот­рения длительных процессов и процессов средней продолжитель­ности. Обусловливая причины, ход, результаты и последствия ре­волюции 1905 г., в широких макрорамках принято рассматривать и пореформенные десятилетия 1861-1905 гг. как процесс модер­низации экономического, социального, политического развития страны, а также динамику исторического развития как отраже­ние взаимодействия более длительных и менее длительных про­цессов. Конечно, революция 1905-1907 гг. была подготовлена всем ходом экономического и политического развития России, а перемены в любом обществе происходят, как правило, либо есте­ственным эволюционным путем, либо путем насильственной ре­волюции. Первый путь предпочтительнее второго, но второй ча­сто становится неизбежным, и ответственность за любой сцена­рий развития событий лежит прежде всего на правящих “верхах”.

           Чтобы выяснить, насколько власть в России накануне рево­люции 1905-1907 гг. была способна оптимизировать процесс об­щественного развития, не бесполезно рассмотреть те альтерна­тивы, которые всегда присутствуют и на микроуровне, когда ре­ализуются намерения и поступки людей, особенно находившихся в эпицентре событий. Если на макроуровне решаются проблемы, связанные с социально-экономическими и политическими причи­нами революций, лежавшими в толще общественных систем и [80] формирующимися в течение десятилетий, то на микроуровне, об­ращаясь к поведению людей в острые критические ситуации, особенно на крутых поворотах исторического процесса, таких как революция, возможно глубже понять драматизм историче­ского процесса.

           Действительно, была ли альтернатива “кровавому" следу, оставленному в истории воскресеньем 9 января 1905 г.?

           События до начала революции показывают, что в течение месяца до этой даты имелось несколько возможностей, исклю­чавших кровавый исход рабочей манифестации, резко отделив­ший “дремлющую” Россию от России революционной. Каждое из этих “исторических мгновений” имеет в некоторых случаях кон­кретную дату, после которой события развивались уже в том рус­ле, в каком они сохранились в памяти поколений. Можно назвать и лиц, от которых зависел тот или иной поворот событий. Пер­вая такая дата, которая приблизила 9 января 1905 г., - 11 декабря 1904 г. В этот день, подписывая Указ “О предначертаниях к усо­вершенствованию государственного порядка” (Речь идет об Ука­зе 12 декабря), Николай II росчерком пера лишил его главного пункта - введения выборного представительства в государствен­ном устройстве России[13]. Это был ответ царя на то, что происхо­дило в интеллектуальной сфере общества: на “банкетную” кам­панию либералов-освобожденцев, поднятую в связи с 40-летием судебной реформы в России десятками тысяч оппозиционеров[14] на решения ноябрьских 1904 г. съездов земцев-конституционали­стов и общеземского с более чем двумя третями представителей губернских земских управ, предлагавших лишь “пристроить к власти” выборное представительное учреждение. Николай II не прислушивался тогда ни к мнению чиновников самого высокого ранга в правительстве, которые высказывали ему сомнение в проведении традиционно “твердой” линии, ни к некоторым более дальновидным членам “семьи” правящей династии, которые счи­тали, что “революция стучится в дверь” и нужно считаться с этим[15]. Вначале Николай II пытался вообще уйти от всех этих проблем и только 2 декабря 1904 г. собрал видных сановников, придворных чинов, великих князей и всех министров для того, чтобы “прекратить смуту”, как он и записал в дневнике[16]. Это со­брание и последовавшие разговоры царя в придворных беседах на тему о том, почему он вычеркнул пункт о выборном предста­вительстве, хорошо представляют пространство власти и ее но­сителя и при этом подчеркивают, что к вышеупомянутой альтер­нативе в данном случае причастна и элита. Перед тем как подпи­сать Указ 12 декабря Николай занял выжидательную позицию, [81] выслушивая других “влиятельных менеджеров” от бюрократии в отношении щепетильной для самодержавия темы. Тон обсужде­нию о выборных представителях в структуре государственной власти задал К.П. Победоносцев, сказав, что “самодержавие име­ет не только политическое значение, но и религиозный характер и государь не вправе ограничивать миссию, возложенную на не­го божественным промыслом”[17]. Психологи считают, что моти­вация выбора решения человеком всегда связана с социальной общностью, к которой он принадлежит. Только 5-6 участников совещания 2 декабря 1904 г. из 20-22 присутствовавших предла­гали подумать о представительстве, “не впадая в конституцию” (среди них был в том числе командующий Петербургским воен­ным округом вел. кн. Владимир Александрович)[18]. В выборе быть или не быть выборному учреждению в декабре 1904 г. про­явился не ежеминутный каприз царя: он прекрасно уловил, на чьей стороне перевес. К тому же лечащий врач царя психоневро­лог С.П. Федоров написал в воспоминаниях, что Николай П “всегда доверял больше тем, которые советовали ему не идти на уступки”[19]. Среди “советчиков” были В.Н. Коковцев, С.Ю. Витте, к которым царь внимательно прислушивался. Спустя время, они старались представить себя в ходе совещания в ином свете. “Большинство присутствовавших, - вспоминал В.Н. Коковцев в 1914 г., - были случайными участниками в обсуждении мер, кото­рые они ни предупредить, ни отвратить не могли”[20]. Это не сов­сем так. Коковцев явно не хотел, чтобы его имя связывали с тра­гедией 9 января. Тем не менее 2 декабря и он, и С.Ю. Витте зая­вили, что выборное представительство и самодержавие несовме­стимы[21], после чего царь и заговорил, что “власть должна быть тверда”[22]. Словом, престол, желая не выходить из плена “бюро­кратической стагнации”, элементарно “подмораживал” ситуа­цию, оказывая посильное сопротивление реформам. Совершен­но очевидно, что большинство высшей царской бюрократии на­кануне 1905 г. не хотело включаться в процесс необходимой для нее модернизационной среды с ее системой либеральных ценно­стей и претензиями на гражданское общество.

           И все же Николаю II не чужды были сомнения в правильно­сти принятого им тогда решения. В частных беседах уже после опубликования Указа 12 декабря 1904 г. он позволил себе пояс­нить свою позицию: “При малой культурности народа, - сказал Николай П в разговоре с П.Н. Трубецким, - при наших окраинах, еврейском вопросе и т.д. одно самодержавие может спасти Рос­сию”. Царь понимал, что выбор представителей в государствен­ные органы был бы шагом к “принятию конституции”, а этот [82] акт, по его мнению, мог вызвать мужицкий бунт - то, чего боя­лись все русские цари. “Мужик конституцию не поймет, - про­должил далее Николай в той же беседе, - а поймет, что царю свя­зали руки, тогда - я вас поздравляю, господа!”[23]. Против “смуты” и “бунта” у самодержавия был только один выход. Не случайно опубликование Указа 12 декабря в газетах сопровождалось “Правительственным сообщением”, в котором мысль о выбор­ном представительстве объявлялась “чуждой русскому народу”, говорилось там и о репрессиях в отношении собраний, на кото­рых может идти речь о реформах.

           Указ 12 декабря 1904 г., хотя в нем содержались обещания земству, крестьянам, евреям, печати, не соответствовал градусу ожидания даже цензового общества. Народ и общество в напряженной обстановке шли к решительному противостоянию власти, не исключавшему крайние экстремистские меры и ответ­ные им действия. Драматичность этих “ожиданий” могла прогно­зироваться политиками после Указа 12 декабря 1904 г., так как изменения в высших сферах были весьма сомнительны.

           Имелась и другая альтернатива на пути к 9 января 1905 г., свя­занная со столкновением “между трудом и капиталом”. Она мог­ла быть обусловлена другим сценарием в развитии конфликта между администрацией Путиловского завода и Нарвским отделе­нием гапоновского “Собрания фабрично-заводских рабочих Пе­тербурга”. История этой легальной рабочей организации изуче­на больше с негативной стороны, только как воплощение в жизнь инициативы священника Гапона; в тени остается история самой организации, количество членов которой достигло в сто­лице 10 тыс. рабочих. Департамент полиции действительно хотел “покровительствовать” ей, чтобы предвосхищать протесты рабо­чих, но ее деятельность все дальше уходила от этих замыслов. В этой организации был отголосок европейского христианского социализма, воплощенный на Западе в деятельности профсоюз­ного и кооперативного движения. Мало известно о сподвижниках Гапона, среди которых были и социалисты, а также о защите ими прав рабочих, в том числе их материального положения. Адми­нистрация Путиловского завода плохо учитывала эту роль “Соб­рания” и тот факт, что из 12,5 тыс. рабочих на заводе 6 тыс. бы­ли членами гапоновской организации. Заводское начальство это­го самого крупного предприятия в Петербурге во главе с дирек­тором С.И. Смирновым, сосредоточенное в 1904 г. на получении возможно большей прибыли (завод изготовлял пушки и пулеме­ты), активно наступало на права рабочих (неадекватная труду зарплата, сверхурочные работы и т.п.). Оно категорически от[83]вергало контакты с рабочей организацией, а перед 20 декабря 1904 г., решив “приструнить правозащитников,” уволило четы­рех кадровых рабочих, членов гапоновской организации, инкри­минировав им нарушение трудовой дисциплины. Возник затянув­шийся многодневный конфликт: Нарвское отделение “Собра­ния” требовало восстановить на работе уволенных, но дирекция завода отказывалась. В итоге переговоры, обнаружив большое упорство с обеих сторон, зашли в тупик: дирекция грозила лока­утом, рабочие - стачкой в случае неудовлетворения требования, присоединив к нему ряд экономических (восьмичасовой рабочий день, отмена сверхурочных, повышение заработной платы по та­рифной сетке, составленной рабочими). Это еще более возмути­ло директора завода, который обратился к министру В.Н. Коков­цеву. Тот занял сторону администрации (хотя мог попытаться по­вернуть развитие ситуации в другую сторону)[24].

           Отказ в требованиях путиловцам отозвался на других заводах столицы. Знакомый с каждодневными сводками, констатировав­шими рост массового недовольства среди рабочих, градоначаль­ник И.А. Фулон попытался 30 декабря убедить администрацию завода восстановить уволенных. Смирнов не смог игнорировать мнение градоначальника, но твердо решил все же “наказать” ра­бочую организацию. Поэтому один уволенный был принят на ра­боту сразу, двум другим было обещано восстановление и одному рабочему отказано. Это решение стало поводом новой волны возмущений не только на Путиловском заводе, но и на других предприятиях столицы, которые послали в Нарвское отделение “Собрания” своих представителей. 2 января там состоялось сове­щание 600 представителей рабочих от Путиловского и других за­водов, которое выделило для окончательных переговоров с дире­ктором депутацию из 40 человек во главе с Гапоном. 3 января де­путация предстала перед директором. Гапон склонялся к улажи­ванию конфликта, но он целиком оказался во власти рабочих, которые не дали ему пойти на компромисс, твердо настаивая на полном удовлетворении требований. В этот момент перед адми­нистрацией завода и возникла альтернатива - выбор между дву­мя взаимоисключающими возможностями: принять на работу четвертого уволенного или рискнуть остановкой работы пред­приятия. С.И. Смирнов выбрал второе, возможно, потому, что рассчитывал на конную полицию и жандармов, которые окружи­ли помещение “Собрания”, где рабочие ждали решения дирекции. Мирный путь разрешения трудового конфликта был исключен: амбиции администрации оказались сильнее здравого смысла. Вечер 3 января 1905 г. определил начало всеобщей [84] стачки. Делегаты от рабочих разошлись по цехам, в 6 часов вечера 3 января во всех цехах был погашен огонь, остановлены машины, и завод встал.

           В литературе о начале революции в 1905 г. остается в тени общность развития стачечного движения в Петербурге и зарож­дение манифестаций рабочих к царю с петицией. Между тем, сам Гапон не мог понять, каким образом удалось направить лавину народа к Зимнему дворцу и потом уже, выдумав в воспоминаниях (в них вообще немало выдуманного) написал, преувеличивая в них свою роль как “зачинателя” революции[25], что обусловлен­ность подачи петиции “большой рабочей забастовкой придумана им”[26]. На самом деле стачка на Путиловском заводе и дальней­шее ее развитие в Петербурге было, как об этом было сказано выше, следствием глубоких объективных процессов, происхо­дивших в стране. А при выдвижении идеи подачи петиции царю и перерастания ее в практическое действие не обошлось без “сове­тов” Гапону и его “штабу” либералов С.Н. Прокоповича, Е.Д. Кусковой и других “освобожденцев” - участников развер­нувшейся петиционной банкетной кампании. Однако эти “сове­ты” стали восприниматься в “Собраниях” только в конце декаб­ря в связи с осложнением хода переговоров на Путиловском за­воде. Вплоть до вечера 3 января 1905 г. между “штабными” гапо­новского “Собрания фабрично-заводских рабочих Петербурга” шли споры “за” и “против” шествия к царю. Гапон приводил до­воды “против”, убеждая, что рабочие добьются большего, не прибегая к насилию.

           Действительно, без объявления забастовки собрать многоты­сячные манифестации в городе было не под силу никакому Гапо­ну. 4 января в Петербурге бастовало 15 тыс. рабочих, и намети­лась тенденция к росту всеобщей стачки рабочих в столице. В этот день на одном из собраний Гапон, чувствуя настроение ра­бочих, заявляет, что если администрация отказывается удовле­творять требования рабочих, то надо “искать правды” у самого царя[27]. Если до этого дня обсуждались лишь намерения обратить­ся с петицией к царю, то теперь у рабочих возникло ожидание “сигнала” готовиться к шествию. Если бы стачка пошла на убыль, то неизвестно, к какому решению пришел бы “штаб” “Собрания фабрично-заводских рабочих”. Но число забастовщи­ков 5 января возросло вдвое - до 30 тыс. 6 января забастовочное движение держалось примерно на том же уровне, но в запущен­ном механизме массового протеста развертывалась все дальше инициатива похода “за правдой к царю”. Петицию читали в отделениях “Собрания”, а Гапону и его “ штабным” оставалось [85] только “плыть по течению”: события уже развивались независи­мо от них. Нельзя сбрасывать со счетов факт, который усилил рост забастовочного движения: вечером шестого на совещании промышленников В.Н. Коковцев снова поддержал их отказ удовлетворять требования рабочих[28], и решение идти к царю созревает окончательно и во всех отделах “Собрания”. Седьмого во всеобщей стачке в столице участвовало уже 70 тыс. рабочих. В этот день в “Собраниях” обсуждаются планы манифестации 9 января, чтобы выйти из всех отделов в 10 утра и в 2 часа дня быть у Зимнего дворца. 7 января Гапон “был вызван” к министру юстиции Н.В. Муравьеву и представил ему петицию. Когда министр с ней ознакомился, то воскликнул: “Вы же хотите ограничить самодержавие!” В ответ Гапон стал (в источниках сказано - “униженно”) просить Муравьева “принять меры, чтобы шествие не закончилось трагедией”[29].

           Столица империи впервые оказалась перед лицом всеобщей стачки. A.B. Богданович, жена старосты Исаакиевского собора, записала в дневнике 8 января: “... Какое-то тяжелое настроение: чувствуется, что мы накануне ужасных событий. По рассказам, цель рабочих в эту минуту - испортить водопровод и электриче­ство, оставить город без воды и света и начать поджоги”[30]. Наря­ды войск в помощь полиции были посланы на электрические станции, газовые заводы, водопроводы, на вокзалы железных до­рог, на крупные промышленные предприятия. Еще ранее в связи с грозящей всеобщей забастовкой правительство подтянуло вой­ска к Петербургу из Пскова, Новгорода, Ревеля[31].

           Гапон пугался кровопролития, но воспрепятствовать рабочим нести петицию к царю ему было не под силу. При всей трусости Гапона, ему оставалось одно - быть рядом с рабочими. Напутст­венные речи Гапона рабочим восьмого и утром девятого были весьма противоречивы. В одних случаях он в экзальтации убеж­дал, что рабочие “должны идти к царю. Царь - это правда...”; в других - был сдержан и не обнадеживал: “Может пролиться кровь... но кровь мучеников никогда не пропадает”, а также: “Если цари не услышит нас, значит у нас нет царя”. И все же Гапон убеждал себя надеждой, что “стрелять не будут”[32]. Восьмо­го утром он попытался пробиться к Святополк-Мирскому, но его не застал и оставил письмо. В нем говорилось о том, что рабочие и жители Петербурга желают видеть царя 9 января, “чтобы выразить ему непосредственно нужды всего русского народа”, и что неприкосновенность его личности гарантируется. В тот же день Гапон с “доверенными лицами” отправил письмо лично царю. “Государь, - писал Гапон. - Не думай, что твои министры [86] сказали тебе всю правду о современном положении. Народ весь верит в тебя. Он решил явиться завтра в 2 часа пополудни к Зим­нему дворцу, чтобы подать тебе петицию о своих и народных нуж­дах. Если в нерешимости ты не покажешься народу, ты порвешь нравственную связь, существующую между тобой и твоим наро­дом. Доверие, которое он питает к тебе, исчезнет навсегда, и на этом месте между тобой и народом прольется невинная кровь. Явись завтра перед народом и прими с открытой душой нашу сми­ренную петицию. Я - представитель рабочих, и мои мужественные товарищи гарантируем неприкосновенность Твоей личности. Георгий Гапон”[33]. Попало ли это письмо царю? Гапон этого не знал, есть косвенные сведения, что один из нарочных был арестован.

           7 и 8 января были те дни, когда у Николая II и подчиненных ему “верхов” могла быть альтернатива в выборе, и исход дела мог быть решен мирно в соответствии с характером шествия и намерениями народа. Но это скорее иллюзии тех современников событий и авторов, которые за “Кровавое воскресенье” обвиня­ли монарха, перекладывая часть вины на его окружение, не су­мевшее, якобы, убедить царя принять петицию. С.Ю. Витте напи­сал впоследствии о том, что если бы ему представилась возмож­ность встретиться в канун 9 января с царем, то он бы, может быть, и “не посоветовал ему выйти к толпе, но дал бы совет упол­номочить главу правительства или одного из генерал-адъютан­тов взять прошение и предложить рабочим разойтись, предупре­див, что прошение будет рассмотрено”, и только в том случае, ес­ли бы рабочие не разошлись, употребить силу[34]. Но, как об этом говорилось выше, такой возможности у Витте не было ввиду ско­ванности его инициативы самой системой самодержавия.

           Николай II был невозмутим и спокоен перед 9 января, так как он уже определил для себя свою позицию во время обсуждения Указа 12 декабря. После его подписания он старался оградить се­бя от “лишних” докладов[35], хотя это не получалось. Командир жандармского корпуса К.Н. Рыдзевский заметил тогда, что царь “индифферентно относится к тому, что творилось в России”. Рыдзевский даже позволил себе сказать лицам из ближайшего окружения, что ему иногда кажется, что Николай “ничего не по­нимает” и “на все тревожные донесения только и делает пометку красным карандашом, из которой видно, что он их не читает, но затем ни слова ни с кем про них не говорит, ничего не спрашива­ет, не советуется, как вести дело”[36].

           Историки пытались найти свидетельства о сопричастности царя к приказу о расстреле мирных манифестаций 9 января. Та­ких приказов не было, хотя нельзя сбрасывать со счетов косвен[87]ные свидетельства. Напрасно, считают, что Николай без всяких сомнений принял за случайность то, что во время Крещенья 6 ян­варя 1905 г. боевой снаряд вместо холостого во время выстрела в 12 часов дня с Адмиралтейства ранил городового и едва не попал в шатер, где находились царь и его окружение. Когда царь вер­нулся во дворец, он сказал камердинеру: “Сегодня в меня стреля­ли”, а тот ответил: “Видно, дело очень плохо, если войска начали стрелять в государя”[37]. Сразу же начальники штаба войск и Пе­тербургского военного округа получили распоряжение в устной форме объявить столицу на военном положении. Однако (види­мо, еще до отъезда царя в тот день в Царское Село) В.Н. Коков­цев успел ему заметить, что это может привести к обвалу русских бумаг на европейских рынках. Распоряжение было отменено, но было решено, - пишет Коковцев, - что “государь не проведет воскресенье в городе, а полиция сообщит об этом заблаговремен­но рабочим, и, конечно, все движение будет остановлено и ника­кого скопища на площади у Зимнего дворца не произойдет”[38]. Отменяя военное положение, Николай знал, что в столицу вы­званы войска, а по закону обстановка военного времени позволя­ла применять вооруженную силу в случае массовых беспорядков. В течение всего его царствования она применялась для разгона народа бесчисленное число раз и поощрялась правительством[39]. Властям не нужен был Гапон-провокатор, все складывалось как всегда, тем более командующий Петербургским военным окру­гом вел. кн. Владимир Александрович даже среди иностранных корреспондентов слыл жестким сатрапом, считавшим примене­ние военной силы “верным средством для излечения народа от конституционных затей”[40].

           Властные структуры обнаружили растерянность, неумение координировать свои действия, принимать четкие решения, что­бы не допустить кровавой развязки. Так, полиции было приказа­но сопровождать шествия рабочих, если они возникнут, и неко­торые полицейские попали под пули 9 января. Войска же в одних случаях стреляли без предупреждения, а в других - с предупреж­дением. Императорский штандарт с шестого продолжал разви­ваться на Зимнем дворце, но вряд ли это был иезуитский замы­сел - ввести народ в заблуждение, чтобы приблизить рабочих к Зимнему дворцу и расправиться с ними. Скорее то была простая российская расхлябанность - штандарт забыли снять, а можно предположить, что в связи с разговорами о подаче петиции рабо­чими царя все же ждали в столице. К вечеру восьмого было в ря­де мест развешено предупреждение о запрещении “сборищ”, но эту бумагу трудно было прочесть - мешал тусклый свет рано [88] смеркавшегося зимнего петербургского дня. Высший государст­венный аппарат безмолвствовал. Когда обеспокоенная военны­ми приготовлениями в столице депутация общественных деяте­лей во главе с М. Горьким попыталась обратиться к министру внутренних дел по поводу приготовлений военных, то оказалось, что министр был вызван к царю. Депутацию принял К.Н. Рыдзевский, сухо заявивший, что правительство обо всем осведомле­но, а “другими полномочиями он не располагает”. С.Ю. Витте, как о том было сказано выше, тоже не мог по существовавшему порядку вещей вмешаться в ход событий.

           Как никогда в этот острый момент поведение царя отлича­лось стремлением от всего дистанцироваться. Восьмого он уте­шал себя относительно “успокоительной” информацией и запи­сал в дневнике: “Ясный морозный день. Было много дела и док­ладов... Долго гулял. Со вчерашнего дня в Петербурге забастова­ли все заводы и фабрики. Из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно (кур­сив мой. - И.П.). Количество их определяется в 120 000 ч. Во гла­ве рабочего союза какой-то священник - социалист Гапон. Мир­ский приезжал вечером для доклада о принятых мерах”[41].

           Известно, чем окончились события 9 января 1905 г. в Петер­бурге. Наибольший политический урон понес сам Николай П, но понял ли он это? В дневнике у него запись того дня: “Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследст­вие желания рабочих дойти до Зимнего дворца (курсив мой. - И.П.). Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненных. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми, гуляли с Мишей. Мама осталась у нас на ночь”[42]. И все! Царская власть еще раз навязала народу в одностороннем поряд­ке квазидоговор, построенный на патерналистской формуле: “Мы - ваши отцы - вы наши дети, и мы можем вас наказывать”. Это проявилось и через десять дней после 9 января, когда по настойчивой просьбе вновь испеченного петербургского гене­рал-губернатора Д.Ф. Трепова Николай принял проверенную полицией депутацию рабочих, сказав им после нравоучительной речи: “Я верю в честные чувства рабочих и потому прощаю им их вину!”[43] Если революционные партии хотели достичь непроходи­мой пропасти между царем и народом, то она была достигнута независимо от них.

           Словом, при рациональном сочетании макро- и микроподхо­дов эвристическая ценность исторических исследований на мик­роуровне, в частности, при выборе альтернатив людьми в процессе [89] принятии ими решений (и прочтении под этим углом зрения исто­рических источников!) позволяет глубже понять сложное пере­плетение эволюционного и революционного развития историче­ского процесса и сам “механизм” этого движения. Представлен­ный под этим углом зрения материал, связанный с рождением ре­волюции 1905-1907 гг. в России, выбор альтернатив во всех рас­смотренных нами случаях, начиная с Указа 12 декабря 1904 г. и кончая 9 января 1905 г., был обусловлен и запрограммирован всей системой самодержавного государственного устройства Рос­сии и ему соответствовавшего отношения царя, его министров, чиновников к народу. История “Кровавого воскресенья” 9 янва­ря 1905 г. - пример неиспользованных возможностей государст­венной властью мирного разрешения социальной напряженности в российском обществе в начале XX в. Уже тогда выбор предста­вителями государственной власти между двумя взаимоисключа­ющими возможностями был невозможен без учета настроений передовых общественных сил и голоса народа в протестном дви­жении. Поведение “сильных мира сего” в обстановке политиче­ского кризиса сто лет назад показывает, к чему приводит прене­брежение властьимущими требований общества, равнодушие к нуждам широких народных масс тех, на которых историей была возложена высшая миссия распоряжаться судьбами миллионов. От того, насколько высшей власти в государстве известно на­строение широких масс, насколько она учитывает “биение пуль­са” общественной жизни, способна учитывать социальные проб­лемы, зависит стабильность общества, мирное разрешение воз­никающих проблем. Вместе с тем для принятия решения в выс­ших сферах, где вершились эти судьбы, уже в начале XX в. в Рос­сии им была необходима хорошо поставленная информация и ма­ксимум достоверных сведений о социальной напряженности и о настроении в широких кругах общества. Отсутствие этого и ори­ентация на силовые структуры означали гнилость государствен­ной системы. Порочность этой системы была и в том, что импе­ратор в острые кризисные ситуации для принятия решений обыч­но сужал круг оппонентов.

           Обращение к поведению отдельных личностей, оказавшихся на авансцене большой политики, важно для углубленного анали­за причинно-следственных связей, менее доступных при игнори­ровании этих методов. Пристальное рассмотрение следовавших одно за другим событий, предшествовавших 9 января, проясняет и роль Гапона, этой харизматической личности, в которой кипу­чая энергия сочеталась с фарисейством и трусостью. Но не он, а народ был главным актером драмы 9 января 1905 г. Шествие на[90]рода к царю выросло из массового протестного рабочего движе­ния. Гапон не был ни революционером, ни шпионом-провокато- ром, подставившим рабочих под царские пули. Его роль в соста­влении петиции очевидна только в одном: он “загорелся” осуще­ствлением идеи обращения к царю с петицией в результате под­держки ее либералами-”освобождениями”. Петиция кануна 9 ян­варя - коллективное творчество масс, подправленная теми, кто из политиков имел возможность познакомиться с ней и проявить свой интеллект. Факты свидетельствуют, что Гапон был против манифестации 9 января, боялся за ее разгром. Но ситуация вы­шла из-под его контроля. Появление Гапона в событиях 9 января довольно точно отразил в своем высказывании австрийский со­циал-демократ В. Адлер после получения сообщения о бегстве Гапона за границу: “Для его (Гапона. - И.П.) исторической памя­ти было бы лучше, чтобы он так же таинственно исчез, как и по­явился. Осталось бы красивое романтическое предание (курсив мой. - И.П.) о священнике, который открыл шлюзы русской ре­волюции”[44]. Именно - предание-миф, которое противоречит сущности революции. Преувеличение роли Гапона историками означает нежелание увидеть на авансцене начала XX в. пробуж­давшийся к самостоятельной, активной политической жизни на­род, развернувший борьбу за социальное освобождение. Нега­тивное отношение сейчас некоторых авторов к революции, не­желание понять ее неотвратимость в тех условиях выдвигает вер­сию о Гапоне на первый план.

           Современники революции 1905-1907 гг., которые пристально следили за событиями в Петербурге в первых числах января 1905 г., правильно называли стачку на Путиловском заводе “ис­крой, которая зажгла пожар” революции. Реакция общества на “Кровавое воскресенье” (а не шествие рабочих к царю!) стало началом революции. А 9 января было детонатором в революци­онном процессе, который начался задолго до этой даты, отде­лившей “дремлющую” Россию от России революционной.

           Фундаментальная историческая наука не может быть “поли­тикой, опрокинутой в прошлое”, а тем более было бы неисто­рично использовать огромный резервуар событий и фактов про­шлого в угоду интересам небольшой группы правящих верхов. Однако неслучайны претензии к исторической науке в отноше­нии ее оторванности от жизни. Еще в античные времена историю называли magister vitae. Современные средства массовой инфор­мации часто правильно нащупывают болевые точки общества. И историкам, чтобы не быть оторванными от реалий сегодняшнего дня, важно привлечение внимания к тем коллизиям, которые [91] имели место в прошлой истории человечества. Но сравнивая со­стояние российского общества в начале и в конце XX в., следует оговориться: обобщая схожие черты, необходимо считаться с тем, что одно дело - внешние формы исторического процесса, а другое - его сущность, которая может быть разной, и “внешние оболочки” типологической конструкции чаще всего не совпада­ют с этой сущностью. Другое дело люди, в частности, их поведе­ние в протестном движении и во властных структурах. В про­шлом можно почерпнуть сведения о том, как альтернативно ре­шались схожие сложные ситуации, напомнить о том, какую цену приходилось платить стране, если пренебрегали надеждами и ча­яниями людей. Через изучение альтернатив на микроуровне вни­мание концентрируется на возможности людей в прошлом де­лать выбор, принимать решения, активно воздействовать на си­туацию, на их ошибках и заблуждениях.

           История - наука общественная, и как бы ни отгораживалась она от современности словом “фундаментальность”, изменить эту потребность общества при обращении к историческим иссле­дованиям нельзя. Т.Н. Грановский когда-то читал лекции о Древ­нем Риме и о Средних веках, а имел в виду современную ему Рос­сию, и на его лекции шли толпы народа. Однако следует разли­чать политические спекуляции историей от стремления показать современному обществу человека прошлого со сходными жиз­ненными установками, разноплановыми проблемами и их реше­ниями в разных ситуациях. Последнее, как представляется, и мо­жет являться одним из главных направлений в дальнейшем иссле­довании истории революций и, в частности, революции 1905- 1907 гг.

           [91-93] СНОСКИ оригинального текста

[94]

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           Ю.А. Тихонов. У меня есть такой вопрос. Вы кончили доклад призывом к изучению микроистории, когда событие, процесс ана­лизируются по дням. Вы очень интересно об этом сказали. Можно вспомнить исследование Эйдельмана, когда он события, привед­шие к убийству Павла, проанализировал по дням. Заговор и свя­занные с ним действия отдельных лиц предстают в рамках отдель­ных дней в новом свете. Какие еще сюжеты, на Ваш взгляд, следу­ет рассматривать на уровне микроанализа, т.е. проследить собы­тия по дням и часам во времени, с тем, чтобы читатель мог более отчетливо представить нарастающее напряжение.

           И.М. Пушкарева. Микроподходы важны для анализа крити­ческих ситуаций, которые возникают в обществе, а также при обращении к опыту принятия решений, например, указов и по­становлений правительства, в том числе в ходе революции 1905-1907 гг., для того чтобы понять расстановку политических сил, оценить поведение отдельных личностей, оказавшихся на авансцене большой политики, углубить анализ скрытых причин­но-следственных связей, увидеть неиспользованные возможно­сти государственной власти, а это может быть поучительно и в реалиях сегодняшнего дня. Прослеживая, например, день за днем с 6 по 16 октября рождение Манифеста 17 октября, можно видеть причину колебаний царя, зависимость его решения о провозгла­шении манифеста от силы революционного натиска, который “приучал” царя к мысли о неизбежности исторического прогрес­са, и вместе с тем - отсутствие того страха, который, якобы, как о том говорится в литературе, заставлял его “бежать от револю­ции” в Германию. Анализ каждодневных многочасовых встреч царя с представителями высшей бюрократии показывает, что са­модержавие в октябре 1905 г. было еще достаточно сильным и царь позволил себе постепенно сузить круг “советчиков” по тек­сту манифеста, в результате чего и возник тот его вариант, в оценке которого до сих пор нет единого мнения: ограничил он или не ограничил самодержавие.

           С.В. Калмыков. Я принимал участие в подготовке “Хроники рабочего движения” по данному периоду, и хотел бы дополнить доклад в плане наблюдения над тем, каковы были некоторые предпосылки, приведшие к драматическому сценарию развития событий 9 января 1905 г.

           Когда мы пытались составлять “Хронику”, одна из задач за­ключалась в том, чтобы по возможности системно отследить ма­териал хотя бы основных, центральных архивов. В частности, та[95]ким емким и в то же время не очень объемным по количеству до­кументов является материал фонда Временной канцелярии Ми­нистерства юстиции (ф. 124) в Государственном архиве Россий­ской Федерации, который содержит в том числе и материал всех дел по так называемым политическим преступлениям. Невольно обращаешь внимание на два обстоятельства, которые почему-то выпали из поля зрения историографов, обращавшихся к анализу этих событий.

           Одно из них заключается в том, что неотвратимо на протяже­нии тех десяти лет, которым посвящены уже подготовленные выпуски “Хроники”, падает суровость наказания и репрессий - при, казалось бы, совершенно очевидных известных вещах типа “Златоустовской бойни” 1903 г. Но, тем не менее, когда смот­ришь, какую меру наказания применяли к участникам революци­онных выступлений и организаций, заметно, что, начиная с 1903 г. и на протяжении всего 1904 г. падает количество людей, подвергавшихся серьезным тюремным срокам и административ­ной высылке, которая еще в 1902, да и в 1903 г. была практиче­ски автоматической мерой в отношении основных фигурантов всех революционных кружков, по крайней мере, столиц и круп­ных промышленных городов. Их высылали. В 1904 и уже частич­но в 1903 г. все эти люди, принимавшие участие в революционной деятельности и при этом известные полиции, оставались на сво­их местах, что создавало у них известное ощущение безнаказан­ности (как к этому относиться: позитивно или негативно, это уже другой вопрос), и это ощущение множило круг людей, которые в революционном процессе являлись случайными фигурантами, не были сознательными противниками режима, а участвовали в ре­волюционной работе в значительной мере потому, что это про­сто достаточно щекотало нервы, но в то же время не отзывалось на них такими серьезными последствиями как пять-десять лет назад.

           Второе обстоятельство, которое тоже следует из системати­ческого изучения дел этого фонда и до известной степени связа­но с предыдущим, состоит вот в чем. Б.К. Плеве, который был, как известно, убит боевиками-эсерами в июле 1904 г., был опыт­ным человеком, который имел свою позицию в вопросе о том, как надлежит действовать в отношении революционного движе­ния. Руководимое Плеве Министерство внутренних дел проводи­ло достаточно четкую и последовательную линию. П.Д. Свято­полк-Мирский, который сменил его на этом посту, с моей точки зрения, не обладал таким пониманием, как надлежит действо­вать. То есть он был хороший человек, но он оказался в извест[96]ной мере не на своем месте, и это видно по тому, что началось сразу же с момента его прихода. Это было примерно то же самое, что современные профессионалы силовых структур называют “развалом уголовных дел”.

           Начались, с точки зрения тогдашней практики юстиции, про­сто вопиющие факты. Один пример: люди были застигнуты на месте преступления в подпольной типографии прямо за изготов­лением листовок, вся база доказательств была налицо. По нор­мам действующего Уголовного уложения, казалось бы, им светят большие сроки, но, тем не менее, дело в октябре-декабре 1904 г. закрывается. И таким образом были прекращены буквально де­сятки уже заведенных и во многих случаях вполне доказательных и имевших судебную перспективу дел на участников революци­онных организаций.

           Если встать на традиционные позиции советской историогра­фии, казалось бы, этому можно только радоваться как очевидно­му доказательству слабости правящего режима. Но, имея в виду случившиеся всего несколько месяцев спустя - события 9 января - невольно закрадывается подозрение, что что-то здесь было не так просто. Создается впечатление, что люди, которые возглав­ляли МВД в это время, проводили какую-то даже, можно ска­зать, провокационную политику по отношению к тому, как они должны были бы действовать. В известной мере это тоже долж­но было дезориентировать и чутких к таким вещам фигурантов революционного процесса - и рядовых, и руководящих деятелей, создать у них опасно ложное впечатление о реальном соотноше­нии сил и о реальных намерениях властей, что, собственно, и про­явилось в этих трагических событиях 9 января 1905 г. - потому что, не будь такого периода очень большой безнаказанности, я думаю, что количество людей, которые приняли участие в шест­вии 9 января и просто вышли на улицы, а самое главное - пове­дение толпы - были бы в значительной степени другими.

           Меня интересовал этот вопрос, поэтому я пытался, пользу­ясь возможностью работать с материалами Департамента полиции, посмотреть, что же там все-таки было, и невольно обратил внимание на одно очень странное обстоятельство в поведении толпы, которое отчасти и объясняется тем, о чем я говорил выше. Несмотря на то, что первые залпы стали зву­чать еще на очень дальних подступах (потому что рабочие шли от мест своей локализации - это район Путиловского завода, это район сосредоточения крупных текстильных мануфактур, а это достаточно далеко от центра, и нужно было много прой­ти), их пытались останавливать несколько кордонов. Причем, [97] судя по донесениям командиров посланных для охранения порядка в городе воинских частей, которые в выписках и копиях прилагались к полицейским донесениям и справкам, которые шли наверх, говорилось о том, что поначалу все развивалось, в общем, по обычному сценарию, - т.е. предупреждение “разойтись”, выстрелы в воздух и потом только стрельба в толпу. Но несмотря на то, что все это уже началось, толпа, тем не менее, с достойным, может быть, лучшего применения упорством продолжала продвигаться вперед. И когда она уже дошла до самого Зимнего дворца, несмотря на то, что уже стреляли, она по пути численно не только не уменьшилась, но и увеличилась за счет появившегося на улицах огромного количества всяких праздных зевак.

           Те, кто хорошо представляют топографию Петербурга, мо­гут легко представить себе, как и откуда они могли подходить, и создавалось впечатление, что было примерно так, как это было во время массовых московских демонстраций весны 1991 г. и со­бытий осени 1993 г.: вокруг шествия собралось огромное количе­ство праздного и постороннего народа, совершенно не рабочего вида и занятий людей, которые и создали эту огромную толпу и которые вызвали вот эту массовость ненужных жертв.

           Мне кажется, что это интересные факты, которые в большей степени могут представлять профессиональный интерес для пси­хологов, и психологи же скорее могут дать ответ относительно феномена поведения толпы 9 января.

           И еще, может быть, следует сказать вот о чем. Если рассуж­дая о состоянии русского общества в начале 1905 г., привлечь не­которые аналогии из области естественных наук, я бы сравнил его с поведением перенасыщенного раствора, в котором процесс кристаллизации может начаться по механизму цепной реакции вокруг любой случайно попавшей в раствор инородной частицы, или с явлением так называемой “усталости металла”, когда его прочность может вдруг совершенно необъяснимым образом ме­няться. К нашему случаю эти аналогии имеют вот какое отноше­ние. Мне представляется, что в обществе уже по меньшей мере несколько лет шло нарастание скрытых, латентных процессов, которые по отдельности имели разную конкретную мотивацию и свой механизм, но которые действовали параллельно и усилива­ли друг друга. Мне кажется, что в свете этих обстоятельств, даже если бы Николай II проявил себя 9 января по-другому, и “Крова­вого воскресенья” не было бы, с высокой вероятностью могли случиться в феврале (не в феврале, так в марте, апреле и т.д.) аналогичные внешние поводы, которые могли вызвать совер[98]шенно то же явление быстрого перехода общества в состояние активного революционного действия в силу этого, как мне ка­жется, фундаментального социально-психологического механиз­ма, который вызвал, по крайней мере, не сверху, а “снизу”, собы­тия 9 января 1905 г.

           В.Я. Гросул. Прежде всего, спасибо докладчице за то, что она выступила на эту тему. У нас эта тема непопулярная и даже пре­следуемая в какой-то степени. Но революция 1905 г. - одно из крупнейших событий русской истории XX в.

           Поскольку мне приходилось читать спецкурс по политической истории XX в., имея всего 16 лекций, я одну лекцию посвящал ре­волюции 1905 г., считая ее весьма значительным событием.

           Прежде всего вопрос альтернативности. Я считаю, что 9 января могло и не быть, а революция была неизбежной.

           9 января царь мог бы вести себя по-другому, выйти на пло­щадь, взять петицию, пригласить 5-7 мужичков, попить с ними чаек и кое-какие моменты сразу принять, сказать: “Вот это я принимаю. Это - не сейчас, попозже. Вот это - извините, сейчас война идет...”. И 9 января, может быть, и не было бы.

           Революция была абсолютно неизбежной, потому что мы как- то забываем, что существуют законы социальной динамики, в со­ответствии с которыми старые, отжившие себя классы сходят с политической арены.

           В России дворянство и старое духовенство сохранились, они во многом сохраняли власть. Сохранялось самодержавие. Само­державие вошло в XX в. с феодальной идеологией и не замечало тех огромных изменений, которые происходили в русском обще­стве. И вот эта сила неизбежно должна была столкнуться с дру­гой силой.

           Мы мало пишем о серьезной борьбе между дворянством и буржуазией в начале XX в., у нас этот момент уходит в сторону. А эта борьба была очень значительной. Новая сила - это низы, пробуждавшиеся низы. Рабочий класс - это был тогда восходя­щий класс, и рабочие себя чувствовали восходящим классом. Они чувствовали свою силу, и посему задолго до революции 1905 г. идут донесения одно за другим министра внутренних дел импера­тору: Ваше императорское величество, Россия приближается к революции. Об этом доносили министр внутренних дел Я.С. Сипягин в 1900 г., Плеве - в 1902, Лопухин писал нечто подобное и т.д. Верхи знали ситуацию достаточно хорошо.

           По поводу Вашего вопроса, Юрий Александрович. Действи­тельно, можно дать обстоятельный ответ. И уже разложено все по полочкам. Была создана комиссия, о чем говорилось в докла[99]де. Была создана независимая комиссия сразу же, 9 января, куда вошли врачи, юристы, много адвокатов. Комиссия сразу все ста­ла изучать, и это сложилось в общую картину, достаточно пред­ставительную: это было заранее запрограммированное побоище. К такому выводу они пришли еще тогда, в январе 1905 г. Это со­ответствовало управленческому почерку Николая II, что стало ясно уже в 1895 г., когда он послал знаменитую пресловутую те­леграмму Фанагорийскому полку, который расстрелял забастов­ку на фабрике Карзинкиных. Этот управленческий почерк дейст­вовал до 1917 г. Это не только Златоустовская история, не толь­ко Ленский расстрел и многое другое. Он считал, что править страной можно только так - можно и нужно, и Александра Федо­ровна тоже его на это постоянно наставляла: ты должен быть сильным, ты должен быть могучим... Великий князь Владимир Александрович (потом он поделился своими воспоминаниями) не случайно был назначен командующим этими событиями: он был сторонником крепкой политики, поэтому его туда и поставили. Заранее разбили город на 8 участков, вызвали войска из смеж­ных губерний. Все было сделано заранее: заранее дали им бое­вые патроны. А если даются боевые патроны, они стреляют. Из­биение происходило в шести местах, а не только у Зимнего двор­ца. Где Невский мост, где Каменноостровский, а где Выборгская сторона? Вот где стреляли! Причем комиссия это потом подроб­но разъяснила, показала: стреляли даже в рестораны, стреляли во внутренних дворах! Причем жестокость была невероятная: нашли 17-летнего мальчика, у которого было 11 (!) колотых ран. Не только стреляли, но и кололи, и рубили. И была описана сис­тема этих ран. Все было расписано, все это хорошо известно. Да­же монархисты были возмущены этим. Даже монархисты!

           Так что я думаю, что это свидетельство не просто помраче­ния власти. Это свидетельство агонии этого режима, которая за­кончилась в 1917 г.

           И поэтому, повторяю, революция, как таковая, неслучайна. Другого выхода у России не было. Дворянство власть доброволь­но не отдало бы, самодержавие власть не отдало бы.

           У самодержавия власти не оставалось. Это было написано на роду. Это не фатализм, это результат исторических закономер­ностей. Революция - это не случайность, это закономерность.

           В докладе употреблен термин “октябрьский переворот”. Это не случайная терминология. Первый документ 25 октября 1917 г. - Обращение военно-революционного комитета, где на­писано: “Да здравствует революция рабочих и крестьян!”. 25 ок­тября Ленин выступает перед Петроградским Советом и говорит [100] о революции 25 октября. 26 октября в Декрете о земле Ленин применяет термин “Вторая Октябрьская революция”.

           Грандиознейшая революция происходит на земном шаре, это же не просто петроградское вооруженное восстание. Не просто восстания во многих городах. Причем не надо забывать, что пет­роградский гарнизон, 200 тыс. человек, перешел на сторону большевиков. Это не какие-то пьяные матросики и Красная гвар­дия. 200 тыс. - петроградский гарнизон за неделю до революции признал ВРК и передал ему полномочия. Было ясно, что власть перейдет к большевикам.

           Ну, а мы, понимаете ли, играем с терминологией.

           В целом я хочу сказать, что я участвовал в шести конферен­циях по революции 1905 г., а было их больше. А у нас в Институ­те конференции не было, мы промолчали. Но зато мы выпусти­ли толстую книгу, которая будет жить долго, больше, чем эти конференции.

           Но вчера я как раз попал в ИНИОН, зашел и посмотрел. 20 шкафов я насчитал, прошелся, просмотрел их все, посвящен­ные революции 1905 г. Так что я думаю, что дело изучения этой революций еще не погибло.

           Ю.А. Тихонов. У меня такое соображение по поводу Вашего интересного доклада. Вы очень хорошо показали, что 9 января началась революция. Напряженность в столице нарастала. И рас­стрел народного мирного шествия привел к взрыву. В Вашем до­кладе показано: из-за царя и его ближайшего окружения не бы­ло согласованности в действиях армии и полиции. Возможно, по­нимая, что мирным путем невозможно справиться с нарастаю­щим движением, верхи намеренно ничего не предпринимали в плане отдачи ясных приказов. Они надеялись спровоцировать не­гативную реакцию обывателей к открытым выступлениям рабо­чих. В чем-то сходное было положение в Петрограде в феврале 1917 г. В отсутствие царя оставшиеся в столице высшие чиновни­ки не смогли оценить чреватую открытым выступлением обста­новку. Вопреки предостережениям охранки никаких упреждаю­щих мер не принималось в надежде, что все обойдется. Боязнь принять на себя какую-либо ответственность за те меры, кото­рые могут нарушить течение столичной жизни, обрекала поли­цию на бездействие. Им и в голову не приходило обратиться в ставку с просьбой о присылке фронтовых боевых частей и от­правке на фронт запасных полков. Можно, таким образом, гово­рить о системном кризисе власти.

           И.М. Пушкарева. В заключительном слове хочу поблагода­рить С.В. Калмыкова за важные, основанные на новых источни[101]ках, дополнения к моему докладу, а также Ю.А. Тихонова и В.Я. Гросула за поддержку моего выступления по “революцион­ной” теме. Они привлекли внимание к проблеме: умышленно ли силовые структуры ничего не предпринимали, чтобы “потопить в крови” протестное движение, и действительно ли 9 января 1905 г. было “запрограммированным побоищем”, как считает В.Я. Гросул. Он говорит, что, якобы, к таким выводам пришла Комиссия присяжных поверенных. В.Я. Гросул представляет ре­волюцию как процесс на макроуровне, как классовую борьбу дворянства и буржуазии против “восходящего рабочего класса” и т.д. Но доклад специально анализировал события революции на микроуровне. В нем сделана попытка доказать, что, ориентиру­ясь только на марксизм, можно упростить ход истории, в нем корректируется стереотип о “намерениях” самодержавия путем провокации расправиться с рабочими. Все было гораздо сложнее и поучительнее для будущих правительств. В силовых структурах самодержавия были разные люди. Великий князь Владимир Але­ксандрович, слывший знатоком французской революции конца XVIII в., казнившей Людовика XVI, действительно готов был к тому, чтобы “потопить в крови” недовольство народных масс. Но был и министр внутренних дел П.Д. Святополк-Мирский, склонный к компромиссам и даже пытавшийся осторожно “лоббировать” в пользу земской общественности. Членов Государст­венного совета, министров и других представителей царской бюрократии можно развести по разным полюсам. Накануне 9 января правительство безмолвствовало. Поведение же силовых структур было продиктовано самой государственной системой с ее Сводами законов Российской империи. Для ограждения Зим­него дворца от народа да еще с петицией не требовалось никако­го иезуитства, коварного двуличия. Вопрос решался сам собой и однозначно. Об этом и сказал Николай, считая, что расстрел был просто следствием того, что рабочие “желали дойти до Зимнего дворца” и их “по-отечески” наказали. В том-то и дело, что “вер­хи” в целом недостаточно хорошо знали ситуацию в России.

           Освобождаясь от другого стереотипа - “9 января 1905 г. нача­лась революция в России” - хотелось бы подчеркнуть, что собы­тия 9 января 1905 г. стали детонатором революционного процес­са, а началом революции было массовое движение в центре и на окраинах страны с выборными организациями, Советами, с под­готовкой восстания и т.д., которое “набирало обороты” после “Кровавого воскресенья”.

           Отвечая В.Я. Гросулу, поскольку сама вышла за тему докла­да, сказав об “Октябрьском перевороте в 1917 г.” и тем вызвала [102] критическое замечание В.Я. Гросула, хочу подчеркнуть, что я лично разделяю мнение В.И. Старцева и других историков, кото­рые считают, что 25 октября 1917 г. произошел Октябрьский пе­реворот. И не случайно В.И. Ленин употреблял и это слово. Большевики взяли власть, совершив переворот (перелом), начав социалистическую революцию.

           В.Я. Гросул. В нескольких пунктах в России власть к Советам перешла раньше, чем в Петрограде. В Луганске, например. Как быть с Луганском? (Шум в зале).

           И.М. Пушкарева. Что же нам теперь считать, что социали­стическая революция началась с Луганска? Советы возникли сра­зу после Февральской революции. В них действовали не только большевики, но и меньшевики, и эсеры. Большевики, устранив их, совершили переворот для реализации своей программы. Пос­ле 25 октября 1917 г. началась социалистическая революция (на­ционализация, аграрная, культурная), направленная на ликвида­цию прежнего общественного и политического строя. Впрочем, это примерно то же самое, что считать 9 января 1905 г. не дето­натором революционного процесса, а началом революции.