Доклады Института российской истории РАН. 1995-1996 гг. / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997. 250 с. 16 п.л. 24,15 уч.-изд.л. 250 экз.

Неразгаданный Барклай. Легенда и быль 1812 года

Автор
Тартаковский Андрей Григорьевич (1931 – 1999)

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Тартаковский А.Г. Неразгаданный Барклай. Легенда и быль 1812 года // Доклады Института российской истории РАН. 1995-1996 гг. / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 1997. С. 104-128.

Текст статьи

[104]

А.Г.Тартаковский

 

НЕРАЗГАДАННЫЙ БАРКЛАЙ. ЛЕГЕНДА И БЫЛЬ 1812 ГОДА[1]

 

           Опала, постигшая М.Б.Барклая де Толли в 1812 г., тяжко отозвалась на всей его дальнейшей судьбе — прижизненной и посмертной. Вероятно, ни один другой крупный русский полководец нового времени не был окружен такой плотной завесой пристрастных суждений, слухов, стереотипов, иногда чисто легендарного свойства, не изжитых в общественном со­знании и поныне. Его имя было, в сущности, мифологизиро­вано как в массовых, обыденных исторических представлени­ях, в художественной литературе, в мемуарной традиции, так отчасти даже и в научной историографии. В результате неко­торые стороны военно-политической деятельности Барклая оказались скрытыми от современников, надолго оставаясь непонятыми и неразгаданными.

           С наибольшей силой драматизм судьбы Барклая запечат­лелся в знаменитом стихотворении Пушкина «Полководец» и в его же историко-публицистическом очерке «Объяснение», явившемся, как известно, полемическим ответом на резкую критику в печати 1836 г. в адрес этой поэтической апологии полководца. В центре внимания Пушкина — трагедия не­признанного современниками военачальника. Оба эти произ­ведения были пронизаны пафосом установления не только нравственной, но и исторической справедливости в отноше­нии Барклая: защищали его поруганную в 1812 г. репутацию и напоминали о его заслугах в деле спасения отечества.

           Но пушкинскому пониманию облика Барклая противо­стояла другая тенденция — обросшее предрассудками, ксено­фобское по своим социально-психологическим истокам пре­дубеждение к полководцу.

           Отчетливее всего оно сказывалось в регенерации пресло­вутой антитезы: «Кутузов — Барклай», по которой он низво[105]дился до положения посредственного и незадачливого гене­рал-иностранца, неспособного к самостоятельным и разум­ным стратегическим решениям и органически чуждого наци­ональным интересам России. Естественно, что тенденция предубеждения к Барклаю всплывала на поверхность всякий раз, как в обществе оживлялись казенно-патриотические и патриархально-консервативные умонастроения. Естественно, что наибольшее созвучие эта тенденция находила в близких к ним течениях исторической мысли, в официальной или сла­вянофильской историографии, например, в трудах видного русского историка 60-х - 70-х гг. прошлого века А.Н.Попова.

           Известную дань предубеждениям к Барклаю отдал и Л.Н.Толстой в своем великом романе. Не вдаваясь сейчас в генезис толстовского взгляда на Барклая — он восходит к патриархальным основам миросозерцания Толстого и заслу­живал бы специального рассмотрения, хотел бы только заме­тить, что в ряде сцен «Войны и мира» и в философско- исторических рассуждениях писателя Барклай обрисован с оттенком сарказма — как «непопулярный», не внушающий доверия «немец — главнокомандующий», сухой и ограничен­ный педант, а в черновых редакциях романа к нему был упот­реблен даже эпитет «ничтожный».

           Нельзя не признать, что эти неприязненно-отталкивающие оценки объективно шли в разрез с проникновенным пушкинс­ким истолкованием облика Барклая. При огромном же воздей­ствии толстовской эпопеи вот уже почти 130 лет на историчес­кое сознание русского общества, они, понятно, не могли не поддерживать живучести уничижительного отношения к Барк­лаю среди миллионов читателей романа.

           С новой силой тенденция предубеждения к Барклаю неожиданно всплыла уже в близкое к нам время — после об­народования в 1947 г. одиозного и в научном отношении со­вершенно несостоятельного высказывания Сталина о том, что «Кутузов как полководец был, бесспорно, двумя головами выше Барклая де Толли». Сакраментальный тезис «о двух го­ловах», надолго возведенный в ранг непререкаемой догмы, [106]послужил сигналом к пересмотру военного прошлого России и нашел своих адептов среди присяжных историков военного ведомства, на много лет монополизировавших изучение исто­рии Отечественной войны. Сразу же явилось немало истори­ческих работ весьма низкого профессионального уровня, иногда анекдотических по своему невежеству, где всячески превозносился Кутузов, великие заслуги которого, давно при­знанные русской исторической наукой и общественной мыс­лью, вовсе в том не нуждались, — за счет умаления и замал­чивания полководческих усилий Барклая и его прямо-таки вульгарного поношения.

           Таким образом, простая и ясная мысль Пушкина, разви­тая им в ходе полемики 1830-х гг., о бесплодности в истори­ческом и нравственном плане противопоставления двух пол­ководцев, творивших одно общее спасительное для России дело, еще раз была предана забвению.

           Справедливости ради отметим, что в последние десятиле­тия отношение к Барклаю в историографии существенно, и будем надеяться, необратимо изменилось, появился ряд цен­ных и содержательных трудов, ему посвященных. Но в том, что касается его деятельности в 1812 г., и сегодня остаются еще во многом актуальными слова русского военного истори­ка А.Т.Борисевича, сказанные в год столетнего юбилея Отече­ственной войны, о широком хождении на счет Барклая вся­кого рода «вообразительных сказаний, домыслов и толков».

           Вот критическому разбору этих «сказаний» или, академи­чески говоря, версий и посвящено настоящее сообщение[2].

           Далее я остановлюсь подробно лишь на одной из этих версий, на одном, но очень важном сюжете. Он связан с тем, как было представлено в историографии отношение к Барк­лаю русского общества в 1812 г. Специально, по первоисточ­никам этот вопрос никем не изучался, но из тех данных, ко[107]торые вот уже более 150 лет циркулируют в исторических тру­дах, однозначно складывается впечатление, что «ужасные го­нения», как обозначил впоследствии Д.В.Давыдов, отношение к Барклаю в России в 1812 г., преследовали его с самого на­чала войны, стойко продержавшись в общественном мнении вплоть до ее окончания.

 

* * *

           Но предварительно — одно замечание методического ха­рактера. Дело в том, что при изложении тех или иных «барклаевских» версий историки оперировали, как правило, небольшим числом одних и тех же показаний, почерпнутых нередко из деформированных авторской памятью позднейших мемуаров, причем — без должной источниковедческой аргу­ментации. Ее же отсутствие компенсировалось обычно ссыл­ками на их принадлежность «современникам» 1812 г. Уже од­но это молчаливо и заведомо расценивалось гарантом достовер­ности и научной респектабельности тех версий, в пользу кото­рых эти показания привлекались. Но ведь нетрудно понять, что в зависимости от того, был ли современник участником собы­тий или сторонним наблюдателем, знавшим о них что-либо лишь из пересказов других лиц; записывал ли он свои впечат­ления сразу же, по ходу совершавшегося или годы и десятиле­тия спустя, — в зависимости от всего этого будут совершенно различными мера и качество его осведомленности

           Критерий «современности» источника изучаемой эпохи слишком расплывчат, чтобы быть достаточным для источни­котворческой ситуации 1812 г., равно как и нового времени в целом, когда какое-то одно событие чаще всего отображается множественно целой иерархией разновременно возникших тек­стов. Стало быть, следовало основываться на более диффе­ренцированном методическом принципе, адекватном задачам реконструкции событийно-фактической стороны обрисован­ной выше ситуации. Суть этого принципа очень проста: речь идет о вычленении из всего массива доступных нам источни[108]ков, освещающих положение Барклая в военно-политической обстановке 1812 г., по возможности полного корпуса синхрон­ных свидетельств самой разной видовой принадлежности, возникших в хронологических пределах Отечественной вой­ны, — деловой документации, в том числе всякого рода воен­но-политических записках, материалах прессы, публицисти­ки, но главное - частных писем и дневников (от 1812 г. до нас дошли многие сотни писем участников и очевидцев вой­ны и около 25 их дневников).

           Именно в этих синхронных свидетельствах наиболее не­посредственно и аутентично запечатлевавших историческую действительность 1812 г., события фиксировались в их реаль­ных, а не вымышленных и искаженных впоследствии сцепле­ниях и динамике, по горячим следам — как бы стенографи­чески. И лишь после выявления этого первичного слоя инфор­мации и перекрестного анализа его составляющих они допол­нялись и корректировались мемуарными свидетельствами. Очищенные от позднейших наслоений эти последние, в свою очередь, обогащали первоначально воссозданную картину. Причем, нередко мемуарные свидетельства содержали такие уникальные сведения, которые одни только и могли запол­нить ее лакуны и приоткрыть завесу над затемненными ранее обстоятельствами эпохи.

           Охарактеризованные здесь методические установки[3] не заключают в себе, конечно, ничего принципиально нового - они давно присутствуют в разного рода пособиях по источни­коведению. Все дело только в их последовательном примене­нии и строгом соблюдении определенных исследовательских процедур. И это дало результаты весьма выразительные.

 

[109]

* * *

           Прежде всего выясняется, что, вопреки бытующим в ис­ториографии взглядам, в первые полтора месяца войны (примерно до начала августа) образ действий Барклая вообще не подвергался каким-либо нападкам в армейской массе, гражданском населении, столичной общественности. Во вся­ком случае, во всех известных нам дневниках, частных и де­ловых письмах, вышедших из этих кругов с начала кампании и до исхода июля, мы не находим ни одного упрека в его ад­рес. И это тем показательнее, что их авторы, подробнейшим образом фиксируя ход боевых действий, умонастроения войск и мирных жителей, как правило, не скрывали своего острого беспокойства отходом армии в глубь страны, некоторые из них отваживались даже на осуждение отступательных манев­ров и на прямые обвинения в том самого Александра I и А.А.Аракчеева, но характерно, что имя Барклая в этом обли­чительном контексте ни разу не было названо. Примечатель­но, в частности, отсутствие признаков малейшего недоволь­ства Барклаем в дневниках и переписке гвардейских офице­ров, особенно болезненно переживавших отступление.

           Факт отсутствия информации сам по себе достаточно ин­формативен. Упорное «молчание» относительно Барклая всех этих источников может быть, на мой взгляд, истолковано толь­ко в одном смысле: версия о широком распространении уже с самого начала войны осуждающих Барклая толков не находит подтверждения в приведенных ныне в известность синхронных показаниях современников.

           Напротив, сохранилось немало свидетельств, обойденных вниманием историков, о том, что в июне-июле его деятель­ность как полководца в рядовых слоях армии оценивалась во вполне положительных тонах.

           Надо сказать, что еще в конце XVIII - первые годы XIX вв. Барклай, прошедший почти все крупные кампании того времени, снискал неподдельное уважение офицерского корпуса и солдатской массы. Даже такой недоброжелатель [110] Барклая, как Д.В.Давыдов, не мог не отметить, что «изумительным хладнокровием, невозмутимым мужеством и отличным знанием дела» он внушил «нашим солдатам посло­вицу: поглядя на Барклая, и страх не берет». «По благород­ному характеру и по доброте сердца его отменно любили в армии», — отзывался о Барклае сам весьма далекий от любви к нему А.И.Михайловский-Данилевский.

           И в июне-июле 1812 г. былая популярность Барклая не была в целом поколеблена. В войсках отдавали должное его боевому опыту, предусмотрительности, заботе о поддержании боеспособности армии в ходе отступления и т.д. О том, что на Барклая «сначала надеялись», вспоминал, например, его адъ­ютант П.X.Граббе - честный и правдивый в своих показаниях мемуарист. Особенно ценно в этом плане основанное на по­денных записях 1812 г. свидетельство И.П.Липраиди — одного из самых осведомленных знатоков военно-политической ис­тории России начала XIX в.: р начальную пору войны «армия в общем значении слова имела полную доверенность к Барк­лаю, «она [...] ежедневно видела его на коне перед собою с тою невозмутимостью в опасностях, которая одна привязыва­ет подчиненных к своему вождю» (курсив мой — А.Т.).

           Перелом в отношении к Барклаю наступил в связи с циклом событий по обороне и оставлению по его приказу в ночь с 6 на 7 августа 1812 г. Смоленска, сыгравших во всей дальнейшей судьбе полководца поистине роковую роль.

Сдача французам Смоленска вызвала по всей стране взрыв патриотического негодования и именно теперь - в ар­мии с конца 1-й декады августа, в столицах и вообще внутри России не ранее 2-й декады — на Барклая обрушиваются го­нения, принявшие подлинный общественный, массовый раз­мах: падение доверия в офицерском корпусе 1-й Западной армии, которой он командовал, резкая критика отступатель­ных маневров, упреки в бездарности, нерешительности, недо­статке патриотизма, личные выпады, брань, насмешки самого низкого пошиба и ~ что хуже всего - расползавшиеся повсю[111]ду слухи об измене, таившие для Барклая в накаленной ат­мосфере того времени самые непредсказуемые последствия.

           Однако кульминация антибарклаевских настроений дли­лась в армии, как можно считать теперь доказанным, сравни­тельно недолго — до того, как в 20-х числах сентября оклеве­танный полководец покинул главную квартиру, т.е. 5-6 не­дель. Правда, эти несколько недель нанесли Барклаю такую душевную травму, которую он не мог пережить уже до конца своих дней. Но так или иначе, в дошедших до нас после ру­бежа сентября-октября синхронных показаниях очевидцев нападки на Барклая перестают фигурировать.

           Более того, с этого времени, особенно после тарутинско­го перелома в ходе кампании и освобождения Москвы, в во­енной среде намечается стремление к пересмотру недавних огульно-критических оценок полководческой деятельности Барклая, зреет понимание эффективности руководства им войсками и целесообразности летнего отступления. Весьма симптоматично в этом отношении замечательное по своей проницательности письмо М.С.Воронцова из с.Андриского адъютанту полководца А.А.Закревскому. Оно было написано 22 сентября — в день отъезда Барклая из армии, как бы вдо­гонку ему. Вот что здесь сказано: «Михаила Богданович дурно делает, что просится в отставку: служба его нужна, первое, для государства, второе же, и для него самого. Разные труд­ные обстоятельства обратили на него от многих негодование. Это пройдет, все усмирится и ему во многом отдадут справед­ливость [...] меньше будут думать о Дриссе, об оставлении Смоленска и пр., нежели о том, что ему мы обязаны тем [...] что он первый и он один причиной, что последовал роду войны [...], который мог нас спасти и должен, наконец, погубить не­приятеля» /курсив мой — А.Т./ Сочувственное отношение к Барклаю, признание его заслуг проникают с этого времени в офицерскую среду, а к концу года восстановление в обще­ственном мнении его доброго имени находит уже опору в по­бедоносном исходе кампании. Даже враждебный летом 1812 г. к Барклаю Н.Н.Раевский в декабре с запоздалым сожалением [112] вынужден признать, «что единственный способ был победить» неприятелей — «их изнурением и завлечением внутрь России, что мы прежде осуждали» /курсив мой — А.Т./

           Такова реальная динамика антибарклаевских умонастрое­ний 1812 г., с ее подъемами и спадами, претерпевавшая коле­бания в зависимости от хода боевых действий и изменчивости военно-общественного менталитета, — как видим, она не имеет ничего общего с тем, что можно и поныне прочесть в исторических трудах.

           В свое время Е.В.Тарле заметил, что «агитация против Барклая шла сверху», но не подкрепил это документальными данными. В свете перекрестного анализа синхронных и мему­арных свидетельств прозорливое суждение маститого ученого находит свое полное подтверждение. Теперь можно считать твердо установленным, что первичным очагом антибарклаев­ских настроений в России явились в 1812 г. придворно­правительственная знать в столицах и военно-аристократи­ческая верхушка в армии.

           Для этой высокопоставленной среды незнатный и не имевший «крещенной собственности» Барклай, лишь к 50-ти гг. неожиданно прославившийся в кампаниях 1806-1807 и 1809 гг., совершивший стремительную карьеру, обойдя чи­нами и должностями многих титулованных генералов, став­ший Военным министром и ближайшим сподвижником Александра I в пору апогея его либерально-конституционных устремлений, - для этой среды Барклай был неприемлемой, социально чуждой фигурой, незаслуженно возвысившимся выскочкой. Тем более, что жесткими мерами по наведению порядка в армейских делах и противодействием «прусской» системе воспитания войск он восстановил против себя влия­тельные круги военной бюрократии, а своим личным поведе­нием не вписывался в принятые рамки этикета, пренебрегая нормами придворной жизни, держа себя с гордым и суровым отчуждением.

           Неслучайно, поэтому, что скрытые нападки на Барклая со стороны ряда видных военных и сановников из царской [113] свиты дали себя знать еще накануне и в первые недели вой­ны, однако присутствие в армии Александра I как-то их сдерживало, но с его отъездом из главной квартиры 6 июля 1812 г. положение Барклая, по отзыву его адъютанта В.И.Ле­венштерна, «стало еще более тягостным». После же соедине­ния 1-й и 2-й Западных армий, в 20-х числах июля здесь складывается враждебная ему генеральская оппозиция, имев­шая своим оплотом П.И.Багратиона, А.П.Ермолова и вел.кн. Константина Павловича. Квартирмейстерский офицер штаба 1-й Западной армии А.А.Щербинин считал даже возможным говорить о «заговоре» против Барклая. Его участники, не гнушаясь в средствах, добивались смещения Барклая и не раз обращались с требованиями на этот счет к Александру I, за­пугивая его тем, что в противном случае, неизбежны гибель армии и государства.

           Характерно, что те же самые лица, которые составляли ядро глубоко скрытой оппозиции Барклаю еще в июле испод­воль распускали в войсках компрометирующие его слухи. После же оставления Смоленска именно они наиболее рьяно выступали против Барклая и публично, клеймя его как преда­теля-иностранца по формуле «немец, а потому изменяет». Вел.кн. Константин Павлович сразу же по сдаче Смоленска так объяснял перед войсками и толпой местных жителей по­стигшую город участь: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручить вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует» /курсив мой — А.Т./

           Именно таков был, по наблюдениям ряда участников войны, механизм распространения антибарклаевских слухов в армии — они шли цепочкой, через опосредствующие звенья: от генеральских штабных чинов — к рядовому офицерству, а от него — обычно на биваках и маршах - к солдатской массе.

           Примерно также обстояло дело и в столицах: в городское простонародье эти слухи шли сверху, от высших, привилеги­рованных слоев. По свидетельству Ф.В.Ростопчина, только после сдачи Смоленска, перед угрозой вторжения неприятеля в древнюю столицу вельможное московское барство [114] «решилось, для своего успокоения, отозвать бедного Барклая из­менником» /курсив мой — А.Т./

           Было бы, разумеется, упрощением полагать, что летом 1812 г. недоброжелательство к Барклаю вселялось в армию и мирных жителей лишь пропагандой сверху. Естественно, оно нарастало само собой и тем сильнее (особенно после Смолен­ска), чем дальше в глубь страны отходили русские войска, чем больше задевались их патриотические чувства. Тем не менее нельзя не видеть того, что начальный импульс был дан этому генеральской оппозицией и ее единомышленниками в столицах, заметно способствовавшими оформлению и легали­зации антибарклаевских настроений в России.

           Что же до распускавшихся тогда антинемецких и вообще антииностранных слухов, то, если исключить шовинистичес­кую пропаганду Ростопчина в Москве, в 1812 г., они не полу­чили, видимо, сколько-нибудь сильного распространения, со­средоточившись главным образом на личности Барклая. Па­радокс, однако, состоял в том, что именно в отношении него эти слухи были особенно беспочвенны — их мифологическая в данном случае природа выявляется с наибольшей отчетли­востью.

           В самом деле, Барклаи были выходцами из древнего шот­ландского рода, одна из ветвей которого — именно к ней и принадлежал будущий полководец — еще во второй половине XVII в. переселилась в Ригу, ставшую с 1710 г. частью Рос­сийской империи. Его ближайшие предки — это остзейцы на русской государственной службе. Мать же Барклая (равно как впоследствии — жена) была представительницей старинной шведской дворянской фамилии, и ничего специфически не­мецкого в семье не было. Но дело, конечно, не в том, каких кровей был Барклай, а в его собственном культурно- этническом самосознании, в его языковой практике и в ре­альных обстоятельствах его жизненного пути. Российский подданный в четвертом поколении, сын офицера русской ар­мии, сам прослуживший в ней до 1812 г. несколько десятиле­тий, Барклай никакой другой родины, кроме России, вообще [115] не знал, ощущал себя русским гражданином и русским пат­риотом, говоря, что он «русский по рождению и со своей судьбой неотделим от России». Характернейшая деталь: в мае 1818 г. в Риге во время торжественной церемонии прощания с Барклаем - лютеранином по вероисповеданию - с одной стороны гроба стоял пастор, а с другой - православный свя­щенник, что символизировало не только уважение государ­ственной церкви к покойному, но и его связь с русской рели­гиозной традицией.

           Только при крайнем возбуждении в 1812 г. национальных чувств в условиях глубокого военно-государственного кризиса Барклай мог быть воспринят как воплощение некоего чуже­родного, инонационального начала.

           Стоит сказать, что и в 1812 г. на его якобы иностранное происхождение обратили внимание далеко не сразу. Любо­пытно, что как вспоминал П.Х.Граббе, только «со вступлени­ем армии на старинную русскую землю», когда «доверенность» войск к своему главнокомандующему ослаб­ла», — только тогда «заметили нерусскую его фамилию». /курсив мой - А.Т./ Еще определеннее высказался в этом смысле точный в своих наблюдениях К.Клаузевиц: на Барк­лая «стали смотреть как на иностранца» «лишь за несколько дней до прибытия Кутузова в главную квартиру», т.е. опять же после оставления Смоленска.

           Преходящий, поверхностный, избирательный, так ска­зать, характер этих «антинемецких» настроений еще более прояснится, если мы коснемся одного частного, казалось бы, эпизода 1812 г., на который историки не обращали доселе внимания. Как выясняется из переписки этого времени сек­ретаря царствующей императрицы Н.М.Лонгинова с С.Р.Во­ронцовым, дневниковых записей гвардейского офицера Ф.Я.Мирковича и секретных донесений московского оберпо­лицмейстера П.А.Ивашкина, в те же августовские дни, когда Барклай со всех сторон обличался как немец-изменник, в столицах и армии стало распространяться известие о назна­чении вместо него на пост командующего 1-й Западной ар[116]мией Л.Л.Беннигсена. И знаменательно, что весть о замене мнимого «немца» Барклая действительно немцем Беннигсе­ном, уроженцем Ганновера, «чужестранцем» в подлинном смысле слова, своего рода кондотьером, перешедшем на рус­скую службу еще в 1773 г., но так и не принявшим русского подданства, — сама эта весть не сопровождалась каким-либо национально-окрашенным протестом антинемецкого свой­ства. В таком же плане следует расценивать и высокую во время Отечественной войны репутацию других генералов рус­ской армии с «иностранной фамилией», в частности П.Х.Витгенштейна — выходца из старого германского рода, так же, как и Барклай лютеранина по вере. Командуя отдель­ным корпусом, за активные боевые действия под Полоцком он снискал летом и осенью 1812 г. буквально всероссийскую славу и по своей популярности мог соперничать с самим Ку­тузовым, но, как видим, его немецкое происхождение этому ничуть не помешало.

           Коротко говоря, дело было не в исконно присущей враж­де русских к «немцам-иностранцам», а персонально в Барк­лае, точнее — в том, что, невзирая ни на что, он проводил от­ступательную линию, и в результате выросшая из недр фран­цузской революции наполеоновская армия начала вторгаться в крепостнический центр государства. А это в глазах помещи­чьего дворянства России было уже чревато угрозой новой Пугачевщины, разрушением вековых устоев социального бы­тия. Для военно-дворянской и придворно-аристократической верхушки, откуда инспирировались антибарклаевские настро­ения, ничего более страшного нельзя было придумать. По верному замечанию Е.В.Тарле, «ненавистный Барклай, ответ­ственный виновник бесконечных отступлений» был для нее «изменником или в лучшем случае, позорным трусом». Именно этой глубокой социально-охранительной подосновой гонений на Барклая во многом объясняется и ускользающее обычно от историков сопряжение в дворянском сознании 1812 г. его имени с фигурой уволенного накануне войны в опалу и тоже обвиненного в измене М.М.Сперанского.

 

[117]

* * *

           Сходные результаты дало применение тех же методичес­ких приемов при проверке на истинность и других блуждаю­щих в исторической литературе «вообразительных сказаний» о Барклае.

           Ввиду недостатка места кратко проиллюстрирую это еще на одном примере. Он связан с истолкованием обстоятельств отстранения Барклая от руководства вооруженными силами, что в силу естественного хода вещей предопределялось необ­ходимостью назначить на театр военных действий единого главнокомандующего. Историки нескольких поколений еди­нодушно сходились на том, что Александр I пошел на этот шаг не по собственной воле, а в результате оставления Смо­ленска под воздействием «всеобщего ропота», особенно силь­ного в армии и в столичном дворянстве. Между тем, назначе­ние единого главнокомандующего было предрешено Алексан­дром I еще 5 августа, когда он учредил с этой целью Чрезвы­чайный комитет из высших сановников Империи. Смоленск же был оставлен только в ночь с 6-го на 7-е августа, а «всеобщий ропот» Барклая проявился и того позднее. Так что, ни то, ни другое никак не могло повлиять на данное ре­шение царя. Как ни сильно было давление на Петербург враждебной Барклаю генеральской оппозиции, решающую роль в его устранении сыграло глубокое недовольство самого Александра I Барклаем, отказавшимся выполнять его предпи­сания о переходе под Смоленском в наступление и продол­жавшего, на свой страх и риск, осуществлять отступательный замысел. Это подтверждается документально. Так, из неопуб­ликованных записок министра полиции А.Д.Балашева непре­ложно следует, что Александр I именно потому учредил Чрез­вычайный комитет, что был «недоволен [...] генералом Барк­лаем» и именно по его, Александра I, указанию в комитете был поставлен вопрос о несостоятельности Барклая как ко­мандующего 1-й Западной армией и смещении его с поста Военного министра.

 

[118]

* * *

           В заключение несколько слов о том, что произошло с Барклаем после отъезда из армии. Под пером почти всех, пи­савших о нем, он исчезает с тех пор с исторической арены, как бы растворяется в частной жизни, обреченный на молча­ние, — до того, как в феврале 1813 г. снова появляется в глав­ной квартире.

           Разыскания в секретных в XIX в. государственных архи­вах и текстологическое изучение последующей судьбы руко­писного наследия Барклая показало ошибочность этого рас­хожего мнения. Именно после отъезда из армии Барклай стремится заговорить в полный голос, развернув энергичную и целеустремленную борьбу за свою реабилитацию перед об­щественным мнением России. Тем самым раскрывается прак­тически неизвестный доселе пласт биографии полководца и военно-политической истории эпохи 1812 г. в целом.

           Побудительным к тому мотивом, помимо «дурных тол­ков» в войсках и обществе летом 1812 г., о чем уже шла речь выше, явилась публикация в официальных газетах рапорта М.И.Кутузова Александру I от 4 сентября 1812 г. В одной из его фраз сдача Москвы французам объявлялась прямым след­ствием оставления Смоленска — таким образом Барклай выс­тупал и виновником падения древней русской столицы. Но надо при этом учесть, что свой рапорт Кутузов предназначал лишь для сведения Александра I, а вовсе не для обнародова­ния. В печати же рапорт с этой сакраментальной фразой, по­явился, как выяснилось много позднее, по указанию самого царя — объективно это было ничем иным, как актом созна­тельной дискредитации Барклая перед лицом всей страны.

           Опровержение столь тягостного для него обвинения стало лейтмотивом и доминантой всех усилий Барклая по восста­новлению своего попранного авторитета. Они воплотились главным образом в серии его оправдательных записок, со­ставлявшихся одна за другой в течение более полугода — с ок[119]тября 1812 по апрель 1813 г. В них Барклай доказывал неиз­бежность принятого им способа ведения войны и решительно отводил клеветнические упреки в свой адрес. Одна из таких записок — хорошо известное историкам «Изображение воен­ных действий 1-й армии» - была адресована царю, исключи­тельно для его сведения. Остальные пять записок военно­публицистического характера Барклай, как теперь установле­но, пытался обнародовать от своего имени в правительствен­ной печати, упорно и методически требуя на то санкции ца­ря. Натолкнувшись, однако, на явное нежелание Александ­ра I допустить его публичное оправдание, Барклай, занимав­ший тогда уже высокие военные посты в союзных армиях, встает на путь скрытого от верховной власти распространения записок в рукописном виде и посредством анонимного про­движения их в печать, прибегнув к помощи доверенных со­трудников своего штаба, военных литераторов и издателя «Сына Отечества» Н.И.Греча. Таким образом, негласно, в об­ход царя, Барклаю удалось в первые послевоенные годы дове­сти до российской читающей публики все свои оправдатель­ные записки.

           Единственно, что Барклаю не удалось, так это выступить с оправданием перед общественным мнением страны от свое­го собственного имени — тот предел, который по историческим условиям эпохи ему не дано было преступить. Именно в этом и заключается, на мой взгляд, истинный смысл загадочных слов Пушкина по поводу «Полководца» из его «Объяснения» 1836 г. о том, что Барклай не успел «оправдать себя перед глазами России».

           В его решимости во что бы то ни стало оправдаться перед соотечественниками нашли свое выражение высоко развитые понятия о чести и достоинстве убежденного в своей правоте военачальника. Надо признать, что с такой непреклонностью и внутренней силой эти качества редко проявлялись в ту эпо­ху в придворной, военно-аристократической среде, а тем паче перед лицом самого императора. Но этот барклаевский пре­цедент предстанет в подлинном своем значении, если по[120]смотреть на него в более широкой культурно-психо- логической перспективе — как на один из симптомов станов­ления в русском обществе нового склада личности с ее воз­росшим нравственным и гражданским самосознанием.

 

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

 

           В.И.Буганов:

           У меня есть три вопроса к докладчику. Первые два каса­ются проблемы Кутузова и Барклая, или же наоборот — Бар­клая и Кутузова.

           Можно согласиться с утверждением о том, что стратеги­ческий план Кутузова — отступление и контрнаступление — это в общем-то продолжение стратегического плана, наме­ченного Барклаем? То есть этот план можно назвать планом Барклая и Кутузова.

           Второй вопрос. Известное выражение, пущенное в ход ки­ношниками, выражение Кутузова, когда он впервые прибыл в армию, сказавшего солдатам, стоявшим в строю: «С такими мо­лодцами — да отступать?» — это соответствует исторической действительности или же это выдумка киношников, потому что после таких бравых слов отступление продолжалось?

           И третий вопрос — насчет Барклая и немцев. По-моему, вы очень хорошо показали, что антибарклаевская кампания, инсинуации шли от придворных, от военных верхов и т.д. С этим можно согласиться. Но рядовые люди, солдатская мас­са? В связи с этим А хочу сказать, что «немец» в глазах про­стого русского человека еще со времен XVI—XVII века — это вообще иностранец, то есть «немой», не умеющий говорить по-русски. «Немец» — это и собственно немец, и датчанин, и шотландец, и т.д., любой иностранец. Не могло ли такое представление о Барклае сформироваться под влиянием [121] именно солдатской и армейской массы? Под влиянием массы малограмотной или неграмотной?

           А.Г.Тартаковский:

           Вы правильно говорите, что в принципе реальные дей­ствия Кутузова, (не то, что он там говорил — об этом я потом скажу), а его реальные стратегические действия — это и есть продолжение тактики Барклая. Надо сказать, что на Барклая были ужасные нападки именно в этот летний период. Самое интересное: после оставления Москвы Кутузов не в меньшей степени, чем Барклай, явился предметом самых яростных на­падок. О них пишет Булгаков: не оправдал Кутузов всеобщих ожиданий, «что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может». То есть выступали против Кутузова с таких же ярых, откровенно прокрепостнических позиций. Эту линию на продолжение отступления, истори­ческое решение Кутузова об оставлении Москвы Барклай поддержал, но все то, что произошло после этого, — вот это мог сделать только Кутузов. Это была совершенно неожидан­ная мысль — дезориентировать французов, побудить их отсту­пать дальше, к Владимиру, а за это время он, повернув армии у Боровского перевоза круто на Запад, достиг Тарутино, что коренным образом изменило ситуацию: французы оказались в ловушке! Это было личное решение Кутузова. Все призна­ют, что это был гениальный маневр именно по своей просто­те и всеобъемлющему характеру его последствий. Он решал все проблемы военные вплоть до близости к резервам.

           В.И.Буганов:

           А у Барклая таких решений не было?

           А.Г.Тартаковский:

           У Барклая не было. Он это все понимал — что надо до­биться решающего перевеса в силах. В чем сущность его так­тики, его стратегии? Как опытный, образованный военный, он понимал, что наполеоновская армия — могущественная, невероятно боеспособная, основанная на новых цивилизационных принципах комплектования и т.д., и что русская армия [122] в том состоянии, в каком она тогда находилась, — она не мо­жет французской армии противодействовать. Отсюда и ро­дился этот «скифский» план. Многие историки, если не большинство, вообще, отрицали то обстоятельство, что у Барклая существовал какой-либо свой план, когда он прово­дил отступление, и считали, что он отступал наощупь, хао­тично, стихийно и т.д. Ничего подобного! За пять лет до вой­ны он уже вынашивал этот план. Крупные, наиболее образо­ванные, мыслящие русские военные понимали, что противо­стоять Наполеону российская армия может только таким пу­тем: заманив французскую армию в глубь страны, изнурив ее и т.д. и т.п.

           Вот это Барклай понимал не хуже Кутузова, и тут они были едины, но когда речь зашла о том, как изменить ситуацию в пользу России, Барклай считал, что нужно отступать и дальше. Он сказал, что пойдет на Владимир. Кутузов же полагал, что этого недостаточно, что тут нужен некий неординарный ход, т.е. Тарутинский марш-маневр, который он и осуществил. В чем гениальность Кутузова? В том, что он сумел изменить ре­альное соотношение сил путем такого неожиданного маневра. Boт, собственно, и все.

           Чтобы упредить другие вопросы, хочу сказать, что все расхождения между Александром I и Барклаем заключались в следующем. Александр с самого начала поддерживал «скифский» план и готов был по предложению Чернышева даже основать базу под Москвой еще в конце июня — начале июля. Он поддерживал в этом смысле Барклая до того мо­мента, когда наполеоновские войска вступили в коренные русские земли. Вот здесь он испугался и решил, что надо пе­реходить в наступление, не понимая, что без изменения в со­отношении сил этого делать нельзя. Он думал: вот дойдем до Смоленска, а дальше Смоленска отступать нельзя. А Барклай считал, что русская армия должна отступать до тех пор, пока не добьется решающего перевеса.

           Теперь о словах Кутузова, сказанных по приезде в армию. Кутузов ведь не просто это говорил. Это не только в кино по[123]казано. Об этом говориться и в мемуарах: это из эпохи 1812 года идет. Кутузов был хитрым человеком, необыкно­венно дипломатичным. Потом учтите, что когда он приехал в армию, он еще не разбирался до конца в ситуации, хотя есть свидетельства о том, что как только он узнал, 11-го числа, выезжая из Петербурга, что взят Смоленск, то сказал: ключ к Москве взят.

           Однако после этого он несколько раз менял свою пози­цию и считал, что можно было Москву отстоять и т.д. Потом он вник в состояние армии и понял, что никакого сражения французам пока давать нельзя, но вынужден был дать сраже­ние фактически у стен Москвы — в Бородино.

           О «немцах» в представлениях тех времен Вы очень инте­ресно сказали, это правильно. Но ведь все-таки это начало XIX века, и русские, даже солдаты, знали, что такое немцы: их деды и отцы участвовали в Семилетней войне! Может быть, в XVII и XVIII веках так оно и было. Но дело даже не в этом, а дело в том, что европейски образованные люди, вель­можи, дворянские интеллигенты, - они-то прекрасно знали, что такое «немец» и что такое не «немец», и что такое «остзеец». Ведь остзейцы - это не просто немцы, да и вообще не немцы. Это нечто особое. Да и сами они были все «немцы» в этом смысле: и А.Х.Бенкендорф, и К.Ф.Толь и многие другие.

           Я бы с вами согласился, поскольку все это касается сол­дат, простых людей. Но когда речь идет о представителях высшего образованного сословия (а слухи о том, что Барклай «немец» шли «сверху вниз», их будировал среди солдат, на­пример, А.П.Ермолов), то они все-таки знали, что такое «немцы». Это германцы, Барклай — это немец в смысле гер­манец, но это не так важно, потому что в той ситуации суще­ственно было, что он чужестранец.

           А.С.Сахаров:

           Есть еще вопросы? Пожалуйста.

          [124] П.В.Зырянов:

           У меня такой вопрос в связи с отношениями Барклая и Александра I. Дело в том, что немецкий историк Шиман пи­шет, что Александр I с большой неохотой назначил Кутузова на пост Главнокомандующего, и уже потом, на втором этапе вой­ны, уже после того как Москва была оставлена, он еще нео­днократно возвращался к идее о замене Кутузова Барклаем.

           Верно ли это?

           А.Г.Тартаковский:

           По моим понятиям, да, это верно. Я пришел к этому не­зависимо от Шимана, исходя из имеющихся материалов, из документов, из первоисточников. По-моему, это верно в принципе. Кутузов для Александра был абсолютно неприем­лемым, и не из-за Аустерлица и т.д. Кутузов осуждал его за некомпетентное вмешательство в военные дела, он этого не скрывал. Но Кутузов был приближенным Павла, одним из самых близких к нему в последние дни: он был и на обеде, и на ужине 11 марта 1801 года. Он был одним из тех, кого Па­вел видел последним в своей жизни. Он еще сказал Кутузову фразу, смысл которой в том, что «скоро я умру». И Кутузов осуждал Александра за причастность к убийству Павла. И этого Александр I никогда не мог ему простить. Однако Александр не мог Кутузова не назначить, потому что в той кризисной ситуации дворянство и Москвы, и Петербурга высказалось единодушно за Кутузова. Барклая же он устра­нил по собственной инициативе.

           Теперь, когда Москва была освобождена (это ноябрь ме­сяц), идет наступление русских, французы изгоняются, Алек­сандр призывает Барклая: 24 ноября он пишет ему письмо, которым приглашает его в армию. Барклай в это время нахо­дится в своем имении в Прибалтике. Есть мемуарные свиде­тельства представителей высшей чиновничьей среды, которая окружала в это время Александра, что он хотел в преддверии начинавшихся заграничных походов если не поставить Барк­лая во главе всей армии, то во всяком случае противопоста­вить его Кутузову. И когда Кутузов умер, попробовали заме[125]нить его Витгенштейном (это был чистый позор) — и опять назначили Барклая. Но если бы был жив Кутузов, я не знаю, как бы все это произошло.

           В.Д.Есаков:

           Андрей Григорьевич, не кажется ли вам, что подавляющее большинство проблем, о которых вы сегодня говорили, вызвано не реальным процессом 1812 года, а привнесено в нашу литера­туру и в общественное сознание именно в результате тех извра­щенных представлений об отношении к иностранцам, космо­политам, которые произошли в конце 40-х годов?

           А.Г.Тартаковский:

           Что-то я вас не понимаю. Я иду от XIX века, а не oт XX.

           В.Д.Есаков:

           Кстати, то, что сказано Вами о критике Тарле, относится к 47-48-му году.

           А.Г.Тартаковский:

           Точнее не тогда, а в 1951 г. была заушательская критика книги «О нашествии Наполеона на Россию». (В.Д.Есаков: Это очень часто повторялось в 47-м и 48-м году).

           Конечно, эта тема политизирована, особенно в результате мракобесных кампаний конца 1940 - начала 1950-х, я не­множко намекнул на это. Но тогда вообще Бог знает что бы­ло, и что же, мы сейчас будем это повторять? Это всем нам достаточно хорошо известно. Это не предмет научного обсуж­дения. Я иду из XIX века. Повторяю, проблема идет оттуда. Еe окраска, оценка были политизированы, но сама проблема - из той эпохи.

           В.А.Кучкин:

           Масоны играли какую-нибудь роль в отношении к Куту­зову?

           А.Г.Тартаковский:

           Отличный вопрос! Есть мнение, что в ту масонскую ло­жу, в которой был Кутузов, входили и те сановники, которые состояли членами Чрезвычайного комитета, призванного pe[126]шать вопрос о назначении главнокомандующего. Это предпо­ложение, догадка. Это надо проверить. Больше ничего по этому вопросу я отвечать не буду, потому что время не позво­ляет. (В.А.Кучкин: На хороший вопрос можно отвечать и дольше...). Но хороший вопрос нуждается во времени, в спе­циальном обсуждении.

           В принципе я не исключаю влияния тех или иных масон­ских связей в этом отношении на реальные политические, во­енно-политические отношения того времени.

           А.Н.Сахаров:

           Андрей Григорьевич, есть ли какие-то следы Аракчеева в деле Барклая?

           А.Г.Тартаковский:

           Я книгу написал, она вся пронизана двумя темами: «Барклай и Александр» и «Барклай и Аракчеев». Я просто не могу сейчас говорить об этом - это особая тема. Я могу начать рассказывать, но не советую давать мне такую возможность... (А.Н. Сахаров: Но Аракчеев содействовал снятию Барклая?)

           Нет. Он не мог содействовать снятию Барклая, потому что тогда он еще не был так силен. Его возвышение началось только 17 июня 1812 года. Он был членом упомянутого Чрез­вычайного Комитета, он и Балашов были там представителя­ми царя, но это ничего не значило, так как смещение Барк­лая было уже до того предрешено Александром I. Что касает­ся Аракчеева, то он всеми силами препятствовал возвраще­нию Барклая в 1813 году, это был самый злобный ненавист­ник Барклая, который сыграл печально-роковую роль в судь­бе его оправдательных записок. Дело в том, что все эти за­писки, все, что поступало к Александру I — все это он потом отдавал Аракчееву прямо по ходу событий. И получилось так, что у Аракчеева в архиве, в его имении «Грузино» собрались наиболее ценные, секретные военно-политические бумаги 1812 года. Они все были у него в архиве. Александр считал, что вот так он его отблагодарил за его службу и т.д. Аракчеев и сам считал, что это самый дорогой дар, который мог ему сделать Александр: он был хранителем таких ценных бумаг.

          [127] Короче говоря, Аракчеев до своей смерти держал под спудом все эти оправдательные записки, а окружающие были в пол­ном неведении: никто о них от него ничего никогда не узнал. Это было одной из причин того, что эти оправдательные за­писки в первую четверть века после войны вообще не прони­кали в печать. На то были и другие причины, более широкого свойства. Но Аракчеев в данном случае был злым гением Барклая. Я мог бы о судьбе этих записок сегодня говорить подробно, в них личные качества Барклая, его человеческое достоинство проявляются очень сильно. Он аргументирован­но опровергает своих недоброжелателей. Если бы дошли тогда до публики, если бы были напечатаны в прессе, то, конечно, Барклай предстал бы совершенно в другом свете, и Аракчеев, понимая это, со своей злобностью не мог бы этого пережить.

           А.Н.Сахаров:

           Мне хотелось бы объяснить, как возникла идея сегод­няшнего доклада. А.Г.Тартаковский написал ряд интересных статей о Барклае де Толли. Это было замечено нашей науч­ной общественностью. Так и появилась идея попросить его познакомить нас с последними наблюдениями относительно данной исторической фигуры и ее места в истории Отече­ственной войны 1812 года.

           Я думаю, что мы заслушали интересный доклад. Пола­гаю, что на этом конкретном примере конкретной судьбы бы­ли высвечены очень многие проблемы, тенденции всей рос­сийской жизни не только XIX, но и XX века, и даже дней, не так далеко от нас отстоящих.

           Я считаю, что вопросы, с которыми сегодня нас позна­комил А.Г.Тартаковский, — это общие вопросы, касающиеся русского общества, русской армии, русских полководцев, рус­ской пропаганды, российской историографии, которая в те­чение двух веков делала то, что считала нужным делать. Я по­лагаю, что постановка таких тем, которые кажутся темами до­вольно локальными, темами конкретными, помогают нам приоткрыть те совершенно не известные или малоизвестные страницы нашей истории, которые вдруг предстают перед на[128]ми в каком-то совершенно ином — правдивом, объективном освещении, в чем так нуждается сегодня наша историческая наука, в чем так нуждается, я думаю, и наша широкая публи­ка, потому что воздать должное людям России, патриотам России - людям, которых замалчивали, взгляды и дела кото­рых искажали в угоду всякого рода политическим тенденци­ям, национальным тенденциям и прочим, - это, я думаю, святое дело.

           Поэтому, думаю, все вы со мной согласны, мы должны поблагодарить Андрея Григорьевича за этот интересный док­лад, который явился итогом его большой напряженной рабо­ты в последние несколько лет.