Власть и общественное мнение в России XVIII-XIX веков

Автор
Гросул Владислав Якимович

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVIII XIX

Библиографическое описание:
Гросул В.Я. Власть и общественное мнение в России XVIII-XIX веков // Труды Института российской истории. Вып. 5 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2005. С. 118-172.

Текст статьи

[118]

В.Я. Гросул

ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ В РОССИИ XVIII-XIX ВЕКОВ[*]

           В теории общественное мнение противостоит или, во всяком случае, не является адекватным общественным настроениям, а также молве или слухам[1]. Общественное мнение предполагает более устойчивые, долговременные взгляды на те или иные жи­вотрепещущие вопросы общественного характера. На практике не так просто отделить мнение от настроения, точно так же, как не достаточно четко различаются мнение общественное и мне­ние народное, находящие соответствующие толкования в литера­туре. Мнение светского общества и мнение безграмотных народ­ных низов это не одно и тоже, и конкретное изучение их показы­вает, с одной стороны, некоторое совпадение тематики слухов, с другой - их чрезвычайное отличие. То, что будоражило общест­во, нередко не было даже известно в народных глубинах.

           Общественное мнение - это прежде всего мнение общества, зарождение которого мы вслед за Н.В. Гоголем, И.С. Аксаковым и рядом других русских мыслителей связываем с эпохой Петра I, с его преобразованиями. Именно с тех пор мы можем говорить о светском обществе как особом социальном организме, особой прослойке между властью и народом. Однако не все, что не власть и народ, есть общество. Общество предполагает также и общественную деятельность в различных формах. Нередко в ли­тературе ставят знак равенства между понятиями “общество” и “общественность”, но и здесь нет полного слияния, поскольку об­щественной деятельностью могут заниматься и представители власти, и представители народа. Со времен Павла I за связь с об­ществом, по существу, отвечали императрицы, но нет никаких оснований относить их к представителям общества.

           В своем развитии русское общество за два столетия продела­ло заметную эволюцию, изменившись и в социальном плане, и в плане идейном. Изначально основой общества было неслужилое дворянство, а в канун XX в. его составила уже довольно много­численная интеллигенция. Если в 1700 г. известно 23 тыс. сель[119]ских дворянских усадеб, то в 1895 г. их было 61 тыс. и спад их чис­ла отмечен только после 1905 г.[2] По данным всероссийской пере­писи населения 1897 г., одних только частных преподавателей было 68,2 тыс. человек, а лиц интеллигентных профессий, состо­явших на службе у частных лиц, насчитывалось более чем в 3 раза больше владельцев сельских дворянских усадеб - около 205 тыс. человек[3].

           Одна из первых отечественных исследовательниц обществен­ного мнения М.К. Цебрикова около 100 лет тому назад, отмечая наличие общественного и народного мнения, писала, что единого общественного мнения нет в России и вообще нигде, кроме как у стран первобытных и замкнутых для цивилизации. В странах бо­лее развитых, по ее же словам, нет и не может быть единодушия и рядом существует несколько мнений, причем каждое из них на­зывает себя общественным мнением[4].

           Русское общественное мнение возникает с зарождения об­щества как такового, т.е. с XVIII в., и оно в своем комплексе еще не изучено и может стать темой специальной монографии. Пока никто так много не писал об общественном мнении этого столе­тия, как П.Н. Милюков. Мнение это он понимает расширитель­но, видит его и до эпохи Петра I, но время Екатерины II в его развитии было, по мнению Милюкова, особенно значимым. Не случайно один из разделов его “Очерков по истории русской культуры” носит название “Первые расхождения общественно­го мнения с властью”, а другой - “Общественное мнение стано­вится независимым”[5]. Оба эти раздела касаются годов правле­ния Екатерины II.

           Народная молва и мнение общества нередко совпадали. Одним из таких общих мнений служили слухи о царских особах XVIII в. Мнения были разные, порой противоречивые, но достаточно ши­роко распространенные. Историк Е. Анисимов приводит весьма многочисленный и колоритный материал. По его наблюдениям, постоянную пищу народной молве давали легенды о “подменно- сти” Петра I, о волшебном “спасении” юного Петра II, о трагиче­ской истории Петра III, свергнутого собственной женой[6].

           По данным политического сыска в XVIII в. не было ни одного русского монарха, о котором бы не ходили негативные слухи. Шел процесс разрушения сакральности русских императоров, процесс, характерный для всех европейских стран заката феода­лизма. В народном сознании, практически, не существовало ни од­ного порядочного и доброго монарха. В сознании народа монар­хия Романовых за 300 лет своего правления так и не сумела утвер­диться как легитимная и авторитетная власть[7]. В XVIII в. более [120] 70 лет престол занимали женщины и этот женский уклон встре­чал в общественном мнении, как правило, негативную оценку. Объяснялось это и положением женщины в то время, и пробле­матичностью законности их власти. Подвергалась сомнению власть каждой из императриц - от Екатерины I до Екатерины II, включая и Анну Иоанновну, и Елизавету Петровну. Екатерину I называли безродной иностранкой, Анну Иоанновну прозвали немкой, Елизавету Петровну обвиняли в свержении законного ца­ря Ивана Антоновича, Екатерину II - в свержении мужа - закон­ного императора Петра III, и недопущении к престолу более за­конных претендентов - сына Павла и Ивана Антоновича.

           Симпатию вызывали императоры-страдальцы - тот же Иван Антонович, проведший многие годы в тюрьме, безвинно постра­давший ребенок, убитый при трагических обстоятельствах; затем убитый, как говорили в народе, женой-злодейкой Петр III с его склонностью ко всему прусскому и чрезвычайно неустойчивой нервной системой, характерной для Голштинской династии, при жизни имевший прозвище черта и шпиона.

           Многочисленные слухи, ходившие по стране, вызывали по­вышенное внимание к ним со стороны самих царствующих особ. Особенно в этом отношении характерны действия Екатерины II, обращавшей пристальное внимание на общественное мнение и разговоры в народе. Тайная экспедиция при ней занимает в об­щей системе власти прочные позиции, а ее руководитель С.И. Шешковский ведал этим снискавшим себе мрачную извест­ность учреждением 32 года. Тайная экспедиция повседневно сле­дила за настроениями в обществе и народе и постоянно доклады­вала о них Екатерине II. Уже вскоре после того как Екатерина II получила престол, 4 июня 1763 г. издается Указ, известный как “Манифест о молчании” или “Указ о неболтании лишнего”, на­правленный на борьбу с разного рода слухами. Указ неоднократ­но предавался огласке, и его нарушители подвергались преследо­ванию полицией и Тайной экспедицией[8].

           Екатерина II, пожалуй, первая императрица, придававшая ра­боте с общественным мнением особое значение. По ее заданию Шешковский вел специальные беседы с дамами высшего света и предостерегал их от разного рода пересудов[9]. Очень тщательно собиралась информация во время восстания под руководством Е.И. Пугачева, когда страна наполнилась слухами о счастливом возвращении Петра III, который якобы прибыл для наказания своей супруги-изменницы.

           Эти слухи не только широко распространялись простым на­родом, а проникали и в высшее общество, где далеко не всегда [121] знали истинное положение вещей и, вольно или невольно, стано­вились распространителями слухов. Нет никакого сомнения в же­лании Екатерины II найти полное взаимопонимание с обществом, более того, ее действия в первое время после получения престо­ла направлены на укрепление общества как такового, на разви­тие общественных начал в России. Комиссия для выработки но­вого Уложения 1767 г. должна была отразить настроения во мно­гих сословиях России.

           Изучение материалов Комиссии представляет широкие воз­можности для уяснения тогдашних общественных настроений и определения наиболее ярких представителей тех или иных обще­ственных групп. В рамках работы Комиссии проявил себя как по­следовательный защитник интересов консервативных кругов русского общества М.М. Щербатов. Екатерина II - инициатор со­здания Комиссии (хотя вопрос о выработке нового Уложения не­однократно ставился и раньше) - встретилась с иными настрое­ниями общества еще на подходе к ее образованию. Собственно уже тогда проявилось ее противоречие с обществом. Дебаты в самой Комиссии не были ей по душе, и, пользуясь началом новой русско-турецкой войны, на которую ушла часть избранных депу­татов, она фактически прекратила деятельность Комиссии. Впоследствии Екатерина пойдет по пути прямых репрессий про­тив представителей общества - Н. Новикова, А. Радищева и др. Как писал В.Н. Бочкарев, “расправляясь так сурово с малейшим проявлением независимого общественного мнения, Екатерина уничтожила ту небольшую группу русской интеллигенции, кото­рая, вполне сознательно относясь к французским событиям, мог­ла в той или иной степени выражать свое сочувствие революци­онному перевороту”[10].

           Екатерина II, как никто другой из русских правителей XVIII в., работала с общественным мнением, но не были чужды этому делу и другие императоры. Петр I, обнаруживший “полное пренебрежение к общественному мнению”, в отличие от фавори­та Софьи В.В. Голицына[11], боявшегося его, все же не был индиф­ферентен к разного рода слухам. Не случайно в 1715 г. он издает специальный указ о “Трех пунктах”, в соответствии с установка­ми которого всячески поощрялось доносительство. Более того, в 1722 г. Синод публикует свой указ, в соответствии с которым свя­щенник мог нарушить тайну исповеди, если в ней будет замечен состав преступления[12].

           При Петре I заметно расширились связи с зарубежными стра­нами, прежде всего с западными. Русское общество становится более открытым, но это не означало исчезновения разного рода [122] запретов. Преследовались противники петровских преобразова­ний и, конечно, не было изгнано из правовых документов поло­жение об измене Отечеству, наоборот, служение ему возводи­лось в разряд первейших добродетелей. Внимание к обществен­ным настроениям не было чуждо и Петру I, было оно характер­ным и для последующих царствований. Специальный указ о на­блюдении за общественными настроениями был подписан реген­том Бироном в 1740 г. По приказу Бирона на улицы Петербурга засылались агенты с целью подслушивать толки народа, прежде всего политического свойства. В октябре 1740 г. Бирон предпи­сывал С.А. Салтыкову секретным образом наводить сведения, “что в Москве между народом и прочими людьми о таком ны­нешнем определении говорят и не приходят ли иногда от кого о том непристойные рассуждения и толкования”[13].

           Уже после начала Французской революции, наставник буду­щего царя Александра I, священник Самборский, писал графу Н.И. Салтыкову: “Вольноглаголение о власти самодержавной почти всеобщее и чувство, устремляющееся к необуздан­ной вольности, воспламенившееся примером Франции, предве­щает нашему любезнейшему Отечеству преужаснейшее крово­пролитие”[14].

           Активную борьбу с крамолой, в том числе и с разными слуха­ми, поведет и Павел I[15]. Общественное мнение по отношению к нему тоже не было неизменным. Когда он был наследником и его характер еще не претерпел заметных изменений к ухудшению, отношение к нему народа и общества было достаточно благопри­ятным. Известно всеобщее сочувствие к нему москвичей, когда он приехал в первопрестольную вместе со своей первой супругой. После 30 лет он превращается в задумчивого, угрюмого, желчно настроенного человека. Он стал подвержен гневным вспышкам, слухи о которых поползли по Петербургу, а затем и по всей Рос­сии. Эти слухи “вредили общему мнению о великом князе”[16]. Это общее мнение распространялось в обществе, приближенном ко двору, затем доходило и до простого народа.

           Как свидетельствовали очевидцы, в момент кончины Екате­рины Петербург, после Парижа и Лондона, “был самою ожив­ленною, самою изящною европейской столицей”. Это было мне­ние иностранцев, отмечавших и внешний блеск, роскошь и хоро­ший вкус петербургского высшего общества[17]. С воцарением Павла произошло внезапное изменение облика российской сто­лицы. Последовали многочисленные запреты, которые касались и моды, и даже словоупотребления. По указу 1797 г. одни слова предписывалось не употреблять, другие заменять. Слово “врач” [123] заменялось словом “лекарь” - замена странная и никакого отно­шения к политике не имевшая. Слово “пособие” заменялось сло­вом “помощь”, а слово “граждане” заменялось словом “обыватели”. Последняя замена, во всяком случае, понятна. Не нужно было молодому императору граждан. Но не нужно было ему и общест­во, в этом одна из наиболее четких линий новой языковой рефор­мы. Павел запретил слово “общество” и ничем его не заменял[18]. Как отмечает один из наиболее информированных его биогра­фов Е.С. Шумигорский: “Павел был убежден в безличии русско­го народа и в необходимости для него немецкой указки, поддер­живаемой строго и мелочно дисциплинированной военной силой”[19].

           Различного рода слухи, устойчивые мнения о власть предер­жащих и об императорской фамилии составляли значительную часть общественных настроений, входивших в формировавшееся общественное мнение. Оно также складывалось и по отношению к основным событиям тогдашней России, сменявшимся одно за другим и нередко получавшим неоднозначную трактовку в том же самом обществе. Одним из крупнейших событий XVIII в. бы­ли петровские преобразования, отношение к которым проходит через все это столетие и дебаты по которым не прекращаются и по сей день. Реформирование нередко проводилось насильствен­но и, как пишут некоторые исследователи, “приняло характер террора”[20]. Многие испуганно наблюдали за каскадом преобразо­ваний и усматривали в них только издержки, которых, действи­тельно, было немало. Как пишет А.А. Кизеветтер: «...многие русские люди, оторопев от этого вихря непривычных впечатле­ний, начали уже серьезно подумывать: “да подлинно ли это настоящий царь сидит у них на престоле, не подменили ли его немцы, когда он ездил в свое заграничное путешествие”. Другие, более решительные люди прямо высказывали мысль, что вместо него на Русь приехал под его именем сам антихрист!»[21].

           Трудно даже сказать, как распределялось тогда обществен­ное мнение и сколько было за Петра, а сколько против. Недо­вольных было очень много и, говоря о раздвоении обществен­ного мнения, можно допустить, что при жизни Петра его боль­ше осуждали, чем поддерживали. С.М. Степняк-Кравчинский, известный революционер-народник, подавая в своей книге Петра как великого реформатора и поддерживая его преобра­зования, записал следующее: “Царь, применивший к церкви на­силие, царь, окруженный еретиками, одетый в немецкое платье, который мало того, что сам остриг бороду, но и заставил так по­ступить своих придворных, - такой царь не мог, конечно, вну[124]шить своим подданным того восхищения, какое они с готовно­стью выражали его предшественникам. Петра даже объявили антихристом”[22].

           Кизеветтер подчеркивает, что железная диктатура Петра не благоприятствовала взаимным трениям образовавшихся в стране внутренних партий, однако эти “партии” хорошо прослеживают­ся и, более того, наметились еще до Петра, примерно с середины XVIII в. Противники петровских преобразований получили воз­можность опереться на недовольство русского дворянства прину­дительной службой и на его стремление к превращению в приви­легированный общественный класс[23].

           Говоря о борьбе в обществе по отношению к петровским ре­формам, мы не можем не отметить столкновение мнений и инте­ресов по отношению к каждой из конкретных петровских реформ. Например, заметный раскол произошел в обществе и народе по отношению к новой столице России, построенной где- то на отшибе, хотя и вблизи от моря. В народе и в высших кругах общества вырабатывалось свое, неофициальное отношение к но­вой столице. И.Г. Фоккеродт, член прусского посольства, посе­тивший Петербург, обратил внимание на то, что публично те, с кем ему приходилось встречаться, расточали похвалы в адрес преобразований Петра I, но, лишь сблизившись с этими же самы­ми людьми, можно услышать из их уст совсем другую песню. Прежние восхваления сменяются ненавистью русских к Петер­бургу[24], и можно услышать от них и о ненависти, в свою очередь, Петра к Москве, которую он чуть ли не готов сравнять с землей.

           Борьба вокруг оценки реформ Петра I не завершилась с ухо­дом императора из жизни. Она охватывает все царствования XVIII в. и следующее столетие. Тенденция, однако, была такова, что культ Петра I сложился после его смерти. Критика “повреж­дения нравов”, которую мы находим у М.М. Щербатова, не может рассматриваться как полное неприятие Петра и его ре­форм. Щербатов прямо писал: “Не неприятель был Петр Вели­кий честному обществу; но хотел чтобы оно безубыточно каждо­му было”[25]. В других своих трактатах Щербатов нисколько не противник Петра, более того, он пишет трактат в защиту Петра, против нападок на его память со стороны обер-прокурора Сена­та Неклюдова, а также и другой, не столь апологетический, но где пороки и самовластие Петра, его личные недостатки объяс­няются и даже извиняются уровнем нравственного развития тог­дашнего общества.

           Нельзя рассматривать как антипетровские и сатирические журналы Н.И. Новикова и известные записки И.Н. Болтина. [125] Эти публицисты и историки антизападного направления высоко оценивают деятельность Петра I, хотя и подвергают критике его отдельные мероприятия, отмечая некоторые ошибки и просче­ты. Они проложили путь сочинениям, способствовавшим анали­тическому подходу к деятельности первого российского импера­тора. В начале XIX в., как отмечается в литературе, в отражении эпохи Петра, точнее его самого, начинает господствовать вос­торженный панегирик[26].

           Отношение к петровским преобразованиям пронизывает об­щественное мнение всего XVIII в. Таких проблем, волновавших общество столь продолжительное время, было не очень много. Как правило, общественное мнение возникало по поводу теку­щих проблем, решение которых способствовало его переключе­нию на другие проблемы.

           Глобальная проблема XVIII в., пришедшая из прошлого сто­летия и перекинувшаяся в следующий век, - это вопрос о крепо­стном праве. В рассматриваемый период шел процесс его укреп­ления, и общество, общество преимущественно дворянское, не могло не выразить к нему своего отношения. Говорить о расколе общества по поводу крепостного права в XVIII в. еще не прихо­дится[27]. Подавляющее большинство высшего общества было его сторонником и никаких послаблений в этом отношении не дела­ло. Дворянство в своей массе хотело его укрепления, а Комиссия для разработки Уложения отразила намерения иметь своих кре­постных и в среде купцов, мещан, казаков и даже церкви. Многие известные просветители, ревнители литературы, искусства, нау­ки были убежденными крепостниками и иначе себя не мыслили.

           Призывы к ограничению, а тем более к отмене крепостного права в среде авторов XVIII в. были единичными. В.О. Ключев­ский смог найти тому лишь некоторые примеры в литературе или служебной практике того времени. Он подчеркивает стрем­ление И.Т. Посошкова к законодательной нормировке отноше­ний крестьян и их владельцев, хотя против крепостного права как такового Посошков не выступал. Обратил внимание Ключев­ский на деятельность Анисима Маслова, обер-прокурора Сената, неоднократно заявлявшего о бедственном положении крестьян и выступавшего за ограничение помещичьего произвола[28]. В защи­ту крепостных крестьян подает свой голос и известный сатирик А.Д. Кантемир, особенно в своей V сатире, но это еще не высту­пления против крепостного права. Даже С.Е. Десницкий, кото­рый в своих трудах осуждал крепостничество, и, например, в предисловии к переводу книги Т. Боудена “Наставник земледель­ческий”, вышедшей в 1780 г., писал о том, что крепостническая [126] система, отсутствие покровительства крестьян со стороны госу­дарства служат основными препятствиями к развитию сельского хозяйства в России, в своей записке для Уложенной комиссии не был до конца последовательным[29].

           Среди деятелей российского общества XVIII в. число катего­рических противников крепостного права было крайне ограни­ченным. К ним относятся чиновник Г. Попов[30], А.Н. Радищев, хо­тя и он своих крепостных не отпускал. Можно сказать, что в тогдашнем обществе господствовали крепостнические настрое­ния. Это общество все-таки было в подавляющем своем боль­шинстве обществом крепостников, точно так же как многие про­свещенные умы Древней Греции относились к категории рабо­владельцев.

           Кстати, между самими дворянами заметны значительные от­личия. По данным ревизий, в 20-х годах XVIII в. помещики, вла­девшие менее 20 душами мужского пола, составляли 59,5% всех душевладельцев. Через 50 лет процент таких помещиков соста­вил 59%, т.е. процент мелких помещиков на протяжении всего столетия практически оставался неизменным, тогда как процент среднепоместных и крупнопоместных за этот период возрастает с 8,7 до 16% всех помещиков[31]. Мелкие помещики, как известно, особенно цеплялись за свои права и категорически выступали за сохранение крепостного права. Они составляли подавляющее большинство провинциального общества. Но и крупные помещи­ки не спешили избавляться от своих крепостных. Н.М. Карамзин владел тысячью крепостных, но считал это малым и писал о сво­ем бедственном положении и необходимости получать оклад за государственную службу в качестве историографа.

           Даже А.Я. Поленов, подавший в 1766 г. свою записку на за­прос “Вольного экономического общества” и оказавшийся в чис­ле пяти удостоенных награды (из 160 сочинений), при всех резких нападках на крепостное право и описании бедственного состоя­ния крестьян, все-таки ограничивается упорядочением отноше­ний крестьян и помещиков и отмену крепостного права не пред­лагает[32]. Поэт и драматург В.В. Капнист, который, по словам его дочери, “был любим всеми и по справедливости назывался всегда душою общества[33], в 1783 г. пишет “Оду на рабство”, где высту­пает против закрепощения вольных украинских крестьян, а в 1786 г. - “Оду на истребление звания раба”. Последняя была ре­акцией на указ Екатерины II от 15 февраля 1786 г., запрещавший в прошениях именоваться “рабом”, а вместо того использовать слова “верноподданный” или “всеподданнейший”. За это Кап­нист получил от Екатерины табакерку со своим именем, осыпан[127]ную бриллиантами, но душевладельцем Капнист оставался по- прежнему. Лишь С.И. Гамалея, близкий к Новикову, отказался принять за службу 300 душ крестьян, за что получил в литерату­ре прозвище масона-антикрепостника[34].

           На протяжении XVIII в. общественное мнение можно просле­дить и по ряду других важнейших событий того времени. Одним из них была Великая французская революция, которая не могла не породить реакцию и в далекой России. Известно, что падение Бастилии вызвало в столице России взрыв общественного энту­зиазма[35]. Весть об этом событии быстро распространилась по Петербургу. Свое одобрение выражали купцы, мелкие торговцы и, как пишет французский посол в России Сегюр, буржуазия и часть образованного общества. По его словам, люди разных на­ций - французы, русские, датчане, немцы, англичане, голланд­цы - на улицах поздравляли друг друга, обнимались, словно их самих избавили от тяжелой цепи, висевшей на них.

           Исследователи отмечали проникновение с 80-х годов в Рос­сию радикальных течений французской общественной мысли до такой степени, что властителями дум молодого поколения стано­вились Руссо, Мабли, Реналь. Более того, некоторые русские молодые люди приняли непосредственное участие в событиях Французской революции. Два князя Голицына с оружием в руках участвовали в штурме Бастилии. Граф А.А. Строганов, впослед­ствии один из ближайших друзей Александра I, вместе со своим воспитателем французом Ж. Роммом чуть ли не ежедневно ходил в Версаль на заседания Национального собрания. Строганов вступил в число членов двух радикальных клубов - Якобинского и “Друзей закона”. Имеются свидетельства французского по­сланника в России Жене, что некоторые русские плакали от ра­дости, узнав о принятии Людовиком XVI конституции 1791 г. С.Н. Глинка, еще будучи кадетом, переводит на русский язык “Марсельезу”. В.П. Кочубей, по его собственным признаниям, в начале революции был ее ревностным сторонником[36].

           Отношение к Французской революции было лишь одним из эпизодов, вокруг которых складывалось общественное мнение международного плана. Известно отношение общества к много­численным войнам XVIII в., например к русско-турецким войнам. Но все-таки внутренние проблемы будоражили общество в боль­шей степени, и в XIX в. оно вышло, имея несколько крупных про­блем, влиявших на общественное мнение. Это отношение к цар­ствующей фамилии, которое неизбежно выводило на вопрос го­сударственного устройства, крестьянский и дворянский вопросы. Внимание к общественному мнению как таковому, осознание его [128] роли в жизни общества и государства уже постепенно обознача­ется, но оно особенно проявится в самом начале XIX в., сразу по­сле вступления на престол Александра I, во многом как реакция на павловское правление.

           В начале XIX в. по России ходили и анонимные записки. В од­ной из них, составленной на французском языке, под названием “Проект обращения к императору”, отмечалось “беспримерное в России отчуждение общественного мнения от мнения правитель­ственного” и, при всем одобрении первых лет правления импера­тора, высказывались надежды на преобразования[37]. Автора дру­гой анонимной записки, направленной непосредственно импера­тору, удалось выявить. Им оказался В.Н. Каразин, излагавший целую программу действий и ратовавший за доверие к общест­венному мнению, т.е. к обществу[38]. Известно, как взволновало это письмо самого императора, приблизившего к себе его автора. Настроения Александра I той поры, т.е. начала его правления, были хорошо известны, и это повлияло на создание видными са­новниками ряда проектов, где значительное внимание уделялось учету или укреплению роли общественного мнения. В 1802 г. М.М. Сперанский составил свою записку “О силе общего мне­ния”, в которой писал, что общее мнение, или “дух народный”, представляет собой внутреннее убеждение большей части людей. И далее Сперанский отмечал, что: “Нужно изъяснить пользу об­щего мнения и необходимость управлять им”[39]. О необходимости общего мнения Сперанский рассуждает и в записке 1803 г.

           М.М. Сперанский в то время был представителем власти. Его антипод Н.М. Карамзин больше представлял общество, чем власть. В своем журнале “Вестник Европы”, начавшем выходить с 1802 г., он, однако, также ратовал за необходимость обществен­ного мнения и, более того, писал о том, что все правительства убедились в важности общественного мнения, чувствуют нужду в любви народной и необходимость истребить злоупотребления[40].

           Поэт П. Вяземский, планируя после 1812 г. издание своего журнала, предполагал при его помощи “действовать на общее мнение”. О необходимости быть “вожатым мнения общественно­го” он пишет и в одной из статей начала 20-х годов[41]. Когда нача­ли распространяться неблагожелательные слухи о генерале М.С. Воронцове, командовавшем русским корпусом, стоявшим во Франции в 1815-1816 гг., то он с болью записал следующие слова: “...на что мне чин, коли с оным было бы стыдно показать­ся сослуживцам моим? Вне службы все чины равны”[42].

           В послепавловский период осознание роли общественного мнения характерно и для самого общества, и для ряда представи[129]телей власти. Во всяком случае, сам Александр I в первые годы правления этому не препятствовал.

           Однако общественное мнение не было неизменным и по от­ношению к новому императору. Его оценки менялись в зависимо­сти от успехов и неудач русского оружия, внешней и внутренней политики. Часть помещичьего дворянства стала выражать недо­вольство уже после подписания указа о вольных хлебопашцах 1803 г., усмотрев в нем ограничение поместной системы и линию на создание экономического конкурента в лице свободного кре­стьянина. Еще более значительный ропот, порой прорывавший­ся открыто, вызывали неудачи в первых непосредственных столкновениях с Наполеоном. Петербургское общество, в пер­вые годы правления Александра весьма расположенное к веселой и открытой жизни, постепенно меняет к нему свое отношение. Общественное недовольство обнаруживается при оценках дейст­вий главнокомандующего Беннигсена и затем затрагивает само­го Александра. Известно письмо Марии Федоровны от 18 апреля 1806 г., направленное Александру, где она, учитывая складывав­шиеся общественные настроения, указывает на недостатки его правления и прежде всего - на неудачную внешнюю политику[43].

           Об отчаянии русских патриотов по поводу неудачного для России Тильзитского мира писалось неоднократно. Описывались и неблагоприятные общие условия (тогда Россия вела несколько войн - с Турцией, Персией и кавказскими горцами), но сам факт поражения больно ранил самолюбие русского человека. При­выкшие к победам русского оружия, не только члены общества, но и верхи не скрывали своего неудовольствия. Ф. Булгарин в связи с этим писал: “Но главное в том, что наше народное само­любие было тронуто и что война с Англией не могла побудить энтузиазма, не представляя никаких польз и видов и, лишая нас выгод торговли. Вот, что породило общий ропот”[44].

           Слухи, распространяемые “здешними французами”, Алек­сандр I называет нелепыми разглашениями и своевольствами, пи­шет о презрении к министерству и неуважении законов, которые, по словам Ростопчина, “погашают преданность и любовь ко мне народов”[45].

           Александр I явно встревожен, его волнует “погашение пре­данности и любви”, волнует его и распространение слухов о воль­ных крепостных, которые передал ему тот же Ростопчин, более того сообщивший об ожидании Бонапарта, который эту воль­ность им даст. После Тильзита эти слухи многократно усилива­ются. Представитель Франции в России Савари даже пишет о крайней непочтительности отзывов русской молодежи о своем [130] императоре и возможности нового дворцового переворота, кото­рый эта молодежь имела намерение совершить. Причем о воз­можности заговора против Александра I Савари писал неодно­кратно. О недовольстве русских поражениями писал и шведский посол в Петербурге граф Стединг, особенно акцентировавший внимание на резком падении авторитета императора. Он при этом добавлял, что о перемене царствования говорят не только в частных, но и в публичных собраниях и военные настроены не лучше, чем остальные подданные императора. Он же передавал слухи о желании отстранить от власти мужскую линию царству­ющего дома и возвести на престол Екатерину Павловну[46]. Но по­ражения в битвах, и особенно Тильзит, действительно способст­вовали таким зигзагам общественного мнения, которые отражали уже недовольство самим императором. Недовольство либераль­ным курсом императора первых лет его царствования нередко направлялось на главного реформатора - Сперанского. Его от­ставкой Александр I хотел разрядить настроения консерватив­ных кругов общества, и, несомненно, это ему удалось. Любопыт­но, что во время аудиенции у царя К. Нессельроде, имевшего хорошие отношения со Сперанским и в день опалы известного реформатора выразившего по этому поводу глубокое сожале­ние, поскольку император лишил себя преданного, верного и рев­ностного слуги, Александр I ответил ему следующими словами: “Ты прав, но именно теперешние обстоятельства и могли выну­дить у меня эту жертву общественному мнению”[47].

           Сперанский был брошен на растерзание дворянскому общест­венному мнению, и эту меру в консервативных кругах встретили с восторгом: она заметно подняла авторитет императора в их сре­де. Недовольных этой мерой было немного, хотя в их числе были М.Б. Барклай-де-Толли, А.И. Михайловский-Данилевский, буду­щий герой Бородино - генерал А.В. Воейков и др. Если в данном случае Александр I пошел навстречу общественному мнению в деле ссылки одного из самых светлых умов страны, человека рев­ностно трудившегося над ее преобразованием, то несколькими месяцами позднее он пошел навстречу тому же общественно­му мнению и назначил главнокомандующим действующей про­тив Наполеона армии М.И. Кутузова. Негативное отношение им­ператора к старому полководцу было хорошо известно, но его одолевали с разных сторон. 6 августа 1812 г. Ростопчин писал Александру I: “Москва желает, чтобы командовал Кутузов и дви­нул Ваши войска... Я в отчаянии, что должен послать Вам это до­несение, но его требует от меня моя честь и присяга”[48]. Такие же настроения господствовали и в Петербурге. Об этом писал сам [131] Александр Екатерине Павловне 12 сентября: “В Петербурге я на­шел умы всех за назначение старого Кутузова в главнокомандую­щие. То было общее требование. Зная этого человека, я сначала не желал этого, но когда письмом от 5 августа Ростопчин засвиде­тельствовал мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов коман­довал, так как Барклай и Багратион к этому не способны. Я не мог поступить иначе, как выбрать из трех генералов, одинаково малоспособных быть главнокомандующими, того, на которого указывал общий голос”[49]. На роль общественного мнения в назна­чении Кутузова Александр I указывал и в беседе со своим гене- рал-адъютантом Е.Ф. Комаровским. В ней прямо были сказаны следующие слова: “Публика желала его назначения, я его назна­чил. Что же касается меня, то я умываю руки”[50].

           Итак, император вынужден был уступить “общему желанию”. Значит, оно было очень сильно, и не учитывать его не мог даже са­модержец. Общее желание или общественное мнение сыграли, таким образом, в том тревожном 1812 году как минимум дважды решающую роль в принятии решений кардинального свойства. Как известно, в 1812 г. не только Ростопчин был за назначение Ку­тузова, к этой мысли склонялся и поддержал ее А. Аракчеев[51]. Ре­шительно повлияв на усиление роли общественного мнения, Але­ксандр I был вынужден учитывать его в своей политике нередко против своей воли. Похоже, что после Тильзита Александр стал побаиваться его и в этом одна из причин укрепления позиций Аракчеева, который все более и более противопоставлялся обще­ству и выполнял своеобразную роль громоотвода. Александр ста­рался отвести от себя негодование или даже ропот общества и пе­ревести его на своего самого главного фаворита.

           Кизеветтер, отмечая очередное возвышение Аракчеева в 1808-1809 гг., решающим моментом в этом видит “страх Алек­сандра перед опасностью общественного брожения”. Только Аракчеев сможет сдавить своей железной рукой порывы обще­ственного недовольства: “Вот к чему сводится вера Александра в Аракчеева и вот почему эта вера вспыхивала с особенной силой каждый раз, когда Александру начинало чудиться общественное возмущение”[52].

           1812 год передает различные оттенки общественных настро­ений в разных кругах общества и народа. Чрезвычайное напря­жение сил, состояние общественной активности, когда решалась судьба страны, дают самые тонкие нюансы проявления общест­венных чувств. Н.А. Троицкий писал, что на деле дворянство и сам царь боялись и тормозили народную войну, “высказав боль­ше испуга, чем героизма”[53].

           [132] Бояться было чего, поскольку в вооруженном народе они ви­дели антипомещичью силу, способную пойти затем против самих душевладельцев. Ф. Ростопчин прямо говорил: “Мы еще не зна­ем, как повернется русский народ”[54]. Вместе с тем, хотя число крестьянских возмущений против помещиков было заметно больше, чем в предшествующие несколько лет, антинаполеонов­ская борьба крестьян была искренней и самоотверженной. В це­лом и мнение народа, и мнение общества практически совпадали, но палитра действий была очень разноцветной. Не случайно бу­дущий декабрист С.Г. Волконский, бывший в 1812 г. флигель- адъютантом, говорил царю о мужественном поведении крестьян и малодушии не проявившего себя на деле дворянства[55]. Много нареканий было и в адрес духовенства, часть которого пошла по пути сотрудничества с Наполеоном[56].

           Конечно, можно привести примеры антипатриотизма, мало­душия, а то и прямого предательства, но общий порыв народа и общества дать достойный отпор нашествию не подлежит сомне­нию. Общественное мнение было в пользу сопротивления и по­беды. На протяжении всего XIX в. трудно найти такой пример на­ционального единения, как 1812 год[57].

           Победа в трудной войне 1812 г., а затем в сложных загранич­ных походах способствовала новому резкому возрастанию авто­ритета Александра I. При некоторых минутах смятения он пока­зал себя твердым и последовательным политиком, а к концу сражений с Наполеоном и неплохим полководцем. Как писал С.М. Соловьев, “великое решение царя и народа достигло своей цели: к концу 1812 года ни одного вооруженного врага не остава­лось на Русской земле”[58]. Роль общественных настроений в этой победе была весьма значительной, и все их нюансы еще следует основательно изучить в специальном исследовании.

           Вскоре после окончания антинаполеоновских войн последо­вал императорский документ от 1 января 1816 г., который носит название “Манифест высокомонаршей признательности народу за оказанные в продолжении войны подвиги”. Народ здесь пони­мается расширительно, и признательность ему императора была несомненной и, можно сказать, искренней. Но этот акт был уже отражением политики, направленной на будущее, политики ук­репления самодержавия[59]. Ситуация складывалась отнюдь не в пользу императора, еще недавно купавшегося в лучах славы. В современной литературе не без основания отмечается “разлад Александра с общественным мнением и особенно с армией после окончания военных действий, вызванных нежеланием прави­тельства проводить либеральные реформы”[60].

           [133] О состоянии общественного мнения свидетельствуют планы декабристов. Известный свод А.Д. Боровкова, составленный по повелению самого Николая I на основании показаний декабри­стов уже после восстания, дает представление о намерениях не только членов тайных обществ, но и более широких кругов. Свод Боровкова выражал общественное недовольство глубоким рас­стройством всех сторон правительственной системы. Главный вывод о деятельности центрального аппарата - это торжество произвола буквально во всех отношениях. Декабристы обратили внимание и на положение крестьян, и на состояние государствен­ного хозяйства, и на ряд других сторон жизни русского общества того времени, где они усматривали серьезные злоупотребления[61].

           Свод А.Д. Боровкова конечно неполный, но и то, что в него было включено, свидетельствовало об отражении декабристами общенациональных задач. Не случайно, в случае победы они пла­нировали включение в состав своего правительства М. Сперан­ского, П. Киселева, Н. Мордвинова, А. Ермолова, тех представи­телей правительственного лагеря, которые лучше других ощу­щали “дух времени” и необходимость известных перемен[62].

           Декабристы повлияли на деятельность и некоторых легаль­ных обществ тогдашней России. Не без их воздействия устав ли­тературного объединения “Арзамас” выдвигал главной целью пользу Отечества, состоящую в образовании общего мнения[63].

           В 20-х годах внимание всего общества привлекли крупные ме­ждународные события. Прежде всего это была греческая револю­ция, а также ряд революционных событий в других регионах Европы, к которым относились и революции на Пиренейском и Апеннинском полуостровах. Н.И. Греч по этому поводу писал: “Революция греческая, а потом испанская и итальянская, встреча­ли в России, как и везде, ревностных друзей и поборников”[64].

           События Восточного кризиса 20-х годов, прежде всего грече­ская революция, а также ситуация в Дунайских княжествах взбу­доражили общественное мнение больше других международных дел. Об этом свидетельствует и русская публицистика этого вре­мени. Эти события отражались и в “Сыне Отечества”, и в “Оте­чественных записках”, и в “Вестнике Европы”, и в других перио­дических изданиях России[65]. Особое внимание балканским событи­ям уделяли “Сын Отечества”, основанный Н.И. Гречем и придер­живавшийся в то время либерального направления, и “Вестник Европы”, руководимый М.Т. Каченовским и отличавшийся про­крепостническими взглядами.

           “Сын Отечества” подробно информировал и о движении гре­ков, и о восстании валахов под предводительством Тудора Влади[134]миреску, и о ситуации в Болгарии и на Балканском полуострове. Заслуживает большого внимания “Обозрение 1821 г.”, опублико­ванное этим журналом[66]. Русская журналистика передавала на­строения общества, занимавшего прогреческие позиции, точнее даже позиции в пользу балканских народов, и требовавшего вме­шательства России для оказания им помощи. Эти настроения были характерны как для России, так и для стран зарубежной Европы, но там они были не столь повсеместны[67]. Некоторое за­тухание этих общественных настроений заметно с 1822 г.[68], но и после этого русское общественное мнение нельзя характеризо­вать как антигреческое. Не нужно забывать, что взрыв общест­венных чувств в 1821 г. произошел в период резкого уклона впра­во правительственного курса и в определенной степени может рассматриваться как антиправительственный. Из-за отношения к событиям на Балканах в конечном итоге произошло столкнове­ние общественной и правительственной линий. Общественное мнение оказалось не в пользу царя.

           Собственно, жалобы на жесткий и несоответствующий настро­ениям общества курс были заметны и раньше. В 1820 г. даже А.И. Михайловский-Данилевский, довольно близкий к Александ­ру I, вынужден был написать: “Мы, бедные русские литераторы, находимся в самом жалком положении, ибо не имеем право печа­тать то, что желаем, не смеем умствовать о политических предме­тах... Мы должны или безусловно хвалить; или молчать. Как часто бывает мне досадно, читая в иностранных книгах упреки, делаемые нам насчет бедности нашей словесности, но пусть снимут узду, нас удерживающую, и мы... станем скоро наряду с европейскими писа­телями”[69]. О том, чтобы “сняли узду” мечтали не одни представите­ли будущего декабризма. Притом что узда после 1820 г. еще более стянулась, т.к. Александр I внимательно относился к позиции об­щества. В том же году, узнав о деятельности Союза благоденствия, Александр I отнесся к нему весьма настороженно: “Ты ничего не понимаешь, - говорил он одному из своих придворных, - эти люди могут кого хотят возвысить и уронить в общем мнении”[70].

           Противостояние между общественным мнением и императо­ром, как правило, в скрытых формах в 20-е годы заметно усили­вается. Общество явно не принимало аракчеевщину, и, как писал историк А.А. Корнилов, “между государем и мыслящим общест­вом вырывается настоящая пропасть, - исчезает последняя наде­жда в обществе добиться мирным путем ослабления гнета и пра­вительственного произвола”[71].

           Правление Николая I было, собственно, продолжением поли­тики его брата образца начала 20-х годов. В целом обстановка [135] николаевского царствования не была благоприятной ни для раз­вития общества, ни для усиления общественного мнения. Ни то, ни другое, однако, задавить не удалось. Это было результатом объективного развития страны. Как писал С.М. Соловьев, даже генералы боятся общественного мнения[72].

           С самого начала царствования Николая I правительство внимательно следило за общественным мнением и старалось им руководить, направлять в нужное русло. Яркий пример тому - стремление руководства страны создать в народе и в обществе негативный образ декабриста и представить события 14 декаб­ря 1825 г. как выступление врагов народа, только и мечтавших о захвате власти. Благодаря различным манипуляциям, через прессу, через искусственно раздуваемые слухи, через своих агентов царские власти довольно широко распространили в на­роде мысль о том, что декабристы - это помещики, которые выступили против желания нового царя предоставить крестья­нам волю и возжелали истребить всю царскую семью[73]. Тем не менее, крестьянское движение продолжало возрастать. Если за первые 25 лет, с 1801 по 1825 г., было 190 выступлений, потре­бовавших 25 вводов команд, то за вторые 25 лет, т.е. с 1826 по 1850 г., было отмечено 463 выступления с 74 вводами. А только за 10 лет с 1851 по 1860 г. было 472 выступления, потребовав­ших 66 вводов[74].

           Это вынудило власти принять соответствующие меры. В Манифесте от 12 мая 1826 г., который рассматривается в ли­тературе как первое обращение императора к народу, имелось требование под угрозой жестоких наказаний немедленно пре­кратить всякие толки о свободе[75]. Наблюдение за обществен­ным мнением (lʼopinion publique) было поручено III отделению, и в первых же его отчетах на французском языке имелся раз­дел о его состоянии. Эти отчеты датируются 1827-1830 гг.[76] В следующем за ними отчете имелся раздел “Обозрение про­исшествий и общественного мнения в 1831 г.”, но далее это на­звание раздела решили несколько изменить, и он стал назы­ваться “Обозрение расположения умов и различных частей го­сударственного управления в 1832 г.”[77]. С таким названием раз­дела и с подразделом “О расположении умов” царю предоста­влялись отчеты III отделения с 1832 по 1837 г. Затем название раздела вновь меняется и формулируется “Обозрение духа на­родного и разных частей государственного управления в 1838 г.” с подразделом под названием “О духе народном”[78]. В следующем году название вновь меняется и императору представляется “Нравственно-политический отчет за 1839 г.”, [136] с подразделом “Извлечение из общего мнения и слухи, донося­щиеся в публике”[79].

           Такие нравственно-политические отчеты, как составная часть общих отчетов III отделения, составлялись с 1839 по 1850 г. С 1851 г. такой раздел уже отсутствует. Казалось, что в нем нет необходимости, хотя наблюдения за состоянием общественного мнения производились и, например, в отчете за 1855 г. было на­писано: “Наблюдение за общим духом народным, во время насто­ящего тяжкого испытания (Крымской войны. - В.Г.), приводит к самому утешительному заключению...”[80] Эти “утешительные за­ключения”, по-видимому, были причиной тому, что специальные разделы об общественном мнении, а затем и нравственно-поли­тические отчеты посчитали излишними. Лишь с 1859 г. вводится специальная рубрика под названием “Нравственно-политическое обозрение”, которое и призвано было давать информацию о со­стоянии общественного мнения. Произойдет это уже при другом императоре - Александре II, когда общественное мнение, дейст­вительно, значительно оживилось. В 1860 г. эта рубрика уже на­зывается “По наблюдению за нравственным состоянием жите­лей”[81], а в 1861 г. - “Нравственно-политическое обозрение за 1861 год”[82], т.е. вернулись к нравственно-политическим отчетам 1830-1850 гг.

           И изучение отчетов III отделения, и ряд других материалов, отражающих общественное мнение той поры, свидетельствуют о том, что и в годы николаевского царствования крестьянский во­прос оставался важнейшим вопросом страны. Он был многоас­пектным и касался не только ликвидации крепостного права[83], а имел прямой выход и на другие категории крестьянства, напри­мер государственных крестьян, крестьян удельных, колонистов и т.д. О стремлении крестьян к обретению свободы отчеты III от­деления говорят неоднократно вплоть до известного вывода о крепостном состоянии как пороховом погребе под государством. В отчете за 1840 г. писалось: “Мысль крестьян о свободе год от году угрожает опасностью будущие времена России”[84]. В 1842 г. III отделение вновь пишет о том, что уничтожение крепостного состояния в России составляет постоянный предмет толков и опа­сений помещиков[85]. В отчете за 1847 г. подчеркивалось: “В тече­ние прошедшего года главным предметом рассуждений во всех обществах была непонятная уверенность, что Вашему величест­ву (т.е. Николаю I. - В.Г.) непременно угодно дать полную свобо­ду крепостным людям”[86].

           В отличие от XVIII в. в это время уже было немало против­ников крепостного права в среде самого дворянского общества. [137] Решительными противниками крепостного права были западни­ки и славянофилы. В 1839 г., когда еще славянофильство находи­лось в стадии формирования, А.С. Хомяков в узком кругу своих единомышленников характеризовал крепостное право как на­глое нарушение всех законов, как мерзость рабства. Близки к такому же восприятию крепостного права И.С. и К.С. Аксаковы и другие славянофилы[87]. Более того, один из славянофилов - В.А. Черкасский - в своих имениях проводит работу по ликвида­ции личной зависимости своих крестьян и только за 10 лет, с 1847 по 1857 г., у него выкупилось более половины крестьян, получив личную свободу и соответствующие участки земли[88].

           Достаточно хорошо известно отношение к крепостному пра­ву и виднейших представителей западничества: Т. Грановского, И.С. Тургенева и др., сближавшее их в этом вопросе со славяно­филами. Еще более радикально была настроена та часть запад­ников, которые получили в литературе название революционе­ров-демократов. Н.П. Огарев освободил часть своих крестьян с землею[89]. Последовательными противниками крепостного права были А.И. Герцен[90], М.А. Бакунин, В.А. Энгельсон[91].

           Тем не менее, они не составляли в николаевское время боль­шинство общества, не они были главными источниками форми­рования общественного мнения. Это мнение было в основном консервативным, а консерваторы стремились сохранить сущест­вовавшее положение без каких-либо существенных изменений. Помещики-экономисты обосновывают свои взгляды теоретиче­ски, выступая в печати или в рамках тех или иных общественных мероприятий. Так, помещик Дурасов 28 ноября 1842 г. зачитал свой доклад в Вольном экономическом обществе на тему “Взгляд на положение крестьян в России и сравнение их с классом рабо­чего народа в иностранных государствах”, где доказывал, что “прославленная вольность” на Западе отнюдь не служит к эконо­мическому благополучию крестьянства[92]. Еще до этого, в 1835 г., чиновник Министерства внутренних дел Пассен подает записку, в которой заявляет, что большинство дворян против отмены кре­постного права, поскольку не может свыкнуться с мыслью о воз­можности эффективно владеть землей и иметь хорошую прислу­гу при отсутствии крепостного права[93]. В начале 50-х годов ряд органов русской прессы начал буквально воспевать крепостное право и вообще благоденствие России под скипетром православ­ного царя[94].

           В правительственных сферах в 30-40-е годы лишь отдельные сановники высказывались за реформы, большинство иерархов русской православной церкви и в конце 50-х годов принадлежало [138] к числу несочувствующих реформе[95], большинство же общества было в то время консервативно, и нет оснований относить его к радетелям за крестьянскую реформу. А.А. Кизеветтер, который специально изучал роль русского общества в реформе 1861 г., об­ращаясь к времени царствования Николая I, привел обширную цитату из Г. Успенского, суть которой заключалась в том, что “надо постоянно бояться - это корень жизненной правды”[96].

           Аграрно-крестьянский вопрос обсуждался в разных слоях об­щества, и это обсуждение было хорошо известно в правительст­венных кругах, которые особенно ему не препятствовали. Уже­сточение происходит только после 1848 г. Иное дело - изменение политического устройства страны, конституция, представитель­ные учреждения, политическая свобода. Само общество больше желало политической свободы, нежели отмены крепостного пра­ва. Тем не менее, говорить об этом было сложнее, чем о кресть­янском вопросе, русский конституционализм за 30 лет правления Николая I прослеживается слабее, чем в предшествующее царст­вование.

           То, что К. Аксаков записал в своей записке Александру II: “сила власти - царю, сила мнения - народу”, славянофилами вы­нашивалось и много раньше. Не случайно, в литературе это на­зывается известной славянофильской политической формулой[97].

           В целом в высших кругах заметен уход в себя, и эти настрое­ния отразил отчет III отделения за 1843 г. В нем отмечено, что высшее общество, позволявшее себе в прежние времена рассуж­дать о действиях правительства, гласно хваля или порицая прини­маемые им меры, стало уклоняться от подобных суждений и хра­нит ко всему какое-то равнодушие. Далее написано, что то же самое заметно и в других слоях общества, до такой степени буд­то все поражены какой-то апатиею[98]. В 1847 г. уже в другом от­чете посчитали нужным записать: “Вообще, в прошедшем году, нежели когда-нибудь, общественное мнение порицало меры пра­вительства: в особенности роптали при слухе об уничтожении чи­нов и несколько вооружились против воспитания, которое дается юношеству в учебных заведениях Министерства просвещения”[99]. Конечно, трудно сказать, сколь широко эти частные вопросы за­тронули общество, но важна констатация наличия общественно­го мнения и его некоторого оживления.

           Вообще, если Александр I считал нужным опираться на об­щественность, во всяком случае в начале своего царствования, то для Николая I характерна иная линия поведения. Новый общест­венный подъем, начавшийся в середине 50-х годов, во многом походил на начало XIX в., но был более результативным в прове[139]дении соответствующих реформ. Еще в ноябре 1855 г. по случаю 50-летия сценической деятельности М.С. Щепкина - гордости русского театра - в Москве состоялся банкет, собравший до 300 человек, прежде всего представителей московской интелли­генции. И вот на этом банкете, состоявшемся еще до завершения Крымской войны и заключения мирного договора, К.С. Аксаков встал и произнес тост “в честь общественного мнения”. Как пи­сал своему сыну И.С. Аксакову присутствовавший на банкете С.Т. Аксаков: “Две секунды продолжалось молчание и разрази­лось криком и громом рукоплесканий. Все встали со своих мест, чокались, обнимались, незнакомые знакомились с Константи­ном... Ни музыкой, ни тостом в честь искусства и театра не мог­ли унять хлопанья и крика”[100].

           Тост К.С. Аксакова принял характер откровенной демонстра­ции московского общества. Он получил широкий резонанс и по- разному воспринимался в самом обществе и в правительственных верхах. Генерал-губернатор Москвы А.А. Закревский, отличав­шийся известными консервативными взглядами, выразил свое не­удовольствие и не позволил сообщить об этом событии в москов­ской печати. Не встретило оно поддержки и в высших сферах Петербурга. Любопытно, что и западники поначалу с насторожен­ностью отнеслись к инициативе Аксакова и, вообще, к этому щеп­кинскому торжеству. К.Д. Кавелин в связи с этим писал М.П. По­годину: “Щепкинский обед тоже тревожит здесь всех и служит предметом сильных разговоров. Если все так было, как рассказы­вают, то нельзя не пожалеть, что Аксаков поторопился тостом”[101]. Речь шла, таким образом, не о принципиальном несогласии с акса­ковским тостом, а только о его своевременности. Кавелин явно преувеличивал, когда писал, что тревога охватила всех. Все-таки на обеде присутствовало 300 человек и их поддержка или, во вся­ком случае, поддержка большинства, значила многое.

           Западники были не меньшими, чем славянофилы, сторонни­ками общественного мнения и, как тогда уже говорили, гласно­сти. Весьма показательна “Записка о письменной литературе” того же К.Д. Кавелина, опубликованная в одном из герценовских изданий в 1856 г. Среди прочего Кавелин там писал: “Станем ли мы прислушиваться к общественному мнению, мы услышим од­но: требование гласности; станем ли мы читать более или менее детальные статьи рукописной литературы, мы увидим одно: тре­бование гласности. Теперь же самые факты указывают на нее, как на единственное средство против явного зла”[102].

           Еще до этой работы Кавелина в полный голос заговорил его адресат М.П. Погодин, ранее известный как видный деятель [140] “официальной народности”, но заметно полевевший уже во вре­мя Крымской войны. Едва взошел на престол новый император Александр II, как Погодин направил ему свою записку под назва­нием “Царское время”, где среди прочего писал: “Определить, в какой степени может быть допущена гласность, в видах предо­хранения правительственных и прочих решений от произвольно­сти и учреждения над ними новой необходимой инстанции - бдительного общего мнения, без которого само правительство остается часто во тьме”[103].

           О необходимости формирования общественного мнения пи­шет в далеком Лондоне и А.И. Герцен. В “Колоколе” за 1 августа 1857 г. он, уже почувствовав определенные изменения в верхах, выражался весьма определенно: “Мы не только накануне пере­ворота, но мы вошли в него. Необходимость и общественное мнение увлекли правительство в новую фазу развития, перемен, прогресса”[104]. По Герцену, не только осознанная верхами необхо­димость, но и общественное мнение вынудили правительство об­ратиться к реформам. Общество пришло в движение, и сила его мнения была уже довольно ощутимой. Это, действительно, при­знавалось большинством, но были отдельные голоса предостере­жения и скептицизма.

           Один из оставшихся в живых декабристов, человек умудрен­ный жизненным опытом и суровыми испытаниями, так и не по­желавший вернуться из далекой Сибири, - И.И. Горбачевский - позволил себе иметь другое мнение. В своих воспоминаниях он проводил следующую идею: “Я не верю никакой гласности в пе­чати, не верю успеху ни в чем, не верю обещанной свободе”[105]. Горбачевский хорошо знал административные порядки и непре­кращающийся произвол властей, но его скептицизм в ту пору был редчайшим исключением. Большинство деятелей общества выражали надежды и среди прочего видели общественное мне­ние и желали его расширения. Явные сдвиги влево можно про­следить и в материалах, исходивших из кругов, не отличавшихся заметным либерализмом. А.В. Никитенко в своем дневнике оста­вил следующую запись: “Я полагаю необходимыми для России всякие улучшения, считая главными началами в них: гласность, законность и развитие способов народного воспитания и образо­вания...”[106]

           Требование гласности овладело довольно широкими кругами общества. В “Голосах из России” Герцена оно выходит на первое место. В “Письме к издателю” К. Кавелин и Б. Чичерин рассма­тривали гласность как чуть ли не единственное средство против явного зла[107]. Там же Н.А. Мельгунов проводит мысль о том, что [141] одна гласность способна оградить от беззаконий правосудия, из­бавить от лести, лжи и лицемерия, поднять и облагородить лю­дей[108]. Борьба общества за гласность, за общественное мнение очень хорошо осознавалась властями. Их положение было двой­ственным. С одной стороны, бюрократия прекрасно понимала, что гласность явно была направлена против нее самой, против злоупотреблений чиновничества, с другой - она лучше других знала о той поддержке, которую ей оказывали на самом верху, пытаясь добиться проведения самой главной реформы того вре­мени - крестьянской.

           В отчете III отделения за 1858 г. прямо говорилось: “Таким образом, в минувшем году два главных предмета вводили в соблазн и в проступки, хотя и не собственно политические, но требовавшие наблюдения постоянного, именно преобразование быта крестьян и общественное мнение”[109]. Никогда прежде, при всем внимании к общественному мнению, III отделение не стави­ло его на такую высоту.

           Не только для предреформенного, но и для пореформенного времени роль общественного мнения была несомненной, о чем довольно часто высказывались публично. Одни авторы, такие, как П. Щебальский, Б. Чичерин или И. Аксаков[110], придавали ему большое значение, а такие - как Р. Фадеев - отмечали “отсутст­вие сложившихся мнений и общественных органов, способных установить взгляды большинства и выражать их с достаточным весом”[111].

           Что же касается основных проблем, будораживших это об­щественное мнение, то накануне реформы, да и после нее, ни од­на из них не была по своей значимости сравнима с крестьянским вопросом. Она приобрела общенациональное значение, обсужда­лась в различных социальных кругах. Но в общественном мнении не было единства по этому важнейшему вопросу в России. Разли­чия между общественно-политическими направлениями - кон­сервативным, либеральным и радикальным, особенно революци­онно-демократическим, были отнюдь не в деталях, а по сущест­ву. Но объективно с народными пожеланиями все больше сбли­жались программы участников левого направления, и с каждым десятилетием это становилось все более заметным.

           Вторым важнейшим вопросом, как отмечалось в упоминав­шемся отчете III отделения за 1858 г., было общественное мне­ние. Фактически, это было не мнение как таковое, а усиливавше­еся стремление широких кругов общества к свободе слова и печати не ради самих по себе, а с целью ограничить произвол ад­министрации. Это противодействие бюрократии сближало все [142] три главных общественно-политических направления страны на­много больше, нежели крестьянский вопрос. Все они, действи­тельно, ратовали за свободу самовыражения, но ставили при этом разные цели. Антибюрократический налет хорошо заметен по материалам, которые публиковались в герценовских “Голосах из России”. К. Кавелин и Б. Чичерин в “Письме к издателю” пря­мо писали об алчной, развратной и невежественной бюрократии, видя в ней прямого врага России и называя ее тиранией нового рода[112]. Там же Н. Мельгунов выступает против чиновничества и ратует за ограничение произвела бюрократии[113]. Это ограниче­ние он усматривает в расширении гласности. Интересно, что в публикациях того времени бюрократия противопоставляется им­ператору. Во многом это было так, поскольку в предреформен­ное время царь был настроен на реформирование страны, с чем были согласны далеко не все представители не только верхних, но и средних слоев бюрократии. Вообще, бюрократию отделяли и от народа, и от общества, и от самодержавия. Причем ее резко бичевали не только в публицистике, но и в художественной лите­ратуре, и в различных общественных местах[114].

           Буквально все беды страны видели в бюрократии славянофи­лы и едко бичевали ее. А.И. Кошелев посвящает борьбе против бюрократии специальную главу в своей брошюре “Какой исход для России из нынешнего ее положения?”. В ней бюрократия, на­значенная, по словам автора, самим царем, предстает как нечто совершенно “самостоятельное, столько же вредное для государ­ства, сколько гибельное и ненавистное для России и даже для того сословия, из которого она исходит”. Главное для бюрокра­та - это .статус-кво, увековечение своих выгод. “Пресечь бюро­кратию постепенно нельзя, надобно пресечь корень зла, а это можно совершить только через кровавые революции или посред­ством благовременного искреннего и полного единения царя с народом”[115].

           Настроения против бюрократии сливались и с недовольством деятельностью силовых структур государства, являвшихся со­ставной частью бюрократии. Особенное недовольство вызывала деятельность полиции. Собственно, и раньше полицией, и мос­ковской, и петербургской, были крайне недовольны. Даже в отчете III отделения за 1832 г. об этом писалось прямо и недву­смысленно - о нескончаемых жалобах на полицию Петербурга, причем, как там отмечалось, жалобах правильных[116]. С тех пор ничего не изменилось, и генерал Д. Никифоров, уже описывая московскую полицию пореформенной поры, подчеркивал, что эта “полиция в большинстве случаев состояла из служебных от[143]бросов, которые не только тайно, но даже явно брали взятки, не стесняясь ни общественным мнением, ни тысячью глаз, смотря­щих на это беззаконие”[117]. По мнению П.А. Зайончковского, наиболее широко процветало в середине XIX в. взяточничество и воровство среди губернской администрации. Хотя, как отмечает исследователь, “всеобщее мздоимство” и “лихоимство” почти не находят своего отражения в официальных документах[118].

           Исследования последнего времени подтвердили широчайшее распространение в России коррупции, существование целой сис­темы взяток, принявших организованные формы[119]. В связи с этим, общественное мнение второй половины XIX в. было реак­цией на чиновничий произвол, и результатом такого массового настроенния было усиление стремления к правовому, граждан­скому обществу. В эту эпоху все большей популярностью поль­зуются конституционные идеи, значительную роль в популяриза­ции которых сыграла либеральная журналистика и профессура.

           В записке министра народного просвещения А.В. Головнина, поданной царю в 1862 г., отражаются различные мнения в обще­стве по поводу государственного устройства.

           Министр писал: “Вообще все приверженцы всех вышеуказан­ных учений прежде всего требуют полной свободы слова для из­ложения своих мнений и к достижению этого направлены все их усилия”[120].

           При всех отличиях, замеченных Головниным в обществе, он четко выделяет то общее, что их всех объединяло. Это требова­ние свободы слова. Но были и другие, общие для большинства представителей общества, точки зрения. Они касались, как уже отмечалось, отношения к бюрократии. Отношения негативного, и это недовольство административными структурами охватило не только левых и либералов, но и консервативные слои общест­ва. Последние в предреформенное время и несколько позднее ак­тивно критиковали деятельность правительства и шли с ним на прямой конфликт. Антибюрократические тенденции хорошо просматриваются в брошюре В.П. Орлова-Давыдова, требовав­шего сохранить за дворянством все привилегии и именно ему же­лавшего поручить разрешение крестьянского вопроса[121].

           III отделение обратило внимание на повышенно критический подход тогдашней печати к деятельности администрации как в центре, так и на местах. В отчете за 1861 г. оно писало: “Утвер­дившаяся в наших периодических изданиях гласность и общест­венные мнения касаются наиболее мелких злоупотреблений и чиновников; но иногда осуждению подвергаются начальники гу­берний и другие значительные лица”[122]. Там же писалось о кри[144]тическом отношении к некоторым историческим лицам, напри­мер к Петру I, о нерасположенности писателей к аристократии, чинам и внешним отличиям и о том, что они ратуют за уравнение прав и сближение всех сословий, но одновременно проявляют живейшую заботливость о простолюдинах.

           Литература и периодическая печать стали проявлять боль­шое внимание к естественным наукам, а также к политической экономии и вообще экономике, прививая вкус к этим вопросам своим читателям. С.Н. Южаков, несомненно один из крупнейших социологов страны, впоследствии вспоминал: “Экономические вопросы тогда заслонили собою все остальные; политическая экономия стала оракулом общественного мнения”[123]. Этот инте­рес к науке отметило и III отделение, обратившее внимание на развитие политической экономии и философии. Составители со­ответствующего отчета не преминули отметить, что “в этом, за­служивающем уважения стремлении также скрывается своего рода зло. В журналах наших появились статьи, проникнутые духом социализма и материализма”[124].

           Многие органы прессы устанавливают своего рода диктат. Если А.В. Никитенко в своем дневнике писал о духе нетерпимо­сти и страсти к умственному и нравственному деспотизму так на­зываемого передового общества, то нечто подобное утверждает и М. Гершензон в самом начале XX в. Он подчеркивал: “Нигде в мире общественное мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже две трети века неподвиж­но зиждется на признании этого верховного принципа: думать о своей личности - эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую”[125].

           В эту эпоху общественное мнение в стране заявило о себе как никогда прежде. Будировалось множество проблем, но после 1861 г., все-таки на первое место в обществе вышла проблема го­сударственного устройства, политических свобод, построения правового, гражданского общества[126]. Проблема конституции бу­дировалась в разных слоях общества, во всех трех главных обще­ственно-политических направлениях. Когда вышли прокламации под названием “Великорусе”, в трех номерах в июне, сентябре, октябре 1861 г., то III отделение, естественно, не могло не обра­тить на них внимание. Характеризуя последний номер, III отделе­ние писало: “В 3-м № говорилось исключительно о средствах вве­сти у нас конституционное правление. Хотя мысли о последнем распространены у нас в довольно сильной степени между дворян­ством, учеными и в молодом образованном поколении, но упомя[145]нутые воззвания особенного впечатления и беспорядков не про­извели нигде”[127].

           Общественное мнение формировалось и по ряду внешнепо­литических проблем. Здесь не всегда взгляды общества совпада­ли с реальной политикой правительства России. Так, различные подходы выявились по итальянскому вопросу. Правительство и новый министр иностранных дел А.М. Горчаков не поддержали поначалу итальянское национально-освободительное движение, тогда как значительные слои русского общества оказали ему свое сочувствие[128], а некоторые русские молодые люди вступили в отряды Д. Гарибальди или оказывали ему другие формы под­держки. Русское общество активно откликнулось на события в Юго-Восточной Европе в начале 60-х годов. Не осталось оно рав­нодушным и по отношению к войне Севера и Юга в США, но по этому вопросу между обществом и правительством не было серь­езных разногласий. И те, и другие поддерживали северян[129]. Осо­бое внимание русского общества вызвали события на Балканах во время Восточного кризиса 70-х годов, в период самостоятель­ной поддержки движения балканских народов, и во время русско- турецкой войны 1877-1878 гг., когда общество и правительство действовали воедино. После войны и Берлинского мирного дого­вора 1878 г. между частью общества и верхами вновь возникают проблемы[130].

           В отчете III отделения за 1863 г. отмечалось следующее: “Общественное мнение, до сих пор не существовавшее в России, успело в последние годы образоваться, окрепнуть и теперь созна­ет свое значение”[131]. Составители этого раздела, однако, забыли об отчетах конца 20-х годов, где общественному мнению прида­валось особое значение, но они отражают переход от времени Николая I к эпохе Александра II, когда общественное мнение, действительно, никто уже не мог отрицать и власти приходилось с ним считаться.

           Эпоха после 1 марта 1881 г. с четким поворотом правительст­венного курса вправо не могла не сказаться на состоянии обще­ственного мнения и на отношении к нему правительственных верхов. Еще совсем недавно, в конце 70-х годов, и даже в 1880 г. ситуация была совсем иной. В.П. Мещерский передавал содержа­ние своего разговора с М.Т. Лорис-Меликовым, состоявшегося в 1880 г., и в нем, среди прочего, этот человек, получивший огром­ную власть, говорил: “Теперь время такое, - продолжал Лорис, - что нельзя не прислушиваться к общественному мнению: нельзя допускать крамолы, но надо избегать проявления деспотизма”[132]. Но уже летом 1881 г. стали распространяться слухи о том, “что [146] правительство желает восстановить времена царствования импе­ратора Николая I” и в официальных материалах писалось о “все еще тревожном настроении общества”[133].

           Нельзя сказать, чтобы сразу после убийства Александра II или после Манифеста 29 апреля самодержавие объявило войну обществу и общественному мнению. Процесс шел постепенно, но настоятельно, и атмосфера сгущалась как бы продвижением мел­ких тучек, которые все больше и больше заслоняли и раньше не очень-то летнее солнце. Чем дальше, тем больше появляются свидетельства, похожие на те, что можно было встретить в опи­саниях конца николаевского царствования. Когда-то И.С. Акса­ков направил потрясающее по силе письмо из Бендер 23 ноября 1855 г., письмо, привлекшее внимание многих исследователей и свидетельствующее о чрезвычайно тягостном впечатлении, ко­торое произвело на молодого славянофила знакомство с тогдаш­ней российской действительностью. Проходит более 30 лет, и за день до своей кончины уже ветеран славянофильства чуть ли не дословно передает свои настроения давнему знакомому, деятелю полтавского земства Г.П. Галагану. 26 января 1886 г. И.С. Акса­ков писал: “Как трудно живется на Руси!.. Есть какой-то нравст­венный гнет, какое-то чувство нравственного измора, которое мешает жить, которое не дает установиться гармонии духа и те­ла, внутреннего и внешнего существования. Фальшь и пошлость нашей общественной атмосферы и чувство безнадежности, бес­проглядности давит нас”[134].

           А. Корнилов писал, что еще с 1866 г. настроение общества было чрезвычайно угнетенным, но после прихода в правительст­во Д. Толстого он уже пишет о “новом дворянском реакционном направлении”, которое стало проводить правительство во внут­ренних делах[135]. А. Кизеветтер, передавая тогдашние настроения мыслящей интеллигенции Москвы, пишет о настроениях тяже­лой подавленности, какой-то никчемности существования, су­женности жизненного горизонта. Что касается правящей бюро­кратии, то, по Кизеветтеру, “она привыкла пренебрегать этим элементом государственной жизни и ставить ни во что роль об­щественного мнения”[136].

           Действительно, буквально за несколько лет происходят ра­зительные изменения в курсе правительства. Еще недавно Ло­рис-Меликов считал невозможным не прислушиваться к обще­ственному мнению, а новое руководство страны, вспомнив нико­лаевские времена, решило его ни во что не ставить. Однако дей­ствительная картина в этой области была более сложной. Уси­ление позиций консервативного дворянства, прежде всего земле[147]владельческого, усиливало и роль требований этой прослойки общества. Именно к нему повернулись правительственные вер­хи, когда обратились к “обществу” за содействием в борьбе с “крамолой”.

           Активность консервативного дворянства еще более усили­лась, когда оно убедилось в настроениях нового царя. Алек­сандр III и в своей речи во время коронации в мае 1883 г., и в ре­скрипте от 21 апреля 1885 г. стремился поддержать дворянское сословие как первенствующее среди других. Он высоко оценива­ет его заслуги и обещает ему помощь в сохранении его привиле­гий. Он заверяет в своей поддержке дворянство и в экономиче­ской сфере, и в армии, и в местном управлении, и в суде, вообще подчеркивая его первенствующее место. И как ответная реакция, как результат внимания монарха к дворянству следуют многочис­ленные адреса дворянских собраний по случаю опубликования этого рескрипта, давно оцененного как сигнал к общему наступ­лению дворянской реакции[137].

           Дворянский реванш набирал силу, и сотрудничество дворян­ства и правительства все более усиливалось. Д. Толстой в беседе с императором Александром III прямо заявил, что реформы про­шлого царствования были ошибкой и поэтому задача министра внутренних дел заключается в парализации сил, оппозиционных правительству[138]. Само назначение Толстого было с негодовани­ем встречено как либералами, так и демократами, и с большим воодушевлением в консервативных кругах, где оно приветствова­лось и Катковым, и Мещерским[139]. Общественное мнение после назначения Толстого раскололось, но консерваторы ликовали. Таким образом, произошло слияние консервативного общества и правительства.

           Формируя общественное мнение, консервативные идеологи вели активную борьбу не только против радикального лагеря, но и против либералов, в которых они видели порой даже большее зло. Они резко нападали на основы буржуазной демократии, би­чуя конституционализм, парламентаризм, гражданские свободы. Однако сломить либералов не удалось даже в трудные для них 80-е годы. Несмотря на ухудшавшуюся ситуацию, либеральные издания продолжали поддерживать своих сторонников, по-сво­ему формировать общественное мнение. Речь идет о “Русских ве­домостях”, “Русском курьере”, “Московском телеграфе”, “Стра­не”, “Порядке”, “Вестнике Европы” и других либеральных газе­тах и журналах. П.А. Зайончковский даже писал, что в то время “единственным выразителем общественного мнения, рупором политической мысли являлась периодическая печать: газеты и [148] толстые журналы”[140]. Единственными они, конечно, не были, су­ществовали и другие источники формирования общественного мнения. Это и художественная литература, и распространение слухов, и театр, и церковь, и другие общественные места. Но роль периодической печати, действительно, была особой. Несмо­тря на цензурное засилие, печати удавалось поднимать вопросы, волновавшие русское общество.

           Либералы продолжали формировать общественное мнение по ряду злободневных вопросов русской жизни. Из них первей­шее место занимал крестьянский вопрос. Примечательно, что и в 1882 г. один из публицистов “Вестника Европы” положительно оценивал известные “Письма из деревни” А.Н. Энгельгардта, где автор ратовал за уничтожение помещичьего хозяйства. Сам ав­тор - Арсеньев - выступал за содействие переходу земель в руки крестьян, а также за поднятие умственного уровня народа путем общения его с интеллигенцией. Практически все либералы при­знавали крестьянское малоземелье, но по-разному видели средст­ва его ликвидации[141].

           Если на рубеже 1870-1880-х гг. либералы пытались говорить с властью от имени общества[142], то затем они как бы уходят внутрь себя. Редко кто из них позволял себе открыто выступать против правившего режима, но молчание отнюдь не было согла­сием. Известный монархист С.С. Ольденбург на этот счет оста­вил следующее свидетельство: “Но произошли ли за царствова­ние императора Александра III действительные перемены в настроениях образованных классов? Интеллигенция притихла, смолкла, враждебность исчезла с поверхности, но, тем не менее, она осталась. Все меры царствования встречали глухую, по внеш­ности сдержанную, но непримиримую критику. Болезнь оказа­лась только загнанной вглубь”[143].

           Несмотря на явную реакцию начала 80-х и последующих го­дов, продолжали по-своему воздействовать на общественное мнение и представители радикального крыла русского общества. Их возможности были намного слабее, чем у консервативных кругов и даже, чем у либералов. К демократическим органам пе­чати относились “Отечественные записки”, редактировавшиеся М.Е. Салтыковым-Щедриным. На страницах этого журнала вы­ступали также Н.К. Михайловский, с которым он начал сотруд­ничать еще с декабря 1869 г., Г.З. Елисеев, С.Н. Кривенко, С.Н. Южаков, А.Э. Эртель, М.К. Цебрикова, А.Н. Энгельгардт и другие публицисты и писатели левого направления. Вплоть до за­крытия журнала в 1884 г. он пользовался значительным автори­тетом среди своих сторонников и вызывал неприязнь, особенно [149] среди консерваторов и реакционеров. В сентябре 1881 г. Б. Мар­кович писал М. Каткову, что журнал “прямо, не стесняясь ни­сколько, подбивает своих читателей на смуту, признает героями Желябовых и К°. Целые книжки журналов подбираются статья к статье в этом смысле”[144].

           После 1 марта и “Отечественные записки” должны были учи­тывать новый дух времени. К числу изданий, куда прорывались журналисты демократического направления, относилось и “Рус­ское богатство”. Этому журналу повезло. Начав выходить в 1876 г., он продолжал издаваться до 1918 г.

           Едва Александр III взошел на престол, как “Русское богатст­во” откликнулось специальной рецензией на первое русское из­дание книги Ф. Гольцендорфа “Роль общественного мнения в го­сударственной жизни”. Это был своеобразный повод выступить от имени общества и, отталкиваясь от сочинения известного не­мецкого криминалиста, высказать свое мнение о роли общест­венного мнения. Автор рецензии В.О. Португалов, некогда ак­тивный член Харьковско-Киевского тайного общества, отметил подверженность общественного мнения чрезмерной произволь­ности. В этом он видел и его неоспоримое могущество, и его пе­чальную слабость. По его мнению, ни всеобщее избирательное право (суффраж универсель), ни даже печать не могут служить безусловно верным выражением общественного мнения. “Сов­сем наоборот, - пишет Португалов, - весьма и весьма нередко все эти органы могут выражать мнения, идущие вразрез и с об­щественными интересами, и с общественным мнением”[145]. Далее Португалов продолжает: “... это потому, что общественное мне­ние заслоняется другими факторами, несравненно более могу­щественными по своим материальным средствам”. Представляя книжку Гольцендорфа, Португалов позволил себе не согласить­ся только с одним ее выводом, а именно с утверждением его о том, что пресса в большинстве случаев создает общественное мнение. По Португалову, пресса лишь высказывает выработан­ное или сложившееся в обществе мнение, мнение уже готовое, и прессе редко удается переделать или переиначить его. Будущее, по Португалову, вполне принадлежит общественному мнению, “которое для полноты своего идеального развития и совершен­ства, нуждается несомненно в прогрессивном развитии самого общества”[146].

           Демократической направленностью отличались и журналы “Дело”, “Московский телеграф”, “Русский курьер”[147]. Русские ле­вые, в отличие от консерваторов и от либералов, выступали так­же на страницах бесцензурной печати, нередко выходившей за [150] границей. “Общее дело” издавалось все 80-е годы. “Народная во­ля”, печатавшаяся в Петербурге и Москве, выходила до 1885 г. Известны и другие издания бесцензурного характера: “Знамя”, “Зерно”, «Листок “Народной воли”», “Черный передел” и др. В специальной записке Департамента полиции от 24 августа­1883 г. отмечались характерные особенности периодической пе­чати в целом, с ее тенденцией к республике, коммунизму и атеиз­му и, как там писалось, “называя свои издания органами общест­венного мнения, они путем такого обмана стараются возбудить к себе доверие публики для проповеди ложных теорий и средств борьбы с правительством”[148].

           Одним из инструментов воздействия на общественное мне­ние, которым традиционно пользовались радикальные слои об­щества, были различного рода листовки. В 1881 г. было выпуще­но 77 таких листовок, в 1885 - 5, а в 1890 - 32. Достигнув своего апогея в 1881 г., листовочная кампания затем постепенно спадает и, дойдя до своего минимума в 1885 г., далее то возрастает, то па­дает[149]. Интересно, что в 80-е годы заметно увеличивается коли­чество листовок, прямо направленных к обществу. Их стало заметно больше по сравнению с 60-ми и 70-ми годами.

           Как и раньше, общественное мнение формировалось не толь­ко вокруг внутриполитических и вообще внутренних дел страны, но определялось и проблемами внешней политики и международ­ных отношений. Довольно активно высказывались мнения в пе­чати и в повседневной жизни о последствиях русско-турецкой войны 1877-1878 гг., о событиях на Балканах середины 80-х го­дов, в частности о сербско-болгарской войне, об обострении от­ношений России с Болгарией и последующем прерывании между ними дипломатических отношений. Внимание печати постоянно привлекают отношения между Россией и Германией, между Рос­сией и Францией и т.д. В начале 80-х годов народовольческая пе­чать неоднократно писала о возможности нападения Германии на Россию[150]. Много внимания уделялось англо-российским проти­воречиям, в частности в Средней Азии, и в целом политике Рос­сии в Средней Азии. Постоянно обращалась русская печать к си­туации в Австро-Венгрии и взаимоотношениям с ней России. В современной литературе отмечены внешнеполитические кон­цепции российского консерватизма, идеи в области внешней поли­тики российского либерализма и либерального народничества, а также позиции по этим вопросам революционной демократии[151]. В этой литературе подчеркивается, что вторая половина XIX в. ха­рактеризуется резким усилением внимания общественности к воп­росам внешней политики и международных отношений[152].

           [151] Новый этап усиления роли общественного мнения и общест­ва как такового относится к началу 90-х годов. Одним из собы­тий, оказавшим большое воздействие на общественный подъем того времени, стал голод 1891 г. и продолжение его в следующем 1892 г. Он сразу нашел отражение в печати и породил полемику даже по такому, казалось бы, ясному вопросу, оказывать ли го­лодающим губерниям помощь или нет. Однако консервативная пресса здесь, особенно поначалу, заняла свою особую позицию. Флагман консервативной журналистики открыто выступил про­тив движения помощи голодающим. Речь идет о “Московских ведомостях”, где вышел ряд материалов, видевших в этом движе­нии политическую подоплеку. Но после того, как правительство признало необходимость такого движения и сам наследник пре­стола возглавил Комитет по оказанию помощи голодающим, тон консервативной прессы заметно изменился. Общественное мне­ние еще больше укрепилось в необходимости развертывания именно общественной самодеятельности, и говоря словами М. Цебриковой, общественное мнение[153] было в подавляющем большинстве в пользу тех подвижников из общества, которые ве­ли трудную повседневную борьбу с голодом.

           Но политическая подоплека, скорее всего даже политическая составляющая в общественном движении по борьбе с голодом, конечно, имелась, и она хорошо прослеживается при изучении содержания листовок той поры. Из восьми известных листовок 1891 г. - четыре, т.е. половина, были посвящены голоду и могут рассматриваться то ли как политические намеки, то ли как памфлеты. В одной из таких листовок дается откровенная крити­ка правительственной политики и даже содержится призыв к со­зыву земского собора в целях предотвращения революционного взрыва. В другой вскрываются причины голода 1891 г. и имеется призыв к изменению государственного строя[154].

           Из 18 известных листовок 1892 г. семь были посвящены воп­росам голода, а две тяжелому положению рабочих. Эти листовки исходили из левых кругов общества. Автор одной из листовок Н.К. Михайловский, описывая тяжелое положение миллионов голодающих, выступил с призывом к созыву выборного народно­го представительства, в котором видел единственный выход из катастрофического положения страны. Авторы другой подобной прокламации прямо писали, что “причина голода, от которого умирают крестьяне, не столько неурожай, сколько безбожный грабеж дворян, купцов и чиновников”. В листовке, подписанной “мужицкие доброхоты” и автором которой был, по-видимому, Н.М. Астырев, после изложения причин обнищания крестьянст[152]ва и голода 1891 г. содержался призыв к народу надеяться не на царя, а на свои собственные силы. Эта листовка была отпечата­на в типографии Группы народовольцев. В этой же типографии была набрана и листовка с призывом сбора пожертвований для оказания помощи голодающим. Таким образом, радикальные слои общества не только использовали события того времени для критики правительственной политики и самодержавного уст­ройства, но и принимали непосредственное участие в оказании помощи голодающим.

           Движение по борьбе с голодом породило весьма редкое явле­ние - формирование общего общественного мнения, когда, прак­тически, все слои общества, и левые, и либеральный центр, и консерваторы, а также и власть, считали необходимым сконцен­трировать максимальные усилия по оказанию помощи голодаю­щим. Но это движение вновь вывело на тот же крестьянский во­прос, который не ушел из повестки дня и постоянно привлекал внимание общества. В связи с этим, нельзя согласиться с воспо­минаниями А.А. Кизеветтера, писавшего, что в области кресть­янского вопроса в то время господствовал штиль. Но и здесь Ки­зеветтер несколько себе противоречит, поскольку пишет об об­разовании при Министерстве внутренних дел, которое тогда воз­главлял Дурново, специальной комиссии для пересмотра законов о крестьянах. Комиссия эта была создана в 1893 г., но при Горе­мыкине прекратила свою работу[155].

           В формировании общественного мнения по крестьянскому вопросу участвовало не только общество как таковое. Здесь можно усмотреть и влияние на него правительственной полити­ки и настроений самого крестьянства, высказывавшегося на сельских и волостных сходах. Отголоски этих высказываний по­рой проявлялись и на страницах печати, и даже в художествен­ной литературе - в сочинениях Л. Толстого, Г. Успенского, В. Короленко и других писателей, достаточно хорошо знавших жизнь деревни. Не остались бесследными в среде крестьянства и попытки сближения с ним деятелей “хождения в народ”. Л. Дейч поначалу считал свою работу в народе безрезультат­ной, но затем, через много лет, узнал о том, что как раз наобо­рот - эту его работу среди крестьян хорошо запомнили[156]. Име­ется и ряд других свидетельств о небезрезультатном “хождении в народ” в середине 70-х годов. М. Попов также вспоминал: “Ведь было констатировано в 1902-1903 гг. работающими в деревнях Саратовской губернии, что пропаганда 70-х годов оставила следы в деревнях и облегчила их последующую дея­тельность”[157].

           [153] В 90-е годы внимание общества привлек и дворянский воп­рос, к которому были равнодушны низы, но который, кроме об­щества, также затронул и правительственные верхи. Разразилась довольно острая полемика в печати, и дискуссия затронула почти все дворянское общество.

           Эта полемика в печати, отражавшая состояние общественно­го мнения по дворянскому вопросу, показала всю его запутан­ность и неразрешимость. Крупное землевладельческое дворянство противопоставлялось среднему и мелкому, столичное петербург­ское - провинциальному, бюрократия, где было немало выход­цев из дворян и далеко не всегда антидворянская, - провинциаль­ным ее слоям. Вопрос запутывался и, несмотря на его многократное рассмотрение в верхах, по существу оказался неразрешенным. Как пишет Ю.Б. Соловьев, “широкая дворянская реконкиста бы­ла очевидной химерой”[158].

           Левые круги общества мало интересовались полемикой либе­ралов и консерваторов[159]. Их больше интересовал другой вопрос, зарождавшийся на их глазах, а именно - рабочий вопрос. У левых не было значительных возможностей для его отражения в прес­се легальной. Более свободно он освещался в различных эмиг­рантских изданиях, прежде всего социал-демократической ориен­тации, а в самой России он больше трактовался в нелегальных листовках, число которых в 1899 г. достигло почти 700, причем большинство из них было направлено непосредственно к самим рабочим.

           Сам рост рабочего движения, все большее обращение к ним левых кругов общества не могли не повлиять и на другие круги общества, обращавшего внимание на возрастание рабочего воп­роса в стране. Не случайно М. Ковалевский посвящает рабочему вопросу в России одну из глав своей известной книги об экономи­ческом строе России. Все это повлекло за собой и обращение к этому вопросу правительственных структур. Как известно, до 1897 г. рабочий день в России не ограничивался никакими зако­нами и только усиление рабочего движения и сформировавшееся по рабочему вопросу общественное мнение, что обычно как-то не учитывается при характеристике борьбы за сокращение рабо­чего дня, привели к принятию известного закона 1897 г. о запре­те на рабочий день свыше 11,5 часов[160]. Тем не менее, с острей­шим рабочим вопросом страна вошла и в XX в.

           Еще одним вопросом, будоражившим общество, был студен­ческий вопрос. Он также был многоаспектным, да к тому же не новым, восходя еще к середине XIX в. Активность студентов с де­сятилетиями не ослабевала, хотя были и подъемы, и спады сту[154]денческого движения, но в целом оно было величиной постоян­ной. Вообще причины студенческого движения, его ход и резуль­таты давно изучены в отечественной литературе. Показаны тя­желые материальные условия большинства студентов, измене­ние социального состава студенчества. В частности, в начале XX в. в Московском университете малообеспеченные студенты составляли 54,3% от всего студенчества этого вуза. Достаточно досконально изучены различные студенческие стачки, в том чис­ле и второй половины 90-х годов, когда число их заметно увели­чивается. Памятными остались демонстрации и стачки по поводу смерти курсистки М.Ф. Ветровой и др.[161] Различного рода бунты прокатились даже по духовным учебным заведениям - духовным семинариям и духовным академиям, что вызвало тревогу у духов­ных властей и правительства[162]. Результатом всего этого стал по­ток различного рода нелегальных листовок, посвященных сту­денческим делам.

           Настроения студенчества в 90-е годы явно левели. Это был вынужден признать и К.П. Победоносцев в беседе с А.А. Кирее­вым в сентябре 1900 г., говоривший: “Вообще, все молодое поко­ление, все мыслящее становится враждебным правительству. Число его сторонников уменьшается”[163].

           Авторитет самодержавия, несомненно, падал, и это хорошо прослеживается в те же 90-е годы, находя отражение в обществен­ном мнении. Негативные высказывания в адрес царя и император­ского семейства прослеживаются давно и хорошо видны еще в XVIII в. Впоследствии в этом отношении заметны спады и подъе­мы недовольства. Так, в отчете III отделения за 1867 г. отмечено возбуждение 256 дел против особы императора, что было на 113 больше, чем в 1866 г.[164] Александр III не был популярен в общест­ве, за исключением консервативных кругов. Еще меньше было расположено общественное мнение в пользу Николая II. Против­ные ему настроения общества начали нарастать буквально с пер­вых месяцев его правления. Одна из первых листовок, направлен­ных против Николая II, так и называлась “Новый царь”, и в ней, отпечатанной в Лондоне от имени Союза русских социалистов-ре­волюционеров, содержался прямой призыв к борьбе с самодержа­вием. Эта листовка была оттиском из журнала “Русский рабочий” и распространялась еще до нашумевшей речи царя от 17 января 1895 г. перед депутатами от дворянских обществ, земств, городов и казачьих войск, где он зачитал текст, написанный Победоносце­вым, произнеся слова о бессмысленных мечтаниях по поводу кон­ституции, заявив также, что он будет охранять начало самодержа­вия твердо и неуклонно, как охранял его Александр III.

           [155] Эта речь получила в стране сильнейший резонанс и, как пи­сал А. Кизеветтер, “вызвала в широких общественных кругах чрезвычайное раздражение”[165]. Одна из первых листовок по это­му поводу, озаглавленная “Группа социалистов-революционеров русскому обществу”, начиналась словами “Свершилось! Прави­тельство бросило России почти беспримерный по наглости вы­зов” и в этой листовке, отпечатанной в далеком Екатеринбурге, содержался призыв к революционной борьбе против самодержа­вия за социализм[166].

           На эту речь общество откликнулось множеством листовок и прокламаций, авторами которых были не только деятели рево­люционного движения, но и представители либеральных кругов общества. П.Б. Струве принадлежит прокламация “Открытое письмо Николаю II”, неоднократно перепечатывавшаяся. Она начиналась следующими словами: “Вы сказали свое слово, и оно разнесется теперь по всей России”, и далее говорилось, что импе­ратор бросил вызов русскому обществу и теперь очередь за об­ществом, оно даст ему свой ответ. Монархист С.С. Ольденбург пишет примерно так же: “Русское образованное общество, в сво­ем большинстве приняло эту речь, как вызов себе”[167].

           Антицарские настроения нашли отражение в различного рода высказываниях против царя и его фамилии. По данным министра юстиции, только в 1897 г. из 1167 произведенных по­литических дознаний по этой категории было зафиксировано 878 дел[168].

           В 1895 г., еще до речи царя, вышел ряд листовок, носивших и антицарский характер, и, вместе с тем, направленных к общест­ву. Одна из них под названием “Письмо к обществу”, подписанная словом “Интеллигент”, содержала оценку студенческих волне­ний в Московском университете в декабре 1894 - январе 1895 г. как следствия самодержавного строя и заканчивалась призывом к объединению интеллигенции[169]. Еще больший резонанс вызва­ли апрельские события в Ярославле, где вооруженной силой - десятью ротами Фанагорийского полка - была подавлена забас­товка на мануфактуре А.А. и М.С. Карзинкиных, в результате чего были человеческие жертвы. Современные исследователи отмечают по этому поводу: «Известие о выступлении на мануфа­ктуре Карзинкиных стало достоянием широких кругов общест­венности как в России, так и за рубежом. Активно обсуждалось поведение “хозяина земли Русской” Николая II, который теле­графировал командиру Фанагорийского полка: “Спасибо молод­цам-фанагорийцам за стойкое и твердое поведение во время фа­бричных беспорядков. Николай”»[170].

           [156] Эта история тоже приобрела общероссийское звучание и спо­собствовала дальнейшему падению престижа императора. Через год, 18 мая 1896 г., произошла катастрофа на Ходынском поле в Москве в дни коронации Николая II, вызвавшая повсеместное возмущение деятельностью царских властей и ставшая очеред­ным ударом по авторитету императора. Таким образом, автори­тет царя в широких кругах общества был подорван уже в середи­не 90-х годов. Не случайно В.О. Ключевский отрицательно отнесся к речи Николая II от 17 января и в доверительной беседе произнес следующие пророческие слова: “Попомните мои слова: Николаем II закончится романовская династия: если у него ро­дится сын, то он уже не будет царствовать”[171].

           Стойкое негативное отношение в обществе к императору все более выливалось в антисамодержавные чувства и стимулирова­ло борьбу за политические свободы. Попытки властей прибег­нуть к методам 1881 г. не давали позитивного результата, тем более, что правительство явно недоучитывало изменившееся на­строение общества. Усиление репрессий еще более ожесточало общество до такой степени, что возобновление в самом начале XX в. террористических методов вызывало одобрение даже сре­ди определенных кругов либералов[172]. В 90-е годы заметно воз­растают различные национальные движения. Если прежде пра­вительству по преимуществу приходилось иметь дело с польским национально-освободительным движением, то в это время к не­му присоединяются и ряд других национальных движений: армян­ское, литовское, еврейское, татарское, украинское, финское и т.д.[173]. Эти движения[174], в свою очередь, влияли на формирова­ние общественного мнения, в том числе и в русских обществен­ных кругах, все более осознававших накал усиливавшегося про­тивостояния общественных сил и самодержавия. Не случайно несколько позднее, в 1902 г., в программном документе “От рус­ских конституционалистов” подчеркивалось: «Все общество тре­бует от власти в один голос - серьезной политической реформы, и “Освобождение” рассматривает себя как орган этого едино­гласного настойчивого общественного мнения»[175].

           Либералы хотели рассматривать себя как носителей обще­ственного мнения, хотя еще в феврале 1890 г. В.И. Засулич в “Социал-демократе” с заметным элементом критики в их адрес писала: «Ведь ваши конституционалисты обречены рассчиты­вать единственно на “силу общественного мнения”. А дело из­вестное, что на всех и каждого всего сильнее действует мне­ние ближайшего наиболее симпатичного ему общественного круга»[176].

           [157] Конечно, воздействие круга было весьма значительным, но на общественное мнение влияла, прежде всего, объективная об­становка в стране; и она способствовала возникновению ряда других более или менее важных вопросов, вокруг которых скла­дывалось общественное мнение или в целом всего общества, что в конце XIX в. было редким исключением, или каких-то его со­ставляющих. Если, например, взять вопросы внешней политики, то в 90-е годы, как и в 80-е, да и раньше, весьма актуален был во­прос “поиска союзников”. Он был весьма острым и для россий­ской дипломатии и вообще политики правительства, но он нахо­дил и довольно основательное отражение в печати и будоражил различные слои общества. В частности, особенно активно деба­тировался тогда вопрос, кому отдать предпочтение - Германии или Франции?[177]

           В числе важных внешнеполитических вопросов, получивших резонанс в обществе, была политика России в Средней Азии, на Балканах, на Дальнем Востоке. Долговременному обсуждению подвергался и сам принцип, характер международных отноше­ний. Б.Н. Чичерин, например, выдвинул идею нравственной внешней политики, которая должна основываться как на свободе одного человека, так и отдельных народов. Для славянофилов нравственным было то, что совершалось в интересах своего на­рода. М.М. Ковалевский напрямую связывал демократическую форму правления с внешней политикой, утверждая, что демокра­тия в большей степени является гарантией мира, чем аристокра­тия или цезаризм[178]. Вместе с тем, когда царское правительство 12(24) августа 1898 г. выступило с предложением собраться на конференцию для обсуждения вопроса о предотвращении войны и гонки вооружений и такая конференция, действительно, собра­лась в Гааге с мая по июль 1899 г., чем весьма гордилось прави­тельство, общество эти меры встретило весьма прохладно. И не потому, что общество было “болотом”, как говорил о нем А.П. Чехов, а из-за нежелания видеть у самодержавия что-либо позитивное. С.С. Ольденбург в связи с этим писал: “Русское об­щественное мнение в течение всего периода от ноты 12 августа до окончания Гаагской конференции проявляло довольно сла­бый интерес к этому вопросу”[179].

           Острейшей критике подвергали внешнюю политику предста­вители левых кругов общества, особенно представители револю­ционного движения. В начале 80-90-х годах они неоднократно трактовали русско-болгарские отношения, подавая их как обра­зец коренных пороков внешней политики самодержавия. Резкой критике они подвергали среднеазиатскую политику, да и вообще [158] нередко подавали политику правительства как агрессивную[180]. В свою очередь, многие идеологи консерватизма поощряли ак­тивное проникновение России в Среднюю Азию и на Дальний Восток и ратовали за восстановление былого внешнеполитиче­ского могущества России. Консервативный лагерь и в 90-е годы поддерживал внешнюю политику правительства, но позволял его критику “справа”. Среди правых было также больше сторонни­ков прогерманского курса, т.е. противников конфронтации с Гер­манией[181]. В целом, и по внешней политике были весьма серьез­ные разногласия между тремя основными общественно-полити­ческими течениями, при всем том, что каждое из них не только по своему понимало потребности дальнейшего развития страны, но и желало представить себя в качестве подлинного радетеля за ее интересы.

           Усиление общества как такового, его нараставшее противо­стояние власти, его обращение к народу не могли не повлечь за собой и попытку осмысления такого феномена, как обществен­ное мнение. Это хорошо сознавали многие деятели общества: ис­торик В.О. Ключевский, юрист Б.Н. Чичерин, писатель Л.Н. Толстой[182]. Подобный интерес заметен по различным мате­риалам 90-х годов, и, как нередко бывало в российской повсе­дневной практике, он нашел отражение и в возросшей популяр­ности иностранной литературы, потребовавшей организации ря­да переводных изданий. В 1895 г. в Петербурге вторым, более расширенным изданием выходит книга Гольцендорфа “Общест­венное мнение”[183], а в 1902 г. книга Г. Тарда “Общественное мне­ние и толпа”. Выходит и ряд других работ, переводных или оте­чественных, среди которых уже упомянутая статья М.К. Цебри­ковой, явно свидетельствовавших о самой проблеме обществен­ного мнения и отражавшей новый этап развития российского общества.

           В XX столетие Россия вышла со все более оживлявшимся об­щественным мнением, подогревавшимся, с одной стороны, как бы вечными вопросами и, с другой стороны, новыми вопросами, рожденными сравнительно недавно. К “вечным” относились кре­стьянский, дворянский, а также вопрос о государственном уст­ройстве и политических свободах. К ним добавились рабочий, студенческий и национальный. Как отмечал в 1914 г. В.И. Ленин, “нерешенными остаются вопросы, решенные 200 и 100 лет тому назад Европой”[184]. Заслугой российского общественного мнения было их дебатирование и это вело к конфликту между общест­вом и властью. Нерешение “вечных”, а также и новых вопросов [159] эволюционным или реформистским путем подводило к решению их путем революционным, что и привело к трем русским револю­циям начала XX в.

           [159-165] СНОСКИ оригинального текста

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           И.А. Дьяконова:

           - Ваш доклад исключительно интересен, он носит новатор­ский характер. В какой степени зарубежное общественное мне­ние воздействовало на российское и что в России преобладало в смысле воздействия на представителей власти? С чем больше считались?

           В.Я. Гросул:

           - На русское общество прежде всего действовали сами собы­тия, которые происходили за рубежом. Часто власть и общество [166] относились к этим событиям по-разному, и можно привести мно­жество очень колоритных примеров на этот счет. Они разошлись по отношению к внешнему фактору во время Восточного кризи­са 20-х годов (помните, восстание греков и все прочее?): общест­во - “за”, а власть вынуждена была быть против. Причины из­вестны. Это не только Священный союз, там было все сложнее. После Крымской войны, события в Италии, общество все “за”, оно поддерживает Гарибальди, а власть, прежде всего сам Горча­ков, пока против.

           События в Америке. Это очень интересный момент. Чичерин был наркомом иностранных дел, он изучал историю Америки, в частности события, которые происходили во время войны Севе­ра и Юга. Он не успел опубликовать свою работу. Эту работу об­наружил ленинградский историк К.Б. Виноградов и опубликовал ее в журнале “Новая и новейшая история” в 1973 г. Речь шла о том, как интересно отражались в России события, происходив­шие в Америке. Наполеон III пригласил русского посла к себе и сказал: “Америка становится слишком сильной. Надо принимать меры. Она скоро будет угрожать Европе (1862 год!). Я предлагаю русскому царю вместе с нами и с англичанами послать несколько эскадр и встать между Севером и Югом...” Да, Россия послала две эскадры, но в поддержку Севера. Почему? Потому что русское общественное мнение было на стороне Севера: речь шла об ос­вобождении негров, рабов. Были, впрочем, и другие причины - прежде всего память о Крымской войне.

           Таких примеров, когда разошлось общественное мнение с мнением правительства, много. Вот сведения о начале 70-х годов: общественность вся “за” - едут добровольцы в Герцеговину и Боснию, Сербо-турецкая война и т.д. Правительство “против” или молчит. Лишь через несколько лет правительство переходит на сторону общественного мнения.

           Н.В. Синицына:

           - Я не поняла, что представляет собой “общественное мне­ние”. Кто был его носителем? Мы привыкли определять, чьи ин­тересы отражены в общественном мнении. Это мыслящие оди­ночки, или они отражали чьи-то интересы?

           В связи с этим правильно ли я Вас поняла, что Вы отождест­вляете общественное мнение с оппозицией?

           В.Я. Гросул:

           - Я с этого и начинал. Общественное мнение подразумевает­ся в трех планах: как мнение общества, как мнение народа и как мнение населения в целом. Я прежде всего останавливаюсь на [167] мнении общества. Общество далеко не всегда отражало мнение простого человека.

           Н.В. Сининына:

           - А что это такое?

           В.Я. Гросул:

           - Я разумею под обществом особый социальный организм, который располагается между властью и народом.

           Н.В. Сининына:

           - Но это все-таки дворянство?

           В.Я. Гросул:

           - Поначалу это не служилое дворянство, это основа, к кото­рой примыкает и часть купечества, часть духовенства, часть мещанства и т.д. А к концу XIX в. в основе общества - интелли­генция.

           Н.В. Синипына:

           - Общество - это интеллигенция?

           В.Я. Гросул:

           - Да. В основе общественности, общества в конце XIX в. была интеллигенция. Это моя концепция.

           А.И. Аксенов:

           - Какой понятийной константой вы оперируете?

           В.Я. Гросул:

           - Понятийная константа - это прежде всего расположение социального организма. К концу XIX в. общество является бур­жуазным. И, конечно, процент купечества был довольно боль­шим. Возьмите купеческое собрание. К концу XIX в. между купе­ческим собранием и дворянским собранием по культуре отличия почти уже нет. Купцы занимаются тем же, что и дворяне. В XVIII в. ситуация была другая и Россия была совсем другой.

           Ю.А. Тихонов:

           - А неслужилые дворяне - это кто?

           В.Я. Гросул:

           - Неслужилые дворяне - это не только те, кто не служит. Это женщины, дети, инвалиды, люди, которые получили спецразре­шение. При Анне Иоанновне их число стало больше, увеличи­лось оно и при Екатерине II. После 1862 г. наблюдается сущест­венная эволюция: количество усадеб на 1800 г. - 20 тыс., а к кон­цу XIX в. количество усадеб - 61 тыс.

           А если взять интеллигенцию конца XIX в., то только на служ­бе у частных лиц - 68 тыс. интеллигентов учителей, а всего - [168] 205 тыс.! 200 с лишним тысяч - это интеллигенция на службе у частных лиц - у помещиков, у предпринимателей и т.д. Какая бы­ла огромная масса и как изменилось общее количество деятелей этого общества.

           В.М. Хевролина:

           - Мне бы хотелось, чтобы автор подчеркнул такую извест­ную вещь, что и общество, и общественное мнение никогда не были едиными. В нем были разные тенденции, разные настрое­ния, различное отношение к различным событиям. В одно и то же время, даже судя по приведенным примерам, часть общества не поддерживала либеральные начинания Александра I, а дру­гая часть того же общества, наоборот, была настроена антикре­постнически. Поэтому рассматривать общество как единый организм следует с большой оговоркой. Оно все время перете­кало, дополнялось, расслаивалось, объединялось и т.д., и это надо учитывать.

           В докладе дается обобщающая, очень масштабная картина двух веков. Тут нет возможности очень подробно исследовать от­ношение к различным вопросам. Это обобщение, и его можно развивать дальше, и уже на более конкретных примерах, более конкретных вопросах исследовать. Так что здесь, мне кажется, автор выступает первопроходцем, а остальные историки могут уже использовать его наработки, исследовать дальше.

           Говоря об источниках, автор не упомянул прессу. Упомина­лась эпистолярная, мемуарная литература и т.д., но пресса - это важнейший выразитель и общественных настроений, и главное - составляющая, которая их формировала. Общественное мнение выражалось в прессе, публицистике, а не только в салонах, в ка­ких-то разговорах и т.д.

           К трем главным вопросам (крестьянский вопрос, дворянский вопрос, политическое устройство) я бы добавила внешнюю поли­тику, потому что не только общество ею очень живо интересова­лось, но и в какой-то степени правительство использовало этот интерес. Возьмем, например, такой известный факт, что широ­кое общественное движение сочувствия славянской борьбе ис­пользовалось российским правительством в своих целях, в том числе оказало громадное влияние на решение правительства на­чать русско-турецкую войну. Два года правительство сопротив­лялось, но все-таки, под давлением общества эту войну пришлось начать.

           Здесь был задан вопрос о влиянии, которое имело общест­венное мнение на Западе на развитие общественного мнения в России. Русское общество очень внимательно читало европей[169]скую прессу. В России долгое время, до конца XIX в., в русских газетах печатались иностранные вести, взятые из европейской прессы, потому что Министерство иностранных дел не имело в первое время своего центра, прессы. Влияние западных событий на общественное мнение выражалось именно в том, что у нас ис­пользовалась иностранная пресса и отношение к событиям на Западе черпалось из иностранной прессы, а она не всегда эти со­бытия отражала объективно.

           И еще один фактор. Иностранная пресса, особенно англий­ская, австрийская, всегда была враждебной к России и к русской внешней политике. И вот реакция на эту враждебность, на шови­низм, который пропагандировался в отношении России, это тоже была составляющая вопроса, который очень занимал русское об­щественное мнение.

           И последний вопрос, который я просто хочу обозначить: пра­вительство очень часто манипулировало общественным мнени­ем. И на примере Министерства иностранных дел это можно хо­рошо проследить. Шла работа с корреспондентами. Были агенты в обществе, с которыми велась работа, и они проводили нужные правительству идеи.

           Доклад мне кажется очень интересным, и я думаю, что это только начало и что над этой большой темой нужно работать и дальше.

           А.И. Аксенов:

           - В докладе поставлена тема очень ново и животрепещуще.

           Коренной вопрос - это отношение к крепостничеству в XVIII в. и позднее.

           В XVIII в. Радищев и Екатерина - те, кто выступил против крепостничества. Но если внимательно посмотреть мемуарную литературу, эпистолярии, то довольно часто встречается другое бытовавшее тогда мнение: что крепостничество само по себе зло, только отпускать крестьян рано. И не потому, что их жалко. Если говорить о том, что общественное настроение было против, то это значит говорит только о половине проблемы, не затронув другой ее части.

           Второй вопрос - Анисимов и представление народа о леги­тимности Романовых: Екатерина I безродна, Анна - немка, Петр - псих и т.д. Это бытовые, народные характеристики, и они отнюдь не дают оснований судить о том, признает ли народ леги­тимность или, напротив, он этим самым их и легитимизирует. Смотрите: Пугачев берет себе имя Петра III - законного монар­ха! А можно ли в таком случае говорить о легитимности или о нелегитимности? Есть материи настолько тонкие и не всегда яс[170]ные, что надо быть осторожным в оценках. Одно дело - публи­цистический заряд в устном выступлении, но в письменных тек­стах было бы полезно давать объемные характеристики.

           Спасибо.

           Ю.А. Тихонов:

           - Доклад имеет особую ценность, потому что он призывает к размышлению.

           У меня первое пожелание: заняться материальными предпо­сылками общественного мнения, т.е. посчитать наличие газет, журналов; их количество, тираж; кто их читает, в какой степени, кто их заказывает. Интересно и то, когда появляются професси­ональные журналисты. Наконец, пути сообщения, точнее, ин­формационные пути. Насколько информация о событиях внут­ренних и внешних доходит до отдаленных областей и т.д. Конеч­но, для Москвы, Петербурга - это можно сделать, а для окраин России в XVIII в., безусловно, выполнить трудно.

           По поводу дворянства. Дворянство в целом, Вы считаете, что это - общество. У меня впечатление, что столичное дворянство, столичная бюрократия - вот это общество. Что же касается дво­рянства в целом, тут возникают большие вопросы. (Н.В. Сини­цына: “А столичное духовенство - это не общество?”). Духовен­ство тоже большой вопрос. Вот пример. Вы говорите об анти­крепостниках, в том числе Екатерине. Но одно дело - они против крепостного права, другое - вопрос при обсуждении в Вольном экономическом обществе: может ли крестьянин иметь свою соб­ственность? Это был вопрос, который взрывает всю систему кре­постного права, если с этим согласиться. Многие выступили в за­щиту: крестьянин может иметь личную собственность. Тут не­долго перейти и к тому, что он и землю может иметь в собствен­ности. Все это довольно сложные проблемы.

           Кто заставил Екатерину II смягчить наказ до неузнаваемо­сти? Высшая бюрократия. Не дворянство, а ее советники, санов­ники, приближенные добились успеха.

           Так что бюрократию мы все-таки недооцениваем. Они упра­вляли, они были у власти. Тот же Панин, по-моему, выступил: “Нужно тайно известить дворян, помещиков, чтобы они придер­живались определенных повинностей с крестьян”. Это тоже подрыв крепостного права, только более завуалированный, но, может быть, даже более страшный.

           Вы начинаете с Петра, с XVIII в. XVII в. у Вас за бортом. А к нему можно присоединить Ваши рассуждения о легитимно­сти Романовых. Романовы избраны на земском соборе. Затем следует полоса земских соборов, от них проявляется обществен[171]ное мнение. Или Петр, он легитимен или нет? Проблема леги­тимности здесь очень уместна, если рассматривать то, как Петр захватил власть. И совещания чинов проводятся в течение XVII в. Подается коллективное челобитье дворян, торговых людей. Это тоже высказывание общественного мнения, причем реальное, письменное изложение требований сословий. И, наконец, раскол. Поэтому, мне кажется, что с первого Романова и нужно начинать.

           В.Я. Гросул:

           - Я хочу выразить признательность уважаемым коллегам за внимание, за вопросы и за выступления.

           Вполне согласен, что общество не было единым. Нашу кон­цепцию о трех основных направлениях в обществе я не отрицаю. Вы помните, что в конце 80-начале 90-х годов ее хотели отбро­сить. Ее взял под защиту И.Д. Ковальченко, с которым я полно­стью согласен. Это четко прослеживается на источниковом мате­риале, и это очень хорошо осознавало и III отделение. В отчете 1863 г., где дается характеристика русской журналистики, выде­лено три направления.

           Одно - это охранительное землевладельческое. Другое - кон­ституционно-либеральное. И третье - революционно-демократи­ческое. Так написано в отчете III отделения. Они видели револю­ционных демократов в России, которых сегодня хотели бы уп­разднить. Было три четких направления. Были и другие течения, но менее значительные.

           Одним из важнейших источников была пресса: газеты, жур­налы. Я сказал о тех источниках, которым я лично отдавал пред­почтение. Я занимался немного и газетами, больше - журналами. Конечно, это важный источник, формировавший общественное мнение. П.А. Зайончковский считал, что пресса - важнейший ис­точник формирования общественного мнения, но с ним полеми­зирует Португалов, который, еще до появления на свет Петра Андреевича, писал, что надо смотреть, а кто же стоит за этой прессой, кто ее направляет и кому она служит.

           Что касается общества, то само общество тоже было дикта­торским. Есть очень интересные свидетельства. Вот свидетельст­во мемуариста, известного писателя-публициста Никитенко, ко­торый в своем дневнике писал о “духе нетерпимости и страсти к умственному и нравственному деспотизму так называемого пере­дового общества”. Там была своя внутренняя диктатура. Дальше, уже Гершензон в самом начале XX в. подчеркивал: “Нигде в ми­ре общественное мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже две трети века неподвиж­но зиждется на признании этого верховного принципа”. В обще[172]стве был свой диктат, которому надо было во многом подчи­няться.

           Общество объединяло самые разные направления - левые, правые, центр - это антибюрократический настрой. Даже пра­вые, и те были против бюрократии. Более того, в пореформен­ное время, да и раньше правые выступали против бюрократии намного более резко, чем центр, а порой даже и левые. И правым это было позволительно. Катков, например, имел возможность критиковать министров. Мещерский - то же самое. Крайне пра­вые чаще критиковали власть, поскольку имели на то дозволе­ние. Но всех объединял не антицарский, а именно антибюрокра­тический настрой. Против царя попробуй выступи в легальной печати, хотя иногда были и на этот счет намеки.

           Массовый источник, о котором идет речь, очень значитель­ный, его обработать чрезвычайно сложно, в нем много противо­речий самого различного свойства. Было известно, что крепост­ное право - это плохо. Екатерина II запретила использовать сло­во “раб”. Капнист пишет оду в ее честь - и получает хорошую на­граду за то, что поддержал императрицу. Н.М. Карамзин пишет Записку о древней и новой России. Это 1811 г., эпоха либерализ­ма Александра I. Он в принципе против крепостного права, но... мы его отменим потом. Сейчас не время... Но, когда “время”, рас­считать, конечно, не так легко. Однако эмигрантский историк С.Г. Пушкарев считает, что можно было упразднить крепостное право в 1762 г. Не могу с ним согласиться - не созрела почва! Он считает, что можно было ввести парламент и конституцию уже где-то в 1810 г. Это, может быть, ближе, но возможны споры.

           В целом общество XVIII в. было прокрепостническим. Под “обществом” я имею в виду неслужилое дворянство и помещиков в усадьбах. Действительно, столичное общество - это центр, ос­нова. Но основная масса - это же не гоголевские помещики (я их, кстати, к “обществу” не причисляю), а помещики, которые зани­мались общественной деятельностью, какие-то книжки читали.

           Однако основная масса была не в Петербурге, не в Москве да­же, а относилась к провинциальному дворянству. Они во многом определяли настроение страны. Во многом! Не надо думать, что они подчинялись этой бюрократии. Они ее крыли последними сло­вами. И на этот счет тоже есть очень хорошие источники. Глеб Ус­пенский пишет, что эпоха Николая I - сплошная боязнь, эпоха бо­язни, эпоха трусости. И, тем не менее, бюрократию ругали.

           Ю.А. Тихонов:

           - Спасибо за очень интересный доклад.