Труды Института российской истории. Выпуск 5 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: Наука, 2005. 350 с. 22 п.л. 23,1 уч.-изд.л. 400 экз.

Власть и общество в России XVIII века (проблемы понятийной истории)

Автор
Марасинова Елена Нигметовна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVIII

Библиографическое описание:
Марасинова Е.Н. Власть и общество в России XVIII века (проблемы понятийной истории) // Труды Института российской истории. Вып. 5 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2005. С. 87-117.

Текст статьи

[87]

Е.Н. Марасинова

 

ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО В РОССИИ XVIII ВЕКА (ПРОБЛЕМЫ ПОНЯТИЙНОЙ ИСТОРИИ)[*]

 

           Проблема эволюции доктрины российского самодержавия и ее воздействия на сознание дворянства обеспечены обширным комплексом как опубликованных, так и архивных источников, и имеют богатейшую историографию. Вся научная литература по этой проблеме может быть разделена на несколько групп: обоб­щающие монографии по истории России в XVIII в.; работы, по­священные особенностям русского абсолютизма; исследования по социальной истории дворянства; и, наконец, статьи и моногра­фии культурологического содержания. Наиболее разработанны­ми остаются вопросы, связанные с ценностями и приоритетами государственной доктрины, с одной стороны, и с имиджем импе­ратора в сознании подданных - с другой[1]. Недостаточно изучены каналы воздействия официальной доктрины на сознание пред­ставителей господствующего сословия и степень результативно­сти функционирования государственной концепции, иначе гово­ря, “обратная связь”, на которую рассчитана любая идеология.

           Воссоздание механизмов воспитания государственного созна­ния у политически активной элиты дворянства, которая и стала главным носителем имперской идеологии, особенно актуально для XVIII в., когда отношения власти и дворянства принципиаль­но изменились. Указ 1714 г. о единонаследии, уравнявший юриди­ческий статус вотчины и поместья, и Манифест 1762 г. о вольности дворянства законодательно закрепили превращение служилого сословия в господствующий класс, владеющий землей и свобод­ный от обязательной службы. В результате власть оказалась пе­ред задачей - узаконить отмирание института “службы с земли” и, дав дворянству свободу от государственной повинности, сохра­нить его в качестве служилого сословия, т.е. главной социальной опоры абсолютизма. В XVIII в. интенсифицируется сложный ме­ханизм идеологического и социально-психологического воздей­ствия официальной доктрины на сознание дворянина. В первой половине XIX в., когда активно шел процесс формирования и ук­репления слоя профессиональной, преданной престолу бюрокра­тии, проблема воспитания государственного сознания у дворян­ского сословия теряет свою актуальность.

           [88] Выявление в текстах сведений о взаимодействии идеологии, социальной психологии и менталитета предполагает формиро­вание источниковой базы, адекватной поставленной исследова­тельской задаче. Очевидно, что нельзя дать конкретный пере­чень текстов, где были бы целенаправленно сформулированы основные идеи государственной доктрины и перечислены кана­лы ее реализации. Имперская идеология фрагментарно, в том или ином ракурсе, была запечатлена в самых разнообразных документах. Тем не менее можно выделить наиболее информа­тивные виды исторических источников, в которых отразились приоритеты и особенности функционирования официальной доктрины, с одной стороны, и результаты ее воздействия на со­знание элиты - с другой. К таким документам относятся, на мой взгляд, законодательные акты, которые издавались под назва­ниями именных, объявленных из Сената и сенатских указов, манифестов, регламентов, учреждений, наставлений, жалован­ных грамот и т.д.

           Законодательство является важнейшим источником по со­циально-экономической и политической истории, оно может расцениваться и как документ, воссоздающий содержание госу­дарственной идеологии, а также образ подданных в восприятии престола.

           Российское законодательство представляется крайне слож­ным полифункциональным источником, имеющим неоднород­ную аудиторию, условно подразделяющуюся на внутреннюю, внешнюю и “идеальную”. Многочисленные указы адресовались к населению империи в целом или отдельным слоям и сословиям, в то же время внешнеполитические амбиции Петербурга были обращены к иностранным дворам и европейскому общественно­му мнению, влияние которого становилось в XVIII в. все более ощутимым. Наконец, правители России заботились о своей репу­тации не только среди отечественной и зарубежной элиты, но и в оценках последующих поколений. В этом отношении законода­тельство становилось главным документом, характеризующим власть в глазах потомков.

           Соответственно и среди отраженных в указах идей, составля­ющих официальную доктрину, можно выделить декларативные или демонстративно провозглашаемые и обязательные, т.е. пос­ледовательно формулируемые и целенаправленно внедряемые [89] властью в сознание населения. Так, в своем “Наказе” Екатери­на II обращалась не только к депутатам, но и к европейскому об­щественному мнению и к сословиям, направившим своих пред­ставителей в Уложенную комиссию. Соответственно и идеям этой высочайшей инструкции предназначалась различная роль. Рассуждения о “всеобщем благе” были выполнены в стиле фило­софской риторики века Просвещения, а провозглашение само­державия единственно возможной в России формой правления носило отнюдь не рекомендательный характер.

           Основной массив исходящих от престола документов был рассчитан на непосредственную реализацию и потому включал механизмы воздействия на подданных, без лояльности которых невозможно исполнение предписаний власти. Политическая тео­рия абсолютизма отличалась убежденностью в особой силе зако­на, здравого смысла и регулярного государства, призванного установить разумный миропорядок. Поток указов определялся уверенностью престола в возможности воспитать общество че­рез слово императора, прозвучавшее в законе.

           Глобальные внутренние и внешние задачи, стоящие перед Российской империей, динамичная модернизация общества, же­сткие обстоятельства борьбы за пространственно-географиче­ские условия существования страны - все эти факторы полити­ческой истории “долгого русского XVIII века” поставили власть перед необходимостью формирования гибкого и действенного регулятивного механизма. Используя лишь методы принужде­ния и надзора, сложно было осуществлять мобилизацию челове­ческих ресурсов, поддерживать внутреннюю стабильность и соз­давать идеологическое единство расширяющего свои границы государства. Главным адресатом официальной доктрины стали не “ревизские души”, режим жесткого принуждения по отноше­нию к которым только усиливался. Идеологическое воздействие самодержавия было направлено на сознание политической эли­ты, обеспечивающей функционирование всей государственной машины.

           Важнейшие механизмы влияния власти на мотивационную сферу личности подданных косвенно отразились в текстах ука­зов. Обоснование необходимости того или иного нового закона, контекст употребления имен российских монархов прошлых эпох, толкование распоряжений, содержание которых продук­тивно сравнить с документами, лишь императивно диктующими высочайшую волю; лексика указов, в том числе начальные стро­ки, использующаяся в подписи титулатура монарха, особенности обращения к подданным и официальные наименования высшего [90] сословия - обработка подобной информации позволит адекватно воспроизвести реальные каналы функционирования государст­венной доктрины. Иными словами, законодательный акт должен быть прочитан как сложный нарративный текст с применением специальных подходов, включающих контент-анализ, методы “интеллектуальной” и “понятийной истории”, приемы, использу­ющиеся в антропологии, социальной психологии и литературове­дении, особенно в отношении русского XVIII века, который мо­жет быть назван “столетием семиотики”.

           Безусловно, любое время является переходным и в языке лю­бой эпохи возникают новые понятия. Однако именно в России XVIII в. терминология и символика стали важнейшим орудием социального контроля со стороны власти и подтверждением дос­тигаемых с помощью оружия внешнеполитических успехов. На протяжении столетия по высочайшему повелению был изменен титул монарха и название страны, варьировались официальные наименования подданных и различных сословий, этикетные фор­мы обращения к императору и чиновникам, один за другим изда­вались указы о “знаковых” преобразованиях алфавита, летоис­числения, стиля одежды, планировки городов и т.д. Термин и его трактовка в XVIII в. становятся важнейшим аргументом в поли­тическом споре, средством убеждения и осмысления действи­тельности. Необходимость реформы Сената и учреждения Императорского Совета канцлер Н.И. Панин пытался донести до Екатерины II через рассуждения о содержании понятий “просве­щенный монарх”, “самодержавие”, “самовластие”, “кроткий государь” и т.п.[2]

           На протяжении XVIII в. тональность исходящих от престола распоряжений несколько изменяется. Петр I свои указы, в том числе “Морской устав”, сопровождал развернутыми толкования­ми. Повеления Екатерины II лишены характерных для законода­тельства первой четверти XVIII в. объяснений. Те немногочис­ленные указы, которые императрица “объявляла во всенародное известие”, она приказывала прибить в публичных местах, читать в церквях, копировать и хранить во всех органах административ­ного управления, “чтоб никто неведением не отговаривался”. Эти указы были исключительно императивны и касались “строгого наблюдения исправности платежа подушного сбора”[3].

           Внедряемая в сознание дворянства самодержавная доктрина становилась сложнее, выражалась с помощью более богатой ле­ксики. Диалог с высшим сословием переносился на страницы официальной публицистики, предисловий к законодательным ак­там, распоряжений о наградах, личных писем Екатерины II, кни[91]ги “О должностях человека и гражданина”, составленной при участии императрицы для чтения в народных училищах .

           Екатерина П придавала большое внимание подготовке умов к узаконениям, причем умов дворянства и прежде всего его элиты. “Ты сам знаешь, - признавалась императрица своему статс-сек­ретарю B.C. Попову, - с какой осмотрительностью, с какой осто­рожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной час­ти народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произ­весть должен. И когда уже наперед я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие то, что ты называешь слепым повиновением. И вот основание власти неог­раниченной”[4]. В “Наказе” Екатерина писала, что “законополо­жение должно применять к народному умствованию. Мы ничего лучше не делаем, как то, что делаем вольно, непринужденно, и следуя природной нашей склонности”[5].

           Таким образом, при исследовании механизмов реализации са­модержавной доктрины на основе лексического анализа текстов законодательных актов следует провести комплексное сопостав­ление полученных сведений с материалами источников другой видовой принадлежности. Каналы воздействия власти на созна­ние дворянства могут быть рассмотрены, условно говоря, на трех уровнях: имперском, сословном и личностном. При работе с тек­стами документов следует проанализировать следующие термины:

• император, империя, государь, монарх, самодержец, Оте­чество и т.п., т.е. понятия, определяющие самоиндентификацию власти и репрезентацию образа монарха в официальных источ­никах;
• дворянство, благородное сословие, народ, общество, граж­данин, служба Отечеству, служба императору, ревностная служба, чин и т.п., т.е. понятия, выражающие представления вла­сти об иерархии общества и месте дворянства в этой социальной пирамиде;
• холоп, раб, верноподданный, сын Отечества и т.п., терми­нология, определяющая взаимоотношения личности дворянина и власти.

           Особая роль самодержавного государства в российской исто­рии повлияла на содержание ведущей компоненты общественно­го сознания. Репрезентация верховного правителя и его офици­альная титулатура в XVIII в. являются одним из важнейших кана­лов воздействия власти на сознание подданных.

           22 октября 1721 г. в связи с празднованием победы над Швед­ской короной российскому монарху был преподнесен титул импе[92]ратора и наименования “Отец Отечества и Великий”[6]. Петр I был провозглашен императором светской инвеститурой, без та­инства венчания на царство и миропомазания[7]. Новая титулатура не усилила сакрализацию его образа. В абсолютистской России суверен был уже не однажды назван “министром Всевышнего”[8] и без дополнительных званий являлся самодержавным правите­лем. Монарх отныне именовался императором не для поднятия авторитета престола и не для концентрации вокруг него всей дер­жавной мощи. Новый титул должен был “обслуживать” прежде всего возросшие внешнеполитические амбиции России, которые необходимо было обосновать не только оружием, но и идеологией.

           20 октября 1721 г., когда Александр Меньшиков подал Пет­ру I послание, в котором Сенат просил разрешения поднести мо­нарху “по примеру других” “титло” Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого[9], Петр потребовал к себе неко­торых сенаторов, Феофана Прокоповича и Федора Яновского и во время аудиенции поначалу отказывался удовлетворить прось­бу и “многими явленными резонами от того уклоняться изво­лил”[10]. Петра смущало понижение статуса его царственных пред­ков и расшатывание авторитета их титула, освященного насле­дием православной Византии[11]. Вероятно, могло сыграть свою роль и “лицедейство” русских монархов - их публичные отказы от вожделенной власти и милостивое снисхождение или возвра­щение на трон под аккомпанемент народной мольбы. Не исклю­чено также, что “помазанник Божий” любое “титло” считал не­достаточным для своей возвеличенной персоны. Все сомнения Петра были связаны с целесообразностью изменения официаль­ного титула венценосной особы в плоскости отношений “монарх-верноподданные”.

           После Полтавской победы Петру и его сподвижникам стало ясно, что страна имеет теперь все основания войти в европейский мир могущественной державой, и логично, что имя этой державы будет Российская империя. Титул императора уравнивал статус российского монарха и высшего “потентата” Европы, императо­ра Священной Римской империи. Петербург несколько десятиле­тий добивался признания за страной статуса империи. Европей­ским дворам были отправлены “объявительные грамоты”, изве­щавшие о победе в Северной войне и поднесении царю нового ти­тула, дипломатам при российском престоле следовало получить распоряжение от своих монархов именовать Петра императором, в Петербурге не принимались послы с нотами и грамотами, в ко­торых официальное обращение к русскому самодержцу содержа­ло старый формуляр[12].

           [93] Для народа же монарх был, “есть и пребудет” “державнейшим самодержцем” и “государем всемилостивейшим”, что отра­зилось, в частности, в официально определенных для подданных этикетных обращениях к верховному правителю. Через три не­дели после празднования Ништадтского мира был обнародован формуляр императорских титулов. В “грамотах в иностранные государства” и в “грамотах внутрь государства” монарх теперь именовался “Петр Первый, Император и Самодержец Всерос­сийский”. Причем дипломатические документы открывались полной титулатурой, распоряжения же, касающиеся внутренних проблем, ограничивались кратким титулом. В посланиях поддан­ных императору формуляр требовал иного обращения: “Всепресветлейший, Державнейший, Император и Самодержец Всерос­сийский, Петр Великий, Отец Отечества, Государь Всемилости- вейший”. После изложения обстоятельств дела в челобитных и отписках собственно перед прошением следовало писать: “Все- милостивейший Государь, прошу Вашего Императорского Вели­чества”. Заканчивалась же бумага на высочайшее имя словами “Вашего Императорского Величества нижайший раб имярек”[13].

           Основа данного формуляра была установлена в 1702 г. ука­зом “о форме прошений, подаваемых на высочайшее имя”, в ко­тором запрещалось писать в челобитных “Его Царского Имено­вания Титл” “по прежнему обыкновению”[14]. Традиционное для конца XVII в. обращение к “великому государю царю” заменя­лось на “Державнейший Царь, Государь Милостивейший”. В 1721 г. эта фраза была усложнена этикетными формулировка­ми, связанными с изменением титула монарха и его новыми на­именованиями - “Петр Великий, Отец Отечества”. Не изменилась в связи с провозглашением монарха императором и законодатель­но введенная в 1702 г. единая для всех подданных подпись в по­сланиях царю “Вашего Величества нижайший раб”.

           Заданные формуляры, неукоснительно воспроизводимые ежедневно по всей стране, от дипломатических представительств до храма, вобрали в себя все статусы российского монарха: для Европы он стал императором, для собственного государства он оставался “самодержцем всероссийским”, для народа - “госуда­рем всемилостивейшим”. На протяжении XVIII в. монарх, офици­ально именуемый “Его (Ваше) Императорское Величество”, в повседневной речи подданных очень часто будет называться го­сударем, Российская империя - Россией[15], если речь будет идти о стране, и Отечеством, если за эту страну нужно проливать кровь. В конце XVIII в. представители круга имеющих право на личные послания Екатерине II будут значительно чаще обращаться к [94] “всемилостивейшей” или “великой” “государыне”, чем к “Ваше­му Императорскому Величеству”, употребляя титул “императри­ца” в частных письмах на французском языке, где о монархине говорится в третьем лице[16].

           В 1767 г. императрица отклонит преподносимые ей титулы: “Екатерина Великая, Премудрая, Мать Отечества”, рассудив, что власть “державнейшей самодержицы” не нуждается в термино­логическом усилении, а позиции российской императрицы в Европе разумнее укрепить репутацией венценосной законода­тельницы.

           В текстах присяг, указах о награждениях, в Жалованной гра­моте дворянству и т.д. долг “ревностного служения” императри­це неразрывно связывался с образом “Всемилостивейшей Госу­дарыни, Самодержицы Всероссийской”. Под воздействием офи­циальной доктрины в сознании дворянина понятия государь- государство-отечество сливались в единый символ. Служение Отечеству принимает вид культа царственной особы, государст­венный интерес - это интерес и личные притязания императора, закон - его воля, дворяне - слуги, частная и семейная жизнь пра­вителя вырастает в факт политической важности, его симпатии определяют состав политически господствующей элиты. Моти­вационная сфера подданного была подчинена этой ценности. Она была основой патриотического чувства дворянства и воплоща­лась в формуле “служба государю и Отечеству”.

           Сословное самосознание дворянина растворялось в государ­ственном, что стимулировалось властью через официальные на­именования высшего сословия и систему социального престижа.

           Понятие “дворянин” в русском языке происходило от слова “двор” и первоначально означало приближенного великого князя. Дворянство возникло как сословие, обязанное нести го­сударственную службу, которая вознаграждалась земельным владением. Л.В. Милов указывает, что процесс воссоздания еди­ного русского государства в XIV-XVI вв. стимулировался зада­чами политического характера. Общество оставалось внутрен­не непрочным. Выход был найден в развитии условной формы феодального землевладения, которая ставила каждого помещи­ка в прямую зависимость от государя. С середины XVI в. “и об­ладание вотчиной стало для каждого феодала обусловлено службой царю”[17].

           На протяжении XVIII в. происходила ликвидация сословно­чиновных групп в составе светских землевладельцев. При Екате­рине II утвердился термин “дворянство” для обозначения всего господствующего класса. С 1754 г. высшее сословие стали офи[95]циально именовать “благородным”, что указывало на дарован­ное государем привилегированое положение[18].

           Пожалованный вместе со свободой от государственной служ­бы и монопольным правом владения землей и крепостными кре­стьянами титул “благородный” встречается в исходящих от вер­ховной власти документах. Так, Манифест о вольности дворянства от 18 февраля 1762 г. провозглашал: “(...) благородные мысли вкоренили в сердцах всех истинных России патриотов, безпре­дельную Нам ревность и любовь, великое усердие и отменную к службе Нашей ревность, а потому не находим Мы той необходи­мости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была”[19]. “Жалованная грамота на права, вольности и преимуще­ства благородного российского дворянства” 1785 г. содержала пояснение “что есть благородное дворянское достоинство” - “дворянское название есть следствие, истекающее от качества и добродетели начальствовавших в древности мужей, отличивших себя заслугами, чем приобрели потомству своему нарицание бла­городное”[20]. В высочайших наставлениях “О должностях челове­ка и гражданина” были сформулированы преимущества людей “благородного состояния”: “...им принадлежат высокие места в гражданском правлении и в войске; они суть ближайшие к особе Монарха, следовательно преимущественно ему ведомы, им упот­ребляемы и действуют пред его очами”[21].

           Обязанностью дворянина продолжало оставаться ревностное исполнение служебных обязанностей, а “почет” и “честь” верно­подданному гарантировала высочайшая власть.

           Начиная с Табели о рангах 1722 г. идет формирование систе­мы социального престижа, центральным символом которой ста­новится дарованный государством чин. Бюрократический статус, потеснив родовое достоинство, превращается в определяющий критерий оценки дворянина в обществе. Подтверждающая при­вилегии господствующего сословия “Жалованная грамота дво­рянству” 1785 г. была дарована, когда служба из повинности пре­вратилась в средство самореализации представителя “благород­ного” сословия.

           Зафиксированное в официальных документах отождествле­ние понятий “благородство” и “честь, почесть, почет”, попытка слить термины “благородный” и “дворянин” в одно устойчивое сочетание и наполнить его верноподданническим смыслом, уси­ленным чувством сословного гонора, происходило не без влия­ния западноевропейской традиции. Однако сложившаяся в ином обществе лингвистическая норма принципиально видоизменя­лась, высвечивая специфику российских реалий. Возникающий [96] понятийный зазор чувствовали и современники. Признавалось, что в России, как и в Европе, имеется “благородное дворянство”, однако главная доблесть отечественного высшего сословия со­стояла в служении монарху: “В российском слове дворянина ясно представляется, кажется, чиновник, приверженный ко двору и особе государя. Все дворянство представляется некоторым обра­зом последование государя, который видел в нем готовые орудия правления, по встречающимся надобностям в войне и мире”[22].

           В XVIII в. в Западной Европе стремление заявить о превос­ходстве “благородного состояния” было связано с усилением бур­жуазии, которая оспаривала приоритетные позиции дворянской аристократии. Внесословное индивидуализированное содержа­ние понятия “честь” выкристаллизовывалось в городской недво­рянской среде, соединялось с набором “буржуазных добро­детелей” (bürgerliche Tugenden): “почтенностью, степенностью, благопристойностью”, и вдохновлялось рационализмом Просве­щения[23].

           В России второй половины XVIII в. не было социальной си­лы, способной потеснить единственное привилегированное со­словие и противопоставить высочайше пожалованному званию “благородного” собственное понимание общественного прести­жа. Не случайно положение всех групп на иерархической лестнице официально определялось как “состояние” и лишь принадлеж­ность к высшему сословию именовалась “дворянским достоинст­вом”. Представители буржуазии с завистливым почтением вос­принимали дворянский гонор, стремились проникнуть в состав класса феодалов и усвоить “благородный” образ жизни. Для вла­сти “народом” были дворяне. Однако элитарность господствую­щего сословия определялась службой монарху, которая счита­лась главной привилегией дворянина.

           В Западной Европе сильнее была сословная корпоратив­ность дворянства и прочнее внутренняя устойчивость сеньории[24]. В России же так и не прижилось правило майората и порой у од­ной деревни могло быть несколько собственников. В самодер­жавном государстве не только права мелкопоместного хозяина были очень зыбкими, но и крупный латифундист не чувствовал себя полновластным владельцем своих имений. Таким образом, крайняя слабость конкурентов в социальной структуре общества и отсутствие слоя земельной наследственной знати, мощные вла­дения которой определялись бы неделимостью вотчин, тормози­ли развитие сословного самосознания российского дворянства. В России несложная система вассально-сеньориальных связей га­рантировала единство господствующего сословия, а милость дво[97]ра и дарованный императорской властью чин объединяли пря­мых подданных монарха.

           В Западной Европе, например в Пруссии, определение “бла­городный” по отношению к дворянству имело длительную тради­цию. К рассматриваемому периоду в немецком, английском и французском языках термины “благородный” и “дворянин” ста­ли практически омонимами (ср. “Adel”, “edel”, “nobility”, “noble”, “noblement”, “noble”, “nobiliaire” , “de la noblesse”) . В России же эпитет “благородное” так и не закрепился за “дворянством”.

           Идея верноподданнической обязанности затмевала сослов­ные цели дворянства, растворяла их в государственном интере­се и препятствовала формированию политической культуры господствующего класса. Отсутствие сложной иерархической структуры привело к возникновению у дворянина чувства личного служения императору. Вертикально направленный механизм психологической сплоченности высшего класса, ориентированный на сакрализованный авторитет монарха, и слабое развитие сословного самосознания предопределили отход от престола оппозиционно настроенной образованной элиты.

           Процесс формирования государственного сознания дворяни­на, получивший мощный импульс во время петровского царство­вания, завершится в годы правления Екатерины II и будет иметь непредсказуемые для власти последствия.

           Изменяется и отношение власти к личности подданного, что было зафиксировано в новом формуляре прошений на высочай­шее имя. Терминологию посланий государю и само наименова­ние петиций правительство использовало как один из каналов воздействия на сознание индивида.

           Если в конце XVII в. податное население в прошениях царю подписывалось “сирота твой”, духовенство - “богомолец твой”, служилые люди - “холоп твой”[25], а с марта 1702 г. вводилась уни­фицированная подпись - “Вашего Величества нижайший раб”[26], то в 1786 г. словесная форма выражения зависимости автора по­слания от престола принципиально изменялась. В указе Екатери­ны II “Об отмене употребления слов и речений в прошениях на Высочайшее имя и в Присутственные места подаваемых челоби- тен” трансформировалось как название петиции, так и офици­ально задаваемая подпись автора: “(...) отныне впредь, вместо по­даваемых до сего на имя Ее Величества челобитен (...) писать жа­лобницы или прошения, в коих после титула Ее Величества бьет челом, ставить: приносит жалобу, или просит имярек. (...) в при­сылаемых же к Ее Величеству письмах и реляциях или донесени[98]ях, по окончании оных, вместо всеподданнейшего раба, подписы­вать: всеподданнейший, или верный подданный”[27].

           Смысловым центром указа являлся запрет на использование во всех официальных бумагах понятия “раб” в качестве наимено­вания, характеризующего отношения личности и престола. До 1786 г. термин “раб” был общеупотребительной подписью в посланиях, от писем отцу[28] до представляемых Екатерине II пла­нов и проектов крупных сановников. Шаблонная формула “все­подданнейший раб” стояла в конце даже таких серьезных поли­тических документов, как “Генеральный план воспитательного дома” И.И. Бецкого или “Доклад о государственном правлении” Н.И. Панина[29].

           Единый для всех формуляр “Вашего Императорского Вели­чества нижайший раб” и отражал, и стимулировал дальнейшую сакрализацию личности монарха в русском общественном созна­нии, что, кстати, подтверждает и смысловое наполнение некото­рых русских пословиц: “раб Божий всякий человек”, “пред Богом все рабы”. В данном контексте понятие “раб” было лишено уни­чижительного значения[30]. В России XVIII в., где служба монарху возводилась в ранг важнейшей ценности, роль “слуги царя” столь же возвышала подданного, как смирение “раба Божьего” укра­шало праведника. Кроме того, в стереотипной фразе “Вашего Императорского Величества нижайший раб” понятие “раб” име­ло метафорический смысл, далекий от содержания слова “не­вольник”, и приближалось к этикетной подписи “покорнейший слуга”. В посланиях на высочайшее имя, лишенных строгого формуляра, приближенные императрицы использовали эти фор­мулы как тождественные и взаимозаменяемые[31].

           Между тем императрица все же идет на запрет условного тра­фарета. Логично было бы предположить, что в данном случае ученица Вольтера следовала риторике Просвещения, отдавая должное гуманистическому учению не только в письмах филосо­фам, но и в указе, подлежащем исполнению. Стремлением к про­светительской стилистике можно объяснить и искоренение арха­ичных уничижительных формул “челобитная”, “бить челом”[32] и замене их на производные от “просить”, “жаловаться”, “прино­сить жалобу” и т.п.

           Законодательно санкционированная замена термина “раб” на термин “подданный” являлась как показателем трансформации отношений власти и населения, так и импульсом для развития ин­ститута подданства в российском обществе. Термин “поддан­ный”, согласно указу 1786 г., в качестве подписи становится обязательным лишь для посланий на имя императрицы: реляций, [99] донесений, писем, присяжных листов и патентов. Формуляр жа­лобниц или прошений был ограничен нейтральной концовкой “приносит жалобу” или “просит имярек”. А если учесть проис­ходящее на протяжении XVIII в. сужение привилегированного слоя, представители которого имели право адресовать свои по­слания императрице, то станет очевидно, что собственно под­данными власть признавала очень избранную группу людей. В 1765 г. был опубликован указ, запрещающий подавать проше­ния лично императрице, минуя соответственные присутствен­ные места. Наказания варьировались в зависимости от статуса “предерзких” челобитчиков: имеющие чин платили одну треть годового оклада, а крестьяне отправлялись в пожизненную ссылку в Нерчинск[33]. Следовательно, на “беспосредственное”, как говорили в XVIII в., обращение к императрице могло рас­считывать лишь ближайшее окружение, направляющее Екате­рине не челобитные, а письма. Исключение из стандартной под­писи прошений какой-либо формы выражения взаимоотноше­ний автора и монарха, с одной стороны, и официально заданная концовка “верный подданный” в личных и деловых посланиях, направляемых к престолу, - с другой, свидетельствовали о стре­млении императрицы к иному уровню контактов со своим бли­жайшим окружением, в котором она хотела видеть партнеров, а не челобитчиков.

           Абсолютистское государство было зажато между стремлени­ем иметь преданную престолу политическую верхушку и потреб­ностью в деятельной личности, равной по масштабу веку европейского Просвещения. Власть освободила дворянина от обязательной государственной повинности и гарантировала ему доступ к знанию и изысканному образу жизни. Образованная знать оказалась наиболее восприимчивой к гуманитарным цен­ностям. Сановник последней трети XVIII в. ориентировался на эталон обаятельной, смело мыслящей императрицы, состоящей в переписке с самыми авторитетными умами своего времени. Ека­терина II сама нередко демонстрировала уважение к личности своих ближайших подданных и даже поощряла “ограниченное”, “дозволенное фрондерство”[34].

           В XVIII в. государственная концепция обогащается новыми смыслами и расширяет каналы своей реализации. Постепенно со­держание главного идеологического символа сближается с поня­тиями “государственная польза” и “государственный интерес”. Вместе с усложнением терминологии исходящих от престола бу­маг происходит усложнение объекта патриотических чувств под­данных. Так, если в начале XVIII в. “государственный интерес” [100] означал наполненную и защищенную от хищений казну, то к концу столетия смысл этого понятия часто расширялся до “бла­гополучия и прибытка всей обширной Российской Империи”. Настойчиво поддерживая непререкаемый культ “самодержав­ного монарха”, государство недооценивало глубины влияния иных идей и последствий изменения своего собственного имид­жа. Легко оперируя такими понятиями, как “общественная польза”, “естественное право”, “свобода”, “собственность”, “подверженность всех граждан фундаментальным законам”, но не предполагая внедрения этих категорий в сознание совре­менников, власть невольно задавала особую атмосферу в об­ществе.

           Престол рассчитывал на возникновение культуры, сосредо­точенной вокруг образа монарха, превращенной в вид государ­ственной службы и призванной прославлять успехи империи. Однако со временем круг придворных политиков, поэтов и уче­ных разросся до целого слоя образованного дворянства, кото­рое претендовало на идейное лидерство в обществе и выстраи­вало свои собственные отношения с западным миром. Россий­ское дворянство второй половины XVIII в. было не чуждо уме­ренной оппозиционности во взглядах и оценках. Едкие пере­смешники первых столичных салонов; способные на независи­мые государственные решения крупные полководцы и дипло­маты; критически настроенные вельможи в отставке; розен­крейцеры с их “странными мудрованиями”[35]; интеллектуалы, способные “истину царям с улыбкой говорить”[36] стали персона­жами драмы, о которой писал Белинский: “Ее царствование - это драма, драма многосложная и запутанная по завязке, живая и быстрая по ходу действия, пестрая и яркая по разнообразию характеров, греческая трагедия по царственному величию и ис­полинской силе героев”[37].

           Эпистолярное наследие столь ярких и самобытных фигур дворянской аристократии[38] свидетельствует, что все они легко мирились с трафаретной подписью “раб” и оставили без внима­ния терминологические нововведения императрицы. Законода­тельно измененная концовка посланий на высочайшее имя иг­норировалась, и даже дипломатические реляции и политические проекты поступали к престолу за подписью “нижайший верно­подданнейший раб”. Единственной реакцией на новый форму­ляр прошений, которая целенаправленно была доведена до све­дения императрицы, стала ода В.В. Капниста “На истребление в России звания раба Екатериною Второю в 15 день февраля 1786 года”.

[101]

                     Красуйся, счастлива Россия!

                     Восторгом радостным пылай;

                     Встречая времена златые,

                     Главу цветами увенчай!

                      .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

                     Да глас твой в песнях возгремит,

                     Исполнит радостью вселенну:

                     Тебе свободу драгоценну Екатерина днесь дарит.

 

           Поэт воспевал запрещение использовать слово “раб” в офи­циальных бумагах как реальное освобождение россиян. Народ могучей, расширяющей свои границы империи одерживал бли­стательные победы в подневольном положении:

 

                     Среди такого блеска славы,

                     Побед, которым нет числа,

                     Во узах собственной державы Россия рабства дни влекла,

                     Когда чужую цепь терзала,

                     Сама в веригах унывала И не рвала своих оков <...>[39]

 

           Такое отождествление изменения канцелярских штампов и неосуществленных социальных реформ разоблачало крепостни­ческую монархию. Екатерина была разгневана стихами Капни­ста. И действительно, в письме Г.Р. Державину поэт признавался в чувствах, далеких от верноподданнического рвения: “<...> душевно отстал я от всяких великосветских замыслов. Съиски­ваю свое истинное счастье в уединении, <...> в воспитании детей, в созерцании прекраснейшей девственной природы, лелеющей обитель мою, в погружении себя иногда в недро души моей и в воспарении оттуда иногда к источнику ее и всей твари. <...> Рука­ми упражняюсь <...> в украшении сада моего, какого прекраснее и редкие цари имеют”[40].

           Ослабление духовного союза образованного дворянина и го­сударства проявилось на уровне поведенческих моделей и оце­ночных реакций. Эволюция сознания фрондирующей элиты пошла по линии разрушения неоспоримой ценности успешной служебной карьеры и имела при этом не только критическую на­правленность. Преодоление всепроникающей государственности выразилось в поиске иных сфер реализации личности, независи­мых от имперского аппарата, престола, светской массы. Наибо­лее думающая и остро чувствующая часть интеллектуальной элиты отшатнулась от верховной власти и попыталась осущест­вить себя на социальной периферии, в сфере, удаленной от эпи[102]центра действия официальных ценностей. Такой сферой стали дружеские связи, замкнутый мир дворянской усадьбы, масонское братство, писательский труд, независимое книгоиздательство, благотворительность, духовные искания и т.п.

           В посланиях на высочайшее имя интеллектуальная элита упорно продолжала подписываться “нижайший раб”, но в личной переписке и философских трактатах вырабатывалось отличное от официозного понимание некоторых устоявшихся, близких к стереотипу социальных терминов.

           Так, понятие “благородный” в текстах образованной знати приобретает этический смысл, незамутненный сословным гоно­ром главных слуг монарха. В источниках личного происхождения практически не зафиксировано употребление понятия “благо­родное дворянство”, исполненное признания высоких нравствен­ных качеств его представителей. Иногда этот термин упоминается даже с оттенком иронии. “Желание отличий, уважения, блестя­щих выгод роскоши, производят беспрестанное соперничество между людьми благородного состояния, <...> они находят- себя бедными посреди величайших богатств, потому что прихоти и своенравия превосходят сокровища Креза”[41]. В то же время начи­нает переосмысливаться и понятие “подлый”. «В низком состоя­нии можно иметь благороднейшую душу, - писал Д.И. Фонвизин в “Опыте российского словника”, - равно как и весьма большой барин может быть весьма подлый человек»[42]. Нравственный смысл, обнаруженный в социальных терминах, заставлял усом­ниться в незыблемой иерархии общества и даже порождал удиви­тельные “семиотические” решения, подобные отказу небогатого чиновника, розенкрейцера С.И. Гамалеи от 300 душ крепостных на том основании, что со своей собственной нелегко справиться.

           Если для власти существовала единая и неделимая формула ревностной преданности государю, то дворянин второй полови­ны XVIII в. начинал различать придворную службу, службу импе­ратору и службу Отечеству. Так, 20-летний С.Р. Воронцов, буду­щий полномочный посол России в Великобритании, а в 1764 г. поручик гвардии Преображенского полка, писал отцу: “<...> все­нижайше прошу, милостивый государь батюшка, сделать мне ту милость, чтоб постараться о выпуске моем в полевые полки. Я безмерное имел всегда желание служить моему Отечеству, и оное желание всегда еще умножается; но придворной жизни я снести не могу”[43]. В переписке политической элиты можно уло­вить усложнение представлений о смысле государственной служ­бы. Крупный сановник екатерининского царствования выраба­тывал независимые от высочайшей оценки критерии результа[103]тов своей деятельности, “за долг себе поставляя не оставить в молчании собственные мнения”[44].

           Трактовка понятия “сын Отечества” в среде дворянской эли­ты тоже отражала усложнение патриотического чувства ее пред­ставителей, которое не исчерпывалось только преданной служ­бой императору. В 1789 г. в журнале “Беседующий гражданин” анонимно[45] была опубликована статья с характерным названием “Беседа о том, что есть сын Отечества”, автор которой вклады­вал исключительно нравственный смысл в это “величественное наименование”. “Человек, человек потребен для ношения имени сына Отечества! -сказано в “Беседе”, человек, чуждый зависти, гордости, любострастия, не предающийся лени и пьянству, и обла­дающий такими добродетелями, как честолюбие, благонравие и благородство[46]. Стремление дворянина второй половины XVIII в. к духовному совершенствованию в дальнейшем повлияет на осоз­нание возможности служить Отечеству лишь сохранением высокой нравственности. В 1826 г., за несколько месяцев до смерти, Н.М. Карамзин напишет: “Любезное Отечество ни в чем не может меня упрекнуть. Я всегда был готов служить ему, не унижая своей личности, за которую я в ответе перед той же Россией”[47].

           Воспроизведенный в исследованиях феномен западноевропей­ской индивидуальности, ориентированной на интересы конкретной социальной группы, уважающей закон и строящей свои отношения с государством на основе взаимных прав и обязанностей, затмил яв­ление русского оппозиционно настроенного интеллектуала. Право­вая индифферентность дворянской фронды XVIII в.[48], культивиру­ющей независимость духовной жизни, станет отличительной чер­той сознания русской интеллигенции в XIX в.

 

                     Не дорого ценю я громкие права,

                     От коих не одна кружится голова.

                     Я не ропщу о том, что отказали Боги

                     Мне в сладкой участи оспаривать налоги

                     Или мешать царям друг с другом воевать <...>

                      .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

                                                                       Никому

                     Отчета не давать, себе лишь самому

                     Служить и угождать; для власти, для ливреи

                     Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

                     По прихоти своей скитаться здесь и там,

                     Дивясь божественным природы красотам,

                     И пред созданьями искусств и вдохновенья

                     Трепеща радостно в восторгах умиленья.

                     Вот счастье! вот права...[49]

А.С. Пушкин. Из Пиндемонти

 

           [104] Сила и опасность этой фронды заключалась не в наступлении на политические прерогативы монархии, а в непонятной для ев­ропейской правовой культуры способности жить помимо госу­дарства. Самодержавие в России было ограничено не законом, а личностью, и не в области политики, а в сфере внутреннего мира фрондирующего дворянина. Этот уникальный для европейской истории процесс, в силу неоднозначности проявлений приобрет­ший в литературе целый репертуар наименований, - возникнове­ние общественного мнения, самоопределение интеллектуальной аристократии, эмансипация культуры, формирование интелли­генции - начнется в царствование Елизаветы и завершится в пер­вой половине XIX в. Суть его будет парадоксально сформулиро­вана Ломоносовым и спустя несколько десятилетий воспроизве­дена Пушкиным. В 1761 г. ученый заявил блистательному вель­може И.И. Шувалову: “Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу; но ниже у само­го господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет”. В дневнике 1833-1835 гг. поэт запишет: Я могу быть подданным, даже рабом, - но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного”[50].

 

           [104-107] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           А.Н. Сахаров:

           - Вы хорошо изложили схему социопсихологического воз­действия власти на сознание личности. Но историка всегда инте­ресует вопрос, как эта схема действовала в маленьких поместьях, как она развертывалась в жизни. Это первый вопрос.

           Второй вопрос. Неужели в связи с этим не имеет места ог­ромное воздействие на продвижение самодержавной схемы такое явление, как пугачевское восстание, которое сплачивало, застав­ляло менять природные склонности русского дворянства и слу­жить не за Отечество и императрицу, не по указам, а из-за чувст­ва страха за жизнь, за собственность, за семью. Пугачев воспитал в русском дворянстве преданность самодержавной власти, силь­ной руке, не говоря уже о таком явлении, как Французская рево­люция. Сопоставляете ли Вы явления такого порядка в своих ра­ботах или учитываете только законодательную основу?

           Е.Н. Марасинова:

           - Схема социопсихологического влияния власти на сознание дворянина или, иначе говоря, механизмы “приохочивания” выс[108]шего сословия к государственной службе оказывали воздействие на всю мотивационную сферу личности. Условно они могут быть рассмотрены на трех уровнях: стимуляция верноподданнических чувств, повышение социального престижа службы и, наконец, привлекательность материального вознаграждения. В “Жалован­ной грамоте дворянству”, текстах присяг, указах о награждениях и т.д. долг “ревностного служения” наделялся мировоззренче­ским смыслом и неразрывно связывался с образом “Самодержца Всероссийского”.

           В Петровском законодательстве и прежде всего в Табели о рангах был провозглашен принцип выслуги, главным символом которого стал дарованный государством чин. Идея верноподдан­нической обязанности затмевала собой собственно сословные це­ли дворянства и растворяла их в государственном интересе.

           Наконец, внутренняя зависимость господствующего сословия от официальной идеологии стимулировалась реальными матери­альными благами. Однако ценность наград измерялась не столько их номинальной стоимостью, сколько степенью престижности, поэтому своеручно врученная табакерка с портретом императри­цы могла для сановника значить больше, чем пожалованные деревни.

           Власть умело сочетала все перечисленные рычаги стимуля­ции верноподданнических чувств - за “ревностным исполнени­ем долга” следовало повышение в чине, ранг подкреплялся щед­рым пожалованием, а высочайшее расположение материализо­валось в деревнях, должностях и лентах. Механизм подобной со­циальной регуляции действовал безотказно, он обеспечивал об­ладание престижной мерой богатства и порождал у дворянина, в том числе и у владельца небогатого поместья, горделивое чув­ство причастности к власти, господствующему классу, сильному государству.

           Переходя к ответу на Ваш второй вопрос, замечу, что собы­тия Пугачевского бунта оказали сильнейшее влияние на созна­ние дворянства. Крестьянская война сравнивалась современника­ми с чуть было не затянувшейся “петлей на шее всего российско­го дворянства”, которого “погублено руками своих же подданных больше числом, нежели пало их в обе последние войны”. Однако представители высшего сословия отождествляли восстание с “го­сударственным воровством, изменой и ополчением против войск Ее Императорского Величества”. В силу этих стереотипов офи­церы расценивали свое участие в подавлении крестьянской вой­ны как императорскую службу и борьбу с государственным раз­боем, и уже во вторую очередь как защиту привилегированного [109] положения дворянства. В распоряжениях и донесениях периода Пугачевского бунта звучат те же самые общепринятые клише, призывающие “служить к пользе Отечества и доказательству ревности к службе Ее Величества”. С позиции современников одинаково бесстрашно должны были исполнять свой долг и дво­ряне, и солдаты, в прошлом помещичьи крестьяне. В частной корреспонденции картины народного бунта нередко сопоставля­лись с аналогичными для восприятия высшего сословия событи­ями во Франции. Так, Н.Н. Бантыш-Каменский писал о положе­нии короля в революционном Париже: “Национальная конвен­ция Франции осудила Людовика на смерть. Тут закричали pardon! и королю объявили, что великодушная нация при всем том его прощает. Итак, Людовик XVI прощен от Пугачевых!”

           В.А. Кучкин:

           - У меня несколько вопросов. Когда Вы говорите про дворян­ство, то различаете ли Вы титулованную и нетитулованную знать? Как она относилась к идее государственной службы?

           Поясните, когда вышел закон о майорате: старший сын яв­лялся наследником отца, а младшие должны были служить в во­енной части, потом - в гражданской. В каком отношении к само­державию находился старший сын?

           Вы разбирали государственную доктрину российского само­державия. Но были периоды, когда верховники руководили стра­ной. А какая там была официальная доктрина, кому надо было служить в этой ситуации? Выдвигало ли дворянство из своей сре­ды каких-нибудь публицистов, которые обсуждали вопросы, по­ставленные правителями? У Вас получается так, что только от императора исходили все указания и идеологические позиции. А само дворянство выдвигало своих идеологов? Какие публици­стические памятники Вы исследовали, для того чтобы понять по­зицию дворян?

           Е.Н. Марасинова:

           - Титулованное дворянство в XVIII в. свой престижный ста­тус получило не благодаря родовитому происхождению, а в ре­зультате выслуги на основе системы, введенной Табелью о ран­гах. С правления Петра дети самых громких фамилий должны были подниматься по иерархической лестнице с нижних ступеней, “ибо кроме сего пути никто в вышний градус и до министерского чина произведен быть не может”. Первый российский импера­тор, сам служащий капитаном бомбардирской роты, провозгла­сил принцип: “Знатное дворянство по годности считать”. В ре­альности же карьера представителей высшего сословия стала [110] определяться в конечном счете способностями, образованием, силой патронажных связей, при этом не всегда родственных, и знаменитым “случаем” женских правлений XVIII в. Таким обра­зом и титулованное, и нетитулованное дворянство стремилось к успешной карьере на поприще государственной службы, из тяже­лой повинности превратившейся в привилегию и право высшего сословия.

           Здесь логично было бы перейти к ответу на Ваш вопрос об Указе 1714 г. “О порядке наследования в движимых и недвижи­мых имуществах”, более известном как “Указ о единонаследии”. Действительно, этим постановлением Петр стремился прекра­тить стихию измельчания поместий и ввести правило передачи поместья только одному из сыновей (а если в семье лишь одна дочь, то ей), с тем, чтобы остальные шли на гражданскую или во­енную службу. Однако такого явления, как особый психологиче­ский склад “старшего сына”, в России не возникло. С одной сто­роны, Петровские нововведения повсеместно игнорировались, поскольку казна не могла обеспечить дворян, лишенных наслед­ства и посвятивших себя целиком службе. Уже в 1739 г. Указ был отменен. С другой стороны, как уже отмечалось, престиж чина был в обществе несоизмеримо выше престижа землевладельца, обустраивающего свое хозяйство. Успешная служебная карьера приносила и материальные выгоды, и сословные привилегии, включая приобретение дворянского статуса, и, наконец, защища­ла от социального унижения.

           Несколько соображений по поводу дворянской публицистики и ее соотношения с официальной идеологией. В докладе я наме­ренно останавливаюсь именно на содержании доктрины, исходя­щей от престола, которая, разумеется, не была единственной по­литической концепцией в России XVIII столетия. Существующие в обществе теории взаимоотношений самодержавия и высшего сословия условно можно разделить на три группы: во-первых, идеология власти, персонифицированной в личности монарха, которая отождествлялась с политикой, осуществляемой от лица государства и именем верховного правителя. Наиболее видным идеологом самодержавия XVIII в. был, безусловно, автор “Прав­ды воли монаршей” Феофан Прокопович. На протяжении XVII в. происходит явное сужение аудитории, к которой была обращена официальная доктрина и на чью ответную реакцию рассчитывало государство. Екатерина II явно не нуждалась в про­поведнике, подобном Прокоповичу, вещавшем с амвона об ог­ромном значении деятельности императрицы. К концу столетия власть целенаправленно выстраивает отношения лишь с полити[111]ческой элитой, зато функционирование механизма воздействия на сознание верхушки господствующего сословия принципиаль­но усложняется. Основные положения самодержавной доктрины воспроизводились в самых разнообразных, исходящих от прави­тельства текстах, начиная от “Наказа” Уложенной Комиссии и “Книги «О должностях человека и гражданина», определенной к чтению в народных училищах” до нескончаемого потока указов, распоряжений, высочайших посланий, реляций и т.п. Объектив­ные обстоятельства социального развития России и вставшие пе­ред страной геополитические проблемы неизбежно корректиро­вали официальную доктрину, изначально направленную на вос­питание идеологически зависимого населения. В XVIII в. государ­ственная концепция обогащается новыми смыслами и расширяет каналы своей реализации. Постепенно содержание главного идеологического символа, “ревностной преданности Его Импе­раторскому Величеству”, сближается с понятиями “государствен­ная польза” и “государственный интерес”. Вместе с усложнением терминологии исходящих от престола бумаг происходит услож­нение объекта патриотических чувств подданных, которое будет иметь неожиданные для власти последствия, но это уже другая проблема.

           Ко второй группе публицистических источников относятся произведения дворянских идеологов (например, проекты Верхов- ников, трактат “О повреждении нравов в России” М.М. Щербато­ва, проект учреждения Императорского совета Н.И. Панина и др.), авторы которых защищали право на привилегированное по­ложение высшего сословия, особые прерогативы олигархии и нравственное превосходство лучших представителей дворянства. Особую группу источников составляют публицистические и ху­дожественные тексты, отличающиеся не столько верноподдан­ническим или узкосословным характером, сколько общечелове­ческим подходом к проблеме взаимоотношений личности и власти. Это и произведения Радищева, и статьи в сатирических журналах Новикова, и записки о воспитании Дашковой, и пьесы Фонвизина и т.д.

           Следуя за Вашими вопросами, более подробно остановлюсь на взглядах Верховников, сформулированных в “Кондициях, ограничивающих власть монарха в пользу Тайного Верховного совета”, а также на страницах “Проекта ограничения власти мо­нарха представительными учреждениями сословного характера” и в законодательстве начала 1730 г. Идеология этого кратковре­менного и скоропалительного, олигархического выступления сводилась к традиционным политическим ценностям - “целость и [112] благополучие государства”, “служба и заслуги к Отечеству”, “польза общества”, “греческая вера”. В данном наборе устояв­шихся официальных символов отсутствовал лишь образ самодер­жавного монарха, власть которого стремились ограничить члены Тайного совета. Верховники не создали собственной развернутой доктрины и весьма невнятно сформулировали механизм контро­ля за полномочиями императора, не зафиксировав принципиаль­ной разницы между законом и волей феодальной аристократии. Они безо всяких оснований изъяли из государственной доктрины Российской империи упоминания об императоре, чем обрекли се­бя на поражение.

           Более политически зрелыми выглядят рассуждения Никиты Панина, Петра Панина и Дениса Фонвизина о “фундаментальных государственных законах” и необходимости создания Импера­торского совета при монархе. Эти идеологи дворянской олигар­хии как главный аргумент использовали образ идеального само­держца, не зависящего от “угодливых и коварных фаворитов”, а опирающегося на законы, “непреложные правила”, и всецело до­веряющего лучшим представителям высшего сословия.

           А.И. Аксенов:

           - Каким было влияние Манифеста о вольности дворянства, последовал ли тотальный уход дворян от службы? Еще один во­прос, связанный с употреблением определенных формул в обра­щении. Вы исследовали только обращения к царю: “раб нижай­ший” и т.д. Но дворяне в обращении друг к другу подписывались довольно сходно. Независимо от того, в каком положении соот­носились друг к другу адресаты, их подпись была однообразной: “Ваш покорный слуга”. Было ли это отражением того процесса, о котором Вы говорили, или это имело сугубо идиоматическое значение?

           Е.Н. Марасинова:

           - Многие исследователи XVIII столетия единодушно призна­ют Манифест о вольности дворянства важнейшим событием в со­циальной истории высшего сословия. Однако этот тезис нужда­ется в уточнении как с точки зрения реализации данного законо­дательного акта, так и в плане отношения представителей гос­подствующего класса к долгожданной свободе от обременитель­ной повинности. В течение краткого царствования Петра III Ма­нифест не вступил в действие, оставаясь лишь декларацией осо­бого расположения престола к высшему сословию. При этом вы­сочайший указ, отменивший обязательный характер службы в канцелярии и армии, не освобождал от верноподданнического [113] долга. Взойдя на престол через несколько месяцев после провоз­глашения вольности высшего сословия, Екатерина издала Указ о “Приведении содержания Манифеста в лучшее совершенство”. Императрица очень невнятно подтвердила факт освобождения дворян и распорядилась проработать статьи, “наивящше поощря­ющие их честолюбие к пользе и службе Нашей и Нашего любез­ного Отечества”. Представленный императрице в 1763 г. законо­проект “О праве дворянском” так и остался проектом. Сдержан­ное отношение власти к свободе высшего сословия проявилось в ограничении отставок для не имеющих обер-офицерского чина и бедных помещиков, которые не насчитывали в своей собственно­сти даже 20 душ крестьян, а также для всех дворян, состоящих на военной службе, во время весьма частых военных кампаний и за три месяца до их начала.

           Кроме того, отношения политической элиты с императри­цей также в исключительных случаях регулировались Манифе­стом о вольности. Государственные деятели, полководцы и ди­пломаты екатерининского царствования воспринимали службу не только как источник щедрых пожалований, но и как реальное подтверждение близости к власти и главную сферу самореализа­ции личности. Многие сановники приветствовали издание Мани­феста, некоторые предлагали даже установить в знак благодар­ности золотую статую императора, не намереваясь оставлять службу и терять приобретенные привилегии. Контент-анализ более 3 тыс. писем дворянской элиты свидетельствует, что одо­брительные отзывы 1762 г. сменились почти полным забвением права на свободу от обязательной службы в корреспонденции второй половины XVIII в. Показательно, что среди приближен­ных императрицы желание получить отставку или отпуск край­не редко аргументировалось юридически закрепленными права­ми, а объяснялось состоянием здоровья или полным расстрой­ством хозяйственных дел.

           В свободе от обязательной службы большую заинтересован­ность проявляли военные, не имеющие перспектив подняться в высшие эшелоны власти, а также помещики средней руки, чьи имения позволяли содержать их семьи без дополнительного жа­лованья. Однако все представители господствующего сословия не были свободны от давления социального престижа, главным показателем которого оставался чин. Основная масса дворянст­ва до 1762 г. тяготилась 25-летним сроком обязательной служ­бы, но никак не привилегированным положением сословия, являющегося главной опорой самодержавной власти. С другой стороны, политическая элита была более обеспокоена сохране[114]нием телесных наказаний и возможностью конфискации име­ний, чем почетным правом занимать высшие позиции в армии и аппарате управления.

           Второй вопрос - о сопоставлении комплиментарной подписи в посланиях на высочайшее имя и в частной переписке. Разумеет­ся, любое устоявшееся клише может расцениваться как идиома­тическая конструкция. Проблема заключается не в дословном содержании той или иной условной формулировки, а в отноше­нии к ней современников и, что особенно важно, в факте созна­тельного изменения или нарушения установленной традиции. В связи с этим особый интерес представляет высочайшее распоря­жение, запрещающее подписываться “рабом” в посланиях импе­ратрице или, с другой стороны, определяемая рангом адресата жестко установленная форма обращений в письмах. Так, напри­мер, к персонам, пожалованным княжеским и графским титула­ми, с начала XVIII в. следовало обращаться “Ваше сиятельство” или “Ваша светлость”. Власть строго регламентировала, а совре­менники следили за точным соблюдением комплиментарных форм обращения, которые напрямую зависели от чина и еще бо­лее повышали его престиж в обществе.

           Н.А. Соболева:

           - Вы используете только вербальную символику для показа­ния процесса утверждения самодержавия, складывания импера­торских символов при Петре, но Вы абсолютно не используете изобразительную символику, а ведь именно в XVIII в. создаются, например, системы гербов. Это было правительственное начина­ние, активно поддержанное прежде всего высшим сословием, дворянством. Известно, что Екатерина задумала ввести личные гербы, и дворяне поддержали это начинание. Императрица про­водила политику создания подобных эмблемников, которую про­должил Павел. При нем был издан Гербовник дворянских родов Российской империи. Этот ракурс почти никто из исследователей не рассматривает, а он очень показателен для развития идеологи­ческих постулатов, которые формируются в XVIII в.

           Е.Н. Марасинова:

           - Действительно, официальная и собственно дворянская сим­волика императорского периода недостаточно изучена. К исто­рии гербов знатных фамилий высшего сословия обращался А.В. Романович-Славатинский, стилистику помпезной репрезен­тации самодержавной власти исследовал американский ученый Р. Уортман. Интереснейший материал собран и проанализирован в Ваших работах, привлечение его в качестве источниковой базы [115] весьма продуктивно для моего исследования. Однако основным его объектом выбраны законодательство и личная перепеписка. Обращаясь же к истории дворянских гербов, замечу, что заимст­вованная символика приобретала в новом культурном контексте иной смысл, не столько воспроизводя западноевропейскую тра­дицию, сколько высвечивая российскую специфику. Гербы были узаконены Табелью о рангах, и, начиная с 20-х годов XVIII в., возведение в дворянское достоинство сопровождалось выдачей диплома и составлением фамильного герба. Власть препятство­вала своевольному изобретению родовой символики и незакон­ному присвоению геральдики коронованных правителей и знат­ных аристократических семей. В Жалованной грамоте указыва­лось, что “действительное дворянство не иные суть роды, как те, кои от Нас самих и других коронованных глав в дворянское дос­тоинство дипломом, гербом и печатью пожалованы”. При Павле в 1798 г. был обнародован Манифест об утверждении первой ча­сти дворянского гербовника, где провозглашалось высочайшее решение “издать собрание гербов в знак заслуг российского дво­рянства перед Отечеством” и повелевалось “без разрешения го­сударя ничто из гербов не исключать и вновь в оные не прибав­лять”. Таким образом, знаки фамильной гордости европейского рыцарства в России XVIII в. трансформировались в один из кана­лов воздействия власти на сознание дворянина, чья родовая честь также ставилась в зависимость от милости престола.

           Ю.А. Тихонов:

           - Помогла ли Вам монография И.В. Фаизовой о Манифесте 1762 г. и о его практической реализации в выработке Ваших воз­зрений?

           Е.Н. Марасинова:

           - В ответе на вопрос профессора А.И. Аксенова о влиянии Манифеста 1762 г. на отношение дворянства к службе я уже упо­минала о противоречивых последствиях этого документа, еще недостаточно исследованных в современной историографии. С данной точки зрения монография И.В. Фаизовой, посвященная анализу сведений об отставках и возврате на службу в первые го­ды после публикации Манифеста, представляет большой инте­рес. Выводы работы основаны на материалах послужных спи­сков, рапортах об уходе со службы, нормах получения отпусков и т.п. Однако сосредоточенность на делопроизводственной доку­ментации не позволила автору всесторонне оценить социально­психологические мотивы внутренней зависимости дворянина от успешной служебной карьеры. Кроме того, подход к законода[116]тельным источникам как к комплексу документов, регулирую­щих повседневную практику службы, обедняет представление о механизмах воздействия власти на сознание господствующего со­словия и реальных каналах стимуляции выполнения “вернопод­даннического долга” его представителями. Наконец, следует раз­личать довольно ограниченное влияние Манифеста, так и не при­ведшего к массовым отставкам в среде высшего сословия, на ор­ганизацию государственной службы и подспудно зреющей глу­бинной трансформации мироощущения личности, получившей право выбора.

           Н.А. Соболева:

           - Неужели и Радищев подписывался “раб Божий”? Я никогда этому не поверю.

           Е.Н. Марасинова:

           - Опыт анализа сохранившихся в архивах и отделах рукопи­сей посланий на высочайшее имя свидетельствует, что все авто­ры строго соблюдали установленную Петром и не отмененную вплоть до 1786 г. форму комплиментарной подписи “нижайший раб”.

           В.Я. Гросул:

           - Мои наблюдения во многом сходятся с наблюдениями док­ладчика, прежде всего начиная с источниковой основы. Без изу­чения законодательной базы разработать такую проблему невоз­можно. Поэтому главнейший источник - это Полное собрание российских законов: указы, законы, манифесты, особенно мани­фесты при восшествии на престол, где выдвигалась идеологиче­ская установка. Я согласен с тем, что надо изучать личную пере­писку, которая иногда очень серьезно корректирует то, что есть в официальных материалах и в реальной политике.

           Я.Н. Шапов:

           - В очень интересном докладе я хочу поддержать одну идею, связанную с тем, что преподнесение Петру I титула императора с точки зрения международного правосознания не изменило ха­рактер монархической власти в России. На семинарах “От Рима к Третьему Риму” в Москве были поставлены вопросы, которыми мы в советской науке не занимались, - международное монархи­ческое правосознание и право. Существуют определенные нор­мы, связанные с обрядностью, с участием церкви в преподнесе­нии монарху титула “император”, “царь”. Мы рассматривали Рос­сию - царство, начиная от Ивана Грозного, и Россию - империю, с последних годов правления Петра, как две разные стадии. С ме­ждународной правовой точки зрения здесь нет грани. Настоящее [117] венчание было при Иване Грозном, когда великий князь Москов­ский стал царем. Митрополит Московский венчал Ивана из вели­ких князей в цари по образцам византийских императоров, и он занял соответствующее место, которое не признавали западные империи. Этого признания нужно было добиваться, как и титула “император” при Петре I. При Иване Грозном были совершены определенные обряды, миропомазание, а Петру это звание было преподнесено Сенатом и Синодом, которые не имели соответст­вующих прав.

           Для XVIII в. титул царя был архаикой. Цари были главами империй в античное время, в древневосточных монархиях. Титул царя московского, с точки зрения западных публицистов, не в юридическом, а в идеологическом плане играл другую роль.

           Ю.А. Тихонов:

           - Доклад очень интересный, содержательный, впечатляет глубокими выводами, соображениями. Для того, чтобы осветить такие сюжеты, как власть и индивидуальность, Вам нужна была и частная переписка. Вы о ней сказали. Обязательно всплывают такие комплексы источников, как многочисленные проекты XVIII в. Они отражают реальное мнение отдельных слоев - дво­рянства и других сословий. Мне импонирует Ваша точка зрения, что главное для дворянства XVIII в. - это карьера. Не число де­ревень и крепостных крестьян, хотя и это было важным, а карь­ера. Значение карьеры непосредственно выводит нас на Мани­фест 1762 г. Реакция на него была сложной. Екатерина II хотела отменить этот Манифест, а сановники, ее непосредственное ок­ружение, высшая бюрократия, - не позволили, убедив ее, что этого не надо делать.

           Еще раз хочу поблагодарить автора за очень интересный на­учный доклад и пожелать расширения этой темы с учетом тех по­желаний, которые были высказаны при обсуждении.