Труды Института российской истории. Выпуск 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: Наука, 2004. 311 с. 19,5 п.л. 20 уч.-изд.л. 510 экз.

«Немецкая» мода и идентичность в русском городе (конец XVIII - первая половина XIX века)

Автор
Куприянов Александр Иванович

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XIX XVIII

Библиографическое описание:
Куприянов А.И. «Немецкая» мода и идентичность в русском городе (конец XVIII - первая половина XIX века) // Труды Института российской истории. Вып. 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2004. С. 95-117.

Текст статьи

 

[95]

А.И. Куприянов

 

“НЕМЕЦКАЯ” МОДА И ИДЕНТИЧНОСТЬ В РУССКОМ ГОРОДЕ (КОНЕЦ XVIII - ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX ВЕКА)[*]

 

           “История костюма менее анекдотична, чем это кажется, - пи­сал Ф. Бродель. - Она ставит много проблем: сырья, процессов изготовления, себестоимости, устойчивости культур, моды, соци­альной иерархии”[1]. Названная тема представляет интерес в пер­вую очередь в контексте исследования социальной и этнической идентичности горожан. Эта тема позволяет также подойти к про­блеме истории индивида в России, изучение которой еще ждет своих исследований. В центре исследования - регламентация вла­стью по политическим, конфессиональным и социокультурным причинам внешнего облика подданных (одежды, причесок, усов и бород). История политики власти в этой сфере важна прежде все­го для понимания характера взаимоотношений государства и ин­дивида. Эта проблема имеет две стороны: одна - законодатель­ные акты и повседневная практика воздействия власти на форми­рование желательного внешнего вида подданных; другая - реак­ция горожан на эти предписания государства. Обращение к теме “власть и мода”, как и любое социально значимое мероприятие правительства, позволяет судить о механизме прямой и обратной связи между властью и обществом. Однако по сравнению с дру­гими, традиционно освоенными историками, данная тема имеет то преимущество, что прослеживается наиболее очевидно.

           Вопросы социальной иерархии одежды, социальной, этниче­ской, конфессиональной идентификации и самоидентификации посредством моды давно стали предметом исторических исследо­ваний[2]. Однако в историографии им не уделяется должное внима[96]ние. Можно назвать единственное монографическое исследова­ние, выполненное в русле социальной истории[3]. Эта содержа­тельная работа написана на официальных источниках (законода­тельных актах, постановлениях и т.п.), а также материалах пуб­лицистики. Поэтому вне поля исследовательских интересов оста­лись представления самих индивидов о собственной идентично­сти и способах ее презентации. А между тем, учитывая регламен­тацию властью по политическим и социокультурным мотивам одежды, причесок, усов и бород подданных, изучение поведения людей в этой сфере весьма важно для истории индивида и част­ной жизни.

           Историки моды мало обращались к отмеченным проблемам социальной и культурной истории. До сих пор социальным аспек­там истории костюма наибольшее внимание уделили Е. Берман и Е. Курбатова - авторы пятитомного издания “Русский костюм”, завершенного более 30 лет назад[4].

           Существенный вклад в изучение отдельных вопросов темы “мода и идентичность”: семиотика дворянского костюма, переос­мысление социокультурного кода бороды в русской культуре, конструирование новой национальной идентичности славянофи­лами, внесли культурологи и литературоведы (особенно Ю.М. Лотман).

           В последние годы возрос интерес историков к проблемам со­циальной идентичности российского общества, в частности на международном конгрессе по истории Восточной Европы в Хельсинки в 2000 г. им была посвящена одна из панелей. В 1998 г. мной опубликована статья “Русский горожанин в поисках соци­альной идентичности (первая половина XIX в.)”. Основным ее ис­точником стали дневники купцов и мещан[5]. Однако сегодня пос­ле работ семиотиков (Ю. Лотман и др.) и антропологов (С. Geertz и др.) очевидно, что для понимания механизмов социальной и эт­нической идентификации необходимо изучать не только дискур­сивные практики, но и невербальные способы, с помощью кото­рых люди в прошлом конструировали свою идентичность. Одним из важнейших способов презентации своей идентичности являет­ся весь внешний облик индивида, его одежда, прическа, символи­ческие жесты коммуникативного характера.

           Для познания прошлого России исследование истории костю­ма особенно актуально в силу того раскола общества, который произошел при царе Алексее Михайловиче и имел конфессио­нальный характер. Этот раскол углубился и расширился при Пе­тре I, приобретя глобальный социокультурный характер, оформ­ленный знаковой трансформацией всего внешнего облика верно[97]подданных. Таким образом, платье, прически и бороды приобре­ли ярко выраженную сословную и конфессиональную окраску. Ареной этого уникального стилистического эксперимента стал, как известно, город. Доминирующую сельскую округу не пытал­ся изменить даже Петр. Власть, в целях облегчения идентифика­ции верноподданных, ввела для старообрядцев и других ревните­лей старины - “бородачей”, “указное платье”, на котором долж­ны были быть нашиты особые знаки. Дискриминационные огра­ничения в одежде затронули и жен “бородачей”, в число которых зачислили и всех городских жителей, которые не пожелали рас­статься с бородой[6]. С этой регламентацией в сфере одежды ста­рообрядцев и других “бородачей” покончила лишь Екатерина II указом 14 декабря 1762 г. и манифестом 3 марта 1764 г.[7]

           Более 100 лет после Петра Великого европейская одежда в восприятии простого народа оставалась “немецкой”. Этот фено­мен обычно интерпретируется таким образом: этнонимом “не­мецкий” в связи с низким уровнем представлений о мире обозна­чили все западноевропейское. Однако если до эпохи наполеонов­ских войн данная интерпретация возражений не вызывает, то по­сле 1812 г. она представляется сомнительной. Русские простолю­дины на личном опыте научились быстро отличать французов от поляков, немцев и представителей других этносов, пришедших с армией Наполеона. Более того, как известно, влияние француз­ской моды на дворянство, чиновничество высших и средних ран­гов, европеизированную верхушку купечества и другие образо­ванные слои русского общества было доминирующим.

           Что же касается основной массы русских купцов, зажиточ­ных слоев мещан и низших разрядов чиновников, то они воспри­нимали весь рассматриваемый период европейскую моду как дво­рянскую, следовательно, чужую, и весьма избирательно заимст­вовали что-либо из нее.

           Я полагаю, что роль Германии в распространении и адапта­ции европейского платья, причесок, отдельных элементов куль­туры досуга (танцы, застолье, рождественская ель и др.) остается недооцененной и требует дальнейшего изучения. Некоторые из­вестные русские предприниматели и купцы сознательно ориенти­ровались на немецкие буржуазные традиции: обучали своих де­тей немецкому и английскому, а не французскому языку, давали им среднее, а иногда и профессиональное образование в немец­ких учебных заведениях, в том числе и функционирующих в Рос­сийской империи. Учитывая галломанию в высших слоях обще­ства, такие германофильские настроения в сфере культуры были свидетельством сознательной ориентации молодой русской тор[98]гово-предпринимательской элиты на буржуазные социокультур­ные нормы. Эти нормы воспринимались в контексте сохранения консервативных ценностей, неприятия радикализма и революци­онаризма, которые ассоциировались с Францией.

 

           ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ИСТОЧНИКИ

           Наиболее массовый и надежный источник для темы “мода и идентичность” - этнографические описания. В 1840-х - начале 1860-х годов по призыву Русского географического общества были составлены сотни этнографических описаний. Многие из них посвящены быту жителей провинциальных городов. Эти ис­точники зафиксировали доминирующий тип одежды в разных со­циальных группах и нередко те тенденции в городском платье, которые они непосредственно наблюдали в конкретных городах. Их авторы (чиновники низших рангов, учителя, священники, ме­щане) хорошо знали свой предмет и имели такой же социальный статус или были близки к тем социальным слоям, быт которых они описывали.

           Общую картину господствующих мод, а иногда и индивиду­альных предпочтений дает беллетристика. Мной были использо­ваны произведения русских писателей первой половины XIX в.: Ф.В. Булгарина, Н.В. Гоголя, М.Н. Загоскина, А.Н. Островского, И.Я. Яковлева и др. К ним примыкают записки путешественни­ков, фиксировавших в своих заметках непосредственные и, как правило, краткосрочные наблюдения. Эти источники также поз­воляют судить о распространении современной моды в разных слоях горожан, но ничего не говорят о мотивах индивидуального конструирования идентичности посредством одежды.

           Источников, позволяющих исследовать дискурс индивидуаль­ного конструирования социальной идентичности (дневников, пи­сем, мемуаров, автобиографий), созданных в средних “буржуаз­ных” слоях русских горожан, сохранилось мало. Поэтому особую роль в изучении этих проблем приобретают изобразительные материалы. К ним относятся: портреты, жанровые картины, ли­тографии, рисунки, дагерротипы, фотографии. Сопоставление визуальных источников с материалами этнографического харак­тера, беллетристики и эгоисточниками делает картину исследо­вания более объемной и многомерной.

           Материалы периодики использовались в разных аспектах: иллюстрированные журналы с описаниями мод и рисунками одежды; данные о подписке на журналы мод; корреспонденции [99] о конфликтах, в центре которых оказывались платье или бо­рода.

           Особый интерес представляют материалы суда и следствия, когда конфликты, связанные с одеждой, становились предметом судебного разбирательства.

           Наконец, использовались также законодательные материалы и нормативные акты, регламентирующие одежду и моду разных социальных групп. Реакцию горожан на эту правительственную регламентацию можно проследить по агентурным донесениям в III Отделение собственной Его Императорского Величества кан­целярии. Главный недостаток этого источника - почти все мате­риалы касаются Петербурга и Москвы.

           Механизмы распространения немецкой моды в России были разнообразны: журналы; непосредственные впечатления путе­шественников по Германии и прибалтийским губерниям Россий­ской империи; готовая одежда, импортированная из Германии, продававшаяся на ярмарках и в магазинах отдельных крупных го­родов; влияние облика и бытового уклада немцев, проживавших в русских городах.

           У меня нет данных о распространении в России первого не­мецкого журнала мод “Journal der Luxus und der Moden”, выходя­щего с 1786 г. Однако с ним были знакомы издатели русского журнала “Магазин английских, французских и немецких новых мод” 1791 г. Лишь в отдельных купеческих семьях были знакомы с европейскими журналами мод. Для большинства читателей- купцов они были недоступны. Купцы знакомились с ними посред­ством русских журналов мод и особенно литературных журналов и газет, многие из которых вели специальную рубрику о модах в столицах Западной Европы (Париж, Лондон, Берлин, Вена) и на модных курортах. Положение несколько меняется лишь во вто­рой половине 1850-х годов в связи с возросшим интересом к пе­риодике и ростом сети публичных библиотек, некоторые из ко­торых выписывали и немецкие модные журналы.

           Путешествия по германским землям, с точки зрения распро­странения моды, также были не очень эффективными из-за ма­лочисленности выезжавших за границу. “Общее число лиц, выез­жавших за границу в те годы, установить трудно: официальная статистика была случайной, отрывочной и страдала неполно­той”[8], - пишет историк Н.А. Ерофеев. С ним следует согласить­ся лишь отчасти. Для подтверждения своего утверждения он при­водит отрывочные официальные данные за 1816 г. (за границу выехало 698 человек) и за 1833 г. (1178 человек)[9]. А в 1849 г., ко­гда правительство отдало распоряжение всем подданным вер[100]нуться на родину, возвратилось более 40 тыс.[10] Однако в 1840-х годах число ежегодных путешественников возросло, составив, например, в 1846 г. 4101 человек[11]. Несомненно, среди “возвра­щенцев” 1849 г. оказалось много дворян, проживавших в Европе несколько лет. Именно этим обстоятельством, а не плохо поста­вленным учетом можно объяснить тот факт, что вопреки мало­численности ежегодно выезжавших за границу в царствование Николая I количество “туристов” вернувшихся, по воле царя, бы­ло значительно.

           Официальные данные довольно точно отражают число пред­ставителей предпринимательских кругов, совершивших загра­ничные вояжи. Во второй половине 1840-х годов численность “торговцев и промышленников”, отправившихся за границу (как и их доля в общем потоке выезжавших), заметно возросла: в 1846 г. 2769 (67,5%) человек, в 1850 г. - 2392 (69,6%)[12]. В связи с изменением формы учета выезжавших мы не можем опреде­лить долю находившихся за границей купцов и предпринимате­лей в канун отмены крепостного права. Однако следует отметить внушительный рост количества путешественников и расширение социального состава лиц, пересекавших границы империи. Так, в 1860 г. выехало за рубеж 70 044 российских подданных разных сословий, включая в их число и 27 тыс. татар, переселившихся в Турцию. Доля дворян и служащих среди лиц, сохранявших рос­сийское подданство, составила 16,8%[13].

           К сожалению, официальные источники не дают сведений об “агентах” моды, ибо в них отсутствует информация об этниче­ском составе путешественников. Вопрос о том, как много среди них было русских купцов и мещан, требует обращения к другим источникам - документам делопроизводства органов городского самоуправления. Не дают данные III Отделения и ответа на воп­рос, сколько русских побывало в эти годы в Германии.

           Так или иначе многие путешественники привозили в своем багаже готовое платье, сделанное в Германии. Этот канал рас­пространения моды близок к импорту готового платья, но он отличался от него тем, что отбор осуществлялся самими пу­тешествующими на основе собственного индивидуального вы­бора.

           Более интенсивными, чем с германскими государствами, бы­ли в это время контакты русских купцов с немецким населением Курляндской, Лифляндской и Эстляндской губерний. Однако здесь, как и в случае с русскими городами, в которых проживало довольно многочисленное немецкое население, уместно гово­рить не о немецкой моде, а влиянии традиций немецкой культу[101]ры на одежду горожан. Впрочем, это замечание справедливо лишь отчасти, ибо среда немцев-горожан постоянно пополнялась ремесленниками и торговцами из Германии, специализировавши­мися на производстве и продаже модной одежды и аксессуаров.

 

           РЕГЛАМЕНТАЦИЯ ОДЕЖДЫ ГОРОЖАН ВЛАСТЬЮ

           Эту проблему следует начать с анализа двух конфликтов. Исследования отдельных казусов поможет выявить те аспекты интересующей нас проблемы, которые при методах макроисто­рии, ориентированной на сериальные источники, остались бы в тени.

           Летом 1830 г. в Москве полицией был задержан мужчина 29 лет “по сомнению имеющейся на нем ветхой одежды и отпу­щенной небритой бороды”. В это самое время по улицам Москвы шатались сотни нищих и бродяг и тысячи плохо одетых бедных людей. Однако из всей этой массы мужчин внимание полиции привлек именно этот человек. Каковы причины этого интереса? Согласно документам, бородатый и бедно одетый человек был отставным капитан-лейтенантом С.И. Кадьяном. Полицейские чины усомнились в его личности из-за несоответствия его внеш­него вида социальному статусу дворянина. Но следствие подтвер­дило его личность.

           На допросе о целях своего путешествия моряк сказал, что “отправился поглядеть широкую землю русскую и добрый народ русский”. Частный пристав Токарев и квартальный надзиратель Лютов в числе других задали Кадьяну и вопрос о его внешнем об­лике: “Почему Вы не имеете у себя приличного званию Вашему одеянья, а особливо не бреете бороды?..” Допрошенный дал весь­ма содержательный ответ, заявив, что он, “отправляясь из Херсо­ну, взял с собою одну грубую и неценную одежду, дабы нося ее выучиться не стыдиться того, что непостыдно есть, укоренить се­бя в терзании и сблизить сердце с бедностию и нищетою”[14].

           Путешествующий без видимой надобности небритый чело­век (по правительственным предписаниям, даже отставные ниж­ние чины должны были брить бороду) в “грубой” одежде ничем не напоминал своим видом бывшего флотского офицера, поэто­му полиция принимает его за беспаспортного бродягу, похитив­шего чужие документы.

           Степан Иванович Кадьян решился раньше, чем лидеры сла­вянофилов А.С. Хомяков, П.В. Киреевский или И.С. и К.С. Ак­саковы, отказаться от иноземного платья и принять облик, кото[102]рый был присущ основной массе русских мужиков. Есть ли осно­вания считать, что поступок отставного флотского офицера имел сходные культурные основания, что и шокирующие публи­ку на первых порах шаги славянофилов в этом направлении? На этот вопрос можно ответить утвердительно. Кадьян не был на­столько беден, чтобы не иметь другой, более подобающей от­ставному офицеру одежды. Следовательно, он, как явствует из его ответов в полиции, пошел на сознательный выбор. Попыта­емся разобраться в причинах, побудивших его отказаться от об­лика, приличного человеку его звания. Очевидно, такой наряд позволял ему легче войти в контакт с крестьянами или городски­ми низами. Однако у него была и другая причина для смены пла­тья - в целях нравственного самосовершенствования отказаться от излишеств и принять бедность и тем самым, сблизившись с на­родом, обрести более широкую социальную идентичность. От­сюда и сознательный отказ от ношения одежды, имеющий знако­вый характер принадлежности к “благородному обществу”.

           Принципиальная разница между ним и славянофилами за­ключается лишь в том, что в отличие от них его действия были обращены не на других, а на себя. Он не стремится никого шоки­ровать и не пытается ни на кого воздействовать своим примером, а хочет обрести себя в этой новой для него народной одежде и в своем желании познать “добрый русский народ”.

           Его “грубая” одежда, борода, иррациональная, с точки зрения обыденного человека того времени, цель путешествия встретили насмешки полицейских чинов. И вот эти-то насмешки вызывали у отставного моряка чувство обиды и недоумения. Он писал: “... я по моим намерениям и делам достоин похвалы, а не униже­ния, осмеяния и содержания меня в частном полицейском доме под стражею...”[15]. Однако, с точки зрения власти, подобный образ мыслей и такое поведение весьма неодобрительны. 25 сентября 1830 г. управляющий III отделением М. фон Фок в отношении к исполняющему должность московского обер-полицмейстера С.Н. Муханову писал, что император по докладу об отставном ка­питан-лейтенанте С.И. Кадьяне изволил приказать “выбрить ему бороду и взять с него подписку, что он впредь не будет делать не­благопристойностей, освободить его”[16].

           Современникам казалось, что царствование императора Пав­ла I было последним, когда верховная власть постоянно стреми­лась регламентировать одежду подданных. При Александре I число предписаний о том, как должны одеваться подданные, рез­ко сокращается, соответственно снижается и преследование по­лицией людей, нарушавших эти регламентации. Однако Николай I [103] счел нужным подтянуть “дисциплину” в обществе, преследуя ли­берализм во всех его проявлениях. Император лично обращал внимание на то, как одеты его подданные, какие у них прически, усы и бороды.

           Выполняя волю царя, полиция наблюдает за внешним обли­ком горожан. По этому поводу время от времени возникают кон­фликты между гражданами и местной властью. Так, 7 декабря 1840 г. Тобольский полицмейстер Нога нанес “обиду” депутату квартирной комиссии Кошкарову. Последний подал жалобу. В объяснительной записке полицмейстер писал, что, войдя в при­сутствие квартирной комиссии, застал “сидевшего за судейским столом ...депутата мещанина Кошкарова, одетого в тулуп и под­поясанного кушаком, которому тотчас напомнил, что он явился в присутствие не в приличном платье одеты...” Депутат отве­чал, что “он одет прилично и как должно” (курсив мой. - А.К.). Тогда полицмейстер заявил, что его оппонент должен быть в сюртуке или “другом, приличном званию его платье”, и потре­бовал, чтобы Кошкаров ушел и переоделся. Но мещанин вновь повторил, “что переодеваться не хочет и что он одет хорошо”. Тогда полицмейстер вывел его из помещения[17].

           В этом конфликте, разыгравшемся вокруг тулупа, подпоя­санного кушаком, со всей отчетливостью видны социальные представления разных городских слоев об одежде. В картине мира полицмейстера то, как одет депутат квартирной комиссии мещанин Кошкаров, - это грубейшее нарушение всех норм при­личия. Перед ним меркнет даже некорректное поведение меща­нина, который разговаривал со стоящим чиновником сидя. То­больский полицмейстер фиксирует в своем объяснении эту де­таль, но не заостряет на ней внимание. Он концентрируется именно на несоответствии нормам социального этикета одежды депутата-мещанина. Полицмейстер Нога, оправдываясь, доба­вил, что он говорил мещанину: члену комиссии не подобает быть в тулупе, в котором “прилично только ходить одним му­жикам и какому-нибудь сапожнику, но вовсе не члену квартир­ной комиссии”[18]. Кошкаров, как утверждал полицмейстер, на эти слова обиделся.

           За конфликтом вокруг тулупа стояли представления о марки­рующей социальной функции одежды. Констатируем принципи­альное несовпадение взглядов по этому вопросу у чиновника и горожанина. Место, где произошел конфликт, занимала город­ская комиссия, избираемая домовладельцами. Эта комиссия зани­малась отводом квартир в домах горожан на государственные ну­жды. Для членов квартирной комиссии не была предусмотрена [104] униформа. Следовательно, они имели право приходить на заседа­ния комиссии в своем обычном платье. Именно так и поступил Кошкаров. Однако в вопросе о допустимости (“приличности”) этой одежды мнения полицмейстера и мещанина оказались про­тивоположны. Более того, тобольского мещанина больно задело утверждение чиновника, что его одежда пристойна лишь кресть­янам (“мужикам”) и “какому-нибудь сапожнику”. Таким образом, он, признавая социальную иерархию в одежде, считал, что его одежда отличается от наряда крестьянина (“мужика”) или ремес­ленника, занятого “черным” (физическим) трудом. Здесь возни­кает вопрос, почему полицмейстер этих различий не усмотрел? Вероятно, он не обратил внимания на качество выделки тулупа или детали его отделки, но зафиксировал сам знаковый смысл вещи. Для чиновника тулуп - одежда низших слоев общества, ко­торые по своему статусу не имеют права на власть. Поэтому ме­щанин своей одеждой профанирует сакральный характер власти, которым обладает каждое официальное учреждение, санкциони­рованное царской властью.

           Накануне отмены крепостного права вопрос о статусной ро­ли одежды неожиданно обрел актуальность, и произошло это не на городской территории, как прежде, а в деревне.

           В отчете корпуса жандармов и III отделения за 1859 г. обра­щалось внимание на участившиеся подозрительные случаи хож­дения в народ образованных путешественников. В частности, в конце 1858 - начале 1859 г. кандидат Московского университета Рыбников ездил по Черниговской губернии, собирая сведения о промышленности. “Он носил бороду и крестьянское платье, сближаясь с раскольниками, и разговорами о их религиозных об­рядах и о предстоящем в России преобразовании быта помещичь­их крестьян, возбудив против себя подозрение, был арестован”. В Новороссийской губернии бывший студент Московского универ­ситета Свириденко “также носил русскую одежду, сближался с простым народом, женился на крестьянке и приобрел на сель­ских жителей влияние”. История с дворянином П.И. Якушкиным, задержанном в Пскове полицмейстером, стала предметом газет­ной полемики. Якушкин утверждал, что был задержан за то, что носил бороду и крестьянское платье. Псковский полицмейстер настаивал на иной причине задержания этнографа - “за неимение письменного вида”.

           Власти не оставили эти происшествия без внимания, усмот­рев в них опасный политический умысел: “Повторяющиеся слу­чаи путешествий таких людей, которые сближением своим с про­стым народом, особенно при нынешнем ожидании помещичьими [105] крестьянами свободы, могут подать повод к беспорядкам, заста­вили обратить на этот предмет внимание”[19]. Этот вопрос обсуж­дался на самом высоком уровне с участием шефа жандармов, ми­нистров внутренних дел, юстиции и народного просвещения. В результате обсуждения с разрешения царя постановили, “что од­ни ученые общества, утвержденные правительством, могут по­сылать от себя путешественников”, снабдив их паспортами, и о каждом случае доносить МВД, чтобы губернаторы были заранее извещены “о собирательстве сведений”. Ученым предписыва­лось, прибыв на место, заявлять о себе местной полиции. Издате­лям же газет и журналов было отказано в праве посылать от се­бя “подобных путешествующих”[20].

           Одежда служила знаком не только сословной, но в ряде слу­чаев и конфессиональной принадлежности ее владельцев. Пос­леднее замечание особенно справедливо в отношении мусульман и иудеев. Имела некоторые отличия и одежда старообрядцев, в частности, они носили традиционное русское платье, длинные во­лосы и бороды. Власть строго следила, чтобы православные не перенимали такой одежды инородцев, которая имеет знаковый конфессиональный характер. Так, в 1833 г. тюменская полицей­ская управа наказала розгами при земской полиции поселенца Нифантова. Вся вина последнего состояла в том, что он явился в тюменскую полицию “в неприличной камилавке, похожей на ев­рейскую ермолку”, а также в мантии, “похожей на краган”. За это “преступление” ему дали 20 розог. “Камилавку и мантию”, чтобы через ношения их “не могло быть соблазна другим лю­дям”, истребили[21]. Своими действиями чиновники стремились ли­квидировать прецедент, который мог нанести ущерб православ­ной церкви. Логика их рассуждений кажется очевидной: а что, ес­ли православные, нося вещи, похожие не еврейские, вздумают перейти в иудаизм? Однако они не только охраняли интересы го­сударственной церкви, но и стояли на охране социокультурных норм и предписаний традиционного общества, в котором сосло­вия, социальные группы (“звания”, “чины”, “классы”, “разряды” людей) и конфессии не должны смешиваться.

           Политика власти в этом вопросе в конце XVIII - середине XIX в. была, как правило, последовательной. Стремясь инкорпо­рировать евреев в российском обществе, правительство неодно­кратно предписывало евреям перейти на “обыкновенное пла­тье”. Такое высочайшее предписание имело место в 1844 г. Одна­ко евреи не спешили его выполнять и неоднократно добивались отсрочки. И все же в марте 1871 г. вступили в силу “правила” о неукоснительном соблюдении в Царстве Польском запрещения [106] евреям носить традиционную одежду. Эти правила придержива­ются довольно архаичного деления одежды на “русскую” и “не­мецкую”. При этом все платье классифицируется с исчерпываю­щей полнотой: “5. Дозволяется также евреям носить одежду рус­ского покроя и исключительно при оной могут они иметь боро­ды, но без пейсов. Следовательно, те евреи, кои одеваются по- немецки, то есть: при фраке, при коротких сюртуках или пальто, бород отнюдь носить не могут. 6. Русскою одеждою надлежит признавать: сюртук длиною за колена или по щеколадку, сши­тый по такому покрою, как у русских купцов, панталоны в са­поги или сверху сапогов, шейный платок или шляпу, или обык­новенную фуражку. 9. Равным образом не должно принуждать евреев одеваться в русские кучерские армяки, которые, будучи исключительно одеждою одних только кучеров, вовсе не счита­ются общенародною русскою одеждою (курсив мой. - А.К.)”[22].

           Этот документ свидетельствует, что имперская власть, стре­мясь к унификации одежды поданных, не готова была позволить индивидам (в данном случае евреям) самим решать, как они должны одеваться. Одежда в картине мира русского чиновника по-прежнему должна была выполнять функцию социальной мар­кировки подданных, деля их по крайней мере на две социокуль­турные группы: народ и образованную публику.

 

           МОДА КАК СРЕДСТВО ОБРЕТЕНИЯ НОВОЙ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

           Социокультурная власть в сфере одежды в традиционном об­ществе действовала не столько с помощью прямого насилия со стороны государства, сколько с помощью укоренившихся сте­реотипов поведения и вековых норм.

           Одежда в первой половине XIX в. продолжала довольно ис­правно играть свою идентифицирующую роль в картине мира не только чиновников, но и других сословий и социальных групп. Известный экономист и публицист пореформенной эпохи В.П. Безобразов обратил внимание на тот факт, что в середине XIX в. любой крестьянин-предприниматель с. Иванова (жители этого села к тому моменту уже давно вели городской образ жиз­ни и не имели ничего общего с сельским хозяйством), разбогатев, “разрядится... непременно и разрядит в прах свою жену, если бы не для собственного удовольствия, то хоть людям на показ". Он также зафиксировал распространенную среди жен мастеровых практику выходить на гуляния в дорогих сторублевых шелковых [107] платьях, взятых на прокат[23]. Эти факты он привел для характе­ристики нравов жителей Иванова и усматривал в них проявление тщеславия.

           Историк К. Гества, изучавший протоиндустриализацию в России на материалах Иваново-Вознесенска и Павлова, на осно­вании наблюдений В.П. Безобразова и некоторых других публи­цистов пореформенной эпохи предложил иную интерпретацию этих данных. Он справедливо считает, что ивановцы и павловцы (в первую очередь женщины), формально состоявшие в кресть­янском сословии, стремились посредством городской одежды от­городиться от крестьянства окрестных деревень. Более того, К. Гества видит в показной роскоши нарядов женщин и рациона­льные моменты: публично демонстрируя богатство своего наря­да, жены тем самым подчеркивали преуспевание и финансовое благополучие их мужей[24].

           Приверженность части горожан традиционному платью как знаковому отличию от обладателей фрака, башмаков и панталон едва ли уместно интерпретировать как неприятие всей социальной системы Российской империи. Ориентация на народную одежду вопреки моде - это лишь признак неприятия модернизации обще­ства, но вовсе не отрицание социальной российской действитель­ности. Так, в 1801 г. занимавшийся поставками для армии холста и “каламенки” фабрикант Грачев просил уволить его от службы и наградить. Для того времени его поведение было вполне типич­но - человек, прослужив на благо государства без нареканий не­сколько лет, требовал себе награды. Московский генерал-губер­натор поддержал его ходатайство и просил “вместо награждения чином, как подобные ему члены ратгауза удостаиваются, которо­го он по старинному образу одежды своей не желает, пожаловать ему каковой либо знак отличия для ношения на шее”[25].

           При этом в образованных слоях горожан престиж мундира в николаевское время постепенно снижался, в купеческой среде он рос. Так, в 1840—1850-е годы массовый характер приобретают прошения купцов о награждении их правом носить мундир за службу по выбору. В одной Тверской губернии с ходатайством по этому вопросу обращались: калязинский купец Ногин в 1845 г., старицкий купец Веревкин в 1851 г., новоторжские куп­цы Вавулин, Попов и Свешников в 1849,1850 и 1857 гг., в 1858 и 1859 гг. бывшие бургомистр Некрасов и ратман Воронов зубцов­ского магистрата, а также зубцовский купец Посохин[26]. И это не полный список пожелавших испросить себе в награду за беспо­рочную службу право носить форменный мундир по последней должности.

 

           [108] МОДА КАК СРЕДСТВО ОБРЕТЕНИЯ НОВОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

           В начале XIX в. в гардеробе купчих были те же вещи, что и у прочих горожанок. Отличались эти наряды прежде всего каче­ством отделки и стоимостью материала. Однако принципиальная близость одежды купчих и женщин из “простого народа” пере­стает устраивать молодых купчих, которые, получив образова­ние в пансионе, стремятся подражать столичным модам. В этом было не только желание провинциалок не отстать от моды. Оде­вая “шемиз”, а позже кринолин, эти женщины проводили резкую черту между собой и “простолюдинками”. Тем самым модная одежда сама по себе становилась средством обретения новой культурной идентичности, она выполняла эту роль более успеш­но, чем пусть дорогая, богато украшенная, но все же народная в своей основе одежда. Модные наряды были отличительным при­знаком благородства ее обладательницы. Молодая женщина в модном европейском платье всем своим видом сразу дистанциро­валась и от простонародья, и от пожилых женщин, верных старо­заветным традициям.

           Мужское общество в отношении одежды было значительно консервативнее женского. Характерной чертой модернизирован­ной народной одежды было сочетание русского платья с деталя­ми модного дворянского костюма. Большинство носителей тра­диционной купеческой культуры не готово было даже в середине XIX в. следовать современной моде. Можно ли это неприятие ев­ропейской моды объяснить тем, что фрак - наиболее знаковая одежда мужского костюма воспринималась как “чужое”, “немец­кое” или “дворянское”, платье?

           В поисках ответа на этот вопрос обратимся к “Заметкам на пути из Петербурга в Барнаул” публициста и этнографа П.И. Не­больсина. Он путешествовал по Сибири в 1845-1846 гг. в качест­ве представителя одной из акционерных золотопромышленных компаний. В частности, Небольсин писал о барнаульском купце С.А. Федченко, у которого снимал квартиру: как и большая часть сибиряков, он “ходит по-немецки”, но не решается носить фрак. И далее проводит антифрачную мотивацию своего собеседника: “Право, этот кургузый балахон носить совестно! Да и вгляди­тесь хорошенько, на что похож человек во фраке? То ли дело сюртук, али ныне пальты попридумали? - Благодать да и только! И перед бабьем не краснеешь, и дешево обходится; износил, вы­воротил: он и заново (курсив мой. -А.К.)[27].

           Таким образом, для этого сибирского купца мода уже внена­циональна и внесословна. Он приветствует ту современную оде[109]жду, которая удобна, создает комфортное ощущение и не выгля­дит слишком вызывающе. Напротив, соображения экономиче­ского, нравственного и эстетического характера, унаследован­ные от народной культуры, препятствовали принятию короткой и облегающей одежды, которая едва ли гляделась на дородных русских купцах. Авторы “Русского костюма”, работавшие над материалом для сценических постановок, справедливо писали, что даже “купцы-щеголи, заказывая модный сюртук, “пускали его подлинней”, потому что по народным понятиям “куцая” оде­жда смешна”[28].

           В то же время кричащее сочетание цветов даже в мужском костюме не кажется в соответствии с народной традицией неуме­стным или смешным. Так, П.И. Небольсин не без удивления опи­сал наряд томского мещанина Сизых в день, когда бывший при­казчик на приисках давал “бал” по случаю дня рождения жены: “На хозяине был надет зеленый бархатный, подбитый белкою, халат; из под него виднелась пестрая русская рубаха; желтые сафьяновые туфли надеты на босу ногу”.

           В рассматриваемое время московское купечество было едино в своих вкусах и отношении к моде с провинциальным. “У нас ни­когда по моде не одеваются, - писал А.Н. Островский в “Запи­сках замоскворецкого жителя”, - это даже считается неблаго­пристойным. Мода - постоянный, неистощимый предмет насме­шек, а солидные люди при виде человека, одетого в современный костюм, покачивают головами с улыбкой сожаления; это значит: человек потерянный. Будь лучше пьяница, да не одевайся по мо­де”[29].

           Еще в 1815 г. журнал “Кабинет Аспазии” утверждал: “Купе­чество не знает мод, а только обычай”[30]. Однако со временем же­лающих одеться по моде становилось все больше и больше. “В старину можно было отличить по платью чиновника от куп­ца, купца от ремесленника... Теперь? - Все состояния имеют - фрак! Идешь по улице - встречаешь вельможу, сидельца из мага­зина, титулярного советника, сапожника - все одеты одинако­во”, - обличал в 1828 г. столичные нравы литератор Яковлев[31].

           Картина единообразия мужских нарядов, разумеется, утриро­вана, но верно отражает сразу несколько социокультурных про­цессов. Во-первых, писатель справедливо указал на универсаль­ность фрака как престижной одежды; во-вторых, зафиксировал проявившуюся тенденцию к стилевому единообразию мужской моды, к ее унификации, распространявшуюся в широких слоях постоянного городского населения; в-третьих, предпочтение, от­даваемое офицерами фракам, свидетельствовало о некотором [110] снижении популярности военных в среде столичного дворянства; приоритет, отдаваемый служащими фраку в сравнении со штат­скими или армейскими гвардейскими мундирами, свидетельство­вал об изменении отношения дворянства к службе. Теперь даже служащие отдают предпочтение частной жизни, что находит свое выражение и в ношении фрака - этой подчеркнуто приватной одежде.

           Итак, для большинства русских купцов и мещан современная мода оставалась “чужой”: дворянской или/и “немецкой”. Одежда служила важнейшим фактором подтверждения своей социальной (городской) и национальной идентичности. Однако процесс про­никновения общеевропейской моды в русском городе в среду не­привилегированных горожан в середине XIX в. зашел достаточно глубоко. Это стало возможным благодаря ряду факторов. Во- первых, произошла определенная демократизация моды, которая стала больше выражать интересы буржуазии. В демократизации женской моды огромную роль сыграла одежда из ситца. Этот ма­териал способствовал проникновению модного платья в широкие слои городского, а затем и сельского населения. Во-вторых, вы­рос и образовательный уровень русских горожан, а с ним измени­лось и отношение к моде. Мода начинает восприниматься не как “дворянская”, но как внесословная. В-третьих, несомненно, опре­деленную роль здесь играл и пример немецкой буржуазии.

 

           [110-111] СНОСКИ оригинального текста

 

[112]

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

 

           Ю.А. Тихонов. Когда появляются журналы мод?

           А.И. Куприянов. Вообще-то журналы мод в России стали вы­ходить еще в 70-е годы XVIII в. Но это, строго говоря, не журна­лы мод, а “толстые” журналы, где рассматриваются и новинки моды.

           Ю.А. Тихонов. А специальные модные?

           А.И. Куприянов. Специальные модные журналы стали выхо­дить гораздо позже - уже в пореформенное время. Но практиче­ски во всех популярных журналах были специальные разделы, посвященные новейшим модам.

           Ю.А. Тихонов. Заглавие у вас содержит слова “первая поло­вина XIX века”, но вы существенно переходите за эту грань, го­воря и о 60-70-х годах.

           А.И. Куприянов. Хронология социокультурных процессов не совпадает с общепринятой, “большой”, периодизацией.

           Но хронология есть: это период (конец XVIII в. - 1870-е го­ды) достаточно цельный, и грань здесь проходит в середине 70-х годов, и выявляется она на отношении власти к бороде. В цитируемой мной издании “Русский костюм. 1750-1917” сказа­но, что усы и борода находились под негласным запретом какое- то время после смерти Николая II, и ситуация такая продолжа­лась до воцарения Александра III. Однако, во-первых, государст­венные служащие раньше стали носить усы и бороды; во-вто­рых, даже при Александре II в 1874-1875 гг. были изданы два указа, которые разрешили (вначале это не касалось гвардии и чинов военного министерства) офицерам и нижним чинам но­сить бороды. Здесь власть пошла навстречу обществу, и процесс либерализации, который шел в разных сферах, в конце концов коснулся и облика индивидов. Подданным было дозволено са­мим решать, как они хотят выглядеть. Наконец, либерализация коснулась и этой сферы.

           Ю.А. Тихонов. Вы задаетесь вопросом соотношения матери­алов для платья - импортного и отечественного производства?

           А.И. Куприянов. Я не ставил этот вопрос, вероятно, преобла­дали отечественные материалы. Но пока не появилось массовое производство ивановских ситцев, не произошла демократизация материалов, мода была недоступна большинству тех людей, ко­торых я отношу к средним слоям населения. Они были вынужде[113]ны предпочитать дешевые материалы или, условно говоря, соз­давать те “модели”, которые по финансовым соображениям но­сили несколько лет, хотя они уже вышли из моды.

           Ю.А. Тихонов. А до появления ситца какие материалы счита­лись дешевыми?

           А.И. Куприянов. Льняные.

           Когда мы смотрим различные изобразительные источники, то нередко видим даже на горожанках, не принадлежавших к вер­хушке купечества, и частично на крестьянках наряды, шитые из дорогих тканей. Как известно, по социальному статусу человек мог быть “крестьянином”, а на самом деле занимался крупной торговлей или солидным промыслом. Поэтому когда мы видим портрет крестьянки, на которой дорогие кружева и платье, укра­шения импортного производства, это отнюдь не свидетельство того, что подобным образом одевались крестьяне и городские низы. В данном случае формальный сословный статус не соот­ветствовал материальному положению и неформальной иерар­хии человека в обществе.

           В.В.Керов (Российский университет дружбы народов). Вы говорили, в частности, о Николае I, о противодействии индивиду­альному выбору одежды и соответственно самоидентификации. Однако очевидно, что в ряде случаев по отношению к старооб­рядцам и тем же евреям речь шла о стремлении противодейство­вать каким-то корпоративным устремлениям, а отнюдь не об ин­дивидуальном выборе, говорилось не о представителе общности, который одевался не так, как ее остальные члены, а наоборот, о попытке размыть, разрушить это корпоративное единство. Оче­видно, что там где-то есть грань.

           Когда регламентация властью одежды становится осознан­ным противодействием индивидуальному выбору?

           А.И. Куприянов. Мы сталкиваемся с разными параллельны­ми процессами, которые происходят в одно и то же время.

           С одной стороны, есть тенденция к некоей культурной асси­миляции евреев в обществе. Кстати, отчужденность евреев не была всеобщей. Например, путешественники по Сибири уже в 1830-е годы отмечают, что еврейские женщины одеваются в ту же одежду, что и русские мещанки. Соответственно еврейские мужчины тоже носят длинные сюртуки и одеваются так же, как мещане сибирских городов. Но в западных губерниях были рай­оны, где существовала другая тенденция, где евреи проживали компактно, многочисленными группами, они не желали утрачи[114]вать свой этнический облик. И здесь как раз власти стремились размыть эту сплоченность.

           Что же касается старообрядцев, то их преследовали по дру­гой линии: были ограничения избрания на ведущие должности в самоуправлении, поощрение перехода старообрядцев в единовер­чество. Но в области одежды никаких прямых предписаний не было, которые бы запрещали им носить свою традиционную оде­жду. Т.е. механизмы воздействия на старообрядцев с целью раз­мывания их общности принимали другие формы.

           Препятствия по отношению к индивидуальному выбору чело­века в сфере внешнего облика при Николае I практически отно­сились по большому счету только к одной группе - к дворянству, чиновникам. Их облик регламентировали. Например, в 1837 г. последовало высочайшее предписание запретить носить бороды не только государственным служащим, но и отставным и неслу­жащим дворянам, что вызвало недоумение. Люди обсуждали это и говорили: мода меняется, и то, что мы сейчас заимствовали бо­родки в испанском стиле, - не значит, что через 2-3 года эта мо­да сама по себе не отойдет, как отмирали предыдущие моды. Подражать в модах Западу давно стало привычкой. Высочайшее повеление озадачило даже, как свидетельствовали осведомители III отделения, “благонамеренных горожан”.

           В общем, разные были тенденции и по-разному воздействова­ла на них власть. Прежде всего она исходила из сословной пара­дигмы. Когда я говорю о власти, то наряду с государем импера­тором речь идет и о чиновниках - полицейских и жандармах, ко­торым было выгодно, чтобы дворянин резко отличался по своей одежде от мещанина, дабы их не путать. С размыванием сослов­ного характера одежды, когда купцы и мещане стали одеваться по моде, а дворяне начали отпускать бороды, у чиновников воз­никает кризис распознавания незнакомого человека. Происходи­ли многочисленные конфликты, иногда отставного генерала принимали за купца и соответствующим образом с ним разгова­ривали. Нередко разбирательства кончались судом или станови­лись предметом ироничных газетных публикаций.

           Н.В. Синицына. Доклад очень интересный. Этой темой мы никогда не занимались. Но мне кажется, что здесь немножко спу­таны два понятия, и материал, который предложен, несколько не соответствует названию доклада. В названии речь идет о соци­альной идентификации, а в докладе - о национальной идентифи­кации, потому что говорилось о французской, о немецкой ориен­тации. Но главное даже не в этом. Спутаны два понятия - “мода” [115] “регламентация одежды”, по-моему, это совершенно разные категории, и в докладе больше говорилось о регламентации оде­жды скорее по сословному принципу. Предписание носить ту или иную одежду различным категориям населения к моде никакого отношения не имеет. Мода - это индивидуальный выбор. Выбор сюртука или другого вида одежды не является модой. Мода - это выбор покроя сюртука, его цвета, фасона, материала. А регла­ментация не имеет отношения к моде.

           О хронологии. Конец XVIII в. - это одно время, а середина XIX в. - уже другое, автор приводил примеры и из конца XIX в. Представляется, что автору следует обдумать дефиниции, что он понимает под модой и чем мода отличается от регламентации. Кроме того, надо делать различие между купцами и горожана­ми - это не одно и то же.

           Ю.А. Тихонов. Доклад любопытный, на новую тему, но вы­зывает целый ряд вопросов.

           В качестве пожелания хотелось бы предложить автору начи­нать не с конца XVIII в., а брать весь XVIII в. Там нет материала по затронутым сюжетам, но можно определить, когда начинают­ся и как идут небольшие еще изменения в моде. Начиная с Ека­терины II вероятны уже и значительные изменения. Так возмож­но достичь более определенного понимания темы.

           А.И. Куприянов. Вот почему я и взял конец XVIII в.

           Ю.А. Тихонов. Конец XVIII в. - это определенная грань, что хорошо бы доказать.

           В описании имущества сельских дворянских усадеб в XVIII в. очень мало и редко упоминается одежда и мало сведений о мате­риале - шелковом, полотняном или суконном. Может быть, к этому времени не настало время для дворян иметь запас одежды. Ходили в какой-то одежде, пока она имела приличный вид, по­том заказывали новую. Не исключено, что это относится только к сельским усадьбам, а в городских дворянских усадьбах уже по­являлись гардеробы и т.д.

           Желательно связать тему с экономической историей, больше сказать о материалах - привозные или отечественные, полотно, сукно, шелк, шерсть; об изготовителях - кто шил: городские портные, сельские (из своих крепостных); доле привозного пла­тья и т.д. Без этих сюжетов все как-то повисает в воздухе, оста­ются только вкус, законы верховной власти, а общественные ин­тересы, экономические возможности обойдены.

           [116] А.Е. Иванов. Смысл доклада не в исследовании моды как та­ковой. Это не задача автора, и он об этом говорил. Эстетические функции одежды исследуются искусствоведами в определенном историческом ряду и т.д.

           Доклад сводится к теме “Одежда и социальная идентифика­ция”, с одной стороны, и в определенном отношении освещает внутреннюю, сословную политику правительства, с другой. И здесь открываются совершенно неожиданные и новые воз­можности более точного и филигранного исследования этой по­литики, осуществляемой в условиях регулярного общества, ко­гда каждая его сословная страта должна была иметь совершен­но очевидные, точно выраженные признаки внешнего облика. По существу доклад посвящен той проблематике, о которой в самом тезисном изложении я сейчас говорил. Это очень важ­ная область, которая как раз доступна гражданскому историку, историку культуры и сложна для историков моды, костюма, одежды.

           А.И. Куприянов. Я попытаюсь сказать о том, почему речь идет о моде и что же такое “мода”.

           Я не затрагивал все проблемы моды. Как совершенно верно отметила Н.В. Синицына, когда говорится о моде, подразумева­ется прежде всего индивидуальный выбор. Но “мода” - это не только покрой вашего фрака, но и вопрос об отношении к моде: следуете ли вы принятым стереотипам или предпочитаете выра­жать свою индивидуальность, отвергая таковые.

           Меня, строго говоря, не интересовала проблема индивидуаль­ного выбора в пределах того, как дворянки, которые являлись ко двору, меняли фасоны, цвета, материи нарядов. О каком индиви­дуальном выборе придворных идет речь? Платья, наряды были строго регламентированы. Конечно, некоторый выбор был, но это уже касается вкуса, стиля и неких индивидуальных предпоч­тений, но отнюдь не моды горожан. Проблема моды как таковая остро стояла как раз в средних слоях, особенно горожанок. Чем занимались женщины в XIX в.? Значительная часть горожанок, которым позволяли средства, конструировали собственные наря­ды. Гораздо важнее отметить не то, какой цвет был в этом году моден (историки моды этим и занимаются). Меня интересовало другое, к примеру то, что в г. Осташкове в начале 1860-х годов женщина, занятая тяжелым ремесленным трудом, как пишут со­временники, “образочек заложит и последнее колечко обручаль­ное в ломбард снесет, но вот кринолинчик себе сделает, чтобы к обедне или на гулянье выглядеть как чиновница”. Вот она, проб­лема индивидуального выбора - когда люди начинают идти на [117] определенные жертвы и стремятся для себя решить некоторые вещи, которые они считают принципиальными.

           Я обратил внимание на регламентацию одежды и облика го­рожан властью, чтобы понять, как развивалось общество, как менялись отношения между властью и индивидом. Проблемы мо­ды и самоидентификации, как справедливо отмечали мои колле­ги, важны и для изучения истории сословий, социальной истории России. В 1994 г. Б.Н. Миронов и С.К. Лебедев, полемизируя с М. Хильдермайером, отрицавшем наличие культурных и соци­альных различий между сословиями в России (исключая дворян­ство и купечество первых двух гильдий), писали, что стихийное приобретение одеждой знаковой функции свидетельствует о су­ществовании именно культурных различий между сословиями. При этом они опирались на работы известных этнографов - М.Г. Рабиновича, Л.А. Анохиной и М.Н. Шмелевой. Однако ут­верждение о том, что с конца XVIII и до середины XIX в. одежда горожан становилась все более сословной, представляется спор­ным. Этот вопрос, как и поставленные в докладе проблемы, тре­буют дальнейшего изучения.