Труды Института российской истории. Выпуск 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: Наука, 2004. 311 с. 19,5 п.л. 20 уч.-изд.л. 510 экз.

Русский бонапартизм как предмет сравнительного изучения

Автор
Медушевский Андрей Николаевич

Аннотация

Ключевые слова
бонопартизм, Россия, конституционализм

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Медушевский А.Н. Русский бонапартизм как предмет сравнительного изучения // Труды Института российской истории. Вып. 4 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 2004. С. 118-181.

Текст статьи

 

[118]

А.Н. Медушевский

 

РУССКИЙ БОНАПАРТИЗМ КАК ПРЕДМЕТ СРАВНИТЕЛЬНОГО ИЗУЧЕНИЯ[*]

 

           Классические модели конституционализма и парламентариз­ма стабильных западных демократий, став основой политической и правовой модернизации других стран, неизбежно претерпели существенные модификации. Их функционирование в странах с более традиционными социальными отношениями и политиче­скими институтами, очевидно, должно приспосабливаться к ре­альности, навязывающей свои правила игры и способы осущест­вления властных решений. Именно поэтому большинство стран современного мира при внешнем сходстве форм правления имеет политические режимы, отличные от первоначальных моделей, а практика функционирования политических институтов вносит в них свою специфику.

           Современная политическая наука использует понятие “пе­реходный период”, интерпретируя политические режимы раз­ных стран как синтез традиции и инновации, новых форм и прежнего содержания, стремление к поиску оптимального со­четания социальных структур, правовых норм и политических функций в условиях модернизации. В этой перспективе мы считаем целесообразным разграничение таких понятий, как реальный, номинальный и мнимый конституционализм. Пос­ледний представляет собой известное сочетание двух чистых его типов - реального (свойственного стабильным демократи­ям) и номинального (являющегося откровенной демагогией, свойственной тоталитарным режимам) и дает формулу авто­ритарного режима, в котором конституционализм и полити­ческая демократия допускаются лишь в той мере, в какой это не мешает исполнительной власти осуществлять модерниза­цию страны. Подробнее теория мнимого конституционализма рассмотрена нами в книге “Демократия и авторитаризм: рос­сийский конституционализм в сравнительной перспективе” (М., 1997).

           [119] Бонапартизм — наиболее цельный вариант мнимого кон­ституционализма, впервые в новое время реализовавший син­тез демократии и авторитаризма. Именно поэтому данный фе­номен заслуживает внимания в настоящее время в сравнитель­ной перспективе. В отличие от других исследователей, предпо­читающих синхронные сравнения российского политического режима, мы полагаем, что более оправданными являются асинхронные сравнения, призванные раскрыть сходные стадии развития различных обществ. Исходя из этого, современный российский политический режим следует сопоставлять не столько с президентскими режимами современных стабиль­ных демократий, сколько с политическими режимами тех же стран, но на более ранних этапах, когда процессы трансформа­ции в них имели большую конфликтную динамику, проходили в условиях радикальных изменений правовой системы, отно­шений собственности и власти. Это сравнение, при всей специ­фике национальных особенностей становления гражданского общества и правового государства в каждой стране, способно выявить в длительной исторической перспективе причины ци­кличности и повторяемости тех или иных фаз политического развития, факторы, определяющие позитивную или негатив­ную направленность переходных процессов, а также динамику смены доминирующих политических идеологий.

           Данный подход обусловил предложенную нами трактовку бонапартизма: он понимается, во-первых, как модель или иде­альный тип конкретной политической системы, имеющей тен­денцию к повторению в сходных ситуациях: во-вторых, как по­литическая идеология постреволюционного периода, направ­ленная на реализацию принципов центризма; в-третьих, как система институтов и процедур управления, дающая возмож­ность практической реализации данной идеологии в условиях расколотого общества. Эта широкая социологическая трак­товка бонапартизма позволяет элиминировать различные кон­кретно-исторические его проявления и модификации. Объек­том исследования становится социологическое содержание предложенной бонапартизмом модели выхода из социального кризиса. Следует подчеркнуть, что данная модель не содержит элементов оценочного, аксиологического характера, является ценностно-нейтральной, какой и должна быть всякая научно сконструированная модель.

 

[120]

БОНАПАРТИЗМ КАК ТИП ПОЛИТИЧЕСКОГО РЕЖИМА В СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ

           Концепция конституционных циклов является важным инст­рументом выяснения объективных причин повторяемости схо­жих фаз конституционного развития разных стран в условиях ре­волюционных кризисов. Она способствует также пониманию фе­номена конституционных заимствований, выражающего ориен­тацию тех или иных режимов на определенные конституционные модели, рассматриваемые как доминирующий ориентир. Для постсоветского конституционного процесса таким ориентиром (если не считать американской модели, общей для всех прези­дентских систем) стала, безусловно, французская модель Пятой республики. Она сохраняет свое влияние и в настоящее время, что выражается в трактовке российского Основного закона как “голлистской конституции без Де Голля” или интерпретации ны­нешнего режима как мобилизационной модели голлистского ти­па и т.д. Между тем в самой Франции данная модель явилась про­дуктом разрешения острого национального кризиса.

           Французская модель политического развития нового и новей­шего времени представляет наибольший интерес для сравнитель­ной политологии именно потому, что она (в отличие от других) да­ет четкие правовые формулы каждой фазы политического разви­тия. При изучении французского бонапартизма ряд исследовате­лей подчеркивали идею цикличности смены политических режи­мов, различая по аналогии с экономической теорией краткие и длительные волны цикличности. Краткие циклы (соответствую­щие “принципу маятника”) позволили выявить сменяющиеся фазы политического доминирования правых, левых, анархии, диктату­ры, господства доктринеров, компромисс умеренных сил. Краткие циклы, хотя и присутствуют повсюду, где развитие имеет более или менее спонтанный характер, в большой степени зависят, одна­ко, от конкретных обстоятельств политического развития данной страны. Они могут в своей смене при известных обстоятельствах поглощать друг друга, иметь различную протяженность, а иногда и пропускать некоторые промежуточные фазы.

           Гораздо интереснее для сравнительного изучения так называ­емые длительные циклы, которые во Франции представлены со­ответственно старым порядком (чистый консерватизм), восста­нием привилегированных слоев и умеренной революцией, рево­люционными эксцессами, народной революцией, термидориан­ской реакцией и, наконец, периодом национальной стабилизации вокруг авторитарного правительства с последующим либераль[121]но-консервативным сдвигом и, далее, новой реакцией[1]. Затем на­чинается новый цикл. Во Франции эти циклы, начавшись с рево­люции 1789 г., хотя и не равны по длительности и цельности (из- за внешних вмешательств), но проявляются достаточно четко. Бонапартизм и голлизм являются завершением ряда длительных циклов французской истории (точнее четырех - Первая империя, Вторая империя, голлизм эпохи войны, послевоенный голлист­ский режим). Бонапартизм и голлизм - синтез новизны и тради­ции, соединения различных противоречивых теорий и партийных идеологий. Бонапартизм являлся историческим примирением Старого порядка, с одной стороны, идеологии Просвещения XVIII в. и принципов революции 1789 г., с другой. Голлизм реали­зовал сплав либерального общества XIX в. с социалистическими и, особенно, марксистскими принципами, возникшими тогда же и получившими распространение после большевистской револю­ции 1917 г.[2]

           Если современное западноевропейское общество, базирую­щееся на принципах социал-демократии, вступит в полосу кризи­са, то возможно появление нового типа авторитаризма, развива­ющего традиции бонапартистского и голлистского режимов. В конечном счете это всегда продукт кризисов, стремления восста­новить порядок и воссоздать общество из анархии. Оба течения персонифицируются в харизматических лидерах. Бонапартизм (в той или иной исторической форме) выступает как логическая завершающая фаза всех крупных исторических циклов, связан­ных, как правило, с радикальными социальными изменениями. Это позволило нам в свое время выдвинуть тезис о бонапартизме как высшей стадии всех радикальных революций, когда происхо­дит синтез нового со старым.

           Бонапартизм и голлизм сходны в том, что являются порожде­ниями кризисных ситуаций, по своим идейным источникам, кото­рые специфически интерпретируются для конкретных эпох, их объединяет отношение к власти. Методом утверждения у власти для Наполеона и Де Голля являлся фактически переворот, рати­фицированный плебисцитом, авторитарное утверждение новой конституции, ограничивающей роль парламента, отстранение нотаблей, подавление оппозиции и так называемых олигархов, обращение к широким слоям населения для возрождения страны и умиротворения общества, осуществления оригинальной поли­тики обновления и модернизации во всех областях, укрепления личной власти и прямого диалога с общественным мнением[3]. Бонапартизм и голлизм - авторитарные течения, опирающиеся, однако, на широкую массовую базу, патриотизм и стремление к [122] реформам. Общей ключевой особенностью этих режимов явля­ется антипарламентаризм, они приходят к власти в условиях дис­кредитации институтов представительной демократии в общест­венном мнении - выдвигаются на отрицании парламентаризма, партийных компромиссов и режима ассамблеи.

           Ситуации кризисов, в которых стали возможны перевороты бонапартистского типа, характеризуются сходными чертами: ре­волюционные потрясения внутри страны (революции 1789 и 1848 гг., революционные забастовки и война в Алжире в 1947 г., распад СССР и война в Чечне в современной России). Эти потря­сения, идущие на фоне ослабления экономики и поляризации об­щества, вызывают опасения правых и агрессивность левых. В этих условиях возникает настоятельная потребность в некотором высшем арбитре - политическом деятеле (харизматическом ли­дере), стоящем над партиями и парламентскими дебатами, кото­рый в силу своего морального капитала (прежде всего блестящих военных побед) оказывается способен сплотить общество.

           В случае необходимости подобный сильный правитель быст­ро отыскивается среди военных лидеров, политиков или среди вождей предшествующего периода, оказавшихся в отставке или даже в эмиграции. Эта ситуация временами (особенно в странах третьего мира) носит почти комичный характер как, например, троекратное возвращение к власти Перона в Аргентине. Посте­пенно происходит упрочение этой власти (от 10 декабря 1848 г. к декабрю 1852 г., от июня 1958 г. к октябрю 1962 г.) и основание режима плебисцитарной демократии. Этот процесс теоретически сопровождается рядом позитивных тенденций - беспрецедент­ным подъемом экономики, усилением внешнеполитического влияния страны.

           Стремясь встать над враждующими партиями, выражающи­ми и укрепляющими линии социального раскола, бонапартизм повсюду выступает как сторонник единства и ищет его источни­ки в интегрирующих идеалах, символах и исторических преце­дентах. Ими могут стать идеи национализма, патриотизма, рели­гиозной аутентичности, но в равной мере социального прогресса, реформ и модернизации. На этой основе делается попытка ради­кального пересмотра существующего режима партий (с целью добиться господства одной из них - правительственной) и систе­мы административного регулирования и управления. Будучи кон­сервативным по своей социальной природе и стоящим перед ним функциям, бонапартизм первоначально опирается на правые элементы общества (во Франции легислатуры 1848-1851 и 1958-1962 гг.), но затем интегрирует в систему элементы и пред[123]ставителей различных политических сил - от якобинцев до тер­мидорианцев. Приоритетное значение в условиях кризиса и госу­дарственного переворота имеет опора на армию и силы госбезо­пасности, которые являются постоянными вертикальными опо­рами режима.

           Революции нового времени - Английская, Французская, Рус­ская, а в новейшее время - демократические революции в странах Восточной Европы были, разумеется, следствием объективных причин: политического, социального, идеологического кризисов, которые концентрировались в кризисе власти и ее легитимности. Эти революции, однако, могли стать реальностью прежде всего вследствие несостоятельности и слабости государства[4]. Крушение государства в ходе крупных социальных потрясений и невозмож­ность его восстановлений делает события неуправляемыми, заста­вляя их инициаторов плыть по течению. Данный феномен спон­танности объясняет постреволюционные тенденции к стабилиза­ции власти, усилению централизации и бюрократизации.

           Сложная социальная природа бонапартизма, сочетающего черты демократического и авторитарного режимов, затрудняла определение его социальной природы и функции. Основные спо­ры развернулись во Франции в ходе установления режима Луи Наполеона по следующим вопросам: соотношение демократии и авторитаризма, недостатки самой демократии и позиция либера­лизма, классовые причины бонапартизма, бонапартизм как мо­дернизация сверху. Наибольший вклад в формирование совре­менной концепции бонапартизма внесли три доктрины - либе­ральная, революционная и реформистская. Сравнение трех ос­новных произведений о бонапартизме, представляющих эти три течения - В. Гюго, К. Маркса и П.-Ж. Прудона, позволяет вы­явить как общее, так и особенное между ними. Все эти мыслите­ли - современники бонапартистского переворота - отмечают ин­дифферентность масс, принявших диктатуру, но дают различное объяснение данному феномену, его цикличности.

           Либеральная концепция ассоциируется с В. Гюго, который в известном памфлете - “Napoleon le petit” сочинил своего рода те­атральный сценарий событий переворота, дав новую версию ан­тичных представлений о сопротивлении тирании и поставив для этого в центр внимания саму личность принца-президента[5]. В этом отношении он развивал идеи мадам де Сталь и Бенджамена Констана, осуждавших “военный деспотизм” первого бонапарти­стского режима и способствовавших его либеральной трансфор­мации. Либералы, как Гюго, придерживались жесткой протест­ной позиции, осудив государственный переворот с точки зрения [124] нравственного идеала и конституции. Высшей политической цен­ностью являлась для них либеральная демократия, а самостоя­тельной значимой общественной целью - демократическая кон­ституция 4 ноября 1848 г., статья 68 которой позволяла признать юридически ничтожными результаты успешного пронунциаменто принца-президента. Либералы последовательно выступали про­тив идеи (объединившей к 1851 г. бонапартистов и монтаньяров) реформирования конституции с целью разрешения принцу-пре­зиденту добиваться проведения всеобщих выборов по окончании его президентского мандата. Бонапартистский переворот, совер­шенный фактически для достижения этой цели (отмена ст. 45 Конституции 1848 г.), оказался первым антилиберальным пере­воротом новейшего времени. Он вызвал поэтому шок у совре­менников, пораженных механическими действиями армии, слепо выполнявшей приказы о расстрелах толп народа и интеллиген­тов на баррикадах. Либеральная интеллигенция испытывала глу­бокое презрение к массам, избравшим Наполеона президентом и не захотевшим бороться с ним после переворота. Именно в это время таким дальновидным мыслителям, как Токвиль, стали оче­видны издержки демократии и всеобщего избирательного права. Успех переворота объяснялся либеральной оппозицией индиф­ферентностью народа, его страхом перед коммунизмом, а также недоверием к парламентаризму.

           Наиболее глубокую социологическую интерпретацию фено­мена бонапартизма предложил А. Де Токвиль, являвшийся также активным наблюдателем и аналитиком событий. Токвиль поста­вил в центр анализа переход к демократии через всеобщее изби­рательное право и влияние его на расстановку политических сил. Дискуссия о целесообразности введения всеобщего избиратель­ного права (предложенного Луи Бланом) именно в это время вы­явила диаметрально противоположные позиции. Токвиль пока­зал, что неограниченная демократия является врагом либераль­ных свобод и переходит в авторитаризм. Данная интерпретация выводится из его концепции Французской революции. Усматри­вая ее содержание в реализации идеи демократии (понимаемой как всеобщее равенство и свобода), Токвиль раскрывает внут­реннее противоречие данного социального феномена. Будучи мощным социальным движением, реализующим идею всеобщего равенства, демократия тяготеет к отрицанию прав меньшинств и индивидуальной свободы. Поэтому два основных принципа рево­люции - свобода и равенство - противоречат друг другу и не мо­гут быть реализованы одновременно. Революция заканчивается восстановлением государственной власти, столь абсолютной, ка[125]кой не пользовался ни один из предшествующих королей. В этом состоит объяснение цикличности появления бонапартистских ре­жимов после всякой крупной революции, а также специфики их природы - двойной легитимности, совмещающей принципы де­мократии и монархического суверенитета.

           В своих “Воспоминаниях” Токвиль, говоря о событиях рево­люции 1848 г. и избрании Луи Наполеона президентом, констати­ровал неразрешимое противоречие принципов коллективистско­го равенства (выдвигавшихся социалистами) и политической сво­боды в ее либеральной трактовке. Отсюда следовал вывод о не­избежности авторитаризма, подтвердившийся вскоре установле­нием новой империи - “внебрачной монархии”[6].

           Революционная концепция бонапартизма, представленная К. Марксом в работе “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”, объясняет его как проявление контрреволюции, стоящее на пути поступательных социальных изменений[7]. Если либеральная кон­цепция бонапартизма усматривала в нем объективное следствие дестабилизации общества в результате революции, стремившей­ся к достижению утопических целей, то Маркс расценивает уста­новление бонапартистской диктатуры как следствие страха мел­кой буржуазии (крестьянства) перед пролетарской революцией. Специфика бонапартизма согласно марксизму состоит в его ис­ключительной способности к межклассовому лавированию, при­дающей ему значительную автономность и известную политиче­скую самостоятельность, выражающуюся в умении регулировать социальные отношения и противоречия сверху. Отсюда происте­кает также отрицательное отношение марксизма к регулирую­щей роли бюрократии, которая характеризуется исключительно как феномен классового господства, а не интегрирующий инст­румент управления. Соответственно выход из данной ситуации усматривается в новой социальной революции, которая должна привести к классовой диктатуре нового типа. Цикличность бона­партизма вытекает из цикличности революционного процесса, крупные этапы которого чередуются с этапами контрреволюции и бонапартизма.

           Реформистская доктрина дала третью интерпретацию бона­партизма, отличную от двух предыдущих. Ее основной представи­тель - Прудон разошелся в оценке переворота как с либералами (Гюго, Токвиль), так и с революционерами (Маркс). В отличие от первых, однозначно осудивших переворот, Прудон занял более гибкую, даже макиавеллистическую позицию. Исходя из своей идеи социализма и отмены государства, он рассматривал режим Луи Наполеона как шаг на пути к осуществлению социальных ре[126]форм и отмены государства. Как и Маркс, Прудон рассматривал бонапартистский режим как продукт революции и специально ана­лизировал социальную структуру французского общества в годы кризиса 1848-1852 гг. Обоих мыслителей интересовало выявление социальной логики государственного переворота. Однако Маркс обвинял Прудона в том, что его историческая реконструкция со­бытий превратилась в апологию переворота.

           Прудон стремился не к оправданию переворота, а к использо­ванию его результатов для революционных преобразований, ви­дя в новом режиме “отрицание самого монархического суверени­тета”. Поэтому он предлагал новому режиму программу государ­ственного управления и обращался к Наполеону лично. Во время встречи Прудона с Наполеоном 26 сентября 1848 г. будущий диктатор выслушал его, согласившись с осуждением политики Кавеньяка, и внешне солидаризировался с рядом социальных идей Прудона. Луи Наполеон очаровал публициста, который, од­нако, продолжал видеть в нем угрозу для республики.

           События декабря 1851 г. вызвали резкое осуждение Прудона, однако не привели к изменению его позиции в отношении режима. Как и ранее, он стремился “сделать революцию единственно воз­можной программой для Луи Бонапарта”. Отрицая основные соци­альные институты гражданского общества - классовое неравенст­во, всеобщее избирательное право, парламентаризм, он усматри­вал социальный прогресс в их революционном устранении. “Ко­рень революции, - говорил он, - находится в правосудии, а вовсе не в парламентских институтах, которыми господа Ледрю-Роллен и Луи-Блан хотели осчастливить Республику и которые погубили ее”. Исходя из этого, Прудон видел в бонапартистском режиме ин­струмент реализации анархической программы разрушения суще­ствующего строя, в частности системы парламентаризма и поли­тических партий. Бонапартизм выступал для него в качестве союз­ника в деле дезинтеграции управления (или “неуправления”) и де­стабилизации демократических институтов власти. В то время как крестьяне и рабочие грезят о славе империи и верят в правление сильной руки, полагал он, развиваются первые шаги к свободе. Поэтому Прудон принимал режим Наполеона, считая его “универ­сальным отрицателем” (le negateur universel)[8].

           С этих позиций решался им и вопрос о цикличности бонапар­тизма. Сравнивая фазы великой революции с теми, которые сме­нялись на его глазах в 1848 г., Прудон составил сравнительную таблицу политических режимов - “Epoques paralleles de l’Histoire de France”, где сопоставляются имена деятелей 1789-1800 гг. и 1848 г.: короли Людовик XVI - Луи Филипп; Мирабо - Ламартин; [127] Лафайет - Кавеньяк; Робеспьер - Ледрю-Роллен; Баррас - Тьер; императоры Бонапарт - Бонапарт. Из этих выкладок видно, что Прудон видел закономерность установления второй империи. Об эффективности этой модели говорит тот факт, что в нее уклады­ваются в основном политические циклы всех крупных револю­ций, начинающиеся с режима неограниченной власти и заканчи­вающиеся им. Для каждой фазы цикла можно выделить полити­ческие партии и лидеров со сходной программой для разных стран и революций. Повсюду традиционная и не пользующаяся легитимностью авторитарная власть уступает место умеренным демократам, которые, не справляясь с ситуацией традиционны­ми демократическими методами, оказываются вынужденными предпринять попытку установления чрезвычайного или военного режима, а ответом становится диктатура революционеров, сме­няющаяся бюрократией термидорианского типа, вновь ведущей, в свою очередь, к неограниченной власти или бонапартизму.

           Общий вектор циклической смены политических форм в хо­де революционных кризисов усматривается Прудоном в последо­вательной централизации власти: “24 января 1848 г. революция свергла конституционную монархию и заменила ее демократией; 2 декабря 1851 г. другая революция заменила эту демократию де­сятилетним президентством; через шесть месяцев, возможно, третья революция уничтожит эту президентскую власть и восста­новит на ее руинах легитимную монархию”[9]. Механизм установ­ления режима: богатый класс ненавидит революцию, а республи­канская партия запуталась в конституционализме. Наполеон, по­лучив на выборах огромный перевес голосов, становится “орга­ном революции”. Такова “логика вещей”. В этом режиме рево­люция и контрреволюция сливаются воедино: “Независимо от народных симпатий, которые вознесли его к власти, Луи Бона­парт стал после 10 декабря представителем революции; напро­тив, через свой союз с лидерами старых партий и оппозицию рес­публиканцев он стал главой контрреволюции”. Как и его дядя, Наполеон есть “революционный диктатор, но с той разницей, что Первый консул пришел завершить первую фазу революции, в то время как президент открывает следующую”[10].

           Бонапартизм выступает всегда как синтез революции и контрреволюции. С первой он связан самим характером своего возникновения (народный мандат на проведение социальных ре­форм), со второй - социальной функцией (достижение политиче­ской стабильности и поиск соответствующей социальной опоры). Таким образом, это, как мы сказали бы сейчас, режим переход­ного типа, на ходу меняющий свою социальную природу. Выходя [128] из революции, он означает контрреволюцию. Отсюда проистека­ет невозможность полного отказа бонапартизма от проведения демократических реформ без разрушения собственной легитим­ности. Вопрос о легитимности ставился Прудоном как централь­ный. В письме Луи-Наполеону, направленном в связи с запретом его книги цензурой, Прудон подчеркивал революционный ком­понент этой легитимности: “Louis Napoleon est mandataire de la re­volution” (Луи Наполеон есть доверенное лицо революции).

           Мы рассмотрели три концепции бонапартизма - либераль­ную, революционную и реформистскую. Все они присутствуют и в современном российском обществе в дискуссиях о перспективах политической стабилизации.

           Исторический бонапартизм определяется исследователями как новая формула власти, соединяющая демократию (пассивную) и авторитаризм (активно реализуемый)[11]. Она неизбежно носит поэтому центристский характер и основывается на сложном типе легитимности. Идеологическими источниками бонапартизма явля­лись одновременно идеология старого порядка и революции, а це­лью - примирение абсолютной монархии (с ее бюрократической централизацией и традицией реформ сверху) и якобинской дикта­туры, основанной формально на народном согласии. Переворот 18 брюмера означал триумф политического прагматизма над теори­ей и идеологией. В целом бонапартизм в 1799 г. достиг успеха там, где не преуспели Мирабо, Барнав, а затем Баррас: он остановил французскую революцию[12]. Это форма авторитарного правления и централизованной администрации, главный критерий которой - прагматизм и поиск эффективности.

           Основными результатами процесса политических и админи­стративных реформ стала выработка четких параметров бона­партистской системы модели власти: изменение идеологии режи­ма; централизация власти; ограничение (вплоть до полного пода­вления) независимости законодательной власти; дискредитация парламентских дебатов как “говорильни”: отмена многопартий­ности и духа фракционной борьбы, вообще роли идеологических дискуссий в политике; борьба с другими автономными центрами влияния - независимыми региональными лидерами - нотаблями, финансовой олигархией в лице отдельных ее представителей; превращение правительства в исполнительный орган, лишенный собственной инициативы; нейтрализация положений конститу­ции, касающихся роли Законодательного корпуса и Сената в за­конодательной политике. Антипарламентаризм вообще стал ха­рактерной чертой бонапартизма. Реализация данной программы делала систему управления сверхцентрализованной и негибкой [129] (отсутствие индивидуальной инициативы), а временами парали­зованной в условиях отсутствия главы государства. Наполеон ре­ализовал, таким образом, абсолютистскую централизацию вла­сти, вновь открытую якобинцами в 1793 г.

           Обращение к данной концепции реформирования политиче­ской системы, сложившейся в основных чертах еще в эпоху пер­вой империи, происходило затем во Франции (разумеется, с из­вестными коррективами) неоднократно - в период второй импе­рии и голлистской реформы конституционного строя. Данная программа затем заимствовалась многими странами с целью ста­билизации социального строя и политической системы после крупных потрясений революционного характера, связанных с из­менениями отношений общества и государства, власти и собст­венности, конституционными переворотами[13].

           В целом суть бонапартистского проекта в том, что он позво­ляет совместить демократическую легитимность (в виде всеоб­щего избирательного права) и возможность для исполнительной власти активно вмешиваться в процесс модернизации общества. В условиях расколотого общества данный тип политического ре­жима часто становится системной реакцией на процесс социаль­ного распада. Обращение к бонапартистской модели является по­стоянным. Но ее интерпретации, акцентирование той или иной ее составляющей оказывается различным и даже диаметрально противоположным. Это, в свою очередь, способствует лучшему пониманию именно российской социально-политической ситуа­ции на том или ином этапе развития. В эпоху декабризма, когда в центре внимания оказалась идея неотложных и кардинальных изменений всей системы государства, на первый план выступает идея провиденциальной личности, облеченной народной под­держкой и обладающей властью для осуществления этих рево­люционных перемен. В этой связи можно рассматривать обра­щение Пестеля и других его современников к образу Наполеона как сильной и обладающей непререкаемой властью личности (поддержка армии), способной к властным переменам в стране. Актуальна здесь идея народной сплоченности в рамках унитар­ного государства и централизованной власти.

           В эпоху реформ 1860-х годов и далее до Столыпина выделя­ется идея консолидации общества, прежде всего крестьянского, вокруг сильной власти, ориентированной на радикальные рефор­мы. Для “аграрного бонапартизма” Столыпина характерны про­грамма стабилизации и консенсуса (не состоявшегося) и, кроме того, сильная личность самого Столыпина, выступающего на ос­нове демократической легитимации (Думы).

            [130] Бонапартизм как альтернатива революционному распаду об­щества становится актуальным в предреволюционную эпоху и с этой стороны значим как для сил, противостоящих революции (Милюков, Струве, Кокошкин), так и заинтересованных, напро­тив, в расколе консенсуса и видящих в бонапартистской модели главное препятствие реализации своих планов (ленинизм). В пост­революционную эпоху актуализируется идея консенсуса общества (особенно с крестьянством). Альтернативой этому является идея “уничтожения классов” и тоталитаристская консолидация власти.

 

ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ БОНАПАРТИСТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ В РОССИИ

           В истории России бонапартизм никогда не реализовался как сформировавшийся политический режим говорить о нем можно лишь как об идеологии. Тем не менее он всегда существовал в но­вое и новейшее время как политическая концепция, проявляв­шаяся особенно четко в переломные периоды. Обращение к бо­напартистской идеологии в России коррелируется с радикальны­ми социальными реформами, требующими централизации вла­сти, а также, при некотором запоздании, с усилением авторитар­ных тенденций в Западной Европе. Периодизация истории рос­сийского бонапартизма как идейного феномена позволяет вы­явить неоднозначность его трактовок на разных этапах.

           Эта периодизация укладывается, на наш взгляд, в пять основ­ных этапов, реализующих различные модели интерпретации дан­ного феномена: бонапартизм как компонент идеологии декабри­стов и программа военной революции, захвата и удержания вла­сти; бонапартизм как концепция аграрной революции сверху, на­чиная с периода либеральных реформ 60-х годов XIX в. и закан­чивая так называемым аграрным бонапартизмом периода столы­пинских реформ начала XX в.; бонапартизм как либеральная аль­тернатива большевизму: концепции военной диктатуры периода революции и гражданской войны; бонапартизм как модель “тер­мидорианского перерождения” революционного авангарда в ус­ловиях новой экономической политики; современная научная концепция бонапартизма. Эти модели интерпретации бонапар­тизма, заметно отличаясь друг от друга, имели значительное ко­личество идеологических оттенков внутри каждой из них, широ­кий спектр которых включал полярные оценочные характери­стики данного явления.

           [131] Первый российский аналог бонапартистской программы представлен в одном из основных идеологических памятников де­кабристского движения - “Русской правде” П.И. Пестеля. Его представления о бонапартизме сложились под непосредственным влиянием успехов Первого консула и его законодательства, а также политической легенды.

           Вопрос о введении нового конституционного порядка стал предметом разногласий между Трубецким и Пестелем. Первый колебался между “собором депутатов” и “временным правлени­ем” как переходной формой власти. Второй однозначно выбирал “временное правление” и давал ему отличную интерпретацию. Он остановился на идее диктатуры временного правления, орга­низованной из членов общества, которые должны занять все ос­новные должности в гражданском и военном управлении. Харак­терно, что даже принятые “конституционные начала” Пестель считал не основой для объединения общества, а директивой для революционного правительства, стремясь не распространять их вне круга руководителей во избежание разногласий. Исходя из этого, можно сказать, что он был сторонником жесткой центра­лизации власти в самом тайном обществе - в руках директории, единой для Северного и Южного общества (в составе самого Пестеля и Юшневского на юге, Трубецкого - в Петербурге). Это означало сосредоточение решений всех дел в узком кругу вож­дей - “партии” или “своего рода центрального комитета”, по сло­вам А.Е. Преснякова[14]. Сходство воззрений Пестеля с последую­щей авторитарной тенденцией в русском революционном движе­нии усиливается тем вниманием, которое он уделял необходимо­сти особой революционной организации. Эта организация не имела ничего общего с якобинским клубом, а представляла собой скорее секретное общество с четкой структурой и организацией. Будучи внедренными в русскую общественную мысль, идеи рево­люционного переворота и бонапартизма стали доминирующими в воззрениях радикальной части политического спектра.

           В дальнейшем бонапартизм актуализировался в спорах о концепции аграрной революции сверху. Эта другая модифика­ция бонапартистской модели власти рассматривала ее как при­емлемый для России вариант разрешения аграрного вопроса - сверху, путем осуществления направленных радикальных со­циальных реформ. Данная модель вытекала из концепции от­ношений общества и государства, сформулированной в рамках гегелевской философии права. Как и в Германии того време­ни, в России данная модель получала революционную и либе­ральную трактовку.

           [132] Первая из них представлена М. Бакуниным в 1864 г., когда тот объявил царю, что революция неизбежна и единственное спасение для монархии - это возглавить ее. Сделав это, монархия станет, одновременно революционной и консервативной силой в обществе, взяв на себя фактически функцию бонапартистского режима. Эта интерпретация близка позиции Прудона в отноше­нии французского бонапартизма 1852 г., но связана с известным упрощением ситуации, поскольку на деле оба мыслителя предла­гали монарху не столько возглавить революцию, сколько сотруд­ничать с ней. Если Англия победила Наполеона I на поле битвы, то Наполеон III, согласно Прудону, может победить Англию на поле коммерции и промышленности, проводя антипротекциони­стскую политику. Русский царь, полагали М.А. Бакунин и А.И. Герцен, может остановить революцию, если реализует ее задачи путем радикальных реформ, осуществляемых вопреки со­противлению правящего класса[15].

           Русские либералы, подобно немецким, считали сильное наци­ональное государство движущей силой реформ[16]. В условиях ра­дикальной крестьянской реформы 1861 г. остро встал вопрос о перспективах перехода к гражданскому обществу и трудностях на этом пути. Проекты реформ М.Т. Лорис-Меликова, П.А. Валу­ева, а затем С.Ю. Витте, стремившихся модернизировать традици­онные институты империи путем либеральных реформ, введения элементов ограниченного представительства, создания законосо­вещательных институтов просвещенной бюрократии при монар­хе, актуализировали в то же время интерес к бонапартизму, его различным модификациям во Франции и Германии Бисмарка. Своего наиболее полного выражения данные дискуссии достигли в период столыпинских реформ, которые рассматривались как проявление так называемого “аграрного” бонапартизма. Концеп­ция последнего разрабатывалась под сильным влиянием опыта Франции Наполеона III и особенно Германской империи, где раз­витие элементов гражданского общества, и в частности такого важного, как мелкая частная собственность на землю, открывали для имперских режимов перспективы обеспечения социальной базы и возможности для социального лавирования. Эти усло­вия обеспечивали способность режимов противостоять револю­ционным потрясениям. В данном контексте концепция реформ Столыпина включала ряд важных элементов бонапартистской программы - идеологию национального величия (патриотизма) и сильного государства, правового порядка и собственности (суть аграрной реформы), отрицание парламентаризма и политических партий, усиление централизации и бюрократизации управления[17]. [133] Необходимостью для такой системы обеспечить легитимное про­ведение курса реформ объясняется стремление к созданию дум­ского большинства и изменение избирательного законодательст­ва, получившее у либералов не вполне адекватную характеристи­ку “столыпинского государственного переворота”[18]. Важными элементами дискуссий стали споры о Столыпине как русском Бисмарке и интерес либералов к данной проблеме.

           Развитие политического режима в этом направлении вызыва­ло опасения леворадикальных партий, поскольку реализация бо­напартистской программы делала невозможной социальную ре­волюцию. Не случайно особое внимание к бонапартизму Ленина, характеризовавшего его как “лавирование монархии, потеряв­шей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную, опору, - монархии, которая принуждена эквилибри­ровать, чтобы не упасть, - заигрывать, чтобы управлять, - под­купать, чтобы нравиться, - брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке”[19]. Цель бонапартизма полемически усматривалась в “приобретении власти путем формально законным, но по суще­ству дела вопреки воле народа (или партии)”.

           Моделью бонапартизма служили Ленину режимы Наполео­на I и Наполеона III во Франции, а также Бисмарка и Вильгель­ма II в Германии, хотя он признавал определенные различия ме­жду ними. В первом случае речь шла об идеальном типе данного феномена, отличного от предшествующей монархии, во втором - возникал синтез между ними, позволявший констатировать появ­ление особой модификации бонапатизма в виде “военного деспо­тизма”, добивавшегося успеха благодаря революции сверху и ря­да исключительно удачных войн. Если в Европе, где уже про­изошла глубокая социальная трансформация общества в ходе ре­волюций, бонапартизм означал лавирование между буржуазией и пролетариатом, то в России он имел еще более существенную специфику. Его аналогом выступал так называемый аграрный бонапартизм Столыпина, специфика которого усматривалась в сочетании бонапартистских приемов и либеральной политики, которым противопоставлялась идея аграрной революции. Объе­ктивное социальное содержание данного режима в России опре­делялось как сдвиг “в сторону аграрного бонапартизма, в сторо­ну либеральной (в экономическом смысле слова, т.е. = буржуаз­ной) политики в области крестьянских поземельных отношений”. Характерными “историческими приемами бонапартизма” столы­пинского курса Лениным признавались правительственный наци­онализм и идеология великодержавности, опора на зажиточные [134] слои деревни и защита принципа частной собственности, измене­ние избирательной системы (“государственный переворот 3 ию­ня 1907 года”), т.е. “делание выборов”, ставшее неизбежным из- за отсутствия “твердой, прочной, испытанной цельной социаль­ной опоры, когда приходится лавировать между разнородными элементами”. В перспективе последующего роспуска Учреди­тельного собрания и создания причудливой квазидемократиче­ской советской избирательной системы обращает на себя внима­ние критика Лениным “неслыханной подделки выборов в IV Ду­му, напоминающей бонапартистские приемы авантюриста Напо­леона III”, осуждение растущей при Столыпине регулирующей роли государства и административно-полицейской машины.

           Так проблема бонапартизма ставилась и другими теоретика­ми большевизма, например, Л.Б. Каменевым, опубликовавшим в 1923 г. свои полемические статьи дореволюционного периода (1908), посвященные проблеме так называемого столыпинского аграрного бонапартизма. В них он анализировал концепцию П.Б. Струве, видя в ней стремление либералов разрешить соци­альный конфликт путем радикальных реформ. Тогда он давал отрицательный ответ на данный вопрос: «Возможен ли русский Бисмарк, возможна ли сейчас в России “революция сверху”?»[20]. Если в Германии, полагал он, режим обладает способностью к лавированию благодаря национальному объединению и успеш­ным войнам, то в России, в случае разрешения аграрного вопро­са, он может прибегнуть лишь к межклассовому лавированию (масштаб которого весьма ограничен). Бонапартистская про­грамма тогда интересовала большевиков как реальная альтерна­тива социальной революции. В 20-е годы, особенно в период наи­высшего развития нэпа, вопрос приобрел иной смысл: каковы те элементы бонапартистской программы лавирования, которые может и, вероятно, должен использовать большевизм для удер­жания власти, и каковы, в этом случае, гарантии старой револю­ционной элите. Революционная большевистская элита действи­тельно была восприимчива к опыту бонапартизма.

           Интерпретация бонапартизма как неограниченной диктатор­ской власти могла быть использована для характеристики боль­шевистского режима, стремившегося, вопреки Марксу, поддер­живать свое существование, лавируя с крестьянством. Именно так понимал данный термин Г.В. Плеханов, писавший о ленин­ском режиме: “Это просто-напросто мертвая петля, туго затяну­тая на шее нашей партии, это - бонапартизм, если не абсолютная монархия старой дореволюционной манеры”. Он справедливо указывал на связь этой тенденции с традициями народничества, [135] отметив, что “такой централизм, наверное, понравился бы по­койному С. Нечаеву”[21].

           В период революции и гражданской войны бонапартизм вы­ступает как либеральная альтернатива большевизму. Либераль­ная концепция бонапартизма, восходящая к Токвилю, видела в нем естественное порождение неконтролируемых тенденций процесса к демократии и в силу этого рассматривала его как меньшее зло в сравнении с народной революцией, как необходи­мый корректив экстремизму. П.Н. Милюков, П.И. Новгородцев, Ф.Ф. Кокошкин выступали за необходимость военной диктатуры против большевистской. Стратегия установления военной дикта­туры (например, Корнилова или Колчака) выступала как мень­шее зло в сравнении с установлением однопартийной большеви­стской диктатуры. Выдвигая идею национального и духовного возрождения России, П.И. Новгородцев усматривал его возмож­ность в социальной консолидации, позволяющей “забыть свои особые интересы во имя общего национального интереса”. “Ес­ли всякая революция, - пояснял он, - в стихийном своем течении превращается в диссолюцию, в разложение государства и народа, то обратный процесс восстановления и возрождения начинается с собирания народной силы воедино”. Новгородцев выдвигает на первый план “национальное чувство”, “сознание общей связи” и патриотизм против революционной идеологии и партийного дог­матизма. Примерами создания политического режима, опираю­щегося на широкий социальный консенсус, служили: выход из Смутного времени в России начала XVII в. и постреволюционная стабилизация в Европе, “когда Франция под водительством гени­ального Бонапарта выходила из своей революции XVIII века”[22]. Если Франция, разоренная революцией, была “умиротворена и успокоена Наполеоном”, то почему аналогичный метод не мог быть реализован в России?

           Сходная интерпретация функций бонапартистской модели власти давалась непосредственными участниками корниловского движения, а также его наблюдателями и оппонентами. Она про­слеживается в той или иной форме в свидетельствах Корнилова, Керенского, Савинкова. Наиболее полно данная альтернатива большевизму представлена генералом А.И. Деникиным в “Очер­ках русской смуты”, второй том которых получил выразительное название - “Борьба генерала Корнилова”. Предпринятая им по­пытка государственного переворота и установления военной ди­ктатуры предстает как “мучительное искание наилучшего и наи­более безболезненного разрешения кризиса власти”, “единствен­ный выход из положения, созданного духовной и политической [136] прострацией власти”. В соответствии с этим обсуждались различ­ные формы авторитарной власти, определения которых заимст­вованы из лексики Французской революции: “пересоздание на национальных началах кабинета Керенского, перемена главы правительства, введение Верховного главнокомандующего в со­став правительства, совмещение званий министра председателя и Верховного, директория и, наконец, единоличная диктатура”[23]. При этом характерным именно для бонапартистской традиции являлось то обстоятельство, что Корнилов, стремясь к диктату­ре, придавал в то же время “огромное значение факту законной преемственности”. Не в последнюю очередь именно с этим стре­млением к легитимному достижению власти объясняется поиск компромисса с Керенским и сложная комбинация политических сил в условиях острого кризиса власти.

           Марксистская концепция бонапартизма как раз видит в нем опасность предотвращения или разрешения этого кризиса. Она рассматривает бонапартизм как продукт известного баланса сил различных классов в условиях спада революций. Стремясь выра­зить интересы этих классов, бонапартистский режим вынужден лавировать между ними, но в то же время получает большую от­носительную самостоятельность, позволяющую ему выступать от имени всей нации. Еще в “Письмах из далека” Ленин конста­тировал стремление либерального Временного правительства осуществить реставрацию царской монархии в новой форме пу­тем замены “монархии легитимной (законной, держащейся по старому закону) монархией бонапартистской, плебисцитарной (держащейся подтасованным народным голосованием)”. В Госу­дарстве и революции” он выдвигает тезис о бонапартистском ха­рактере “правительства Керенского в республиканской России”, говоря о его стремлении подобно Луи Наполеону остановить ре­волюцию путем переворота. Наконец, в специальной работе “Начало бонапартизма”, написанной сразу после июльского кри­зиса 1917 г., Ленин уже подчеркивает существование в России “классической почвы бонапартизма” и “бонапартистской контр­революции”, хотя признает, что, в сравнении с французскими мо­делями 1799 и 1849 гг., “русский бонапартизм 1917 года отлича­ется рядом условий” - нерешенностью коренных задач револю­ции (земельного и национального вопросов). В послереволюци­онный период он обращался к этой проблеме уже исключитель­но в связи с угрозой реставрации капитализма в условиях новой экономической политики, таящей, по его мнению, угрозу бона­партизма[24]. Эта трактовка бонапартизма как исключительно классового явления допускала применение данного понятия лишь [137] при анализе конкретных революционных конфликтов буржуа­зии и пролетариата. Возможно ли применение этого понятия в случае возникновения баланса сил каких-либо других социаль­ных групп или даже фракций внутри одной правящей партии?

           Поиск ответа на этот вопрос в рассматриваемый период был направлен на выявление специфики социальной природы различных типов бонапартизма. Февральская революция в Рос­сии, открывшая период двоевластия, способствовала кристал­лизации идеи бонапартизма. Отказ от двоевластия означал ус­тановление самостоятельной и жесткой власти, способной вы­полнить роль суперарбитра: “Идея вершителя судеб, возвыша­ющегося над классами, - говорит Троцкий, - есть не что иное, как идея бонапартизма”[25]. Однако бонапартистская модель власти может быть стабильной лишь в том случае, если опира­ется на уже реализованные фундаментальные социальные пре­образования. Так, режим “маленького корсиканца” возник уже после разрешения революцией своих основных задач (решения аграрного вопроса, создания новой армии), предлагал социаль­ную стабильность и условия роста буржуазии и крестьянству и представлял собой их защиту от реставрации старого режима. Эпигонский бонапартизм Наполеона III, хотя и не завершал смену одного социального слоя другим и не опирался на побе­доносную армию, мог сыграть стабилизирующую роль в усло­виях революционного кризиса буржуазной эпохи. Бонапарти­стские черты режима Бисмарка определялись его способно­стью разрешить столь великую национальную задачу, как не­мецкое единство. Согласно формуле Маркса, бонапартизм унаследовал историческую роль абсолютизма: он балансиро­вал между буржуазией и пролетариатом как абсолютизм меж­ду феодалами и буржуазией.

           Социальные предпосылки бонапартизма в России не сформи­ровались: потенциальные задачи социальной революции еще не были разрешены (аграрный, рабочий и национальный вопросы), а экономический кризис и продолжение войны делали невозмож­ной политику социального лавирования. Этим объясняется сур­рогатный характер русского бонапартизма. Этот, по терминоло­гии Троцкого, “худосочный бонапартизм” был представлен поли­тической линией Керенского, а затем Корнилова. Бонапартизм Керенского стал возможен благодаря кратковременному “балан­су буржуазии и демократии”, формула которого была предложе­на Милюковым. Возвышение Керенского отражает меняющееся соотношение сил между ними. Февральское восстание сделало его министром юстиции, апрельская демонстрация - военным и [138] морским министром, июльские дни - главой правительства, сен­тябрьское движение масс - верховным главнокомандующим.

           Социальная аморфность русского бонапартизма, ставшая фундаментальной причиной его исторического поражения, выра­жалась в кризисе лидерства. Концепция твердой власти не полу­чила четкого формального выражения в виде директории или единоличной диктатуры. В первом случае правительство могло осуществлять коллективную диктатуру, основанную на компро­миссе интересов политического руководства и военных (триум­вират Керенского, Корнилова и Савинкова), во втором - требо­вался единый признанный лидер. Личные амбиции вождей пере­ворота и их соперничество, стремление Керенского до конца ба­лансировать между армией и советами были, по мнению Троцко­го, решающей тактической ошибкой, признаком политической “неряшливости и дилетантизма”.

           Попытка военного переворота генерала Корнилова рассмат­ривается как запоздалая реализация стратегии предотвращения надвигающейся социальной революции. Он интерпретирует ее как контрреволюционное выступление армии, руководство которой стремилось захватить власть с целью нанесения решающего удара по большевикам после июльского выступления. Анализ Троцким подготовки этого переворота, его организации и хода привлекает внимание с точки зрения его представлений о стратегии и тактики захвата власти. Его интересует прежде всего состав элитных групп, принимавших участие в принятии решения о перевороте, его движущие силы, а также вопросы легитимации будущей вла­сти. Анализ совещания под председательством Родзянко, предше­ствовавшего данной акции, позволяет реконструировать основные силы, выступавшие за переворот, - промышленники и банкиры (Рябушинский и Третьяков), генералы (Алексеев и Брусилов), ли­деры кадетской партии во главе с Милюковым, представители ду­ховенства и профессуры. Прикрытием были представители Кре­стьянского союза, который давал поддержку кадетам у крестьян­ства. Кандидатура Корнилова, таким образом, была выдвинута “наиболее авторитетными представителями имущих и образован­ных классов России”. Самой динамичной силой в организации пе­реворота выступает кадетская партия, сознательно сделавшая ставку на отказ от политической демократии и установление воен­ной диктатуры. В этой ситуации уже не оставалось место “царству золотой середины” и вполне правильна была формула Милюко­ва - “Корнилов или Ленин”[26]. Исходя из этого, кадеты (Милюков, Кокошкин) формулировали свой ультиматум Временному прави­тельству Керенского о принятии программы Корнилова.

           [139] Эта прямолинейная трактовка абсолютизма и бонапартизма, исходящая из марксистской классовой формулы, не позволяла объяснить исключительную автономность бонапартистских ре­жимов от общества, дававшую им возможность выполнять функ­ции суперарбитра. Более того, она приводила к отрицанию само­го факта политической независимости данного режима. “Незави­симость бонапартизма, - отмечал Троцкий, - в огромной степени внешняя, показная, декоративная: символом ее является импера­торская мантия”[27]. Это решение проблемы было затем отчасти пересмотрено самим Троцким. Обвиняя позднее сталинский ре­жим в бонапартизме и цезаризме, он не мог не видеть огромной автономности советской номенклатуры и бюрократии от обще­ства. Прежняя классовая схема трактовки бонапартизма никоим образом не объясняла этот феномен, а попытки вывести сталин­скую диктатуру из нового процесса классообразования и “терми­дорианского перерождения” оказались неубедительны. Ответ был найден в сравнении сталинизма с другими диктатурами XIX в., позволившем создать эскиз концепции тоталитаризма.

           Внимательный современник (А. Терне), анализировавший природу “социально-полицейского режима” апостолов комму­низма, указывал уже в начале 1920-х годов на возможность его бонапартистской эволюции. Главную угрозу сохранению одно­партийной диктатуры он видел в офицерском корпусе Красной Армии, руководимой Троцким. “Троцкий, - писал он, - несомнен­но жаждет разыграть роль Наполеона I, и все действия его напо­минают классические примеры из жизни французского импера­тора. Он несомненно заискивает перед высшим прежним команд­ным составом, а вместе с тем выдвигает на высокие посты лиц весьма одаренных из неизвестности”. Пользуясь неограничен­ным доверием офицеров красного генерального штаба, он теоре­тически вполне может предпринять попытку переворота. “Не ре­шаясь пускаться на подобную авантюру, Троцкий пришел к вы­воду возвратиться к прежней деятельности - военной, предпола­гая прикрепить окончательно армию к своей особе, чтобы таким путем, опираясь на нее, может быть, со временем повторить опыт Наполеона I. Диктатура, и притом единоличная, увлекает Троцкого, который сознает свои крупные индивидуальные силы и задыхается, находясь в тени”[28]. С этими амбициями связывают­ся общие воззрения Троцкого - его теория мировой революции, “наполеоновские речи”, планы нападения на Афганистан и орга­низации похода на Индию. Осознавая опасность этих планов для своего режима, Ленин стремился уравновесить влияние армии влиянием тайной политической позиции, которая “служит глав[140]ным орудием Ленина в деле укрепления власти”. «Усвоив всю важность осуществления в России режима “твердой власти”, опи­рающегося на чека и штыки красной армии, Ленин поручил дела армии Троцкому и, в противовес к ней, создал на всякий случай по совету Дзержинского и внутреннюю охрану, чтобы в случае ненадежности полевых войск Троцкого, в нужную минуту опе­реться на войска внутренней охраны (“вохра”)»[29].

           Социальная динамика постреволюционных режимов породи­ла дискуссию о термидорианском перерождении. В условиях спа­да мировой революции, считала оппозиция, в России произошла эрозия социальной базы политического строя. Вынужденный ис­кать опору в широких крестьянских массах и растущей буржуа­зии, он последовательно утрачивал свой революционный харак­тер. Следствием являлось изменение социальной природы совет­ского режима, перерождение классового характера власти. По­нятие “перерождение” говорило об эволюционном характере данного процесса, его осуществлении в рамках прежней совет­ской легальности. Вопрос о том, до какой степени может дойти этот процесс, некоторое время оставался открытым и получал различные решения на разных этапах дискуссии. В условиях рас­тущего соперничества пролетариата и новой буржуазии госаппа­рат, по мнению аналитиков оппозиции, получал возможность ла­вирования, которое предполагало учет интересов новой непман­ской буржуазии. Данный процесс интерпретировался по анало­гии с французской революцией как термидор, за которым неиз­бежно следовал бонапартизм. Суть процесса усматривалась оп­позицией в растущем отрыве государственного аппарата от его классовой базы и превращении в надклассовую, относительно са­мостоятельную силу, а также наделении его иными функциями, получении другого “социального заказа”.

           Для современников в рассматриваемый период была свойст­венна осознанная и вполне понятная попытка осмыслить рус­скую революцию в категориях французской революции XVIII в. В соответствии с этим многие (как противники, так и сторонни­ки революции) полагали, что вслед за торжеством русских яко­бинцев - большевиков неизбежно должен последовать терми­дор - экономическое и социальное перерождение власти, ее по­литическое свержение и установление военной диктатуры. Наи­более четко данная концепция была представлена в известном сборнике “Смена вех”, инициатор которого Н. Устрялов предска­зывал наступление русского термидора[30].

           Автором концепции перерождения революции был Н. Устря­лов. В условиях спада революции внутри страны и ее отсутствия [141] в мировом масштабе большевистская власть не может быть ста­бильной: “она будет постепенно наполняться новым содержани­ем, или ей придется вообще уйти”[31]. Наиболее оптимальный путь для страны - эволюция коммунистического режима в буржуаз­ное государство, социальную базу которого составляет частная (прежде всего крестьянская) собственность. Движущими силами трансформации режима, или его социального “перерождения”, Устрялов считал созидательную буржуазию, зажиточное кресть­янство, кооператоров, квалифицированных рабочих, интелли­генцию (“спецов”) и новых менеджеров американского типа (лю­дей “американской складки”). Данный прогноз имел, как показа­ла история, неоправданно уверенный характер, поскольку осно­вывался на идее о возникновении в России благодаря новой эко­номической политике среднего класса. В соответствии с этим вы­страивалась логика развития режима, образцом которой служила модель циклической смены политических фаз французской рево­люции, завершающаяся термидорианским перерождением и бо­напартизмом.

           Концепция Устрялова сыграла двойственную роль в истории политических дискуссий в России. С одной стороны, она была де­магогически отвергнута идеологами большевизма. Г. Зиновьев в специальной работе - “Философия эпохи” (1925) противопоста­вил ей в качестве доминирующего коммунистический догмат все­общего равенства - “уничтожение классов, новая жизнь, социа­листическое равенство”[32]. Однако этот “подлинный ключ к пони­манию философии нашей эпохи” не решал проблемы роста соци­ального неравенства в условиях спада мировой революции и фор­мирования бюрократической буржуазии в процессе новой эконо­мической политики. С другой стороны, большевистская элита восприняла аргументы Устрялова как вполне серьезный науч­ный анализ, результаты которого выявляли полную бесперспек­тивность ее будущего. Стремясь избежать участи французских якобинцев, она искала возможности для этого в искусстве лави­ровать “на пути к социализму в крестьянской стране”. Оппози­ция, напротив, использовала термидорианский аргумент для дис­кредитации политических оппонентов. Если прогнозу Устрялова суждено было сбыться, то не в ближайшей исторической перспе­ктиве, а лишь в конце XX в. Основной причиной некорректности его прогноза являлось сохранение в России (в отличие от Фран­ции) традиционного аграрного общества, незавершенность про­мышленного переворота и, как следствие, отсутствие среднего класса, способного противостоять деспотической коллективист­ской диктатуре.

           [142] Констатируя также неизбежность политического термидора, Милюков особенно внимательно анализировал советскую поли­тическую систему, организацию власти и расстановку сил в пар­тийной олигархии. Главным вопросом развернувшейся борьбы за власть он считал отношение к ленинскому революционному на­следию - постепенный отказ от него, переход от “идеализма к ре­ализму”. В данной перспективе триумвират оказывался лучше са­мого вероятного преемника Ленина - Троцкого. Последующий раскол самого триумвирата в 1925 г. означал победу “лицемерно­го оппортунизма” Сталина над ленинизмом. Тот факт, что пар­тия после смерти Ленина предпочла Сталина Троцкому, являет­ся, по мнению Милюкова, глубоко символичным: это был созна­тельный отказ от идеи всемирной или перманентной революции. Термидор оказался возможен в рамках советской политической системы без изменения ее внешних форм: «Термидор, - писал он, - есть действительно перерождение тканей, - сама револю­ция, принявшая новый аспект, а не отрицание революции, не “контрреволюционный” переворот»[33]. В этом отношении Милю­ков не пересмотрел своего отношения к Сталину в последующий период проведения им “революции сверху” - коллективизации с катастрофическими последствиями, а также процессов 1937 г., которые он считал естественным завершением термидора и окончательной расправой со сторонниками ленинизма в партии.

           Тезис о “термидорианско-бонапартистском перерождении” русской революции в устах оппозиции означал признание сходст­ва ее основных фаз с французской революцией и другими круп­нейшими буржуазными революциями нового времени. Он жест­ко выражал идею цикличности революционного процесса и под­разумевал объективный характер контрреволюции и авторитар­ной власти бонапартистского типа. Основная ошибка этого срав­нения вытекала из общей односторонности марксистского подхо­да к государству, интерпретировавшего его исключительно как феномен классового господства. Это не позволяло, в частности, предвидеть возможность существования особого, тоталитарного типа государства, самостоятельно формирующего свою социаль­ную базу на внеклассовой основе маргинализированного массо­вого общества. Исходя из этого, качественно новый феномен сталинизма рассматривался теоретиками оппозиции в традицион­ных терминах, как обычная буржуазная военно-бюрократиче- ская диктатура. Ее появление связывалось с переходом власти от партийного авангарда к “аппаратчикам”, сверху деформировав­шим государственный аппарат пролетарской диктатуры[34]. В “Преданной революции” и других сочинениях этого времени [143] Троцкий интерпретировал кризис русской революции именно как ее “термидорианское перерождение”, а опасность нового пе­реворота - как становление бонапартизма[35]. Эта программа дей­ствительно имела много общего с бонапартизмом и итальянским фашизмом, суть которых усматривалась в осуществляемой госу­дарством программе модернизации путем лавирования, корпора­тивизма и социальной демагогии (“популизма”).

           В подобной трактовке бонапартизм (или генетически сход­ные с ним авторитарные режимы) действительно имел иные внешние признаки, в частности допускал различные фиктивные формы участия масс в управлении. Эти фиктивные формы демо­кратии (партия, профсоюзы и т.д.) становились основным аргу­ментом противников теории бонапартистского перерождения. «Нас ругают “бонапартистами”, “узурпаторами” и пр., - заявлял Бухарин в 1927 г., - но что скрывается за всеми этими криками? До сих пор бонапартом или бонапартистами именовали какую- нибудь сильную личность, или группу таких людей, которые, на­силуя волю крупного коллектива и апеллируя к улице, делают свое дело. У нас есть партия, миллион человек, у этой партии есть коллективная воля, вырабатываемая и воплощаемая на съездах, и есть, с другой стороны, несколько человек, которые на Ярославском вокзале апеллируют к молочницам. И вот эти одиночки, которые идут против огромного коллектива, говорят этому огромному коллективу: “Это бонапартисты, а мы вопло­щение воли партии (Смех)»[36].

           Обвинение в бонапартизме, выдвигавшееся оппозицией в от­ношении советского режима 20-х годов, действительно, было не вполне убедительно, поскольку диктатура, имеющая сходные признаки, существовала со времени большевистского переворо­та. Дискуссии о термидорианстве и бонапартизме имели поэтому смысл только в контексте советской легитимности власти и тези­са о ее социальном перерождении. “Я считаю, - писал Г. Беседов­ский, - что каждая революция должна иметь свой термидор. Та­ковы законы истории. Те, кто не хочет подчиниться этим зако­нам, совершают тягчайшее преступление перед революцией. Они компрометируют ее цели, они компрометируют ее истори­ческий смысл. Их надо свалить безжалостно в помойную яму ис­тории вместе с сором, который они раньше так успешно вымета­ли...”[37]. Только те, кто верил в особый социалистический харак­тер советской власти, могли поверить тезису о ее перерождении или бонапартизме.

           Полемика с оппозицией носила поэтому не научный, а чисто политический характер. Бухарин констатировал в 1927 г., что [144] “идейные разногласия уже переросли рамки тактических разно­гласий, они стали программными, и людям с. такими взглядами в нашей партии не место”. Советский режим оппозиция представ­ляет в лучшем случае как факел мировой революции, который уже начинает потухать и чадить “термидорианством”. Оценка этого режима квалифицировалась как “неоменыневистская”. На­конец, оппозиция обвинялась в подготовке “государственного пе­реворота” с целью “захвата руководства партией”[38]. Констатиро­вав раскол партийной элиты, он вынужден был признать деста­билизацию ситуации, выражающуюся “в росте кружков группо­чек, мечтающих о терроре, о заговоре”, и грозил “показать кулак всей этой шпане”. Эти аргументы были, возможно, политически эффективны, однако они оставляли в стороне существо спора о социальном содержании советского политического режима и перспективах его развития.

           Бухарина не смущает даже аналогия с монархическим или бо­напартистским режимом, где эта функциональная целесообраз­ность доведена до логического предела - власти одного лица. «Так называемый “личный режим”, - писал он, - отнюдь непра­вильно противопоставлять классовому господству. Наоборот, при определенном сочетании условий господство класса может находить себе наиболее адекватное выражение как раз в личном режиме»[39].

           Сталинизм и бонапартизм сравнивались в ходе споров о при­роде советской диктатуры. Основные противоречия официаль­ной конституционной доктрины с точки зрения марксизма рас­крыл Троцкий в книге “Преданная революция”, глава X которой названа “СССР в зеркале новой конституции”. Главный крити­ческий аргумент - несоответствие новых теоретических принци­пов и закрепляемых правовых норм. Провозглашая “юридиче­скую ликвидацию принципа диктатуры пролетариата”, офици­альная доктрина в то же время фиксировала задачу укрепления диктатуры, которая реально могла быть только бюрократиче­ским режимом. Троцкий усматривал здесь противоречие, по­скольку придерживался марксистского принципа, согласно кото­рому уничтожение классов означает исчезновение государства. Особое ожесточение Троцкого вызывает отказ от классовой со­ветской системы выборов (по производственным группировкам) и замена ее традиционными принципами “всеобщего, равного и прямого” избирательного права. “Общегосударственное законо­дательное учреждение на основе демократической формулы, - заключает он, - есть запоздалый парламент (вернее - его ка­рикатура), но ни в коем случае не верховный орган советов”[40]. [145] Вся реформа политической власти рассматривается им как целе­направленная политика перехода от революционных принципов Октябрьской революции в направлении принципов бонапартиз­ма, в силу которых “империя Наполеона продолжала именовать­ся республикой”. Основную цель конституции он трактует как классовую нивелировку общества, проведенную в интересах бю­рократии. “Юридически закрепляя абсолютизм” внеклассовой бюрократии, новая конституция, заключает он, “создает полити­ческие предпосылки для возрождения нового имущего класса”. Следует заметить, что концепция Троцкого не имела столь за­вершенного характера, который придали ей его последователи. В “Преданной революции” он говорил скорее о тенденциях, чем об их завершении[41].

           Главный вопрос при изучении конституции 1936 г. - ее роль в создании режима сталинизма. Сталинизм как социальный и поли­тический режим вызывает различные трактовки. Наиболее пол­но бонапартистскую или цезаристскую направленность стали­низма подчеркивал его главный оппонент - Троцкий. Обычно указывают при этом на его известную аналогию между сталиниз­мом и термидором, основанную на сравнении этих двух фаз французской и русской революций. Согласно этой концепции русская революция в новых условиях прошла тот же путь, что и английская в середине XVII в. Ленин представлялся московским Кромвелем или Робеспьером, а приход к власти Сталина мог быть сопоставлен с утверждением у власти Монка и Бонапарта или даже с реставрацией монархии в обоих предшествующих слу­чаях. Концепция термидорианского перерождения революции в этом историческом контексте объясняла сталинизм как разно­видность бонапартизма, который (по крайней мере в его тради­ционной марксистской трактовке) был буржуазной реакцией на радикальные революционные изменения и стремление нового правящего слоя (коррумпированной бюрократии) обеспечить свои привилегии.

           Идея термидора возникла в сознании революционной элиты с резким поворотом от военного коммунизма к новой экономиче­ской политике. Однако она постоянно отвергалась по принципи­альным идеологическим соображениям. “Признать неизбеж­ность термидора, - говорил один из идеологов новой экономиче­ской политики (Марецкий), - это признать, что Октябрьский пе­реворот в конечной стадии был не социалистическим переворо­том, а трагическим выкидышем мировой войны”[42]. Само понятие “термидора” имплицитно включало для них представление о бур­жуазном (а не социалистическом) характере революции, невоз[146]можности якобинцев достичь понимания с крестьянством, росте классовой борьбы и отсутствии командных высот у якобинского руководства. Напротив, противники официального курса делали упор на сходство его с термидором, направляя острие своей кри­тики на формирующийся бюрократический режим в партии. Ста­линская постановка вопроса о диктатуре класса в противовес ди­ктатуре партии означала для них дезорганизацию революцион­ного авангарда (отсутствие выборности, свободы дискуссии, а главное - контроля над аппаратом), объективную замену его ап­паратом. Главное противоречие существующего строя оппози­ция усматривала в смещении власти от классового авангарда - партии к партаппарату и бюрократии, становящейся в условиях спада революции основным орудием “враждебных классовых сил”[43]. Эта концепция, казавшаяся убедительной в нэповский пе­риод, не могла, однако, охарактеризовать дальнейшие события, выразившиеся в известной “революции сверху” начала 1930-х го­дов и фактическом заимствовании троцкистской программы ин­дустриализации. Феномен сталинизма требовал новых объясня­ющих схем.

           Одна из них была предложена внутри страны фанатичным ленинцем М. Рютиным - создателем подпольного “Союза марк- систов-ленинцев” (1932). В программной книге - “Сталин и кри­зис пролетарской диктатуры” Рютин, интерпретируя сталинизм, придерживался в целом концепции термидора. Он сам называл себя якобинцем и действительно постоянно соотносил события русской и французской революции. Он писал, в частности, о “18 брюмере Сталина”, называл его “Азефом ВКП(б)” и разви­вал утопическую программу восстановления ленинизма и дикта­туры пролетариата. В ходе этих рассуждений, однако, Рютин по­шел несколько дальше термидорианской концепции и пытался предложить собственную типологию диктатур и диктаторов. Ди­ктатуры он делил на революционные и контрреволюционные, возникающие в результате массовых движений или дворцовых переворотов, опирающихся на широкую социальную базу или ис­ключительно на аппарат насилия. В соответствии с этим все гла­вы этих режимов классифицируются на народных вождей и чис­тых диктаторов, различие которых усматривается в отношении к народу - первые говорят массам правду, вторые заигрывают с ними ради удержания власти. К числу первых относились Ленин, Робеспьер и Марат, к числу вторых - Сталин. Эта классифика­ция, хотя весьма несовершенная, позволяла, однако, поставить сталинский режим в ряд с другими диктатурами прошлого и сов­ременности, в том числе фашистскими и военными диктатурами [147] разных стран. “Наполеон, Муссолини, Хорти, Пилсудский, При­мо де Ривера, Чай Кайши и пр., - говорит он, - все они в основ­ном укладываются в эту характеристику. В эту характеристику укладывается и диктатура Сталина”[44]. Специфика сталинской ди­ктатуры объясняется тем, что она выросла из пролетарской дик­татуры и является ее искажением. Исходя из этого, формулиро­валась задача устранения Сталина от власти, осуществление ко­торой само по себе вернет страну к ленинизму. Гипнотизирую­щее воздействие марксистского постулата о классовом характе­ре всякой власти было настолько сильным, что и в дальнейшем мешало реалистической интерпретации сталинизма.

           Следует отметить, что в дальнейшем троцкистская концеп­ция сталинизма претерпела определенную эволюцию и привела к созданию новой интерпретирующей схемы. Вместо идеи терми­дора или наряду с ней Троцкий выдвинул более емкую (и менее марксистскую) концепцию сталинизма как цезаризма современ­ной эпохи. Фактически отказавшись от чисто классовой трактов­ки природы власти, она делала акцент на механизме ее функцио­нирования и форме. Она открывала возможность аналогий ста­линского режима не только с бонапартизмом, но и с другими формами диктаторских режимов, в том числе фашистских, про­ведения их типологии.

           Исходным пунктом этой концепции послужил предшествую­щий марксистский тезис о несостоятельности парламентской де­мократии как формы правления и неизбежность авторитарных режимов во всех странах мира в той или иной форме. Казавшие­ся несокрушимыми принципы демократии оказались, по мнению Троцкого, неэффективными и исторически обреченными. Демо­кратия сама привела к диктатурам. Массовые движения XX в., с этой точки зрения, напоминали ему эпоху Возрождения, когда кризис устоявшихся порядков средневекового общества привел к появлению широкого социального недовольства, росту насилия как способа разрешения социальных конфликтов, вторжению военных в сферу политики - появлению кондотьеров, наемных убийц, цинизму в политике как доминирующему моральному фа­ктору (образы Борджиа, Медичи, Макиавелли в его сочинениях).

           Интересно, что Троцкий, сам являвшийся профессиональным революционным демагогом и кондотьером, чувствовал генетиче­скую близость большевистского режима и последующих фаши­стских диктатур. Сопоставляя их в своей последней книге о Ста­лине, он фактически рассматривает их как однопорядковые явле­ния, возникшие в результате неэффективности демократии XIX в. как формы правления и призванные преодолеть ее. Преи[148]мущество большевистской диктатуры, возникшей после корот­кого “интермеццо демократического хаоса” в России, состояло в том, что это был первый исторический вариант нового типа ор­ганизации власти. Последующие фашистские режимы не дали ничего нового, с точки зрения организации власти, лишь копируя большевистский образец[45]. Сопоставление большевистского и фашистского режимов, однако, еще не раскрывало специфики сталинизма. Главной особенностью сталинского режима явилось то, что он (в отличии от большевизма и фашизма) опирался не столько на массовое движение, сколько на бюрократический ап­парат и силовые рычаги государственной власти - чиновничест­во, армию, службу безопасности. Это давало возможность более эффективно использовать власть социальных преобразований, модернизации, которая приобретала черты догоняющего разви­тия. Эти особенности уловил и Троцкий в своих параллелях. Оп­ределяя сталинский режим с точки зрения его легитимирующей основы и руководящих принципов, он склонялся к обобщающей формуле цезаризма. “Власть Сталина, - констатировал он, - представляет собой современную форму цезаризма. Она являет­ся почти незамаскированной монархией, только без короны и по­ка без наследственности”[46].

           Отметим, что весьма сходную интерпретацию сталинизма да­вали ведущие теоретики русской эмиграции. Они принимали кон­цепцию термидора, однако рассматривали его не как отрицание революции, но как ее логическое завершение. Для понимания сталинского режима они считали целесообразным обратиться не к западным диктаторам, а к традициям российской государствен­ности. Логическим завершением этого стало сближение или да­же отождествление советского режима с царским, а Сталина с Петром Великим (позиция Милюкова во время Второй мировой войны). Таким образом, революционеры и либералы, расходясь в оценке социальной функции сталинизма, были едины в определе­нии его как цезаризма.

           В этом определении - ключ к интерпретации советской кон­ституции 1936 г. Анализируя механизм власти данного режима, Троцкий близко подходит к его трактовке как тоталитарного. Он говорит о тоталитарной диктатуре как особой форме авторита­ризма, тоталитарной партии и вожде. Особенность тоталитарной диктатуры по сравнению с другими формами авторитарных дик­татур состоит в тотальности бюрократического контроля над об­ществом. Основным следствием становится недопущение оппо­зиции в какой-либо форме. Борьба с оппозициями выступает как важнейшая стадия консолидации диктаторского режима. “Грубая [149] и бесстыдная шумиха вокруг конституции преследовала в качест­ве главной цели завоевать мировое демократическое обществен­ное мнение и на этом фоне раздавить оппозицию, как агентуру фашизма”[47].

           Д. Волконогов видит в сталинизме извращение “научного со­циализма”, отчуждение власти от народа, термидорианское пере­рождение и цезаризм, заимствуя, таким образом, все основные критические положения Троцкого. Данный подход, однако, не лишен противоречий, как и вся концепция перерождения, исходя­щая из некого идеального состояния демократии (в ленинский пе­риод), которому суждено было быть деформируемым в последу­ющее время. Он отдает дань официальной доктрине противопос­тавления ленинизма сталинизму, как “аномалии социализма”. В то же время Волконогов исходит из закономерности этой транс­формации: “Можно, пожалуй, сказать, что каждой революции, без исключения, угрожает свой термидор. Он может быть в раз­ных формах: реставрация старого, частичная деформация, посте­пенное вырождение. Сталинизм явился формой термидора как перерождения и извращения народовластия и превращения его в диктатуру одной господствующей личности”[48]. Социальное со­держание сталинизма - господство тотальной бюрократии, кото­рой необходима деспотическая фигура - император или первый консул. Форма этой власти определяется как “культовый вож­дизм”, который можно назвать “цезаризмом XX века”. Цезаризм в условиях XX в., как и во время его возникновения, - это дикта­тура единовластия при сохранении всех внешних атрибутов госу­дарственной демократии”[49].

           В современной науке высказываются различные мнения о природе сталинской власти: одни видят в ней следствие общего процесса централизации управления в тоталитарном государстве, другие рассматривают как способ искусственного поддержания целостного лишенного органического единства многонациональ­ного государства, третьи - как следствие и основной рычаг для проведения модернизации страны в условиях внешнеполитиче­ской изоляции[50].

           Легенда о бонапартистском перерождении питалась аналоги­ями с французской революцией и в какой-то мере позволяла объ­яснить последующее уничтожение революционной элиты и уста­новление тиранической власти. Основные аргументы против этой власти, выдвигавшиеся в 20-е годы оппозиционерами в рам­ках советской легитимности, были суммированы в эпоху большо­го террора его жертвами. В известном “Открытом письме Стали­ну” (от 17 августа 1939 г.) Ф. Раскольников ставил ему в вину из[150]менение советского политического режима. Среди обвинений фигурировали: “растоптанная как клочек бумаги конституция”, превращение выборов в “жалкий фарс голосования за одну един­ственную кандидатуру”, уничтожение оппозиционных депутатов, несмотря на их неприкосновенность, начало эпохи террора в от­ношении политической государственной элиты. Он особенно подчеркивал начало “дьявольской кровавой карусели” в отноше­нии старой гвардии, деятели которой предстали на процессах “ка­кими-то карнавальными чудовищами в масках”, а сами процессы вызвали ассоциации с знакомыми Сталину по семинарским учеб­никам средневековыми процессами ведьм”. В результате Рас­кольников делал вывод о замене диктатуры пролетариата “режи­мом личной диктатуры”, которая, “как гнилая колода, лежит по­перек дороги нашей страны”[51]. Бонапартизм (как синоним стали­низма) в этой перспективе представал как отказ от ленинизма, хотя последний, вероятно, был ближе к историческому бонапар­тизму, чем сталинский режим.

           К 1930-м годам окончательно выработалась та формула бо­напартизма, которая оставалась затем господствующей в совет­ской печати. Она отражена в основных энциклопедических изда­ниях. В широком смысле термин “бонапартизм” применяется для обозначения политического течения, стремящегося к стабилиза­ции «в обстановке неустойчивого равновесия классов и ликвида­ции революции во имя, якобы, интересов всего “народа” путем провозглашения и установления диктатуры какого-нибудь попу­лярного, чаще всего военного, вождя (как это было в случае с ген. Наполеоном Бонапартом)». Под интересами народа, преду­смотрительно разъясняли авторы для избежания параллелей с советским строем, “скрываются на деле интересы буржуазии, и личная диктатура является по существу классовой диктатурой буржуазии”. Исходя из этого, решался вопрос о российском бона­партизме: “Мечты о бонапартистском перевороте прельщали и российскую буржуазию после Февральской и Октябрьской рево­люций, и она выдвигала одного за другим кандидатов в россий­ские Бонапарты: Керенского, ген. Корнилова, Деникина, Вранге­ля. Но российский пролетариат, под руководством РКПб, став­ший на защиту завоеваний революции, убил эти мечты, не дав им превратиться в действительность”[52].

           Тема мировой революции и бонапартизма оказалась в центре дискуссии в Коминтерне. Начавшаяся в Китае политическая эмансипация крестьянства, его индифферентность в отношении коммунистической идеологии и приверженность милитаристам делали актуальной проблему китайского бонапартизма. Споры о [151] том, какие социальные интересы выражает Чан Кайши, в этой перспективе, выглядели вполне закономерными. Преобладаю­щий мотив этих споров - о классовой природе его формирую­щейся военной диктатуры - определялся марксистский концеп­цией бонапартизма. Концепция эта видела в бонапартизме лишь исторически определенный баланс классовых сил (буржуазии и пролетариата), позволяющий политической надстройке (госу­дарству) балансировать между ними в условиях революционного кризиса. Эта концепция, чрезвычайно упрощавшая суть бонапар­тизма, сводила его по существу исключительно к политике лави­рования относительно автономной государственной власти меж­ду сформировавшимися классами буржуазного общества. Клас­сическим вариантом такой конструкции выступал французский бонапартизм, а его элементы усматривались, как было показано, также в режимах Бисмарка в Германии и Столыпина в России (так называемый аграрный бонапартизм). Троцкий писал в том же смысле о “худосочном” бонапартизме Керенского и Корнило­ва как нереализовавшейся альтернативе большевизму. Данный подход, однако, не учитывал возможности более широкой трак­товки бонапартизма, как феномена, связанного вообще с перехо­дом от сословного общества к массовому и в этом смысле являю­щегося порождением демократии, он недооценивал возможной степени самостоятельности бонапартистской власти, доходящей до способности направленного формирования собственной соци­альной базы. При таком подходе возникновение вариантов бона­партизма возможно в различных социальных ситуациях, как по­казал опыт различных авторитарных режимов в Европе, Азии и Латинской Америке XX в.

           Сама постановка вопроса о бонапартизме Чан Кайши (в Китайской комиссии Коминтерна) особенно интересна именно потому, что в Китае подавляющая крестьянская стихия вооб­ще исключала возможность какого-либо классового лавирова­ния. Эксперты Коминтерна спорили, однако, о том, является ли эта диктатура выражением интересов “крупной и средней” буржуазии или “мелкой” и в последнем случае допускали воз­можность ее эволюции “влево”. Последняя интерпретация ос­новывалась на аграрном радикализме (надежде на изгнание помещиков), а также унификаторских тенденциях (борьба с мелкими региональными милитаристами) нового режима. “Может случиться, - говорил Эйдус, - что Чан Кайши превра­тится в бонапартиста и пострадает революция. Но на союз с Чан Кайши не надо смотреть как на союз с представителями крупной буржуазии”[53].

           [152] Более развернутая теоретическая аргументация этих пози­ций представлена в проектах тезисов Ф. Петрова (Ф.Ф. Расколь­никова) и П. Мифа (М. Фортуса) по “китайскому вопросу”, под­готовленных к VII расширенному пленуму ИККИ (16—19 ноября 1926 г.) В тезисах Петрова - “Анализ движущих сил Китайской революции” и предложенном им проекте резолюции последова­тельно проводится идея создания национального блока во главе с Гоминьданом, который неизбежно должен эволюционировать влево под влиянием революции. В основе данной концепции ле­жит модель тактики большевиков в ходе революции 1905 г., ин­терпретируемой в рамках известной ленинской формулы о геге­монии пролетариата в союзе с крестьянством и революционной городской демократией. Отсюда выводится “руководящая роль левого крыла в Гоминьдане”. В основе программы его деятель­ности - решение аграрного вопроса. В числе основных мер - кон­фискация земель монастырей, милитаристов, джентри, компра­доров и распределение их среди крестьян; национализация ирри­гационных сооружений; отмена земельных сделок, налогов и за­долженностей и ограничение арендной платы, проведенные спе­циальным законом; организация органов сельского самоуправле­ния; вооружение крестьян и параллельное разоружение поме­щичьих отрядов (миньтуаней). Позитивная часть предложений отразила влияние русской аграрной программы, включив поло­жения об организации правительством потребительской и произ­водственной кооперации, организации переселения крестьян в наименее заселенные районы, создания “союзов работников зем­ли и леса с целью охраны труда последних”.

           Китай, полагал Петров, фактически уже разделен географи­чески (по Желтой реке) на северную часть - “господства реакции во главе с Чжан Цзо Лином” и южную (революционное прави­тельство в Кантоне), а потому вооруженный конфликт между ни­ми неизбежен. В этой ситуации Коминтерн должен стремиться создать “федерацию южных государств” и противопоставить ее Северу. Набросав схему гражданской войны, он выдвигает в ка­честве ее движущей силы Кантонское государство, правительст­во которого должно последовательно включать в свой состав ру­ководителей вновь присоединяемых провинций и представителей революционных организаций с тем, “чтобы состав правительства в целом обеспечивал для исполкома Гоминьдана возможность твердого руководства его политикой”[54].

           Данная программа, явно преувеличивавшая возможности Кантонского правительства, вызвала скептические замечания коллег автора, изложенные в карандашных заметках на полях [153] тезисов. “Нельзя из Москвы, - гласит одна из них, - давать такие смешные детальные указания до палок и дубинок включительно”[55]. Что касается самой идеи “федерации южных государств”, то она комментировалась так: “Необоснованно, а по существу спорно”[56].

           В тезисах П. Мифа находим сходную концепцию Китайской революции, выражающуюся известным понятием “перераста­ния” - своеобразным эквивалентом перманентной революции. Существенная специфика китайской революции раскрывается более полно в сравнении с русской революцией 1905 г. и турец­кой 1922 г. Отличие от первой заключается в том, что Китай­ская революция решает не только внутренние (аграрный воп­рос), но и внешние задачи (конфликт с империализмом при под­держке России). Отличие от второй более существенно. В Тур­ции к началу национальной революции не было рабочего класса и власть перешла к национальной буржуазии. В Китае (особен­но в Шанхае), напротив, есть предпосылки для пролетарской ре­волюции. Известная теория перерастания демократической ре­волюции в коммунистическую становится основой нового типа правительства, получившего парадоксальное название “демо­кратической диктатуры”. Разъяснения показывают, что речь идет о своеобразном “бонапартизме наоборот” - политическом режиме, способном лавировать между буржуазией и пролетари­атом, причем последовательно эволюционировать в сторону по­следнего. Его окончательная гегемония, которая могла бы быть, по авторской логике, названа “недемократической диктатурой”, устанавливается путем роста контроля над представительными учреждениями различных типов и уровней. В сельской местно­сти - это крестьянские советы, становящиеся органами кресть­янского самоуправления; в городах - национальные собрания. Завершением этой пирамиды становится “Всекитайское нацио­нальное собрание” - высший орган власти, осуществляющий “демократическую диктатуру мелкой буржуазии при руководя­щей роли рабочего класса”[57]. Функционирование этого причуд­ливого политического института в условиях радикальной аграр­ной реформы должно привести к изменению политической при­роды Гоминьдана, а в перспективе - принятию им коммунисти­ческой программы.

           Китайский бонапартизм ассоциировался и с переворотом Чан Кайши 20 марта, положившего конец власти коммунистов в Кан­тоне. Причины переворота стали предметом анализа в докладе М. Рафеса на совещании по китайскому вопросу. Они усматрива­лись, разумеется, в слабости социальной базы революционной [154] организации, “не закрепившейся в низах и не успевшей очистить все низовые организации от контрреволюционных элементов, которые сидели в деревне, уездах и поняли сигнал Чан Кайши как наступление против революции”. Это позволило быстро от­странить правительство Вантивея, разоружить крестьянские со­юзы и подавить сопротивление локальных комитетов.

           Однако главная причина успеха переворота в том, что “воен­ный фактор оказался сильнее революционных организаций”. Иначе говоря, успех Чан Кайши обусловливался преимуществом его тактики. В условиях нестабильной ситуации в стране и борь­бы различных течений внутри Гоминьдана он совершил упрежда­ющий путч, предотвратив готовящийся коммунистами переворот по захвату аппарата ЦК Гоминьдана. Чан Кайши, хорошо знав­ший русскую революционную тактику 1917 г., использовал ее по назначению. Фактически это был первый случай применения та­ктики Троцкого против самих коммунистов. “Коммунисты счита­ли, - говорил М. Рафес, - что если они овладеют аппаратом ЦК Гоминьдана и аппаратом правительства, то могут действительно господствовать в Гуандуне и даже перейти к целому ряду аграр­ных реформ. В своей ранее наступательной политике они изоли­ровались от близких элементов, оттолкнули группу центристов. Чан Кайши видел этот напор и говорил: если не я сделаю перево­рот, его произведут коммунисты, лучше я сделаю первый”[58]. Та­ков вполне квалифицированный анализ китайского “путча”[59].

           Основные направления борьбы с линией Троцкого отражены в подготовительных материалах к готовившемуся докладу Д.З. Мануильского на VII Пленуме ИККИ о противоречиях США, Англии и Японии в Тихоокеанском регионе и перспекти­вах Китайской революции[60]. Оппозиция обвиняется в нанесении удара по Коминтерну в критический момент Китайской револю­ции, а позиция Троцкого сопоставляется с критикой кадетами во­енного министра Сухомлинова, приведшей к дестабилизации цар­ского режима в условиях войны. Особенно не понравились Ману­ильскому обвинения Исполкома Коминтерна и Политбюро в классовой измене и подготовке бонапартизма. Троцкий, по его мнению, встал на точку зрения Устрялова о реставрации капита­лизма и трансформации советского общества в направлении бо­напартизма. Так выглядел взгляд на позицию Троцкого в отно­шении сталинской бюрократии и одновременно ее политики в Китае. Троцкий действительно сравнивал Чан Кайши с Кавенья­ком и обвинял его в бонапартизме, а позицию лидеров Интерна­ционала - с воззрениями Ледрю-Роллена, Луи-Блана и других умеренных.

           [155] Сталинская линия в Интернационале устами Мануильского провозглашала ошибочным сравнение Китайской революции с предшествующими в Европе XIX в. и с русскими революциями начала XX в. Отличие Китайской революции от классических ус­матривалось в ее буржуазно-демократическом и прежде всего аг­рарном характере. Отсюда неадекватность сравнения Гоминьда­на с французскими радикалами; Уханьского правительства - с правительствами стран, вышедших из процесса буржуазных ре­волюций; тактики борьбы с ним - с тактикой в отношении Вре­менного правительства; роли советов в русской революции 1917 г. или германской 1923 г. - с их функцией в Китае.

           Бонапартистский переворот интерпретировался и как способ преодоления однопартийной диктатуры в эмиграции. Проблемы переворотов активно обсуждались в 20-30-е годы в связи с анали­зом эволюции ситуации в России. В среде эмигрантов ситуация в России после смерти Ленина рассматривалась в перспективе опы­та Французской революции, термидора и бонапартизма. Даже в последние годы автору настоящей статьи приходилось слышать от старых эмигрантов мнение, что Россия может преодолеть коммунизм только с помощью военной диктатуры. Это мнение, которое, конечно, вызывало споры в условиях демократических реформ, перестало казаться столь парадоксальным после ряда попыток переворотов последнего времени.

           Русская эмиграция в Париже стала центром обсуждения этой проблемы. В архивах французской полиции сохранились инте­ресные документы об отношении эмиграции к возможности пе­реворота. Слухи о готовящемся перевороте появлялись всякий раз накануне радикальных изменений советского режима. Они начали появляться вместе с поступавшей на Запад информацией о противоречиях внутри партийного руководства. Примером яв­ляется пристальное внимание к выступлению так называемой ра­бочей оппозиции против Ленина. Предметом анализа в этой свя­зи стала листовка Рабочей группы РКП(б) “К пролетарской час­ти РКП(б)” (май 1923 г.). Обвиняя партию в социальном переро­ждении, а ее руководство (в лице Зиновьева) в подавлении инако­мыслия, группировка отстаивала принципы так называемой про­изводственной демократии. “Уж не надвигается ли на нас, - спра­шивали авторы, - опасность со стороны господствующих в РКП(б) новых эксплуататоров с революционными фразами и по­давлением нас. Где гарантии? Рабочий класс России, и в первую голову коммунистическая его часть, должны найти в себе силы отстоять свою партию от этой зарвавшейся кучки интеллиген­тов, они должны охранять завоевания Октября от перерождаю[156]щейся в привилегированную касту верхушки партии, они должны выправить линию партии”[61].

           Впервые в полном объеме проблема государственного пере­ворота встала с введением новой экономической политики и бо­лезнью Ленина. Кризис власти в Кремле констатируется уже вполне определенно в сообщении французских агентов от 24 ап­реля 1923 г. (“La Crise Sovietique”). В руководстве коммунистиче­ской партии, согласно этому сообщению, возник острый кон­фликт между левыми (Дзержинский) и правыми (Каменев). Дзер­жинский “настаивает на необходимости усиления диктатуры, не­медленного восстановления ЧК с чрезвычайными полномочия­ми, категорического разрыва с западными державами. Каменев, в согласии с Троцким, напротив, выдвигает более умеренный курс, подчинение ЧК, установление демократического режима, приемлемого для Европы, и упорядочения судов. Поскольку одна группа народных комиссаров поддерживает Дзержинского, а дру­гая - Каменева, конфликт достиг наивысшего напряжения. В случае смерти Ленина он может вылиться в открытую борьбу за власть”[62]. Раскрывая содержание этой борьбы (lutte ouverte pour le pouvoir), источник прямо говорит о возможности нового государ­ственного переворота, инициаторами которого может быть одна из этих группировок. Поскольку страна находится в критической ситуации, а недовольство населения приняло широкий размах, судьба переворота решается не только путем военного заговора, но и реализацией новой политической программы. Впрочем, до­кумент сообщает о заговорах в армии и методах службы безопас­ности по их подавлению.

           Согласно другой информации французских спецслужб от 20 марта 1923 г. неизбежная скорая смерть Ленина будет иметь са­мые серьезные последствия для политического руководства[63]. Она разрушит равновесие в соотношении сил различных борющихся за власть группировок, открытый конфликт которых сдерживался лишь волей признанного вождя. Наиболее вероятным преемником Ленина назван Троцкий. Документ, однако, подчеркивает, что, не­смотря на популярность Троцкого как создателя Красной Армии, его лидерство отнюдь не незыблемо. Другая группа вождей, не ос­меливавшаяся бороться с Лениным, может открыто выступить против Троцкого, учитывая его бонапартистские тенденции. Ос­новным уязвимым местом в позиции Троцкого, согласно авторам сообщения, является его еврейское происхождение, поскольку в партии господствует мнение, что “вождь вождей” должен быть русским. Квалифицируя возможную смерть Ленина как “событие первостепенной важности”, источник указывает на возможность [157] существенного изменения внешней политики режима, ибо она “да­леко не безличностна”. Последующий анализ данной ситуации по­зволяет понять, почему Троцкому не удалось совершить перево­рот бонапартистского типа.

           Другой поворотный момент во внутренней политике связы­вался с вероятностью военного переворота в конце 1920 - нача­ле 1930-х годов. Особенно внимательное отношение к перспекти­вам военного переворота проявляло правое крыло русской эмиг­рации (монархический съезд, евразийцы и фашисты). Монархи­ческий съезд, состоявшийся под председательством П.Б. Струве в Париже, характеризовал новый советский режим как нелеги­тимную диктатуру, которая должна быть свергнута вооружен­ным путем[64].

           Либеральные конституционалисты также определяли уста­новление большевистской власти как переворот. Эта позиция была выражена 21 января 1921 г., когда Парижская группа пар­тии Народной свободы организовала обсуждение теоретических докладов Милюкова, Родичева, Винавера и Карташова о ситуа­ции в России. Оценка итогов русской революции стала, в частно­сти, темой собрания, организованного 22 февраля 1924 г. в Club de Faubourg. П.Н. Милюков, говоривший о русской революции 1917 г. и правительстве Керенского, констатировал, что больше­вики “не совершили никакой революции, но лишь внезапно за­хватили власть и удерживают ее с помощью террора. Русские тюрьмы полны социалистическими республиканцами”[65]. В ре­зультате этого анализа был сделан вывод о нелегитимном харак­тере власти большевиков и решительно заявлено о невозможно­сти признания данного режима. В своих теоретических трудах о революции и большевизме Милюков оценивал их скорее как консервативную реакцию на процесс модернизации, нежели под­линное движение вперед. Возможный выход из ситуации виделся поэтому во внутренней эволюции советского строя, неизбежно ведущей к контрреволюционному перевороту[66]. После 1937 г., считал Милюков, такой переворот приведет к уничтожению Ста­линым ленинской гвардии.

           Призрак термидора, все более явственно выступавший с се­редины 20-х годов, постепенно обретал отчетливые контуры. Иностранные журналисты открыто обсуждали эту проблему в Москве 1929 г. с видными деятелями советского режима. Луч­ше понять их настроения позволяют секретные материалы французской разведки. Один из таких документов представля­ет собой краткую сводку мнений эмигрантов о возможной ро­ли М.Н. Тухачевского. Документ составлен в связи с визитом [158] советской военной миссии во Францию с 10 до 17 февраля 1936 г.[67] Служба охраны советского маршала во Франции сооб­щала о всех визитах и встречах, отражающих не только чрез­вычайно широкий круг его интересов, но и высокий уровень оказанного ему приема. Он посетил центры военного образо­вания и индустрии (заводы Испано-Суиза и предприятия Гавра), авиационные базы, присутствовал на военных учениях в Фон­тенбло. Ряд встреч был организован с руководителями военно­го и военно-морского ведомства (генералами Гамеленом и Мо­реном). Особо следует отметить посещение Высшего военного совета (Conseil Superieur de la Guerre) и встречу с маршалом Пе­теном. О том, что данный визит носил не только чисто воен­ный, но и политический характер, говорит состав лиц, пригла­шенных на прием в советское посольство, среди которых поми­мо французского генералитета присутствовали видные полити­ческие деятели, как, например, Э. Эррио, военные атташе ряда других государств. Из рапортов французской охраны очевидно, что Тухачевский отнюдь не был совершенно свободен в своих действиях и встречах. Тем более интересен факт организации завтрака в отеле Ритц на одиннадцать персон, где маршал имел возможность беседы с высшими французскими офицерами, а по возвращении в Москву в честь его состоялся прием, органи­зованный французским послом Шарлем Альфаном накануне 18-й годовщины основания Красной Армии.

           Эти встречи с западными дипломатами и военными во Фран­ции, а ранее также в Англии отражали не только военно-дипло­матическую ситуацию, но и фактический статус маршала как ре­ального руководителя армии, а в перспективе - возможного глав­нокомандующего и диктатора. О присутствии таких настроений в среде русской эмиграции говорит аналитическая записка фран­цузских спецслужб от 24 июня 1931 г. «В русских кругах Пари­жа, - констатировалось в ней, - стало известно о предполагаемом назначении генерала Тухачевского генералиссимусом советских армий в случае войны. Это назначение, однако, будет держаться в секрете до дня начала открытого конфликта. Генерал Тухачев­ский в настоящее время будет находиться в Москве, где станет главным сотрудником народного комиссара Ворошилова. Изве­стно, что этот генерал, называемый “русским Наполеоном”, при­нимал активное участие в русско-польской войне»[68].

           Сам Тухачевский обращался к проблеме бонапартизма в своих сочинениях. Попытку левоэсеровского переворота Му­равьева он связывает не с его политическими взглядами, но с бонапартистскими амбициями. “Муравьев, — пишет он, - отли[159]чался бешеным честолюбием, замечательной личной храбро­стью и умением наэлектризовывать солдатские массы. Теоре­тически Муравьев был очень слаб в военном деле, почти без­грамотен. Однако знал историю войн Наполеона и наивно ста­рался копировать их, когда надо и когда не надо. Мысль сде­латься Наполеоном преследовала его, и это определенно скво­зило во всех его манерах, разговорах и поступках”. Заговор Муравьева (11 июля 1918 г.) включал вооруженный роспуск Симбирского губисполкома, объединение с чехословаками и объявление войны Германии. Основными причинами пораже­ния выступления Муравьева стали, по мнению Тухачевского, непродуманность общего плана действий и неопределенность руководства, а главное - отсутствие внезапности. Он потратил слишком много времени на переговоры о власти с местным губсоветом и Варейкисом, готовившим в это время его арест. “Эти переговоры и послужили главной причиной столь быст­рой гибели Муравьева”[69]. Этот анализ определенно свидетель­ствует о понимании Тухачевским бонапартистской альтерна­тивы и размышлениях о ее реализации.

           О возможности военного переворота в Советской России сообщали и другие источники. Один из высокопоставленных советских чиновников, имя которого в документах не называ­ется, сделал подробный анализ положения в армии. Он пред­ставлен в документах как “высокопоставленный функционер, выполнявший в 1923-1924 гг. функции секретаря Сталина и эмигрировавший в 1928 г.” Эти данные, а также информация о том, что он имел доступ к протоколам и другим секретным ма­териалам Политбюро, позволяют предположить, что речь идет о секретаре Сталина Б. Бажанове, авторе известной кни­ги о формировании советского режима[70]. Наряду с записками В. Кривицкого она является ценным источником о секретной политической истории сталинского режима. Он позволяет разъяснить и конкретизировать его теоретические обобще­ния, описание атмосферы Термидора и в то же время понять, почему бонапартистский переворот классического типа не произошел в конечном счете в России. По мнению автора до­кумента, Красная Армия является организацией, полностью подчиненной партии: она настолько отделена от власти, что совершенно бесперспективны попытки организации внутри нее заговора с целью свержения коммунистической диктату­ры. Эти конспиративные сообщества несомненно будут рас­крыты немедленно и являются практически бесполезными, поскольку армия лишена власти. Однако во время войны по[160]ложение армии, очевидно, будет совершенно иным, и только в ней могли бы сформироваться организации, способные осуще­ствить государственный переворот. В условиях войны, когда власть практически полностью перейдет из рук партии в руки армии, задача осуществления переворота не выглядит столь бесперспективной. Это, как считает информатор, руководство армии понимает достаточно хорошо. Среди высшего командо­вания есть несколько способных офицеров, которые, “являясь коммунистами только по названию”, на деле очень мало связа­ны с партией и с “симпатией относятся к идее свержения ком­мунистической диктатуры путем переворота”[71]. Наиболее яр­кой личностью среди них признается Тухачевский.

           Кадры офицеров, сочувствующих идее переворота, по мне­нию аналитика, присутствуют в замаскированном виде. Несмотря на то что вся номенклатура офицеров и генералов в целом зави­сит от Отдела организации и распределения ЦК, необходимость оценки их чисто военных способностей заставляет подчас прене­брегать их идеологическими и политическими качествами в поль­зу профессиональных. Кадровые решения в этой области (в отли­чие от других наркоматов) принимаются с учетом мнения Гене­рального штаба и Наркомата обороны. В качестве главы Гене­рального штаба Красной Армии Тухачевский, сообщается в доку­менте, предоставил значительное количество важных постов лю­дям “сомнительным, с коммунистической точки зрения”, как, на­пример, бывший командующий Ленинградским военным округом А.И. Корк, оставшийся по своему менталитету и симпатиям, не­смотря на свой партбилет, офицером старой армии. Сталин и Во­рошилов, отмечает источник, быстро поняли игру Тухачевского, который готовился к войне, рассчитывая осуществить государст­венный переворот во время военных действий, и стали постепен­но отстранять всех командующих, связанных с Тухачевским.

           О распространении слухов, касавшихся готовившегося пере­ворота в среде русской эмиграции даже после массовых репрес­сий в армии и завершения политических процессов, свидетельст­вует сообщение французских спецслужб от 5 апреля 1939 г.: “Ге­неральный штаб советской армии становится все более и более явно антисталинским. Таково мнение правых русских ассоциа­ций, которые на протяжении определенного времени возлагают на этот генеральный штаб все свои надежды по восстановлению старого порядка”[72].

           Однако подобная информация могла оказаться ложной. В качестве примера можно привести сообщение от 13 ноября 1941 г. о предстоявшем радикальном изменении советского [161] государственного строя. Согласно сообщению грузинских ис­точников, Сталин планировал реорганизацию формы и состава правительства, а в перспективе предполагал изменить конститу­цию и политический режим, о чем свидетельствовал якобы тот факт, что коммунизм “скрыто осужден”. Утверждалось, что “Сталин, избавившийся от лучших революционеров, подготовил таким образом изменение режима”[73].

           После уничтожения военной элиты в советской России проб­лема бонапартизма утратила свою практическую актуальность. Об осознании партбюрократией ее потенциальной угрозы для режима говорит проведенная после Великой Отечественной вой­ны “чистка победителей” - репрессии в отношении свободно мыслящей части офицерского корпуса, отстранение наиболее ус­пешных военных лидеров от власти. Вновь проблема бонапар­тизма возникла на короткое время в период борьбы за власть по­сле смерти Сталина. Позиция армии оказалась решающей в 1953 г. при устранении Л.П. Берии, обеспечении победы Н.С. Хрущева в 1955 г. и разрешении июньского кризиса власти 1957 г., закончившегося осуждением сторонников сталинизма как “антипартийной группы”. Став в результате министром обо­роны и членом Президиума ЦК партии в 1957 г., маршал Г.К. Жуков потерял свой пост уже три месяца спустя (по реше­нию пленума ЦК 26 октября). Его отстранение от власти было связано с растущей популярностью в обществе и опасениями пар­тийного руководства утерять контроль над армией. Воспользо­вавшись визитом маршала за границу, Хрущев поставил вопрос о “культе личности Жукова и его склонности к авантюризму, от­крывающему путь к бонапартизму”[74]. Характерно, что среди ак­ций, которые инкриминировались ему пленумом ЦК КПСС, фи­гурировало ослабление идеологической работы и упразднение партийных структур в войсках, что рассматривалось как прояв­ление бонапартизма.

 

БОНАПАРТИСТСКИЕ ТЕНДЕНЦИИ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ

           Обращение к современной российской политической системе и программе преобразований в сравнительной исторической пер­спективе позволяет увидеть в ней сходные параметры. В своей “Политической романтике” К. Шмитт, писавший в Веймарской Германии, передает атмосферу, свойственную эпохам пострево­люционной стабилизации. Политическая романтика (которая мо[162]жет быть как революционной, так и консервативной) всегда вы­ражается в неудовлетворенности позитивной реальностью, вос­стании против нее во имя некоего идеала. Для политической ро­мантики характерно отрицание рационализма и поддержка ирра­ционального. Эти чувства выражаются на спаде революций в та­ких идеалах, как “история”, “народ”, “государство”, провиденци­альная личность. Отрицание закономерности и вера в случай­ность - есть квинтэссенция романтики[75]. Впервые в новое время данная система идей выдвинулась в эпоху Реставрации, концент­рируясь в интерпретации монархии и бонапартистской диктату­ры. Затем она неоднократно воспроизводила себя в истории, осо­бенно в авторитарных режимах, для которых свойственна была романтическая идеализация тех или иных символов идеологиче­ской веры. Из данного мироощущения выводится другая важная политическая парадигма - противоречие между легитимностью и законностью. Первая выражает оценку политического режима с позиций должного (как правило, романтического идеала), вто­рая - с позиций сущего (позитивного права). Их конфликт есть движущее начало трансформации политического режима в рево­люционные и постреволюционные эпохи. Право (как публичное, так и частное) есть в этой перспективе воплощение воли государ­ства, в соответствии с которой граждане наделяются большим или меньшим масштабом индивидуальных прав.

           Обращение к современной российской политической мысли позволяет констатировать, что мы стоим у истоков новой поли­тической романтики. Доминирующими мотивами стали критика либерализма и модернизации, вообще отрицание западного пути развития для России. Из всего культурного наследия русской эмиграции межвоенного периода была извлечена евразийская теория, служащая обоснованием особого (антизападного) разви­тия страны. С этих позиций ведется поиск государственной идео­логии, национальной и религиозной идентичности, а принципы права и свободы личности пытаются подменить понятиями на­ции, патриотизма, деления общества на друзей и врагов государ­ства. Новая доктрина “национальной безопасности” и принятая в ее развитие доктрина “информационной безопасности” выража­ет именно эти идеологические принципы. Идея национального государства стала центральной для всего этого спектра консерва­тивной мысли. Не удивительно, что основу искомой политиче­ской стабильности консервативные идеологи видят в соответст­вующей византийско-православной традиции сильной авторитар­ной власти, стоящей над обществом и наделенной патерналист­скими чертами в отношении к нему. Не удивительно, далее, что [163] система образов и лексика современных российских адептов на­циональной идеи больше напоминает язык германских романти­ков эпохи Бисмарка, или французских историков времени Напо­леона III, нежели современных политологов. В этом контексте целесообразно провести сравнительный анализ текущих измене­ний российского законодательства, выражающих в целом тен­денцию перехода от принципа народного суверенитета к принци­пу государственного суверенитета.

           Данная программа начала осуществляться как корректиров­ка предшествующего курса радикальных социальных преобразо­ваний, связанных с отказом от советской модели общества, и в этом смысле, безусловно, имеет консервативную направлен­ность. В то же время речь не идет, вероятно, о прямой реставра­ции советских порядков, которая, по крайней мере до последнего времени, отвергалась режимом (заявления о том, что итоги при­ватизации не будут пересмотрены). Скорее его идеология опре­деляется понятиями “стабилизация”, “порядок” и “прагматизм”, взятыми из бонапартистско-голлистской лексики и выражающи­ми сходные политические ориентиры. Идеология режима пыта­ется найти если не консенсус, то известный баланс интересов со­ветского и постсоветского периодов, защитников возврата к ста­рому и их противников, славянофилов и западников (что хорошо проявилось в спорах о важнейших атрибутах государственности - гимне, гербе и флаге). Легитимирующая формула нового россий­ского политического режима также имеет двойственный харак­тер, базируясь одновременно на демократических выборах и тра­диционной советской легитимности (апелляция к “героическим традициям наших отцов и дедов”).

           Другие параметры новой российской модели власти также напоминают бонапартистскую модель. Это - антипарламента­ризм (идеи перенесения законодательного собрания из Москвы в Петербург, осуждение “говорильни”, выборов “по спискам” и “неконструктивной” работы парламента), реализация целенапра­вленной стратегии завоевания пропрезидентского парламентско­го большинства (буквально заимствованная из голлистского ар­сенала). Это - идея централизации власти и управления (унифи­кация регионального законодательства, выстраивание властной вертикали и создание нового механизма власти, усиление проку­ратуры и силовых структур на местах), дополненная реформой основных политических институтов государства (Совета Федера­ции). В перспективе обращает на себя внимание концепция Госу­дарственного совета - института бонапартистской системы вла­сти, заимствованного М.М. Сперанским в России непосредствен[164]но из нее. Другой стороной того же процесса стала борьба за уси­ление государственного контроля над финансовыми потоками, ресурсами с целью недопущения их использования против реали­зуемой концепции власти.

           Сопоставление современной российской модели власти с бо­напартистской может быть продолжено рассмотрением сходных воззрений на политические партии, правительство, задачи адми­нистративной и судебной власти, комплектование правящей эли­ты, механизмы подбора и расстановки руководящих кадров, роль силовых структур (армии, госбезопасности, прокуратуры), вооб­ще функции государственной власти в переходный период. Столкновение различных позиций проявляется в спорах о кон­ституционной реформе - ее задачах, целях и принципах.

           До последнего времени вопрос о русском бонапартизме мог быть лишь предметом общих теоретических размышлений, но не конкретного научного анализа. В России не существовало серь­езных объективных предпосылок для бонапартизма (как специ­фического синтеза демократии и авторитаризма) в виде более или менее развитого гражданского общества, системы всеобщих выборов, фиксированных в праве отношений собственности и ав­тономного “общественного мнения”. Собственно говоря, не бы­ло ни политической (конституционной) демократии, ни даже ав­торитаризма в его западном понимании (как усиления исполни­тельной власти по отношению к законодательной). На перелом­ных периодах русской истории, как показано выше, предприни­мались отдельные попытки реализации бонапартизма, но они были заранее обреченными на поражение в условиях социально­го вакуума (программа Пестеля в условиях военной революции декабристов, аграрная программа Столыпина, попытки установ­ления военной диктатуры как либеральная альтернатива боль­шевизму в 1917 г., идеи ниспровержения коммунистической одно­партийной диктатуры путем военного переворота в советское время). Реальные предпосылки для бонапартизма в России возни­кли лишь в постсоветский период, когда сформировались первые признаки дуализма формирующегося гражданского общества и государства. Программа нового правительства показывает соз­нательное стремление реализовать данную модель политическо­го режима. Мы указывали на эту возможность в ряде публикаций о политических и законодательных дебатах последних лет, под­черкивая, что стабильности конституционного устройства угро­жает как левая, так и правая опасность. Можно констатировать, что высказанный нами ранее прогноз о перспективах развития мнимого конституционализма близок к реализации[76]. Следую[165]щей его фазой становится новая модификация мнимого консти­туционализма, принимающая все более устойчивые черты сход­ства с бонапартизмом.

           Анализ современных конституционных изменений показал, что их масштаб вполне укладывается в схему маятника, колеб­лющегося от коллективистской до бонапартистской диктатуры. В ситуации подобного исторического выбора типа авторитариз­ма бонапартизм в его умеренной форме, вероятно, выступает как вполне реальная перспектива. Мы видели, что эта, несомненно, авторитарная, модель власти имеет компромиссный характер и подвержена различным интерпретациям в направлении больше­го или меньшего авторитаризма.

           В условиях политического кризиса постсоветского периода, особенно в периоды острой конфронтации с парламентом, именно чрезвычайные полномочия президента определяли логику поли­тического процесса. Президентская власть выступала не только как определяющий и наиболее динамичный фактор политическо­го процесса, но временами как единственный. Это достигалось со­ответствующей интерпретацией конституции, гарантом которой провозглашен президент, но еще более так называемым указным правом, которое, формально не противореча конституции, может давать ей весьма авторитарную трактовку.

           Политические кризисы постсоветского периода как в России, так и в других государствах СНГ показали, что президент облада­ет еще одним мощным инструментом влияния на правовую ситу­ацию - возможностью изменения конституции с помощью рефе­рендума. Подобный референдум вполне может рассматриваться как аналог бонапартистским плебисцитам или практики консти­туционных референдумов, которыми Де Голль укрепил свою власть. Как известно, действующая конституция была принята на референдуме после переворота 1993 г. В последнее время прези­дент Украины продемонстрировал, каким образом с помощью референдума можно радикально изменить конституцию страны.

           Это выдвигает на первый план проблему конституирующей власти в противовес конституционной. Конституция слишком не­определенна в этой части: она говорит лишь о необходимости со­зыва Конституционного собрания для принятия новой конститу­ции (изменения глав 1, 2 и 9). Поэтому с самого начала существо­вания конституции обсуждался вопрос о Конституционном соб­рании и о том, кто и как будет его создавать. Конкурирующие проекты в этой области выражали позиции основных политиче­ских сил - компартии и бюрократии. В настоящий момент вновь выдвинут ряд альтернативных проектов, один из которых выра[166]жает позицию нового президентского большинства в парламен­те, а другой претендует на альтернативный характер.

           Вопрос о том, насколько вообще необходимо в данный мо­мент изменение Конституции, имеет принципиальный характер. Его обсуждение, шедшее в течение значительного времени, едва ли не с момента принятия новой конституции в 1993 г., показало, что дискуссия носит скорее политический, нежели юридический характер: одни хотят вернуться к старому, другие сохранить или укрепить то, что есть. Мы констатировали, что дилемма состоя­ла в выборе между коллективистской диктатурой и бонапартиз­мом. Теперь речь идет уже о выборе типа самого бонапартизма. Нужно ли в таких условиях менять конституцию? Данный вопрос решается опять не высшими соображениями государственной пользы (raison d’Etat), а расстановкой политических сил, домини­рующая из которых хочет закрепить свою победу и обеспечить дополнительную конституционную легитимацию своим решени­ям. Для этого нужен не всесильный и избираемый, а назначае­мый орган конституирующей власти (не депутаты, а назначае­мые члены).

           В России систему политических партий стремятся реформи­ровать в сходном направлении. В последнее время было выдвину­то четыре законопроекта о политических партиях. По мнению их авторов, опасности реставрации однопартийного государства нет, однако необходимо согласование партийной системы с раци­онализированным парламентаризмом. Однако риторика прави­тельственной партии “Единство” заставляет вспомнить язык ав­торитаризма: борьба с фракционностью, попутчиками, людьми, пробравшимися в движение, и т.д., смесь грубости и патернализ­ма. Это ли путь к демократической партийной системе?

           Разрабатываемый ныне по инициативе власти проект закона о партиях преследует ряд основных целей, свойственных бона­партистской модели власти. Во-первых, уменьшить резко их ко­личество путем укрупнения. Официальная позиция состоит в том, что общество устало от партийной анархии, обилия малых партий, выражающих лишь интересы меньшинств, обществу нужны большие партии. Эта система позволит улучшить избира­тельную систему и более соответствует президентской форме правления. Укрупнение партий, которое оставит лишь самые жизнеспособные из них, позволит структурировать политиче­ский процесс, навести порядок, поскольку регламентация лучше неопределенности. Во-вторых, ограничить их роль в обществен­ной жизни путем рутинизации, рационализации и бюрократиза­ции их деятельности. Для этого выдвигается предложение ввести [167] при регистрации известное число членов партии (называлась цифра в 10 тыс.), поставить ряд условий по предоставлению фи­нансовых отчетов об источниках расходов на предвыборную аги­тацию, а также необходимости участия в выборах (пропуск двух избирательных кампаний означает отказ в регистрации и утерю статуса партии). В-третьих, поставить их под более жесткий госу­дарственный контроль (для чего предполагаются бюджетные ас­сигнования на них и навязанная система финансирования). Закон определяли как способ “не допустить оппозиционные партии к власти”. По мнению его либеральных критиков, он отсекает весь спектр малых партий и имеет целью сохранить лишь официаль­ную партию власти, а также допустить существование умеренной оппозиционной партии.

           Те законопроекты, которые были внесены в Думу, говорят о том, что движение идет в сторону усиления президентской вла­сти. Внесенные президентом в Думу законопроекты ведут к рез­кому усилению его власти (и без того очень значительной). К их числу относятся инициативы, позволяющие президенту на закон­ных основаниях фактически осуществлять роспуск региональ­ных законодательных учреждений и отстранение региональных глав исполнительной власти. Решением Конституционного суда президент наделен правом отстранять генерального прокурора в случае возбуждения против него уголовного дела. Это настоя­щий прецедент по заполнению пробелов и лакун в конституции в интересах президентской власти. В том же направлении идут не­которые последние законодательные инициативы - обсуждение в Думе законопроектов о конституционном собрании, чрезвы­чайном положении, о предоставлении неприкосновенности быв­шим президентам. Они не только реализуют голлистский идеал “республиканского монарха”, но идут еще дальше, возвращая нас по существу к концепции мнимого конституционализма.

           Создание института полномочных представителей президен­та РФ в федеральных округах указом от 13 мая 2000 (№ 849) ста­ло важным шагом по установлению жесткого контроля над реги­онами. Создание федеральных округов только формально может рассматриваться как акция, не противоречащая действующей конституции. Фактически, однако, она связана со всем комплек­сом законодательных инициатив, радикально меняющих полити­ческий режим в направлении его централизации и бюрократиза­ции. Создание семи огромных федеральных округов позволило сконструировать промежуточный механизм управления, меняю­щий функционирование российского федерализма. Это - настоя­щая революция сверху, но осуществленная методами правового [168] (или точнее, квазиправового) регулирования. Сами критерии об­разования федеральных округов иные, нежели субъектов феде­рации. Полномочные представители президента - своего рода бонапартистские префекты, наделенные всей полнотой власти.

           Унификация законодательства ведет к изменению функций су­дебной власти и прокуратуры, которые стали основным инстру­ментом процесса централизации и унификации власти. В этой свя­зи показательна готовящаяся реформа судебной системы, суть ко­торой представлена в законопроекте, внесенном Верховным судом в Государственную Думу - “О федеральных административных су­дах в Российской Федерации”. Согласно законопроекту, в системе судов общей юрисдикции предполагается создать самостоятель­ные административные суды, не связанные с существующим адми­нистративно-территориальным делением страны.

           В случае успешного реформирования политической системы Госсовет станет, несомненно, главным образом представитель­ным, если не декоративным органом. Об этом говорит круг воз­лагаемых на него обязанностей (он не должен подменять Совет Федерации). Оппозиция уже определила этот шаг как выражение централизации власти и бюрократизации режима. Внутри Госсо­вета решающая роль принадлежит его президиуму, обсуждающе­му такие вопросы, как государственная символика, стратегия экономического развития, реформирования социального законо­дательства и ограничения самостоятельности местного самоуп­равления. То, что Государственный совет начал свою деятель­ность с обсуждения советского гимна (вскоре утвержденного в качестве российского), лишь подтверждает эту характеристику.

           При известных обстоятельствах бонапартистская модель вла­сти может стать наиболее привлекательной для расколотой по­литической элиты в условиях упадка демократических ценно­стей, распространения индифферентизма и политической роман­тики. Реализации этой модели, однако, препятствуют существен­ные объективные факторы, не позволившие ей стать доминиру­ющей в прошлом. Среди них следует указать прежде всего на сложный национальный, этнический и религиозный состав насе­ления, затрудняющий реализацию провозглашенной националь­но-патриотической составляющей государственной идеологии. Это препятствие не позволило, например, реализовать бонапар­тистскую модель Боливару в Латинской Америке. Другое обсто­ятельство - федеративный характер государства, затрудняющий его политическую централизацию и унификацию правового про­странства, что необходимо для эффективной деятельности раци­онализированной бюрократической машины. Третье, главное [169] препятствие - отсутствие развитых традиций частной собствен­ности вообще и мелкого земельного собственника (составляю­щего социальную базу классического бонапартизма), в частно­сти. Это явилось, вероятно, одной из центральных причин, по ко­торым бонапартистская модель власти не установилась в ходе ре­волюций начала XX в. в России, а затем и в других аграрных стра­нах. Ведь бонапартизм как выражение политического центризма, включавшего определенные гарантии экономических и граждан­ских прав, не имел здесь социальной базы. Существенным аргу­ментом против бонапартистской перспективы является также от­сутствие в России рациональной государственной службы, анало­гичной той, которая досталась империи от старого порядка. Дес­потический характер российской, и особенно советской, государ­ственной власти, стоявшей над обществом и подавлявшей его, стал основной общей причиной не только слабости гражданско­го строя, но и того, что аутентичная модель бонапартизма (или другие близкие к ней формы) не смогли реализоваться в истории России. В современной России существо политических дискуссий во многом сводится к поиску национальной формы политическо­го центризма. Специфика этих дискуссий заключается, в частно­сти, в том, что они идут на фоне современной идеологии прав че­ловека и глобализации.

           Современный российский режим в то же время приобрел ряд ключевых признаков классического бонапартизма. Он лавирует между силами старого порядка, жаждущими реванша, и силами, выступающими за модернизацию по буржуазному образцу. Его характерными проявлениями являются двойная легитимность (демократическая, через выборы, и авторитарно-патерналист­ская), антипарламентаризм, недоверие к политическим партиям, непартийное техническое правительство, централизм, бюрокра­тизация государственного аппарата и формирующийся культ сильной личности.

           Сюда следует добавить систематические референдумы и пле­бисциты, которые уже неоднократно имели место в постсовет­ский период, поскольку их легко организовать на основе нынеш­ней конституции, слабый парламент (парламентское большинст­во как разновидность этого феномена). Начавшаяся фактическая перестройка основного законодательства и высших институтов власти идут в том же направлении. Цель реформ очевидна: най­ти приемлемый исторический синтез старого и нового, револю­ции и контрреволюции, модернизации и консерватизма, для чего создать национальное авторитарное государство, новую полити­ческую элиту, ориентированную на интересы власти.

           [170] Центральной для переходного периода оказывается пробле­ма легитимности власти, ее объединяющих идей и символов. Та же проблема, которая стояла перед французским бонапартиз­мом - отношение к революционной легитимности и старому по­рядку - приобретает актуальность в новом виде. Вопрос об отно­шении к советскому прошлому и репрессиям - язва легитимно­сти современного режима (отсюда известная неопределенность в вопросе о реституции, гимне и т.п.). Во всех действиях власти вид­ны внутренние противоречия и поиск идеологических ориенти­ров. С одной стороны - тезис о незыблемой частной собственно­сти и результатов приватизации (который должен успокоить биз­нес, прежде всего иностранный), с другой - попытки ограничения прав собственности и преследования отдельных оппозиционных магнатов. С одной стороны - тезис об аграрной реформе, с дру­гой - опора на коллективистские принципы советской эпохи. С одной стороны - западничество в экономике, с другой - сотруд­ничество с православной церковью и культивирование нацио­нальных символов. Эти противоречия, типичные для бонапарти­стской модели власти вообще, раскрывают в то же время истори­ческую специфику его современной российской модификации.

           Она выражается как в ее общем социальном облике, так и тен­денциях развития. Если классический бонапартизм и голлизм вы­ступали как правая альтернатива левым течениям политического спектра (экспансии социалистических идей), то их российская мо­дификация (по изложенным выше причинам) не может претендо­вать на это, не рискуя утратить собственную социальную базу. По­этому концепция центризма, открывающая бонапартистским ре­жимам уникальные возможности для политического лавирования, здесь выражена гораздо менее заметно. В связи с этим российская модель бонапартизма будет объективно эволюционировать в ре­жим “сильной власти”, противостоящий дестабилизации и нацио­нальному сепаратизму. Его социальная функция сходна с бонапар­тизмом, однако историческими символами данной модели могут быть названы скорее Петр Великий и Столыпин, нежели Наполе­он III. Для его политологической квалификации подходит понятие “демократического цезаризма”, однако идеологическое оформле­ние, а также некоторые практические шаги напоминают в боль­шей степени о советских традициях.

           Говоря о перспективах российского бонапартизма, следует по­мнить о судьбе его классических моделей. Эта политическая систе­ма, достаточно эффективная для стабилизация режима и разреше­ния конституционных кризисов, оказывается все менее эффектив­ной с последующей поступательной эволюцией гражданского об[171]щества. Она обрекала систему на застой, поскольку не содержала внутренних механизмов саморегуляции и корректировки. При рас­тущей инерционной стабильности центристский режим перестает отвечать интересам новых динамичных социальных процессов и политических сил. Более очевидные внешние причины поражения подобных режимов не должны затемнять того факта, что оно ста­новится возможным лишь как выражение их внутренней слабости.

           Бонапартизм или шире - “демократический цезаризм” возни­кает в переломные эпохи и имеет сходные исторические функ­ции, но его траектория исторического развития, социальная база, цикличность динамики могут быть различны. В России это чре­вато появлением более жестких его модификаций - некоторой разновидности так называемого азиатского бонапартизма. Исто­рический выбор либерализма в современных российских услови­ях оказывается весьма ограниченным: он заключается в под­держке либеральной трактовки бонапартизма как инструмента защиты гражданского общества.

           Изучение феномена российского бонапартизма позволяет объяснить, почему практически все наиболее яркие политиче­ские мыслители и деятели последних двухсот лет обращались к данной проблеме, каков был смысл этого интереса к бонапартиз­му на разных этапах российской истории и, наконец, почему бо­напартизм как целостная политическая философия не реализо­вался в стране до настоящего времени. Данный подход к бонапар­тизму и его русским интерпретациям имеет, как было показано, определенное прогностическое значение, позволяя увидеть те элементы конструкции, которые при определенных условиях способствуют или мешают ее реализации в российских условиях. Современные дискуссии об итогах русской революции, коммуни­стического эксперимента и путях выхода из него, перспективах российского центризма, гражданского общества, федерализма, национализма и государственности, по моему глубокому убежде­нию, не могут избежать обращения к проблеме бонапартизма.

           Это обращение происходит в идеологических спорах: сторон­ники коллективистской демократии советского типа используют бонапартистский аргумент для критики олигархических тенденций и узурпации власти; сторонники западнической модернизации ви­дят в нем необходимый корректив дестабилизирующих тенденций слишком быстрого перехода к демократии в неподготовленной для этого стране; наконец, националистически и почвеннически настроенные сторонники традиционализма усматривают в нем до­казательство необходимости реставрации исторических традиций сильной (в идеале монархической) власти. Отсюда происходят со[172]вершенно непохожие трактовки бонапартизма и различные соци­альные ожидания, связанные с этим явлением.

           Как и в истории других стран переходных периодов, русская модель бонапартизма представляет собой одну из модификаций мнимого конституционализма, существование которого объек­тивно связано с интегрирующими функциями государственной власти в дифференцированном переходном обществе. От того, какими методами будет преодолен социальный раскол и достиг­нут консенсус, каково будет соотношение правовых и неправо­вых инструментов в данном процессе, наконец, от того, сколько времени потребуется обществу для решения задач переходного периода, - от всех этих факторов будут зависеть в конечном сче­те исторический профиль русского бонапартизма и его эволюция в истинный конституционализм.

 

           [172-175] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           В.Я. Гросул. Социальная опора бонапартизма - это новая буржуазия, церковь и крестьянство? Каково современное россий­ское крестьянство и его взаимоотношения с властью?

           В чем существенное отличие межу российскими центризмом и правом на современном этапе?

           A.B. Кучкин. Вы все сводите к бонапартизму. Но если обра­титься к истории до Бонапарта, разве этих явлений не было?

           Я.Н. Шапов. Вы не упомянули события 25 октября 1917 г., не видите здесь никаких черт бонапартизма, например, использова­ния установившегося демократического режима, популистских лозунгов и личной власти для решения важных политических, со­циальных и прочих проблем.

           А.Н. Боханов. Можете ли вы дать дефиницию - что такое бо­напартизм?

           А.Н. Медушевский. Бонапартизм - это центристский автори­тарный режим, совмещающий демократию и авторитаризм и ос­нованный на делегировании народного суверенитета главе госу­дарства.

           Исходя из этого, можно дать ответ на другой вопрос: были ли такие режимы раньше? Таких режимов раньше не было, потому что бонапартизм опирается на систему гражданского общества и всеобщее избирательное право.

           В.А. Кучкин. Т.е. это капиталистическое государство?

           А.Н. Медушевский. Бонапартизм, если говорить шире, возни­кает при переходе от традиционного сословного общества к гра­жданскому, когда возникает феномен правового равенства меж­ду людьми и всеобщего избирательного права. Бонапартизм ис­пользует данный феномен, демократию, для установления авто­ритарного режима. В этом смысле он имеет демократическую [176] легитимность, т.е. опирается на народное волеизъявление, но од­новременно является авторитарным.

           Конечно, были другие авторитарные режимы и в новое, и в новейшее время. Можно назвать эту ситуацию мнимым консти­туционализмом в отличие от номинального. Мнимый конститу­ционализм предполагает конституцию - есть вроде бы демокра­тические выборы, народное волеизъявление, а режим остается авторитарным ввиду громадных полномочий главы государства по конституции и возможных ее толкований; лакун и пробелов в праве; использования различных обходных инструментов, напри­мер, создания институтов, которые конституционно не регламен­тируются; того или иного толкования Конституции и т.д. Воз­можностей очень много.

           Это гибридный режим, если угодно: не абсолютная монархия старого времени, не тоталитарный режим, как, например, фаши­стский, не военная диктатура. Я должен подчеркнуть, что воен­ная диктатура опирается только на штыки, а бонапартизм - на народные плебисциты и на, так сказать, организованную под­держку масс. Даже Наполеон I, который разогнал парламент 18 брюмера, все-таки его потом собрал и заставил проголосовать за дарование ему больших полномочий для борьбы с якобинцами, а впоследствии это очень широко использовалось. Потому-то в со­временном праве такое настороженное отношение к референду­мам. Имея полномочия проводить референдум, глава государст­ва с его помощью может радикальным образом изменить Кон­ституцию, опираясь на народное волеизъявление. Данное обсто­ятельство привело к усложнению процедуры объявления рефе­рендума.

           Бонапартизм - уникальное явление, хотя отдельные его прояв­ления были в других странах, например, режим Перона, который три раза возвращался к власти в Аргентине, режим Чан Кайши в Китае. Можно найти элементы бонапартизма в других авторитар­ных режимах, например, диктатура Пилсудского в Польше. Если говорить об исторических аналогиях, я бы сравнил бонапартизм с просвещенным абсолютизмом - самый близкий исторический ва­риант, или с полицейским государством в германском смысле сло­ва, потому что он опирается на рациональную модель организации общества, с одной стороны, и предполагает активное регулирова­ние правовым путем отношений собственности, с другой. Но это не близкий аналог, ибо просвещенный абсолютизм имеет моноле­гитимность - монархическую, а не народ.

           Относительно 25 октября 1917 г. надо сказать, что Плеханов считал приход к власти Ленина бонапартистским переворотом, [177] по его словам, “Ленин - это Бонапарт” и т.д. Ленинизм, безуслов­но, использовал бонапартизм и был близок к нему по многим на­правлениям. Но ленинизм нельзя отождествлять с бонапартиз­мом по той простой причине, что его целью было уничтожение частной собственности, он отрицал маневрирование. Ленинизм стал приближаться к бонапартизму в эпоху нэпа, о чем писали Устрялов и “сменовеховцы”. Но эта эволюция шла постепенно. Если же говорить о том, до какой степени он был демократиче­ски легитимирован, то вопрос - что считать его практической ле­гитимацией в России 1917 г. - довольно сложный. Большевики фактически собрали съезд Советов с целью захвата власти до со­зыва Учредительного собрания. Таким образом они хотели про­тивопоставить одну форму легитимации власти - коллективист­ски-патриархальную (в виде съезда Советов) - демократически избранному Учредительному собранию как конституирующей власти, которая может начать новый конституционный процесс. В этом смысле, думаю, и процедуры у них были не демократиче­ские, они использовали демагогию и опирались на люмпен-про­летарский элемент.

           В.Я. Гросул. Каковы настроения современного крестьянства и его отношение к нынешней власти?

           А.Н. Медушевский. Отношения эти непростые. Полагаю, что советский период привел к разрушению традиционного россий­ского крестьянства. Современное российское крестьянство явля­ется более маргинализированным, люмпенизированным, в зна­чительной степени оторванным от своих социальных корней и исторических преданий и, следовательно, хорошим объектом для демагогического манипулирования. Именно в этом заключается причина трудностей в проведении аграрной реформы в России: крестьянина - реального собственника не осталось, фермеры со­ставляют, по разным данным, от 3 до 7%, крестьяне не хотят ста­новиться собственниками.

           Многие исследователи говорят о том, что аграрный вопрос в классической форме вообще не разрешим в России. Поэтому го­сударство вынуждено лавировать. С одной стороны, ясно, что со­здание нормального собственника необходимо, с другой - пред­принимаемые меры отличаются непоследовательностью. Если в собственность отдаются только земли, которые выведены из сельскохозяйственного использования, то что мешает потом го­сударству сказать, что это земли как раз сельскохозяйственного предназначения. Нет правовой базы для реформы. Нельзя про­водить ее наполовину. Кроме того, независимо от нашего отно[178]шения к частной собственности на землю, ясно, что в современ­ных условиях аграрная реформа тормозится из-за отсутствия нормальной судебной власти.

           Таким образом, важной ее предпосылкой является реформа судебной власти, прокуратуры, администрации и т.д.

           А.Н. Боханов. Мы заслушали сегодня очень интересное вы­ступление. А.Н. Медушевский является представителем того направления отечественной исторической науки, обществове­дения, которое можно определить как западническое. Я счи­таю, что вся наша историография вообще вплоть до сегодняш­него дня делится на два основных направления: христианское, традиционалистское и секулярное, позитивистское, которое в русском контексте нашло свое замечательное воплощение в ра­ботах и в фигуре Павла Николаевича Милюкова. Автор докла­да читал Милюкова, писал о нем, изучал его творческое насле­дие, и вот этот “милюковизм” определяет многие его позиции и сентенции.

           У меня сложилось такое впечатление, что доклад был для всех и обо всем, а в такой постановке - это ни для кого и ни о чем.

           История - вещь конкретная. И я думаю, что задача нашего Ученого совета - ставить проблемы конкретизированные, опти­мизированные применительно к русской истории, потому что размышлять о явлениях, которые, скажем, не имеют даже чет­кой дефиниции, и тем более экстраполировать какие-то запад­ные модели, для которых парадигмаидальный подход очень хара­ктерен, бесперспективно, как вообще бесперспективны позити­визм и атеистический формализм. Я хорошо знаю, занимаясь много десятилетий русской фактографической историей, как ак­туализировались и развивались социально-экономические про­цессы в России. Еще раз хочу повторить: все, что сказано приме­нительно к России, в лучшем случае свидетельствует о взглядах автора на этот процесс.

           Парадигмаидальный подход ведет к нивелированию, к выхо­лащиванию очень многих специфических черт и особенностей. Естественно, никто не будет отрицать, что существуют универ­сальные законы человеческого сообщества. Это как бы общая установка, здесь нечего спорить. В то же время очевидно, что су­ществуют специфические, эндемичные, аномальные процессы и явления, аномальные общности, к числу которых принадлежит и Россия. В данном случае не подразумевается никакого уничижи­тельного смысла. Это действительно уникальное явление, кото­рое очень тяжело воспринимать через призму мировоззрения, считающего, что Солнце человечества восходит на Западе.

           [179] Естественно, автор имеет право на собственную точку зре­ния, но в принципе надо выступать с содокладом, потому что по­зиции доклада применительно к России бессмысленны и бессо­держательны. По существу надо говорить снова и снова. Сош­люсь на Сперанского, которого вы выделяете, занимаясь консти­туционными проектами. Сперанский наряду с Чаадаевым, конеч­но, принадлежал к числу самых ярких мыслителей. Он хотел син­тезировать самодержавие с Кодексом Наполеона. Но в России было православие, и синтезировать Наполеона с православием и самодержавием невозможно по определению. Сперанский вы­шел из той же среды, что и Карамзин - их просветила русская ис­тория. В своих “Записках” Сперанский пытался моделировать те парадигмы, которые ему хотелось внедрить в России. Причисляя его к числу первых теоретиков бонапартизма, следует отметить, что все его предложения не соответствовали той самой народной массе, на которую опирается бонапартизм. Сперанский делал ставку на аристократию, просвещенных русских магнатов.

           Бонапартизм вообще в своем первичном, главном и основ­ном содержательном воплощении - это компромисс между оп­ределенными социальными силами, определенными социаль­ными элементами, реально существующими как бы в истори­ческом развитии, и в этом смысле термин, который Вы упот­ребляете, к русскому контексту совершенно не применим. Вы говорите, что его носителями были представители русской юридической школы. Но, во-первых, понятие “русская юриди­ческая школа” - это абстракция. Ее представляли Алексеев, Новгородцев, Гессен, и каждый из них - отдельная юридиче­ская школа. Согласно Вашей интерпретации, в 1917 г. Милю­ков с Гучковым пытались инспирировать реализацию модели диктатуры, в которой Вы усматриваете проявление бонапар­тизма. Ничего подобного! Возможность компромисса там не просматривается.

           Была в России и частная собственность, в том числе частная собственность на землю. В России существовали буржуазия, ка­питалистические отношения, она развивалась по буржуазному пути, но не стала буржуазной страной именно потому, что была эндемична в силу тех причин, которые Вы не учитываете. Я имею в виду духовно-исторический аспект, органичный для Рус­ского государства. Из этой органичности и проистекают все кол­лизии, связанные с непростой судьбой России XX в., которая объ­ясняется только тем, что как раз эту органику наши власть иму­щие начиная с 1917 г. в расчет не принимали, как не учитываете ее и Вы.

           [180] А.Н. Медушевский. В выступлении А.Н. Боханова продемон­стрирован консервативный подход. Было сказано, что парадиг­мы не нужны, но по существу выдвинута новая парадигма.

           Наука отличается от литературы и искусства тем, что она оперирует моделями. Конечно, жизнь богаче таблицы Менделе­ева, но если Вы будучи химиком игнорируете таблицу Менделее­ва, то Ваши результаты не будут иметь научного значения.

           Если мы хотим видеть в истории не просто груду фактов, а некоторую основу для научного размышления и объяснения, то должны спорить именно парадигмами. Если вас не устраивает па­радигма бонапартизма, предложите другую, и это будет констру­ктивная основа для спора. Вы же предлагаете вместо парадигмы эмоции. Это по поводу метода.

           Относительно существа вопроса было сказано, что у государ­ственной школы не было попытки осмыслить это явление, тем более в 1917 г. Но не кто иной, как Новгородцев, написал целое сочинение по поводу бонапартизма. Он сравнивал русскую рево­люцию со Смутой, говорил о том, что за всякой революцией сле­дует диссолюция; подобно тому, как Россия в XVII в. обрела ста­бильность путем усиления центральной власти, точно так же она должна ее обрести в новых условиях благодаря режиму, который он сравнивал с режимом Наполеона во Франции.

           Если же говорить о документах, то я знаком с перепиской Алданова и Кусковой, которые называли имена людей, поме­шавших реализовать переворот. На мой взгляд, он не состоялся потому, что не опирался на право, что характерно для бонапар­тизма. Во всяком случае, даже отрицая право, последний стре­мится легитимировать себя. С этим как раз и связаны шатания Корнилова. Он мог бы совершить государственный переворот, если бы действовал, как Ленин. Но Корнилов хотел обеспечить себе легитимность, для чего ему были нужны нудные перегово­ры с Керенским. В этом заключалась его ошибка.

           По моему мнению, к вопросам можно подходить теоретиче­ски, инструментально, эмоционально. Консерватизм - очень хо­рошее литературно-историческое течение. Жозеф де Местр и Луи де Бональд - те авторы, которые создали консервативную политику, романтику, о которой я говорил. Идеи политической романтики имеют право на существование, но, к сожалению, не вносят ничего нового в научное обсуждение проблем.

           А.Н. Сахаров. Мы не собираемся делать каких-то заключе­ний или давать рекомендации, потому что в условиях дискуссии это сложно и рискованно.

           [181] На Ученом совете могут обсуждаться и доклады обобщаю­щего характера. Это тоже форма научного осмысления событий, развития страны, спорных проблем. Также правомочны выступ­ления на конкретно-исторические темы, с размышлениями по поводу того или иного исторического события. Мы не должны противопоставлять одно другому. Практика заслушивания док­ладов как глобального, даже социологического, историко-фило­софского характера, так и по локальным проблемам будет про­должена и впредь, тем более что они вызывают размышления, иногда раздражение, брожение в мыслях. Это для институтской общественности весьма полезно.

           Выражаю благодарность А.Н. Медушевскому за то, что он рискнул в нашей непростой, достаточно традиционной среде вы­ступить с таким докладом, и желаю ему успеха в разработке кон­кретно-исторической основы тех проблем, о которых в докладе шла речь в общесоциологическом плане. Тогда мы достигнем столь необходимого нам синтеза, о котором шла речь.