Труды Института российской истории РАН. 1999-2000. Выпуск 3 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2002. 324 с. 20,25 п.л. 14,17 уч.-изд.л. 300 экз.

Перспективы изучения рабочего движения в России в свете новых концепций

Автор
Пушкарева Ирина Михайловна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Пушкарева И.М. Перспективы изучения рабочего движения в России в свете новых концепций // Труды Института российской истории РАН. 1999-2000. Вып. 3 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2002. С. 68-109.

Текст статьи

[68]

И.М.Пушкарева

Перспективы изучения рабочего движения в России в свете новых концепций*

 

Источник особого типа

 

           Проблема, о которой пойдет речь, давно не обсуждалась. Коллапс СССР повлек за собою не только «развал и шатания» в научных структурах когда-то единого государства, но и нечто подобное психологическому шоку в среде ученых-историков. В то «достопамятное время» – а именно в конце 80‑х – начале 90‑х гг. в секторе истории СССР периода капитализма Института истории СССР (ныне – Центр по изучению истории России XIX в. ИРИ РАН), в его отделении в Ленинграде (ныне – филиал ИРИ РАН) велась работа по созданию комплексного источника – «Рабочее движение в России. 1895-1917 г. Хроника», теме, десятилетиями востребованной советской исторической наукой и советской идеологией. Общим делом были охвачены все центральные архивы, и прежде всего – ЦГАОР СССР (ныне ГА РФ), ЦГИА (ныне РГИА), а также – республиканские и, частично, областные хранилища документов (если нужна точность – 108 архивов), то есть вся Российская Федерация, 11 стран СНГ и три страны Балтии. В работе участвовали сотрудники научно-исследовательских институтов, университетов и педагогических учреждений, в том числе – зарубежные (польские).

           К 90-м годам Редакционная комиссия издания постановила обнародовать собранный уникальный материал  по периоду 1895-1904 гг. Рождение «Хроники» – источника особого типа, так называемого «вторичного источни[69]ка»[1] – отличного не только от публикаций документов, но и от обычных перечней и перечислений, от хроник-приложений к учебникам и другим трудам, в силу своего сводного, обобщающего характера должно было стать фактологической основой для синтеза материалов по истории рабочего движения в России после дискуссий 70‑х гг. о гегемонии пролетариата. Идея получения интегративного, синтезирующего  источника  по  истории массового  рабочего движения в России показалась перспективной зарубежным коллегам. Создание «Хроники» стало в итоге частью международного проекта по сравнительному исследованию и созданию «банка данных» о рабочем движении в индустриальных странах Европы и США.

           Но распад СССР спутал все планы. В странах Балтии и СНГ близкая к завершению работа по сбору материала для первого раздела «Хроники» сразу была прекращена; вскоре то же произошло во всех местных архивах Российской Федерации (кроме Москвы и Ленинграда). Изучение же истории пролетариата и рабочего движения буквально в момент превратились из традиционно-иссле­дуемой, идеологически востребованной и поэтому хорошо финансируемой темы практически в маргинальную. Заметим, что первые удары по «рабочей теме» нанесли коллеги-гуманитарии, чья тематика долгое время была «не в фаворе» и кто первым поднял голос против дальнейшего развертывания исследований в данной области. Они живо пошли навстречу позиции «широкой общественности», которую отражали средства массовой информации. Последние «били» по российскому пролетарию, саркастически склоняя слово «гегемон», вменяли ему и одному ему вину за участие в «красной смуте» – революции. Подкорректированные на злобу дня научные программы, учебники и учебные пособия по истории немедленно лишались тем, связанных с положением рабочих, рабочим движением и революционной борьбой. В итоге жизнь и судьба 10 млн. рабочих (а с семьями это число [70] возрастает в конце XIX в. до 22 млн., т.е. примерно пятой части населения страны) оказалась как бы за пределами магистральных путей развития исторического знания в нашей стране. В нем стали расцвечиваться «белые пятна» других «историй», героями которых были «верхи» российского общества, в том числе заботившиеся о собственном обогащении и тематическом «научном» обосновании своего «права» на него.

           Еще раз подтверждалось то, что еще давно было сформулировано то ли М.Н.Покровским, то ли Л.Д.Троц­ким, что «история есть политика, “опрокинутая” в прошлое». Именно по политическим мотивам истории российских рабочих буквально одномоментно с августа 1991 г. показалась «бесперспективной» и «неинтересной» научной проблемой. Вопросы, связанные с положением трудящихся, историей их борьбы за свои права, за повышение материального уровня жизни стали для власть предержащих ненужной и несколько лет спустя даже по своему опасной темой. Ведь, если мы обратимся к широко представленным в материалах «Хроники» требованиям рабочих сто лет назад, то увидим их сходство с теми социальными проблемами, которые занимают 75-80% (если не больше) населения современной России, живущей за чертой бедности. Среди этих требований – увеличение заработной платы и протесты против задержек ее выплаты, бесплатного медицинского обслуживания, доступного и хорошего образования, достойного пенсионного обеспечения, действительно защищающей отдельного человека системы страхования.

           К чести Института истории РАН в создании условного «лепрозория» для исследователей рабочей истории он не участвовал и остракизму их не подвергал. Напротив, его дирекция проявила принципиальность, а по тем временам – и решительность, морально поддержав издание «Хроники» в Центре истории России XIX в., а  директор Института А.Н.Сахаров лично вошел в Редакци[71]онную коллегию по ее изданию. Тема сохранилась и в Научном совете «История революций в России», возглавляемой академиком П.В.Волобуевым. Продолжилось изучение рабочей истории и в Центре изучения новейшей истории и политологии, возглавляемой А.К.Соколовым. В настоящее время Институт истории РАН плодотворно сотрудничает по проблеме с соответствующими структурами Института всеобщей истории РАН, истфака МГУ, а также группами зарубежных историков. К концу 90‑х гг. в мировой компьютерной Сети возник сайт, в котором сводятся воедино сведения о положении в сфере труда и профсоюзного движения в России и СНГ. В прошлом России преодолевается искусственно возникшая отделенность «досоветской» и «советской» рабочей истории, что в свою очередь, делает более значимыми материалы «Хроники» о положении рабочих в России в конце XIX – начале XX в. Единственное, в чем можно упрекнуть приверженцев рабочей истории (не исключая и автора данного доклада) – так это в ненужной «скромности», в неумении пропагандировать результаты своих научных штудий, объясняя их значимость и актуальность в решении проблем на современном этапе развития общества и в общем-то – в безвольном как бы признании факта «исчез­новения» рабочей истории из учебных программ.

           Важнейшая для понимания социальной истории вообще и «истории труда» в Европе в частности, проблема рабочей истории и истории рабочего движения сохранилась как направление не только благодаря самоотверженности и энтузиазму сторонников ее изучения в нашей стране. В момент, когда «история пролетарского революционного движения» была признана «перевернутой страницей» в истории державы, конституционно провозгласившей 70 лет назад хозяином страны рабочего человека, часть западной науки тоже от нее отказалась. Со времени развала СССР и по сей день выпуск в свет уникального источника – «Хроники рабочего движения в России» был [72] поддержан и финансируется фондом Г.Фельтринелли (Италия), Библиотекой современной документации (Фран­ция) и Международным институтом социальной истории (Нидерланды). Сориентировавшись в ситуации, через два года после опубликования первых выпусков «Хроники», посильную финансовую помощь редколлегии в продолжении сбора материала стали оказывать РГНФ, затем – Федерация профсоюзов Петербурга и Ленинградской обл., а с 1997 г. – и Федерация Независимых профсоюзов РФ, которые обеспечивают распространение издания.

           К настоящему времени общий объем изданных и подготовленных к опубликованию книг составил около 200 п.л. (издано 122 п.л., подготовлено 68 п.л.[2]). Это – квинтэссенция, сгусток, самое главное и важное, что относится к количественным показателям рабочего движения в России за 1895-1901 гг.

           Известно, что реализация источника зависит от полноты, глубины и разнородности содержащейся в нем информации, а в данном случае и от первичной обработки исторического материала. Ценность «Хроники» может быть рассмотрена по трем направлениям: во первых, – воссоздается общая событийная и наиболее полная картина массового рабочего движения (пока за период 1895-1902 гг., если ориентироваться на опубликованные материалы); во-вторых, – данные «Хроники» легко вводятся в состав компьютерной базы данных (ее составители всегда имели в виду тех, кто будет «пользователями» или, пользуясь компьютерным языком, – «юзерами» – собранной на ее страницах информации и потому стремились максимально облегчить последующую формализацию ее материалов наративного типа, т.е. превращение их в таблично-статистическую форму; и, в третьих, – возникает возможность использования «Хроники» для решения задач, которые ставит перед исследователями мировая гуманитарная наука с ее новыми направлениями и подходами ( так называемая «новая рабочая история»).

 

[73] Вклад в отечественную историографию проблемы

           Прежде всего, о «Хронике» как «историческом произведении», дающем возможность представить в хронологических рамках XIX – начала XX в. (притом, впервые в литературе!) историческую канву событий, как и было задумано, – «установить историческую последовательность развития событий и фактов», разобраться в том наследстве, которое нам в этом отношении оставила советская историография.

           Значение «Хроники» усиливается тем, что, как это ни парадоксально, в огромной советской историографии по истории рабочего движения практически не синтезированы массовые выступления рабочих в целом по России в конце XIX – начале XX в. В коллективных трудах они представлены более чем скромно, иллюстративно, не говоря уже об аналитической стороне исследования проблемы. Фактически там, как и в другой литературе, самостоятельная проблема истории массового рабочего движения оказалась подменена историей социал-демокра­тической партии. В отличие от «Хроники», составленной главным образом на материалах и документах учреждений дореволюционной России, а также на тщательно проверенной на репрезентативность печати, в основе всех работ от фундаментальных исследований до публикации источников, до появления «Хроники» лежали не подлежавшие критике ленинские труды, документы партийных организаций, воспоминания отдельных «про­веренных временем» партийных лидеров. На основании именно этих источников и утверждались в соответствии с идеологическими установками – в отношении всех рабочих высокий уровень сознательности и руководящая роль рабочего класса в российском обществе. «Хроника» значительно корректирует общую оценку рабочего движения, восстанавливает значение делопроизводственной документации, которая недооценивалась в прошлом са[74]мими же источниковедами, предлагавшими опасаться «фетишизации» официальных документов, исходивших из правительственных и буржуазных кругов[3]. Между тем, этот огромный пласт источников был создан образованным слоем российского чиновничества, совсем не обязательно проявлявшим «классовую тенденциозность», а напротив умевшим совсем непредвзято освещать события, в том числе и связанные с рабочим движением.

           Перечислю лишь некоторые стороны проблемы, которые как бы заново «открываются» опубликованными материалами «Хроники», позволяя усомниться в бездоказательности ряда положений и выводов в советской литературе. Например, в ней завоевало прочные позиции необоснованное утверждение, что главными центрами рабочего движения на рубеже XIX-XX вв. были Петербург и Москва. «Хроника» доказывает, что это было не всегда так или совсем не так. «География» основных очагов рабочего движения менялась из года в год. Нельзя недооценивать, в частности, рабочее движение в Западном регионе, населенном евреями и поляками, где социальные проблемы переплетались с национальным бесправием (особенно сильно это проявлялось в отношении евреев) и жгучим стремлением освободиться от самодержавного деспотизма (поляки).

           «Хроника» впервые (это слово может быть повторено многократно по многим вопросам, темам, проблемам!) восстанавливает значение агитационной литературы, изданной эсерами, бундовцами, членами ППС, СДКПиЛ, СДПЛ, а также указывает на такого рода издания других, не социалистических партий, обращенных к рабочим;  она позволяет сравнить масштабы этой агитации в разных регионах и губерниях и в разные годы, представить сеть партийных организаций и групп, связь многих из них между собой. Теперь не требует особых доказательств тот факт, что именно социал-демократы, а не эсеры, а тем более какая-либо другая партия, распространили в [75] целом по стране наибольшее количество (даже по названиям) агитационных листков, обращенных к рабочим.

           Известно, что в литературе влияние экономизма в среде рабочих замалчивалось и даже недооценивалось, упрощалось. Материалы «Хроники» указывают на необходимость иного подхода к сложной проблеме непростого, тернистого пути утверждения революционного марксизма в России, который столкнулся здесь с материально обездоленной огромной массой рабочих, готовой поставить на первый план и ограничиться экономическими требованиями.

           Эти примеры, раскрывающие значение комплексного источника в корректировании событийной и фактической сторон рабочего движения можно умножить. Но нельзя не учитывать того, что в теоретико-методоло­гическом и методическом отношении гуманитарная наука все время движется вперед. Агрегативный метод «сцепления» (от франц. «agrege» – «сцеплять») факторов с целью их последующего обобщения, «метод написания истории с помощью ножниц и клея» (как его афористично поименовал в одной из своих работ англичанин Р.Коллингвуд) все более уступает место другим подходам, распространившимся и среди зарубежных исследователей рабочей истории. Их, конечно, множество, но среди прочих просматриваются два, на которые мне бы хотелось обратить внимание. Это – количественный, квантитативный, с истолкованием процесса на макроуровне, и интерпретация событий и фактов на микроуровне с пристальным обращением к индивидууму – участнику события. При этом, во всех случаях возможно использовать материалы «Хроники», целью которой было изначально представить не только последовательность развития, но и случайную или взаимосвязанную одновременность событий и фактов.

 

[76] Статистическая обработка, количественные обобщения

 

           Сборники «Хроники», включающие сопоставимые сведения о масштабах и формах борьбы рабочих в хронологическом и географическом разрезах, готовились для статистической их обработки. Их созданию предшествовала огромная картотека, хранящаяся в металлических ящиках в Государственном архиве Российской Федерации. Вопрос о модели («формуляре») каждой карточки, ее – выражаясь социологическим языком – «фрейме» (рамке) и количестве «полей» (условно говоря, граф или отмеченных показателей) разрабатывался для различного уровня количественных обобщений.

           Первый раздел каждого сборника отражает массовые выступления рабочих (по 16 позициям – «полям»), причем учитываются помимо забастовочной и нестачечные формы борьбы. Во втором разделе – содержится другого рода уникальный материал о деятельности среди рабочих партийных и других (например, зарождающихся профессиональных) организаций всех направлений (по 21 позиции или «полю»). В третьем представлены листовки за каждый год (в аннотациях по 17 позициям или «полям»).

           Количественные подсчеты различных форм борьбы, организаций и листовок сделаны в предисловиях к каждому выпуску «Хроники» по каждой и 68 губерний и областей России отдельно, по каждому из 14 регионов, а также в целом по стране; то же – и об участниках экономических и политических стачек, а также – о нестачечных формах борьбы, о выступлениях демонстрационного типа. Говоря о полноте этих сведений по сравнению с официальными данными фабричной инспекции о стачках, обобщенными в свое время известным российским статистиком В.Е.Вапзаром, обратим внимание на то, что по количеству стачек «Хроника» превзошла данные фабрично-заводской инспекции в 3-4 раза, а по числу ста[77]чечников в 2-3 раза. «Хроника» представляет общую картину роста из года в год числа коллективных выступлений и прежде всего стачек, указывая на то, что число их участников приближалось к половине всех забастовщиков в стране, причем значительная часть коллективных стачек приходилась на рабочих мелких заведений и ремесленных производств в западных губерниях. На отдельных предприятиях, охваченных забастовочной борьбой, стачки преимущественно были «частичными», когда в борьбе участвовали далеко не все рабочие (как представляла не редко советская историография!), а лишь отдельные их группы (мастерская, цех и т.д.).

           В свое время в зарубежной историографии существовала тенденция представить стачечное движение в  России как неорганизованное выступление рабочих в сельской местности. Это опровергается  материалами  «Хроники»: начиная с 1985 г. и в последующие годы выступления городских рабочих преобладали. С 1899 г. отличительной чертой массовых рабочих выступлений в России в ряде крупных городов становится общегородская стачка, выходящая за рамки производственной или профессиональной; в ней участвовали фабрично-завод­ские рабочие разных производств, рабочие, занятые в мелком и ремесленном производствах.

           Стачки рабочих в России на рубеже веков отмечены во всех отраслях производства и среди рабочих всех профессий. Конечно, в силу численного преобладания в  России рабочих, занятых в текстильной промышленности, число стачечников в этой отрасли во все годы было значительным. Нужно отметить и другое, на что не было ранее обращено внимание: по числу стачек выделялись в некоторые годы рабочие мелкой промышленности и ремесленники (например, в 1899 и 1900 гг. они вообще  вышли на первое место). Металлисты составляли небольшой процент (10-13% от общего числа стачек), хотя здесь на рубеже веков наметилась тенденция к увеличе[78]нию числа стачек и особенно числа бастующих; примерно такая же картина была у металлургов, а в некоторые годы – у рабочих-кожевников, а также у рабочих, занятых обработкой минеральных веществ.

           На первом месте среди причин трудовых конфликтов были низкая заработная плата и продолжительный рабочий день. Большей частью рабочие обращались к хозяевам и администрации, много реже – к вышестоявшим властям (губернаторам, министрам). Составители «Хро­ники» ставили своей задачей выявить общее число участия фабричных инспекторов для разрешения производственных конфликтов, число вызовов полиции, казаков и войск. «Хроника» предоставляет возможность обобщить результаты борьбы, увидеть общую картину стихийных выступлений в стране, которые сопровождались в ряде случаев разгромом фабрично-заводских помещений, повреждением оборудования, станков, нападениями на администрацию. Это в свое время обходила литература о рабочем движении, стремясь подчеркнуть его организованность.

           В каждом втором разделе «Хроники» прослеживается организационное оформление рабочего движения и, конечно, возникновение и рост численности партийных и рабочих организаций от Польши до Забайкалья, зарождение профессионального движения до 1905 г., о котором мало известно в литературе, равно как и о зубатовских организациях, отмеченных «Хроникой» в разных городах. Листовки третьего раздела наглядно демонстрируют изменение содержания призывов и лозунгов в революционном направлении, «внедрение» с помощью революционной агитации в сознание рабочих необходимости сплоченности в борьбе за свержение самодержавия и создание в России демократического общества на выборных началах.

           Напомню, что работа над «Хроникой» развертывалась в то время, когда в отечественной науке преодолевалось [79] отставание в области ее компьютеризации. В использовании компьютеров в 80‑е гг. мы не могли еще тягаться с западной наукой, хотя шаги в этом направлении были сделаны и в Институте истории в работах некоторых исследователей, и на историческом факультете МГУ, где И.Д.Ковальченко была создана математическая лаборатория и впервые показаны перспективы корреляционного анализа некоторых параметров стачечного движения в России в 1895-1913 гг. в связи с развитием промышленности, изменения экономического положения пролетариата и характера его требований[4]. Сегодня в лаборатории МГУ под руководством профессора Л.И.Бородкина поставлена задача выхода на новый уровень квантитативных исследований, их детализации и спецификации на основе материалов «Хроники». Так, работа над этим источником с применением корреляционного анализа стала основой труда К.А.Алявдина о стачечном движении текстильщиков, результаты которого были доложены на международной встрече ученых. Ученики Л.И.Бородкина идут дальше, размышляя над материалами «Хроники» и возможностях применения теории самоорганизации нелинейных процессов в открытых динамических системах – синергетики. Это совсем новый подход, аналогов которому в исследовании рабочего движения пока еще не встречалось в практике зарубежных исследований.

           Подводя итоги количественному подходу в использовании материалов «Хроники», обратим внимание на работы зарубежных авторов, которые внесли в свое время вклад в разработку проблемы под этим углом зрения. В той или иной степени ее касались многие ученые в Англии, Германии, Франции, Италии, США и др. странах. Среди них выделим исследование американского социолога и историка Чарльза Тилли за его преданность рабочей истории, начиная с 60‑х гг. и до настоящего времени. По работам Ч.Тилли можно проследить этапы развития новой рабочей истории за рубежом. Держа, что называет[80]ся «руку на пульсе» исследования проблемы, этот ученый оперирует в своих исторических трудах широкой источниковой базой, используя (и притом весьма успешно!) самые различные теории, подходы и методы в обработке исторического материала о трудовых конфликтах и стачечной борьбе. Так, например, книга Ч.Тилли о стачках во Франции[5], несмотря на 25-летнюю давность, полезна как образец возможной формализации информации, ее кодирования и измерения. Она содержит анализ «волн забастовок», «вариабельности» стачечной активности по годам» с учетом «территориального» и многих других факторов. С помощью приемов предложенного в книге статистического анализа автор делает выводы о пролонгации стачечной активности в стране – весьма немаловажные для тех, кто решает вопросы рабочей политики сейчас в современных структурах власти.

           Ч.Тилли и другие зарубежные ученые, например, англичанин Г.Ингма, книга которого вышла тоже в 1974 г. в Лондоне, пытались «опрокинуть» в историю схемы социологов о трудовых (индустриальных) конфликтах. Г.Ингма показал изменение форм протеста рабочих в зависимости от развития политической инфраструктуры (т.е. партий, профсоюзов и т.п.). Поставленная автором проблема звучит так: «рабочие – предприниматели – государство» или – возможна ли их конвергенция (convergence)[6]. Заметим, что для нашей российской современности такая постановка вопроса звучит в настоящее время более чем актуально.

           Еще в начале 80‑х гг. немецкие ученые К.Тенфельд и Х.Волкман писали, что «эпоха истории забастовочного движения как «линейного процесса», как процесса, постоянно сопровождавшего развитие индустрии, как явления, постоянно присутствующего в социальной жизни общества, как «линейно, то есть прямо и непосредственно зависящего от происходящих в экономике изменений», отходит в прошлое. Они подчеркнули, что «на[81]ступило время концептов, гипотез и моделей, которые способны увязать историю забастовок с модернизацией и рационализацией конфликта интересов между рабочими и предпринимателями, осмысления по-новому рабочих организаций с учетом образованности представителей рабочего движения, что предстоит объяснить контиуитет форм борьбы рабочих или дискретность движения» и то, когда происходит «смещение цели» и рабочие забастовки направляются уже против правительства, а не против хозяев предприятий, а стачки превращаются в политические[7]. Авторы поставили задачу обращать внимание на «зачинателей движения» с учетом их материального и социального положения.

           Конечно, многие из задач, которые ставились при сборе материала «Хроники», показывают, что исследовательская мысль в России в 80‑е гг. в общем и целом не отставала от западных работ и нашла отражение в той концепции, которая была разработана еще до работы с первоисточниками, а тем более составления банка данных. Поэтому не случайно материалы «Хроники» собирались так, чтобы через претензии рабочих к хозяевам показывать уровень их материального и социального положения, приоткрыть завесу в отношении массовой политической ангажированности рабочих в условиях неправового государства. «Хроника» показывает практически все модификации политической стачки, а также – энкультурацию, т.е. рост самосознания рабочих, ощущение группового и классового единения, сплоченности, солидарности рабочих коллективов вырабатывать единую политическую волю, умение манифестировать свои требования. Материалы «Хроники» сегодня, когда началась их публикация, позволяют интерпретировать рабочее движение, используя новые подходы и новые теории аналитической и синтетической программ, предложенные учеными в области гуманитарных исследований.

 

[82] Проблемы «новой рабочей истории» и материалы «Хроники»

           В науках о прошлом далеко не сегодня многие заговорили о неприемлемости старых методов написания истории. В зарубежной историографии в гуманитарных науках теперь окончательно утвердился поворот от социального конструктивизма к «новой социальной истории», и, соответственно, – к «новой рабочей истории», а в подходах и методах обозначился повышенный интерес к давно известной еще со времен работ французского ученого М.Блока, – к исторической антропологии. Но теперь она расширила свою «географию» и области гуманитарного знания. Ее приверженцы, особенно в 80‑е гг. не прочь были покритиковать любителей квантитативной истории за увлечение слишком отвлеченными схемами, предлагая заняться «раскапыванием» индивидуальной идентичности», решать вопрос о том, как люди испытывают на себе и переживают «воздействие неведомых сил», «независимых от их воли процессов». Предлагалось истолковывать, разъяснять смысл событий и фактов рабочей истории прежде всего на «микроуровне».

           Целью «микроисториков», как о том писал один из «отцов микроистории» Э.Гидденс, «является изучение лю­дей, а не абстрактного общества». Он подчеркивал при этом, что «именно люди инициируют изменения и имеют действенную силу, а социальные структуры – только обуславливают их»[8]. Немецкий ученый К.Гирц так переформулировал данный тезис: «цель микроистории – изучение не истории малого, а «истории в малом»[9]. К этому можно добавить еще одно высказывание немецкого ученого В.Ульриха, который писал, что для приверженцев микроистории главное – решить вопрос, как люди испытывают на себе и переживают «воздействие невидимых сил» и независимых от их воли процессов, вернуть жизнь этим людям «с их желаниями и неудачами, страданиями и способностью к творчеству»[10].

          [83] С этих позиций и велась критика социологизированной истории, социального и культурного детерминизма (обусловленности), социального конструктивизма, которые представляли индивидов полностью формируемыми «социальными и социо-культурными факторами. С ней в конечном итоге согласились многие зарубежные ученые, в поле зрения которых находилась «Labor History» («Ис­тория труда»). Идя вслед за приверженцами культурной антропологии, они тоже попытались (и продолжают эти попытки!) «внести в глобальные конструкции структурного анализа проблемы свежую струю субъективного фактора», «вернуть жизнь отдельным людям, сделать их видимыми со всеми их заблуждениями, стремлениями, страданиями, способностью к самовыражению и т.д. Конечно, любой историк всегда имеет дело с процессами большого и малого масштаба. Но в данном случае речь, конечно, идет о другом: о логической и онтологической (от древнегреческого слова on (ontos) – сущее) связи между элементами хода истории.

           Теперь можно выделить как бы два течения в «новой рабочей истории», ориентированной на микроисторию, хотя водораздел между ними невелик. Об одном из них писали в свое время С.Гинсбург и С.Пони, в известной степени нарочито противопоставляя свой метод исследованию «мощных структур», а именно – предлагая ученым создавать «разновидность паутины с очень узкими ячейками», дающими исследователю «изображение сетки социальных связей, в которых находится человек – связей не только групповых (классовых), но и дружественных, родственных и многих других»[11]. Другое направление – пристальное внимание непосредственно к действующим лицам, людям, которые обычно находятся «за сценой» в количественных исследованиях.

           Среди зарубежных исследователей, которые скоро поняли, что начавшаяся, особенно в 80‑е гг. наступательная критика приверженцев «новой рабочей истории» увлече[84]ния квантитативным анализом – это «камешки в их огород», был немецкий ученый Р.-В.Хоффманн[12]. В книге о повседневной борьбе рабочих Германии, анализируя постоянно присутствующие в рабочем движении скрытые формы протеста, он представил на основе материалов печати отношение к этим конфликтам самих рабочих, администрации, общества, наметив тем самым некоторые нити в той самой «сетке социальных связей», о которых писали та же Гинсбург и Пони. И через эту призму попытаться рассмотреть ряд интересных вопросов, связанных с рабочим движением, например, о «легитимности» (законности) стачек и др.

           Что же нам могут дать материалы «Хроники», если идти в ногу с новой зарубежной рабочей историей, используя ее подходы и методы?

           Думается, что в ряде случаев немало. Так, в «Хро­нике» в комплексе представлен нуждающийся в обобщении и интерпретации материал о «неуступчивости» предпринимателей к претензиям (требованиям рабочих), порождавшим сильнейшие формы протеста, а также – о «скрытых связях», лежавших в основе конфликтов, которые порождали стачки, о связи между формой оплаты труда и появлением той или иной формы конфликта и ряд других вопросов, над которыми работали и работают Р.В.Хоффманн и другие зарубежные ученые. Разрабатывая в дальнейшем проблемы движения в России, нельзя не обратить внимание на то, что ответы на эти и другие вопросы на примерах русской рабочей истории могут быть более обстоятельными, если обратиться к указаниям на первичные источники, лежащие в основе «Хроники».

           Именно там можно найти материал, о котором пишут представители английской лестерской «школы локальной истории». Они заявляют, что любое выступление рабочих должно включать в себя «исторический ландшафт», говоря словами лестерцев, «физическую реальность локального мира», «социальную экологию человека» (нефор[85]мальные и формальные группы общества, окружавшие рабочего с «его личной жизнью»). И это не просто реверанс в сторону освещения так называемой «конретно-исторической обстановки», что традиционно предваряет наши исследования, а требование изучения «внутренней организации и функционирования социальной Среды в самом широком смысле слова» и «конструирования» таким образом «коллективных действующих лиц». Конкретизируя подходы этой школы, можно обратить внимание на давнюю, но не потерявшую актуальности статью Д.Линкольна, посвященную проблеме «локуса конфликта». В ней автор особо выделяет индустриализацию рабочих, принявших участие в стачке, принадлежность предприятия той или иной семье (клану) предпринимателей, общее число рабочих не только на данном предприятии, но и в данном городе, регионе и др. Цель – оценить степень охваченности выступлением, как лиц, работавших по найму, так и «наблюдавших за забастовкой»[13].

           Сразу скажем: некоторые ответы на эти мудро сформулированные вопросы были заложены в программе «Хроники» и теперь только ждут своего исследователя. Например, в «Хронике» даны общие цифры  соотношения «участников» стачек и «наблюдателей» за происходившими на их глазах событиями на их родном предприятии из той же среды рабочих. В том же источнике численность рабочих в упомянутых нами выше «частичных стачках» всегда была меньше числа рабочих не участвовавших в выступлении. Объяснение этому можно найти лишь приблизившись к человеку с его мыслями-им­пульсами, рефлексами, претензиями к жизненному уровню и т.д. Подходы Лестерской школы при изучении рабочего движения в России наиболее полно можно реализовать на том же «локальном уровне», пользуясь местными архивохранилищами, и «Хроника» в этом отношении способна дать прекрасный ориентир исследователям. Здесь желательно расширить тип источников, привлекая [86] для скрупулезного анализа материалы рабочей прессы, воспоминания, особенно эго-документы, появившиеся по свежим следам событий.

           В 80‑е гг., когда обсуждалась программа «Хроники», она была рассчитана более на социологизированную, квантитативную, нежели на интропретирующую историю, тем более для исследований на микроуровне. Теперь, полтора десятилетия спустя, особенно виден этот недостаток, узость позиций. Карточки учета помимо воли составителей отразили традиции определенной, вырабатывавшейся в течение не одного десятилетия концепции, согласно которой рабочий класс России должен в первую очередь предстать «гегемоном», ударной силой освободительного движения. Поэтому в материалах «Хроники» недостаточно отражена именно «физическая реальность локального мира»: представители других социальных слоев российского общества, схематично представлены и охарактеризованы действия предпринимателей и государства, отвечавших на стачки, как о том свидетельствуют материалы «Хроники», лишь увольнениями, локаутами, вызовами полиции и казаков. С позиций «новой рабочей истории», расширившей подходы и методы исследования эти промахи особенно видны.

           Мне уже приходилось выступать по этому поводу в связи с упрощением понятия – «требование» в карточке учета[14]. В эту графу при сборе материала включались одинаково все претензии рабочих к предпринимателям. Между тем, внимательно вчитываясь в первоисточник, можно заметить, что куда чаще выступления рабочих начинались с просительного характера претензий – «жа­лоб», «прошений», что более соответствовало повседневным взаимоотношениям рабочих и хозяев, навязанному властью в одностороннем порядке «договору», согласно которому «простой» человек мог только просить, а не требовать, а наделенный властью, статусом и капиталом хозяин – только снисходить до рассмотрения прошения. [87] Построенный на формуле: «Мы ваши отцы – вы наши дети», патернализм в Российском государстве сохранился до наших дней и в реальной жизни всегда носил антигражданский характер. Что касается «предъяв­ления требований», то эта формула больше пригодна к организованным выступлениям рабочих коллективов под влиянием революционной пропаганды. В формулировании «требований» принимали участие партийные лидеры, что было далеко не во всех стачках, о чем свидетельствуют те же материалы «Хроники».

           И все же составители картотеки «Хроники», те, кто закладывал «золотой запас» фактического материала для будущих поколений историков, так или иначе отозвались, почувствовали общий настрой мировой науки, поворот ее, говоря словами приверженцев микроистории, – к человеку («эктору» – термин, который употребляется в зарубежных работах). В соответствии с замыслом редколлегии «Хроники», в карточки учета были занесены конкретные действующие лица участников стачки, упомянутые в том или ином источнике (даже когда их список ограничен, в «легендах» имеются указания о том, где можно ознакомиться с полным списком участников). Составители сборников старались по возможности дать подробное описание повода и указать на причину выступления и, хотя бы кратко, представить материал, освещающий взаимоотношения рабочих с администрацией предприятий. Они стремились уловить те важные побудитель­ные мотивы, которые вызвали выступление, рефлексы, характеризующие образ мировидения русских рабочих, особенности их социального поведения и поведения предпринимателей, хотя, как говориться, «официально» эта задача перед ними не ставилась. Многое сделано и при вторичном обращении к первоисточникам при окончательном редактировании материалов сборников.

           Теперь ценность подобных «мелочей» возросла во сто крат. Даже весьма скупые сообщения однообразных по [88] характеру деталей, сведенные воедино в «Хронике», позволяют представить и социальный облик участников борьбы, уровень их психологической готовности добиваться выполнения своих требований. Эти сведения необходимы, чтобы приблизиться к индивиду на уровне референтных групп и социальных общностей, чтобы зафиксировать именно на том уровне (первичном!) изменчивость конкретно-исторических ситуаций, которыми изобилует рабочее движение. Причем, поскольку сведения второго и третьего раздела «Хроники» легко «сты­куются» с информацией первого раздела о массовом движении, благодаря этой информации можно глубже представить возможности целенаправленных «созна­тель­ных» выступлений, роль организующего начала со стороны профсоюзов и партий, дать важнейшую информацию для углубленного понимания спадов и подъемов стачечной активности, трансформации форм борьбы.

           Сложный путь «новой рабочей истории» сопровождался тем, что в течение не одного десятка лет его ярые приверженцы, ставившие во главу угла Индивида и индивидуальный опыт, резко отмежевывались от «комода позитивистской историографии» (G.Noirril), по ящикам которого «разложены» факты разной природы – политические (им всегда доставалась «верхняя полка»), социальные и культурные. Но в начале 90‑х гг. культурно-историческая антропология, с ее пристальным вниманием к частной сфере жизни людей, противопоставившая себя поначалу «социологизированной» истории, напичканной цифрами, графиками и схемами, спустя десятилетие, можно сказать, «протянула ей руку».

           Это был правильный жест: реконструкцию человеческого опыта переживания крупных структурных изменений – невозможно реализовать, если не комбинировать оба подхода (назовем условно один из них «социологи­ческим», количественным, «материалистическим», а дру­гой – «историко-антропологическим», качественным, [89] «дискурсивным»). Но самое трудное – совместить эти подходы одному исследователю, исследуя ту или иную проблему или тему. О первом подходе было сказано выше и там все более или менее просто. Что касается второго подхода – историко-антропологического, – то здесь предложений, с какой стороны подойти к проблеме, у зарубежных ученых много: подходы лингвистический, дискурсивный, опыт «эмоциональных конфронтаций» и т.п.

           Например, в 1994 г. американские историки Л.Зигель­бан и Р.Сани поставили в ходе полемики риторический вопрос: «Стоит ли опять изучать рабочий класс?»[15] и сами ответили на него положительно, предлагая изучать его по-новому, видя в классе часть социальной конструкции, которая – поскольку она есть именно «конструкция» – может быть разобрана на составляющие части. Однако в отличие от последователей социального конструктивизма наши коллеги предлагают изучать не классы, партии и группы, а именно детали «механизма», с помощью которого отдельные его «части» сформировались. Они обращают внимание на язык в этом «механизме». Другой аме­риканский ученый С.Смит в первом номере «Russian Review», например, на словосочетании «рабочий класс», утверждает, что прежде всего следует получить ответ: с какого времени это слово стало употребляться в обыденном языке, в каких социальных слоях, группах населения, в программах каких партий, кого причисляли к «рабочему классу» и как называли его представителей в тех слоях, где влияние его было ничтожно. Замечу, что никто не занимался этим вопросом среди наших исследователей, что и это заставляет сомневаться в том, достаточно ли глубоко мы представляем сам предмет исследования. Ответ же на него «заложен» в той же «Хронике»: именно листовки помогут выяснить, когда это слово появилось и стало употребительным в агитационной литературе до 1905 г., откуда оно пришло и как утверждалось в рабочей среде и обществе.

          [90] Вообще, лингвистический поворот с его особым вниманием к языку действующих лиц к прочитанному тексту источника – один из наиболее распространенных в социальной науке и «новой рабочей истории» за рубежом. Конечно, уже при обработке первичных источников для «Хроники», можно констатировать, что фабричный инспектор пишет о стачке одним языком, а лидер движения в листовке – другим, так как они адресуются разным аудиториям. Именно лингвистический поворот поставил во главу угла вопрос о практике речевого поведения индивидов или дискурсах (от латинского «рассуждение»), которые могут быть как речевыми (вербальными, от слова verb – глагол) так и внеречевыми (невербальными, например, драка, жестикуляция, вывоз управляющего на тачке или надевание 1 Мая на одежду красных бантов и т.п.). Материалы «Хроники» при всей краткости изложения событий, связанных со стачками, дают интересный материал на этот счет.

           Дискурсивный подход в новой рабочей истории боль­шей частью согласуется с углубленным исследованием опыта эмоциональных конфронтаций, человеческих переживаний в ходе тех или иных событий, при этом микроисследования (а это в основном работы такого рода) сближают историю с социальной психологией, откуда ис­торики также уже давно заимствуют особые методы. В нашей историографии таких работ еще довольно мало. Из последних штудий приближается к этому подходу, пожалуй, лишь статья Б.Н.Миронова о трудовой этике российских рабочих. Ученый обратился к материалам фабричных инспекторов, напомнив нам, что один из них – И.И.Янжул еще в 1907 г. писал, что при обсуждении событий и дел, связанных с поведением рабочих следует больше обращать внимание на «качества самих людей», на их ум и нравственность[16]. (Не кажется ли, что это высказывание фабричного инспектора корреспондируется с некоторыми рассуждениями приверженцев исто[91]рической антропологии за рубежом?). Приводя фактический материал, связанный с трудовой этикой, Б.Н.Ми­ронов делает экстравагантный вывод о том, что в России «рабочие были больше удовлетворены своими предпринимателями, чем предприниматели своими рабочими» и ряд других, правда, не столь необычных для наших представлений о взаимоотношениях рабочих и хозяев. Он рисует, хотя и нетрадиционный, но опять же «коллек­тивный» социальный портрет рабочего человека, фактически просто как бы стирая тот образ рабочего, который сложился в советской историографии. Но, к сожалению, этот образ создается без учета индивидуальных переживаний как отдельно взятого рабочего, так и предпринимателя. В связи с выводами автора возникает много вопросов. Вот один из них: «Хроника» зафиксировала, что малая часть рабочих в России боролась в самом начале столетия за восстановление праздничных дней, отнятых законом от 3 июня 1897 г., но всеми ли рабочими в этом случае двигало «потребительское отношение к труду», «этика праздности» на которой настаивает Б.Н.Миронов? Как согласуется эта «этика» с изнурительным рабочим днем в нетерпимых условиях труда, отмеченных медициной? Конечно, из материалов «Хроники» очевидно, что рабочий человек в России вступал в борьбу за свои права, больше, как говориться «по понятиям», а не по закону, но, ведь, и хозяин часто действовал «по усмотрению», нарушая даже куцые законы российского рабочего законодательства. Вероятно, динамика эмоциональных конфронтаций менялась по мере появления нормативных актов, но пока это – постановка вопроса. Исследование проблемы важно для понимания стратегии поведения как рабочих, так и хозяев, для формирования облика тех и других, причем в каждом конкретном случае.

           Именно о том же напоминает нам, хотя скорее в социологическом ракурсе, немецкий исследователь А.Люд­ке, который долго работал как типичный позитивист, но [92] оказался едва ли не первым, кто отошел от «усред­няющих» цифр к исследованию образа жизни и склада «рабочего человека»[17]. Его коллеги, составляющие группу ученых, работающих по проблемам социальной истории в институте им. Макса Планка в Геттингене, считает (судя по последним дискуссиям, которые развертываются в этом институте по проблеме) что задача историка сегодня – это выяснение стратегий (их много и они разные) поведения человека в различных обстоятельствах, тактик и практик действия индивида в рамках социальных структур. Немецкие ученые ставят задачу исследования личности конкретного рабочего со всеми «изломами и противоречиями», которые наложила на него социализация и жизнь в обществе. Их рассуждения интересны, так как помогают понять причинно-следственные связи, скрытые в глубинах исторических процессов.

           Но здесь вряд ли, как и в случае с графой «требование», возможно ограничиться только тем, что уже отмечено в «Хронике». Информация в ней об участниках стачек может и должна быть дополнена документами личного происхождения. А поскольку воспоминания рабочих по проблеме в значительной степени создавались под воздействием идеологического прессинга, то здесь предстоит особая работа источниковедческого плана: найти материалы личного происхождения, которые могли бы корреспондироваться с информацией о стачках, отмеченных в «Хронике». Одно из направлений поиска – материалы рабочих корреспондентов в наших архивах редакций партийной печати, до которых уже добрались исследователи за рубежом.

           Сегодня наших зарубежных коллег в истории трудовых конфликтов больше интересует не событийная сторона, а «анатомия» организации труда и одной из     «вечных проблем», которая никогда не устареет, является вопрос о его мотивации. Вышеупомянутый Чарльз Тилли не случайно свою последнюю книгу, изданную вместе с сыном Крисом в 1998 г., назвал «Работа при капитализ[93]ме»[18]. В ней говориться об исключительной значимости «внятной и достойной» мотивированности труда» как главном условии для его эффективности. (Любопытно, что эту книгу авторы посвятили «своим друзьям-рабочим нового поколения», подчеркивая, что «за ними будущее». Много ли мы знаем наших коллег, которые бы посвятили свои монографии своим родственникам или знакомым рабочим? Встает вопрос: для кого мы пишем наши книги? Авторы поставили в книге вопрос: какой подход для современного рабочего человека нам кажется более верным: «работать, чтобы жить» или же «жить, чтобы работать» и приводят данные мирового социологического опроса на эту тему, сделанным и обработанным по компьютерной сети. Один из выводов авторов монографии заключается в том, что чем богаче страна обитания, тем больше она требует самоотдачи в работе, тем более скрыты принуждающие к труду механизмы и именно там, в конечном счете, рабочие больше успевают сделать в отведенное труду время.

           Конечно, последняя книга Тилли ориентирована на современное капиталистическое общество, но «дух капитализма» был присущ и российскому обществу на рубеже XIX – начала XX вв., который отражен в «Хронике». Хорошо известно, что особенно в годы экономических кризисов большая масса русских рабочих трудились, чтобы не умереть с голоду и прокормить свои семьи. Но «Хроника» выявила за весь период 1895-1901 гг. только 7,5% (от общей численности рабочих в 10 млн. чел., занятых во всех отраслях труда) активных участников стачек и выступлений рабочих России против эксплуатации труда. Что же представляли собой остальные 92,5% рабочих в стране, которые в этой борьбе открыто не участвовали? Кто они, эти молчаливые наблюдатели? Данный вопрос никогда не был предметом изучения в российской исторической науке, которая представляла эту «массу» одним темным амор­фным пятном, называя ее политически неразвитой.

          [94] Между тем, среди тех, кто молчал, были те, кто мог открыто протестовать завтра, сменив прежних борцов. Были и такие, кто вообще «не участвовал, но кто «под­питывал» активные выступления скрытыми формами борьбы от саботажа до словоизлияния, которые, кстати сказать, фиксировались, хотя и далеко не всегда, даже в официальных документах. В зарубежной историографии к этим формам борьбы рабочих России в 1917 г. привлекалось внимание американских исследователей Д.Кенкер и У.Розенберг, которые ввели в нашу историографию определение «нестачечные формы борьбы». Оно было принято и составителями «Хроники», но, к сожалению, выявление этих форм борьбы не было поставлено специальной задачей при сборе материала и в «Хронике» отмечены лишь немногие такого рода случаи.

           Вместе с тем нельзя также сбрасывать со счетов, что и в дореволюционной России была часть рабочих, которая умела гордиться своим трудом и признанием своих заслуг хозяином предприятия, а на крупных предприятиях поддерживались трудовые традиции, которые могли влиять на вовлечение рабочих в открытые формы протеста. Сейчас об этом рассказывается в работах о социальной политике российской буржуазии, а соответствующие источники демонстрируются на выставках, например, в Музее фабриканта Д.Г.Бурылина в Иванове.

           «Новая рабочая история», обращает особое внимание на проблемы «мотивации» и «мотивированности» труда. Установлено, что при высокой мотивированности труда минимально ощущается насилие, принуждение к его выполнению и, говоря старым языком, «возникает классовый мир». Протест же возбуждается в тех случаях, когда мотивированность продумана плохо или не продумана вовсе, именно тогда работающий по найму выражает протест, сопротивление и недовольство. Мотивированность труда обусловлена экономическими и социальными обязательствами. Это, конечно, трюизм. Но вопросы, [95] возникающие в связи с этим утверждением, не банальны. Например о зависимости труда от принятых обязательств, проблема социализации индивида в процессе труда или другое: как закладывается уважение к труду, как «рекрутируются» трудовые роли в зависимости от различных факторов и т.д.

           Что же объединяло рабочих в стачки: индивидуализм или «стадное» чувство, как проходил сам процесс вовлечения рабочих в политическую борьбу? И что понимать под «стадностью», когда мы имеем дело с массами (рав­ноценно ли это понятие «коллективизму»)? Конечно, ответы на эти вопросы граничат с социальной  психологией, они связаны с реконструкцией облика рабочего –  был ли этот человек, осознающим ценность личных интересов и сознательно подчиняющим их чему-то «об­щественному» или же в ряды самых активных смутьянов попадали как раз люди со слабой саморефлексией, не ощущавшие значимости собственных интересов, не име­ющие семей, не волнующиеся за близких? Все эти  вопросы требуют не только размышлений, но и кропотливой работы с источниками, начатой авторами «Хро­ники». В известной степени в ответах могут помочь методы, к которым прибегают молодые американские историки, считающие «горящими» темы об «идентичности» рабочих, сторонники решительного поворота «рабочей истории» от «материалистического» подхода к «дискурсивному». Некоторые из этих ученых обращаются к русской истории, как например, М.Д.Стейнберг[19]. Он отмечает на основе обработки источников, что индивидуальные ценности в сознании русских рабочих начала века превалировали, это было общей тенденцией в цивилизованных странах практически везде (и в России – тоже!) и неважно к какому сословию принадлежал человек. Причем растущий индивидуализм  не обязательно устранял тенденцию к объединению; он мог и не противоречить развитию общего социального сознания, менталитету рабочего класса в целом, если речь [96] идет о нем. Всецело разделяя эту точку зрения, подчеркнем, что действительно, нельзя, очевидно, упрощать сложный стихийный процесс сплочения масс, отмеченный в той же «Хронике» ростом солидарности, коллективных выступлений.

           Подводя итоги и определяя место «Хроники» в системе проблем новой рабочей истории, имея в виду перспективную интегральную программу изучения рабочего движения, обратимся снова к Ч.Тилли, в этом случае – к его статье «Микро, макро или мигрень»[20]. Размышляя над поворотами и метаниями в современном гуманитарном знании, он отмечает, что увлечение микроисторией ведет к феноменологическому индивидуализму, – теории, которая основана на первичности индивидуального сознания и которая придает этому индивидуальному сознанию определяющее место в социальной жизни. В поле зрения таких ученых – программы, идеи, рефлексы, импульсы, поскольку они считают их «главными моторами» социальных акций. Что может дать микроистория исследователю массовых, в том числе рабочих движений? Во-первых, считает Тилли, необходимо изучать индивидуальные ответы на схожие ситуации. Как раз такие случаи зафиксированы в «Хронике»: например, в ответ на штрафование рабочих на одном заводе они требуют убрать мастера; на другом – лишь настаивают на том, чтобы вывесили наименование проступков, за которые положен штраф; на третьем – отвечают забастовкой и т.п.). Во-вто­рых, действующим лицом истории может быть не только индивид, но и группа индивидов («коллективных экторов»). Здесь – огромное поле деятельности для тех, кому чуждо «раскапывание» индивидуальных опытов и кто стремиться к широким обощениям.

           Приверженцев макроистории Тилли относит к холистам (от английского whole, «хоул» – целый). Ее сторонники полагают, что социальные структуры обладают самодоказательной внутренней логикой, потому и целост[97]ны, что цивилизация, общество и культура определяют жизнь отдельного человека. Тилли считает, что холизм вырос на относительном реализме, к сторонникам которого им отнесены Макс Вебер и Карл Маркс. В их теориях ученый видит много необходимого и еще до конца не осмысленного в рамках сегодняшнего гуманитарного знания. В заключение Тилли пытается примирить противников – сторонников микро- и макроподходов, напоминая, что главный постулат постмодерна – «призна­ние Другого», а также и толерантность.

 

           [97-98] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           В.Я.Гросул:

           Первый вопрос – о соотношении экономических и политических требований. Можно ли сказать, что с годами процент политических требований повышается?

          [99] Второй вопрос – что такое историческая антропология?

           И.М.Пушкарева:

           О соотношении политических требований с остальными. Число политических требований на рубеже 1895-1901 гг. – мы пока обобщили только этот небольшой период – безусловно повышается. Самое интересное состоит в том, что политические требования не возникают в повседневной жизни, они возникают только на базе политических событий, таких, как, например, 1 мая, или демонстрации в связи с похоронами деятелей рабочего движения. На этом этапе политические требования самих рабочих даже в тех случаях, если они в стачках участвовали и были организаторами, практически не просматриваются, кроме, может быть, появившихся в 1902 г., моментов, когда политические требования преподносятся непосредственно в листовках, когда листовки зачитываются теми, кто выступает. Но таких примеров пока еще мало.

           В наших работах до последнего времени это до конца не учитывалось. Историки считали, что если политические требования выставлены в листовках, то можно сделать вывод о том, что весь рабочий класс выступал с такими политическими требованиями, хотя это далеко не так. Процент их даже Варзар признавал небольшим, у нас примерно такое же сочетание, как и у него.

           Второй вопрос – по поводу исторической антропологии. Историческая антропология считает, что люди – единственный предмет истории. Родоначальником оформившейся в направление в гуманитарных науках исторической антропологии считают француза М.Блока с его «Историей», появившейся в 1932 г. Тогда наметилось три подхода к исторической антропонимистике: статистический, (исследование массовых типичных явлений), генеалогический (традиции и их жизнь в поколениях), проспографический (когда одно и то же явление рассмат­ривается в разных культурах, эпохах, социальных слоях, [100] конфессиях и т.п.). Значение исторической антропологии в том смысле, как она сейчас предстает в исследованиях, заставила почуствовать так называемая «школа Анналов», в том числе француз Л.Февр, который писал в своей книге «Combats pur Histore» в 60‑е гг., что «единственный предмет истории – люди, взятые в рамках общества». Эту сторону я особо хотела подчеркнуть в докладе, но вообще направление исторической антропологии требует особого разговора.

           С.В.Тютюкин:

           Есть ли конкретные примеры положительного влияния «Хроники» на исследования отечественных и зарубежных ученых за последние 5-7 лет?

           И.М.Пушкарева:

           Положительное влияние есть. Во-первых, сама эта проблема – темы, доклады о положении и движении рабочих – фактически исчезла, а поскольку она исчезла, то, естественно, у нас такого положительного влияния на крупные работы, которые бы выходили по этой проблематике, пока нет. Это прослеживается только в кандидатских диссертациях.

           В советской историографии, как известно, центром рабочего движения объявлялся обычно Петербург. Но «Хроника» доказывает, что это было не всегда так на рубеже XIX – начала XX в. Постоянно менявшаяся география основных очагов рабочего движения показывает, насколько мы в этом отношении отстали от зарубежных  исследователей. В 1996 г. в Штутгарте издана работа Физелера на немецком языке, который в своей вступительной статье прямо сказал, что советская историография недооценивала роль Западного региона, населенного евреями и поляками. В нашей «Хронике» показано, что там социальные проблемы переплетались с национальным бесправием (особенно это проявлялось в отношении евреев) и жгучим стремлением освободиться от самодер[101]жавного деспотизма у поляков. Между тем этот регион не был забыт в середине 20‑х гг. – со времени статей Бухвиндера в «Красной летописи» и работ Невского. Здесь мы многое потеряли, и «Хроника» может восстановить реальную картину.

           Ю.А.Тихонов:

           Можно ли примерно сказать, какая доля выступлений рабочих оканчивалась принятием их требований или жалоб?

           И.М.Пушкарева:

           Для каждого года это было по-разному. Мы занимаемся этими подсчетами. Обычно статистика нам предлагает те выступления, которые оканчивались компромиссом, делить пополам. Тех движений, тех выступлений (в период экономического кризиса прежде всего), которые оканчивались удовлетворением требований, было чуть меньше, а тех, которые оканчивались безрезультатно – больше.

           Ю.А.Тихонов:

           А компромиссные решения вы куда относите?

           И.М.Пушкарева:

           Компромиссные решения обычно у нас историки рабочего движения делят пополам. Компромиссные также колебались. В кризисные годы компромиссных решений было больше.

           Ю.А.Тихонов:

           Компромисс – это победа, хотя и частичная.

           И.М.Пушкарева:

           Эти требования рабочих носили еще экономический характер. Часто удовлетворялись самые незначительные их них – например, когда в цехе ставили бак с водой, а какое-то более важное требование не удовлетворялось. Но рабочие были рады и этому, они говорили: хорошо, [102] спасибо большое. Мы больше бастовать не будем... Все кончилось компромиссом. Компромиссные решения тоже надо исследовать очень подробно.

           Ю.И.Кирьянов:

           Между тем, не только наш институт, но и целый ряд видных исследователей приложили немало усилий и            На фоне обвала, который постиг изучение и разработку этой проблемы, появление хроник рабочего движения бесспорно стало приятным исключением, которое как-то сглаживало абсолютное невнимание к этой тематике.

           Хроники рабочего движения существеннейшим образом дополнили наши представления о развитии рабочего движения, его формах, его масштабах, влиянии партий различных политических направлений, конкретной агитации этих партий среди рабочих. Доклад И.М.Пушкаревой – это подведение определенного итога огромного уникального труда, ответственным редактором которого она была. Уже опубликовано 6 сборников и еще 2 ожидают выхода в свет. К каждому из них И.М.Пушкаревой написано обстоятельное предисловие, в котором даны результаты первоначального обобщения материала. Рекомендую И.М.Пушкаревой подготовить отдельную книгу на основании этих первичных обобщений. Материалы «Хроники» сейчас начали активно внедряться в изучение проблемы, в том числе они используются при написании дипломов и диссертаций под руководством Л.И.Бородкина.

           С.В.Тютюкин:

           Ученый совет старается более или менее равномерно обращаться к самым разным сюжетам отечественной истории, начиная с глубокой древности, и можно только приветствовать тот факт, что дощла очередь и до истории пролетариата, тем более что выход «Хроника рабочего движения» дал прекрасный повод для этого.

          [103] Положение с изучением рабочего класса и рабочего движения совершенно бедственное, я бы сказал, критическое. То, что делается в нашем институте, это, может быть, отрадное исключение.

           Доклад И.М.Пушкаревой подводит определенные итоги работы в этом направлении.

           Наш современный рабочий класс в 90‑х гг. не сумел защитить себя, свои интересы, свое положение. Отсюда по цепочке пошло невнимание и иногда презрительно-наплевательское отношение к рабочему человеку, к рабочему классу и к рабочему движению в целом.

           В этом году вышла двухтомная «Социальная история России XIX – начала XX века». Автор – Б.Н.Миронов. Там огромное количество сюжетов, рассмотрены все сословия российского общества. Но, как известно, рабочие не были особым сословием. И оказалось, что для рабочих вообще в этой истории места не нашлось.

           Как бы мы ни относились к рабочим, но, говоря о нашей истории конца XIX-XX в., разве мы можем отвлечься от того, что это была внушительная, очень активная, очень динамичная социальная сила, которая влияла на весь ход политических событий в нашей стране. Тем не менее, на практике сплошь и рядом в новейшей историографии рабочий класс исчезает вообще.

           Совершенно очевидно то, что наш прежний подход страдал идеализацией. Рабочий класс из живых людей превращался в некую бронзовую фигуру, которая уже весьма отдаленно напоминала только исторические реалии конца XIX – начала XX в.

           Менять подходы обязательно нужно. Самое главное – этот подход должен быть элементарно более объективным, потому что то, что мы делали раньше в этой области от исторической правды было весьма и весьма далеко.

           Но нельзя впадать и в другую крайность – начинать вообще вычеркивать сюжеты, действующие лица, героев, которые были у рабочего класса, вообще из истории. Если мы пойдем по этому пути, то вместо каких-то положи[104]тельных результатов, которых нам хотелось бы добиться, мы сделаем несколько крупных принципиальных шагов назад и потом нам не раз придется опять начинать с нуля, начинать с каких-то прежних подходов и т.д., и т.п.

           Поэтому я хочу всячески приветствовать тот факт, что в нашем институте эта работа не замирает, сохраняются энтузиасты, занимающиеся сейчас историей рабочего класса и рабочего движения.

           Те зарубежные фонды, которые были здесь сегодня названы, в лучшем случае обеспечивают только публикацию хроник, но не дают никакой реальной поддержки тем, кто эти хроники представляет. Поэтому хотя бы в чисто моральном плане мы должны этих людей поддержать и отметить, иначе все это направление, некогда такое мощное, такое престижное, такое поддерживаемое нашим государством, оно придет в полнейший упадок, что с точки зрения науки, совершенно недопустимо.

           Не надо думать, что сейчас сотни и тысячи людей будут заниматься этой проблематикой. Такой взгляд нереален, да это и не нужно. Но давайте не будем впадать и в другую крайность. Пусть история рабочего человека займет достойное место в нашей истории, пусть этот рабочий человек будет уважаться, потому что сейчас с позиций, особенно нашей интеллектуальной элиты, рабочий человек превратился в некое «быдло», в некий третьесортный объект манипуляций, о котором вообще сказать даже доброе человеческое слово считается чуть ли не зазорным. Это очень далеко от науки, с этим надо бороться и этому надо противопоставлять реальную работу.

           В.Я.Гросул:

           Задача Ученого совета не только заслушивать, но и давать рекомендации. Возникает такая ситуация, когда мы можем погубить целое направление. Действительно, у нас давняя традиция в стране, мы шли на первом месте в области изучения истории рабочего класса. Традиции были заложены не только Панкратовой, но и Невским, [105] Мицкевичем, можно назвать еще ряд имен. Конечно, они писали в то время по-своему. Сейчас другое время, и доклад И.М.Пушкаревой свидетельствует  о том, что  применяются новейшие методики, что в этой области мы идем   на уровне современных исследований. Но С.В.Тютюкин совершенно прав: мы забываем о простом человеке. И что же у нас получается? Мы перестали  заниматься  крестьянином, интеллигенцией. Единственное исключение, пожалуй, книга Л.В.Милова, у нас же в  Институте  крестьянином – не крестьянством, не сельским хозяйством,  а  именно крестьянином как человеком – никто не занимается.  Т.е. мы перестали заниматься человеком как таковым.

           А.Е.Иванов:

           Меня очень заинтересовала аналитическая сторона информации И.М.Пушкаревой – новая методика изучения рабочего класса, которую можно применять именно к тому банку данных, который собран коллективом, занимающимся хроникой рабочего движения. Эти методики настолько универсальны, что могут применяться к любому массовому движению.

           Поскольку я буду возвращаться к истории студенческого движения, доклад будет иметь не только чисто прикладное значение для изучения рабочего класса, но и сыграет важную роль в изучении массовых движений России в конце, во второй половине XIX – начале XX столетия.

           А.Л.Хорошкевич:

           Доклад И.М.Пушкаревой меня очень порадовал широким охватом зрубежной литературы. В связи с этим было бы очень полезно провести конференцию или круглый стол по современным методикам зарубежной историографии, потому что малая история и методы антропологии приложимы не только к затронутому периоду в докладе, но и к более ранним для наших источниковедческих и исторических исследований.

          [106] Ю.А.Тихонов:

           В докладе И.М.Пушкаревой и в выступлениях дана всесторонняя научная оценка хронике рабочего движения и работе подготовителей, которые обеспечили издание хроники.

           Нельзя не согласиться с опасениями, что из наших исследовательских работ ушли фигуры крестьянина, рабочего, интеллигента. Но благодаря изданию «Хроники» участь забвения российскому рабочему, по-моему, не грозит. В 90‑е гг. мы не видим больших исследовательских работ по истории рабочего класса и рабочего движения, но сама хроника, этот объемный материал, теперь стал достоянием исследователей и российских, и зарубежных, – мне кажется, является показателем того, что внимание к этой тематике будет развертываться и в ближайшие годы оно, несомненно, возрастет. Тем более не будем забывать, что сейчас «Хроника» довела изложение материала только до 1904 г., а последующие годы дадут очень много.

           Я бы подчеркнул следующее. Во-первых, в докладе показан более полный банк данных о рабочем движении. В 3-4 раза увеличилось число источников, описывающих эти события, причем события конфликтные получили в «Хро­нике» более всестороннее освещение. Ваше замечание, что 7-8% рабочих было втянуто в борьбу, а мне кажется, что для годов накануне революции 1905 г. это очень много. Во всяком случае, это немало, это показатель уже нарастающего рабочего движения. Наверное, последующие годы дадут несравненно более высокие показатели, а в предреволюционные годы 7-8% – это, повторяю, немало.

           Доклад показал, что теперь без более полного и скрупулезного изучения содержания томов «Хроники» вообще двигаться по пути дальнейшего исследования темы уже просто невозможно.

           Мне хочется подчеркнуть источниковедческое значение материалов, которые объективно наталкивают и даже заставляют исследователя продумывать новые методиче[107]ские приемы анализа исторического материала. В этом важное значение томов «Хроники».

           Я полагаю, что данный доклад прозвучал в нужное время и его цель – стимулировать изучение проблемы. Еще раз повторяю, что благодаря поддерживаемой руководством Института систематической работе над «Хроникой» продолжалось исследование истории рабочего класса в сложное для исторической науки время. В 90‑е годы была заложена база для дальнейшего изучения проблемы в хронологических рамках периода, предшествовавшего первой русской революции. Один из немецких историков отметил, что в области истории рабочих Германия стоит на пути догоняющей модернизации, суть которой в том, чтобы сделать исследования прошлого культурно и антропологически ориентированными. Думается (сужу по библиографии), что в последние годы немецкие ученые ликвидировали этот теоретический пробел, чего нельзя еще сказать об историках в России. Увы, мы тоже вынуждены в теоретическом отношении чаще «догонять», что произошло в результате долгой зацикленности нашей науки на марксистско-ленинской методологии. Но было бы неверно не видеть, что методы, используемые в рамках названной методологии в интересующей нас области на определенном этапе не принесли пользу разработке проблемы. Заметим, что некоторые из этих методов были не чужды зарубежным историкам.

           Конечно, история массовых движений кажется неинтересной человеку, сосредоточенному более на личном, нежели на общественном. Можно по-разному толковать те глубокие внутренние трансформации, которые проявляются сейчас в смене интеллектуальных ориентаций и исследовательских парадигм в гуманитарных науках. Полагаю необходимым, однако, заметить, что развал социалистической системы и падение престижа России на мировой арене были ускорителями релятивизации результатов, достигнутых мировой интеллектуальной мыслью. Можно по-разному оценивать (или, как модно стало го[108]ворить, эвалюировать, от evalution – оценка) факт падения влияния прежних научных школ и роста индивидуализации исследования, в том числе исторических. Но мне, как специалисту по истории массовых движений в России начала XX в., видится в этом явлении объективный процесс развития буржуазной идентичности, которая характеризуется отвержением принципа «солидар­ности» («коллективности», «коллегиальности»), готовности подчинять личные интересы общественным и которая при этом возводит в фетиш понятия, свойственные философам-экзистенциалистам – Индивид, Свобода Личности, Свобода воли.

           Выше было сказано о том, что материалы «Хроники» могут быть использованы для разработки проблем новой рабочей истории. Вместе с тем, издание «Хроники» не завершено, и нам – составителям, редакторам, генерализаторам (тем, кто сводит воедино данные карточек), публикаторам – конечно же, необходимо довести до сведения тех, для кого вышеназванные проблемы интересны, результаты своей нелегкой и, поверьте, очень утомительной работы по обработке источников. В дальнейшей публикации следует учесть методы и подходы «новой рабочей истории». Воссоздание полной и всеохватывающей истории рабочего движения в дореволюционной России – не самоцель. Российские ученые не случайно стремяться «догнать» зарубежных коллег в их исследованиях истории труда, использовать новейшие подходы к изучению темы, потому что она, несмотря на всю ее историчность, необычайно актуальна, я бы даже сказала – злободневна. Вопрос о рабочей политике, о механизмах избежания социальных конфликтов необычайно существенен для нашего общества, измученного политическими катаклизмами, экономическими экспериментами и общей нестабильностью внутренней жизни.

           Издание «Хроники» продолжается. Значит, создание комплексного источника, способного поднять изучение рабочей истории на новый уровень, не завершилось и, [109] будем надеяться, продолжиться. В дореволюционный период «Своды» фабричных инспекторов были лучшим, чем располагала мировая статистика по проблеме российского рабочего движения. В настоящий момент еще не утеряна возможность создать новый «Свод» и даже «Своды», которым не будет равных в мировой науке. В них могут быть подняты другие темы, кроме рабочего движения, которые полнее представят это движение как часть социальной истории. Как показал опыт, путь в залежи российских архивов, с содержащейся там обширнейшей информацией может быть сокращен «хрони­ками» особого типа, подобно той, о которой шла речь – в этом одно из ее важных, если не главных, их предназначений. Наша отечественная наука всегда была сильна особым вниманием к источнику, что позволяло выходить из самых сложных затруднений, которые ей предстояло переживать вместе с историей страны.

           Говорят, что задача объединения «микро» и «макро­подходов», «истории маленького человека» и «истории огромных трансформаций» рождает «головную боль», и пока ни к какому единому мнению, ни к какому консенсусу прийти не удалось. Полагаю, что размышление над материалами «Хроники» вне зависимости от познавательных и теоретических ориентаций исследователей – существенный этап к решению вышепоставленной задачи.

           Как ни медленно идет процесс освобождения от груза устаревших теоретических постулатов, престиж российской науки будут поддерживать те ученые, которые будут – как и в «доброе, старое время» – идти не «от концепции», а «от источника». Думаю, что и «Хроника рабочего движения в России 1895-1917 гг.» тогда в полной мере оправдает свое предназначение.