Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Выпуск 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. 480 с. 30 п.л. 21,11 уч.-изд.л. 250 экз.

Франко Вентури и советская историография народничества

Автор
Твардовская Валентина Александровна

Аннотация

Ключевые слова
народничество, историография, Франко Вентури

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Твардовская В.А. Франко Вентури и советская историография народничества // Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Вып. 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. С. 109-135.

Текст статьи

[109]

B.А.Твардовская

 

Франко Вентури и советская историография народничества*

 

           У книги Ф.Вентури «Русское народничество», всемирно известной, переведенной на основные европейские языки, в России – своя, особая судьба. Она появилась здесь в середине 1950‑х гг. в переломный период истории страны. После смерти И.В.Сталина серьезные изменения в общественной жизни коснулись и исторической науки. Стало возможным после долгого перерыва заниматься исследованием народничества. В этой обстановке появление труда Ф.Вентури в центральных библиотеках Москвы и Ленинграда, ее положительные оценки в печати воспринимались как событие не только научной, но и общественной жизни.

           Книга итальянского историка была едва ли не первым произведением «буржуазной» литературы, которое можно выписать по общему каталогу и читать в общем зале библиотеки, а не в «спецхране», где обычно сосредотачивались работы зарубежных авторов. Журнал «Вопросы истории» напечатал положительный отзыв об исследовании Ф.Вентури, легализовав тем самым использование ее советскими историками. Автор отзыва С.А.Покровский называл работу Ф.Вентури серьезной, отмечая «внима­тельное изучение» итальянским историком литературы из библиотек Москвы и Ленинграда и его «глубокий интерес к теме»[1].

           Между тем идейные и методологические расхождения Ф.Вентури с советской историографией народничества, основанной на ленинской концепции, были достаточно серьезными. С.А.Покровский отметил немало «ошибок» рецензируемой книги, что явно противоречило ее общей [110] благожелательной оценке. По сути концепция Ф.Вентури была близка той, что изобличалась в трудах англо-американских «фальсификаторов» истории. Ф.Вентури делал вывод, что в период 1860–80‑х гг. были заложены многие традиции революционной борьбы последующего периода, созданы идейные предпосылки, родилась та психология, сформировались те типы борцов, которые подготовили революцию 1917 г.[2]

           Однако итальянский историк не только не был причислен к «фальсификаторам», но по-своему даже противопоставлен им, будучи отнесен к представителям «про­грессивной общественности стран мира»[3]. Имя Франко Вентури чуть было не появилось в новом издании Истории КПСС среди имен тех зарубежных историков, которые «проявляют известное стремление к объективному освещению исторических явлений».

           Как один из авторов первого тома этого издания, призванного пересмотреть некоторые идеи Краткого курса истории ВКП(б), я участвовала в его обсуждении и хорошо помню, что имя Ф.Вентури было названо в Предисловии к тому именно в этом контексте. Однако в окончательном варианте ссылка на Ф.Вентури была снята – ее не сочли возможным оставить даже с оговорками о «серьезных ошибках»[4].

           Этот эпизод симптоматичен и раскрывает как двойственное отношение к итальянскому историку тех, кто в те годы «курировал» историческую науку, так и непоследовательность перемен в ней. С одной стороны необходимо было продемонстрировать готовность советской науки выйти из той изоляции, в которой она находилась в период сталинизма. С другой стороны официальная идеология по-прежнему претендовала на монополию, объявляя марксизм «единственно верным» учением.

           Характерно в этом смысле заключение С.А.Покров­ского, явно вступавшее в противоречие с его оценкой труда Ф.Вентури как серьезного научного исследования: «Ошибки и пробелы в работе Вентури в значительной мере объясня[111]ются тем, что он прошел мимо замечательных трудов В.И.Ленина, без глубокого изучения которых невозможно правильно понять сущность и развитие народничества»[5].

           Упреки в непонимании классовой сущности народничества, которая раскрыта в произведениях В.И.Ленина, как обязательные, повторены в отзывах на книгу Ф.Вентури советских исследователей народничества[6]. Однако критикуя Ф.Вентури за его идейную позицию, советская историография признавала серьезное научное значение его труда.

           Положение не изменилось даже после выхода английского перевода книги Ф.Вентури о русском народничестве, который сделал ее более доступной для советских исследователей[7].

           Предисловие И.Берлина в весьма резкой и прямолинейной форме проясняло концепцию исследования Ф.Вентури, его поисков истоков русского революционного процесса. Если Ф.Вентури ненавязчиво, намеками, хотя и с достаточной последовательностью подводил к выводу об общих тенденциях революционного движения 70–80‑х гг. XIX в. и последующего периода, то И.Берлин открыто, почти в публицистичной форме, подчеркнул идейную и психологическую общность между большевиками и революционными народниками.

           В советской историографии произошло своеобразное отторжение предисловия И.Берлина от самой книги. Разумеется, И.Берлин, был отнесен к фальсификаторам истории, а его концепция была объявлена ложной. Случалось, вступительную статью И.Берлина советские историки разбирали отдельно, как самостоятельное произведение, не упоминая о ее внутренней связи с книгой Ф.Вентури[8]. Встречались и попытки противопоставить предисловие И.Берлина содержанию книги итальянского историка[9].

           Естественно, что сам Ф.Вентури не мог не задаваться вопросом, каким образом его книга, по сути противостоящая советской историографии, была ею одобрена в целом и притом «в годы войны, в том числе и культурной». (1, XXXIII). Его объяснение этому вряд ли можно [112] принять, но оно многое раскрывает во внутреннем мире этой уникальной личности – ученого по призванию. Ф.Вентури убежден, что «история смогла преодолеть конфликты между противоположными идеологическими и политическими системами и противопоставить им поле, на котором могли бы сойтись русские, избавившиеся от испытаний сталинизма и западные деятели, перенесшие остаточные явления периода холодной войны». (1, ХХХIII). Вера итальянского историка в силу и могущество научной мысли, способной противостоять идейным запретам, безгранична.

           Но в реальной действительности все было значительно сложнее. Избавление от «испытаний сталинизма» шло медленно и многотрудно, было непоследовательным и не полным. Соответственно и политика в области науки оставалась двойственной. Допустив в этой области некоторые «послабления», КПСС, называвшая себя руководящей и направляющей силой общества, по-прежнему бдительно следила за чистотой марксистской идеологии, оберегая ее от чуждых влияний.

           Л.Шапиро в рецензии на английское издание книги Ф.Вентури недаром отметил, что в целом в советской историографии было высказано так много упреков и претензий в адрес итальянского исследователя, что одобрение его труда можно признать весьма условным.

           И все же ряд обстоятельств определили особое отношение к книге Ф.Вентури о народничестве в советской исторической науке. Это и характер его исследования – академического, не политизированного, отличающегося объективностью. Основательность и аргументированность изложения, его спокойный, умеренный тон выгодно отличали работу Ф.Вентури от многих англо-американских исследований о революционном движении в России с их ярко выраженной тенденциозностью. Л.Шапиро обращал внимание, что «намеки» Ф.Вентури на преемственность большевизма и заговорщиков 1860–80‑х гг. не могли быть одобрены в советской литературе. Но это были в [113] основном, именно намеки в отличие от четких выводов англо-американских историков о «корнях большевизма». Вентури шел от конкретного исторического материала, не имея заранее заготовленной схемы. Он более стремился подвести читателя к собственным размышлениям, чем предлагать ему готовые заключения.

           Было отмечено в советской историографии и особое отношение Ф.Вентури к революционерам и либералам – отличное от утвердившегося в англо-американской историографии. Итальянский историк писал о русских революционерах с огромным увлечением. Менее всего он был их обличителем, хотя ему ясны были заблуждения этих людей, их фанатизм, способность преступить нравственные нормы. Но он остро чувствовал готовность революционных народников к самопожертвованию во имя социалистического идеала, их стремление защищать интересы крестьянства, естественным заступником которого они себя осознавали. «Что-то вызывало во мне немалое восхищение и восторг перед тем поколением революционеров», – признавался этот либерал по убеждениям (1,XV). Отношение Ф.Вентури к революционному народничеству отлично от господствовавшего в советской литературе 1950–70‑х гг. с ее утверждением примата революционности перед реформизмом. Но оно также далеко от нынешнего стремления многих наших современных историков и публицистов увидеть в революционном движении сплошную бесовщину. В книге итальянского историка в революционной борьбе самым тесным образом сплелись добро и зло, высокие идеалы и, порой, самые низменные средства их достижения – как это и было в реальной действительности.

           Российских либералов Ф.Вентури не жалует, признавая их активность в период подготовки крестьянской реформы, он говорит об их нерешительности, неспособности к натиску на власть, что в определенной мере способствовало росту революционного движения. Л.Шапиро не без оснований отмечал, что характеристика россий[114]ского либерализма Ф.Вентури сыграла свою роль в доброжелательном отношении к его книге. (1, XXXXIV).

           Думается, хотя эти черты исследования Ф.Вентури многое объясняют в благожелательном к нему отношении советской историографии, главным же, что определило это отношение, был новый микроклимат в советской исторической науке, попытка освежить здесь обстановку, расширить возможности исследования общественного движения XIX в. Народничество перестало быть запретной темой и стало интенсивно изучаться.

           Перевод книги Ф.Вентури на русский язык весьма способствовал бы ускорению этого процесса. С.А.Покровский признал книгу Ф.Вентури «наиболее солидным исследованием о народничестве, появившимся в западной литературе»[10], скромно умолчав, что и в советской лите­ратуре нет исследования такого масштаба. Перечень сюжетов книги итальянского историка занял в рецензии «Вопросов истории» солидное место, а ведь многие из них вообще не были разработаны советскими исследователями по причине существовавшей регламентации и запретов.

           Вопрос о переводе ставился в самых высоких сферах, но был решен отрицательно. Отдел науки ЦК КПСС вовсе не был заинтересован в форсированном изучении запретной долгие годы темы народничества, как, впрочем, и в распространении исследования зарубежного историка, не являвшегося марксистом.

           Ф.Вентури скупо, но достаточно красноречиво говорит о том, что заставило его обратиться к теме русского народничества и посвятить ей многие годы жизни. Он свидетельствует, что желание изучить историю революционного движения в России возникло у него еще в 1930‑е гг., когда, по его словам, «начался длительный период умалчивания о народническом движении». В то время, когда «все побуждало к тому, чтобы выяснить корни социалистических воззрений и нигилистических переворотов», был предан забвению целый период революционного движения в России, способный многое объ[115]яснить не только в истории России и ее современности, но и способствовать пониманию процессов, происходивших в XX в. в других странах (1,1-4).

           Однако в определении запрета на изучение народничества Ф.Вентури, на мой взгляд, слишком доверился суждениям, распространенным в советской литературе. В согласии с ними он объясняет этот запрет волей И.В.Сталина, не желавшего никаких упоминаний о революционерах, «способных воспользоваться бомбой или револьвером, совершать внезапные нападения». В подтверждение этого Ф.Вентури цитирует опубликованный в советской печати документ, где воспроизводились слова И.В.Сталина: «Если мы на народовольцах будем воспитывать наших людей, то воспитаем террористов» (1, XI).

           Но ведь воспитывать «наших людей» не дозволялось и на примере участников «хождения в народ». Изымалось из исследования и легальное (либеральное) народничество с его программой поддержки крестьянского хозяйства и кустарных промыслов. Причины изъятия от изучения громадной полосы общественного движения пореформенной России (70–90‑е гг.) не ограничиваются страхом перед возрождением террористических традиций. Разумеется, в пору массового террора «сверху» проблема террора против «верхов» становилась весьма опасной для обсуждения. И все же, думается, не только она определила отношение к народничеству в советской исторической науке. Стремление ограничить интенсивное и бурное исследование народнического движения, начавшееся по­сле 1917 г. с открытием царских архивов, сказалось еще до убийства Кирова в самом начале 30‑х гг.

           Оно было связано с той революцией «сверху» (сплош­ной коллективизацией крестьянских хозяйств), которая ломала и крушила традиционные устои крестьянской жизни, отстаивавшиеся народниками. В частности, именно в период коллективизации была ликвидирована община, сохранению которой народническая идеология [116] придавала решающее значение в своем обосновании возможности некапиталистического развития России.

           С начала 30‑х гг. в партийной печати (журналы «Про­летарская революция», «Борьба классов») началась борьба с «идеализацией народничества», под видом которой шло неуклонное утеснение и вытеснение народнической темы из науки и публицистики[11].

           Краткий курс истории ВКП(б), где народничество предстает исключительно как враг марксизма, окончательно определил невозможность объективного исследования этой темы.

           Ф.Вентури приступал к изучению ее, потрясенный тем пренебрежением, с которым народничество было вырвано из истории освободительного движения России.

           Итальянский историк чувствовал себя свободным от обязательных для советских историков ленинских «указа­ний». Он, например, заметил, что высказывания В.И.Ле­нина о Герцене и Чернышевском для него характеризуют лишь самого Ленина, но совсем не этих деятелей. Он свободно пересматривает датировку Лениным первой революционной ситуации в России (1859–61 гг.), доказывая ее несостоятельность. Именно после реформы, по его мнению, в стране обострились социальные и политические противоречия, а восстание в Польше в 1863 г. было своеобразной кульминацией революционного кризиса. В устных выступлениях советских историков не раз проскальзывали подобные же размышления, но в печати они появиться не могли.

           Внимательно используя все, что было сделано в советской литературе 20–30‑х гг. Ф.Вентури ощущал себя свободным от ее политических стереотипов и идеологических наслоений. Второе издание книги (Torino, 1972, J.Einaudi editore) показало, как сильно продвинулся итальянский историк в исследовании народничества, изучение которого в СССР оставалось в его поле зрения. Во вступительной статье к книге автор предстает серьезным и глубоким историографом темы, дав анализ ее пробле[117]матики в СССР и других странах. Поражают характеристики, данные Ф.Вентури советским исследователям: он очень точно сумел определить «кто есть кто» в нашей науке. Он выделил (еще в первом издании книги) Бориса Павловича Козьмина среди исследователей народничества, быстро заметил А.И.Володина в многочисленном отряде герценоведов 60‑х гг. Ф.Вентури назвал редактора моей книги «Социалистическая мысль России на рубеже 1870–1880‑х гг.» (М., 1969) и автора предисловия к ней «одним из самых проницательных советских ученых», а ведь вряд ли ему были известны иные работы М.Я.Геф­тера (1, XCVI). А иронические реплики Ф.Вентури насчет «откровений М.В.Нечкиной» и «ленинской одержимости Н.Н.Новиковой» (1,LXXX) усиливают впечатление, что итальянский историк не просто читал наши работы, а хорошо знает нашу среду, ее нравы, излюбленные приемы полемики.

           Будучи в самом начале 70‑х гг. в Москве, Ф.Вентури посетил Институт истории СССР АН СССР, где встретился с историками общественного движения XIX в. За неимением подходящей сервировки для приема дорогого гостя, мы решили стилизовать встречу под нелегальную вечеринку народников-бакунистов. Расставили граненые стаканы грубого стекла – для водки, черный хлеб и колбаса были в основе закуски. Ф.Вентури охотно принял условия игры, но сумел повернуть разговор во время застолья в серьезном направлении. Он расспрашивал о наших планах, о текущих занятиях. О себе рассказывал скупо. «Похвастался», в частности, своей библиотекой, единственной по его словам «русской библиотекой в Турине». Сказал, что купил мою книгу в Париже. Мне и сейчас стыдно, как вспомню это – что своевременно ее не послала ему. Мы были знакомы со времени конференции в Риме в 1967 г. итальянских и советских историков. Начав читать его книгу «Русское народничество» в библиотеке В.И.Ленина, я вскоре получила ее в подарок от отца: он привез ее из Италии. Но времена были дру[118]гие. О желании послать что-либо за границу надо было поставить в известность начальство и получить его разрешение, а все это было достаточно тягостно.

           Как уже говорилось, в понимании кардинальных проблем народничества Ф.Вентури серьезно расходился с советской историографией. История народничества для итальянского историка как бы уподобляется истории человеческой жизни. Он стремится проследить ее от зарождения, детства и молодости до зрелости и старения. Ф.Вентури подходит к народничеству как к единому, цельному по своей природе течению социалистической мысли, в основе которого – вера в возможность некапиталистического развития. Герцен и Чернышевский рассматриваются как родоначальники народнической идеологии, которой суждено развиваться и изменяться, не теряя своих основных типовых признаков.

           Казалось бы, Ф.Вентури здесь близок к В.И.Ленину. Однако Ленин противоречив в своих высказываниях о народниках, подчиняя их политическим требованиям. Объявив Герцена и Чернышевского основоположниками народничества, он противопоставил революционеров 1860‑х гг. последующему поколению народников. С.А.По­кровский видит изъян работы Ф.Вентури в том, что тот не проводит «четкой грани» между шестидесятниками и революционерами 70‑х гг., исходя из ленинской концепции народничества. Рецензент сожалеет, что итальянский исследователь не показал, как в 70–80‑е гг. народничество сделало шаг назад от Чернышевского и Герцена[12].

           Спорить с этой «установкой» стало возможно лишь в 1960‑е гг., но и тогда дискуссии продолжали сдерживаться ленинским высказыванием о «прибавке» народничества к наследству 60‑х гг., занизившим ценность этого наследства.

           Иронизируя над разделением деятелей пореформенного освободительного движения на плохих и хороших, Ф.Вентури верно понял причины этого разделения. Характеризуя народничество 70–90‑х гг. как течение мелкобуржуазное, чуждое и враждебное марксизму, приверженцы [119] пролетарской идеологии не могли отрешиться от всякой революционной традиции. «Социализм в одной стране не мог завершиться тем, чтобы не потребовалось объяснить, каковы были истоки социализма в этой стране. Окостенение марксизма потребовало, чтобы в стране циркулировала другая и даже лучше, более старая кровь» (1, ХIII).

           Народничество в книге Ф.Вентури развивается противоречиво, зигзагообразно, но по восходящей линии. «Дей­ствительно ли в этом смысле “Народная воля” является шагом назад по сравнению с Герценом?» – вопрошает он, полемизируя не только с советской историографией, но и с А.Гершенкроном. Ф.Вентури считает, что народовольцы значительно более глубоко осознают социально-экономические процессы в стране, а главное роль в них государства, чем шестидесятники (1, XXI).

           Революционеры 1860‑х гг. изображены Ф.Вентури иначе, чем в советской литературе. На мой взгляд, страницы, посвященные Герцену и Чернышевскому едва ли не лучшие в книге «Русское народничество». Чувствуется, что Герцен – один из наиболее симпатичных Вентури русских деятелей. Нельзя не заметить его огромного уважения и к Чернышевскому.

           Герцен показан в идейных поисках, а не в колебаниях от демократии к либерализму, как принято было вслед за В.И.Лениным в советской историографии. Он ищет возможность безреволюционного пути к социализму. Только к концу 1980‑х гг. советские исследователи (первым – А.И.Володин.) смогли заговорить об этих поисках Герцена, как сильной стороне его мировоззрения, а не слабости[13]. А сейчас, увлекшись пересмотром ленинских оценок, многие из них относят Герцена к либералам. Но Герцен у Ф.Вентури «умеет быть революционером». Он не отвергает революционного насилия как крайнего средства борьбы, но стремится его избежать. Автор останавливается и на других чертах, отличающих Герцена от либералов, показывая и точки соприкосновения с ними.

           [120] Родоначальник «крестьянского социализма», приверженец общины, Герцен как и они придавал особое значение свободе личности.

           Ф.Вентури видит в мировоззрении Герцена черты западника и славянофила одновременно. Это вызвало возражение рецензента «Вопросов истории», посчитавшего, что итальянский историк «напрасно преувеличил влияние славянофилов на Герцена» и к тому же не показал их реакционности[14].

           Однако и в решении проблемы соотношения слаянофильства и народничества Ф.Вентури опередил советскую историографию на многие десятилетия. В противоположность старой русской либеральной историографии, советские историки вслед за Лениным устойчиво трактовали народничество и славянофильство как течения клас­сово чуждые, отрицая всякую близость между ними. Когда в 1958 г. на IV Международном конгрессе славистов французский ученый А.Гранжир в своем докладе попытался показать сходство «романтизма славянофилов и народничества», повторив ряд доводов Ф.Вентури, с его критикой выступили видные советские исследователи (С.А.Макашин, Ю.Г.Оксман, Б.Ф.Егоров)[15]. Только сейчас проблема народничества и славянофильства стала пе­ресматриваться[16].

           Разбор книги Ф.Вентури «Русское народничество» осуществлялся в «Вопросах истории» традиционным для советской критики способом. С.А.Покровский поучает итальянского историка как надо писать о народничестве, напоминая ленинские цитаты и не заботясь об иной аргументации.

           Так, с ходу отвергается вывод об анархистских тенденциях во взглядах Герцена, на которых останавливается Ф.Вентури (1, 56). По словам рецензента, «Герцен даже в период “духовного кризиса” не проповедовал анархизм[17]». Но ведь у Ф.Вентури и речи не было о проповеди анархизма, типа бакунистской. Итальянский историк писал об общественном идеале Герцена, мечтав­шем о безгосударственном устройстве в будущем.

           [121] Столь же бездоказательно отвергалось и наблюдение об отношении Герцена к якобинству. Ф.Вентури показывает, что русскому демократу и социалисту были чужды заговорщические и террористические тенденции якобинцев, да и диктатуру как форму правления, вводящую новый социальный порядок, он считал неприемлемой. По утверждению С.Д.Покровского, Герцен был сторонником «револю­ционной диктатуры народа»[18]. Ho Вентури опирается на герценовские тексты, а его рецензент ни подкрепляет свой тезис никаким конкретным высказыванием Герцена.

           С.А.Покровскому представлялось, что Ф.Вентури преувеличил разногласия между Чернышевским и Герценом. В советской литературе принято было считать революционную демократию 60‑х гг. монолитной и сплоченной. Вождем ее считаются Чернышевский, а его верным, хотя и колеблющимся, соратником был признан Герцен, за последовательность которого Чернышевский успешно боролся. Для Вентури Чернышевский и Герцен прежде всего оригинальные мыслители, далеко не во всем сходные. В их подпольную деятельность с целью создания единой революционной организации итальянский историк не верит: у него нет фактов.

           В центре внимания Вентури публицистика «Совре­менника» и «Колокола».

           Н.Г.Чернышевский в книге о русском народничестве не зовет к топору, но ясно ощущает его занесенным над страной. Автор показывает, что усилия Чернышевского направлены на то, чтобы убедить власть пойти на уступки, «исправить» крестьянскую реформу и тем самым не допустить социального взрыва.

           «Письма без адреса» Чернышевского, обращенные к императору, в советской литературе использовались исключительно для того, чтобы показать, как К.Маркс изучал итоги реформы 1861 г. по сведениям, собранным Чернышевским. Вентури обратился к «Письмам без адреса», для характеристики самого их автора, для которого крестьянская революция – угроза гибели культуры и цивилизации.

           [122] Чернышевский, в понимании Вентури, делает ставку на реформу, а не на революцию. Как и Герцену ему ясны преимущества мирного, ненасильственного решения социального вопроса. Но его обращения к власти столь же бесплодны, как и у Герцена. Надо ли говорить, что сама мысль о подобной позиции Чернышевского была решительно осуждена в «Вопросах истории». Чернышевский в советской литературе 30–70‑х гг. одержим мыслью о крестьянской революции, он стремится ее приблизить, содействовать ей, участвовать в ней. Чернышевский в книге Ф.Вентури мечтает о крепком, независимом от помещиков самостоятельном крестьянстве, хозяйничающем на своей земле.

           Вентури привычно опирается на конкретные положения из публицистики редактора «Современника». Его советский критик не привел ни одного высказывания Чернышевского в поддержку своих опровержений. В изучении Чернышевского Ф.Вентури поставил ряд проблем, к которым только сейчас историческая мысль в России начинает обращаться, заново исследуя наследие великого мыслителя. Немало нового внес Ф.Вентури и в герценоведение, стремясь учесть все то, что было сделано здесь советскими исследователями. А вот в изучении движения народников 70–80‑е гг. ему в ряде случаев пришлось быть «первопроходцем».

           Если в рассказе о «Молодой России» и кружке П.Г.Заичневского итальянский ученый мог обратиться к небольшой, но емкой и содержательной монографии Б.П.Козьмина[19], то первая советская монография об ишутинцах, которым Вентури посвятил более двух печатных листов, вышла лишь в середине 1960‑х гг.[20] Тогда же появились исследования Б.С.Итенберга о «хождении в народ», С.С.Волка о «Народной воле» – книги об идеологах народничества. Ничего этого в распоряжении Ф.Вентури не было, когда он начинал и заканчивал свою работу. Советскую литературу 1960‑х гг. т. он смог использовать лишь во 2‑м издании «Русского народни[123]чества». А до той поры начатое в ней в 30‑х гг. изучение народничества оставалось незавершенным, будучи насильственно прерванным.

           Бакунин интересовал советских исследователей 40–50‑х гг. исключительно как враг марксизма, развернувший против него борьбу в Интернационале. Ф.Вентури показал его одним из вдохновителей и идеологов «хождения в народ», влияние которого было преобладающим в народнической среде 70‑х гг. В советских работах 1960‑х гг. о бакунизме утвердилась именно эта точка зрения и попытки пересмотреть ее, «изъять» Бакунина из революционно-народнического движения, как это было в 40–50‑е гг., уже терпели неудачу[21].

           Естественно, что советскому биографу П.Л.Лаврову показалось, что Ф.Вентури недооценил его роль в народничестве[22]. И все же думается более прав Вентури, когда не считает эту роль особо значимой, поскольку не видит прямых последователей Лаврова в русской революционной среде. Советский исследователь оспаривает и мнение Вентури о том, что «социалистические идеи Лаврова побуждали к более спокойной перспективе и вели к ожиданию социальных перемен». Б.С.Итенберг настаивает на том, что Лавров «активно действовал в революционной борьбе, строя планы коренных социальных преобразований»[23]. Но итальянский автор обратил внимание на сложность и длительность подготовки революции в программе Лаврова, который тем самым отодвигал ее в самое отдаленное будущее.

           Возможно, упрек С.С.Волка, посчитавшего, что Вентури «сводит всю деятельность “Народной воли” к террору», небезоснователен[24]. Но Ф.Вентури не располагал тем обилием документов об организационной и пропагандистской работе народовольцев, которые были в поле зрения советского историка. Наибольшее внимание Ф.Вентури в рассказе о движении 70–80‑х гг. уделил П.Н.Ткачеву. Успешное исследование этого идеолога народничества, начатое Б.П.Козьминым, было грубо обор[124]вано в 30‑е гг., как и издание его сочинений. Именно эта фигура привлекла внимание и критика книги «Русское народничество» С.А.Покровского. Ко времени появления его отзыва в «Вопросах истории», труд Вентури уже был отрецензирован А.Гершенкроном, который четко обозначил «зловещую преемственность большевизма» от наиболее отрицательных черт народничества, сконцентрированных в программе и тактике Ткачева. Именно в его идеях, утверждал американский исследователь под впечатлением книги Вентури, лежит «Ключ к большевизму»[25].

           С.А.Покровский подверг критике прежде всего тезис о сочетании во взглядах Ткачева бланкизма и марксизма, по его словам, повторенный Ф.Вентури вслед «за устаревшими работами советских историков». (Разумеется, имелся ввиду Б.П.Козьмин, высказавший такую точку зрения в 20–30‑е гг.). Однако она оказывалась не столь устаревшей: разрабатывается сейчас в российской историографии[26].

           Е.Л.Рудницкая недавно верно подметила, что «рево­люционное начало в мировоззрении Ткачева взрывало законосообразность, историческую закономерность, экономическую обусловленность социалистической революции, из которой исходил марксизм»[27]. Но столь же верно и наблюдение Вентури, что сама идея «захвата власти» для Ткачева прямо вытекала из марксистского тезиса о примате экономики, преобразить которую «сверху» – путем декретирования – и значило изменить общество в духе социальной справедливости.

           С иронией и некоторой долей сочувствия смотрел Ф.Вентури на советских историков народничества, связанных по рукам ленинскими оценками и характеристиками этого движения.

           Не считаться с ними, а тем более оспаривать их никто и позволить себе не мог.

           Думается, Ф.Вентури поначалу, скорее интуитивно, чем осознанно воспринимал значимость темы народничества. Она открывалась ему постепенно, в ходе исследования. Его притягивала ее неизученность, постигать от[125]тенки народнической мысли, перипетии борьбы революционеров-народников заставляла «бескорыстная любознательность», присущая истинному ученому. По словам Ирэн Кюри именно эта «бескорыстная любознательность» является подлинным двигателем научного прогресса, причиной всех важных научных открытий[28]. Исследование народничества оказалось плодотворным и перспективным. Изучая его, итальянский историк глубже познакомился и с русской культурой и внутренней политикой самодержавной империи. Сосредоточив свое внимание на анализе революционного движения 1860–80‑х гг., он не выпускал из поля зрения и проблемы самодержавного государства. Ф.Вентури считал, что сотрудничество власти с обществом в период подготовки реформ сделало возможным освобождение крестьян и последующие изменения местного управления и суда. Но сотрудничество это оказалось временным эпизодом. Надежды представителей либерально-демократической интеллигенции на союз власти и общества рухнули довольно быстро. Реформы затягивались, проводились непоследовательно, оставались незавершенными. В этом Ф.Вен­тури видит главную причину общественного недовольства. Самодержавие оказалось неспособным пойти навстречу насущным потребностям народа, ущемив с этой целью привилегии дворянства. Политика власти по-своему способствовала росту революционных настроений. Ответственность за социальные и политические потрясения страны итальянский исследователь возлагает таким образом не только на революционеров, но и на самодержавие. Объективный анализ Ф.Вентури российской действительности полезно напомнить тем историкам и публицистам наших дней, которые винят в катаклизмах, пережитых Россией исключительно революционеров и склонны идеализировать самодержавную власть.

           У Ф.Вентури был свой взгляд на русское народничество, не характерный для зарубежной историографии. Если большинству англо-американских исследователей при[126]суще восприятие народничества как явления самобытного, уникального, то Венгури, не упуская из виду специфику этого движения, особое внимание уделял его общности с революционными и социалистическими течениями в Европе. Он и рассматривает русское народничество как часть социалистического общеевропейского движения. Историк убежден, что опыт революционной борьбы народников общезначим, важен не только для России.

           Подводя итоги исследованию, Ф.Вентури заключал, что в русском народничестве «концентрируется демократический опыт и скрывается связь между народными массами и интеллигенцией» (1, ХСУII).

           В отсталой («запоздалой», по выражению историка С.М.Соловьева) стране народническая интеллигенция поставила ряд кардинальных проблем, и сейчас сохраняющих свою актуальность: власть и народ, народ и интеллигенция, роль государства в период реформ, демократия и социализм. В их решении народническая мысль оказалась не только на европейском уровне, но порой и опережала европейскую социалистическую мысль 1860–1880‑х гг.

           Ф.Вентури создал целую школу своих последователей в изучении русского народничества. В этой области сейчас работает плеяда даровитых итальянских историков – его сын Антонелло Вентури, Этторе Чинелла, Джульетта Лами, Джузеппе Мазоере и ряд других исследователей из Рима, Милана, Неаполя, Пизы, Турина. Между тем в нашей исторической науке тема народничества разрабатывается не столь интенсивно как этого требует ее важность и актуальность. Хотя вышли серьезные исследования о легальном (либеральном) народничестве Б.П.Балу­ева, В.В.Зверева, у нас до сих пор еще не появилось обобщающего труда, равного по масштабам работе итальянского историка. Книга Ф.Вентури в этом смысле является и живым укором историкам общественного движения в России и своеобразным призывом к более активному освоению опыта крестьянской демократии – положительного и отрицательного, столь важного для [127] современности. «История не делается когда смотрят только вперед, – предупреждал Ф.Вентури, – она делается, когда смотрят вперед и назад одновременно» (1, XXIII-XXIV).

 

           [127-128] СНОСКИ оригинального текста

 

[129]

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           С.М.Каштанов:

           Вы можете дать краткую биографическую справку о Франко Вентури?

           В.А.Твардовская:

           Конференция, состоявшаяся в Турине в ноябре 1996 г. была посвящена второй годовщине со дня смерти Вентури. Так торжественно отмечали эту дату в Италии. У нас, по-моему, не отмечают так 50- или 100-летние юбилеи наших крупных историков.

           Я разговаривала с его сыном – Антонелло. Меня интересовала, в частности, библиотека Ф.Вентури, о которой он рассказывал здесь, в Москве как о крупнейшей русской библиотеке в Италии. Оказалось, что она уже расчленена. Часть ушла в центр, в Рим, поскольку там были уникальные вещи, которых нет и в наших центральных библиотеках.

           В 30‑е гг., в молодости, Франко Вентури прожил несколько лет в Москве. Его первая жена – русская. Это тоже способствовало его приобщению к русской культуре, к русской литературе, истории. Потом он стал крупнейшим историком Италии. Сам он – сын очень крупного историка, почитаемого в Италии, изучавшего историю XVII–ХVIII вв. Его сын Антонелло тоже историк, который занимается народничеством, но поздним, в основном эсерами.

           В.Ф.Антонов:

           Докладчиком поставлена и довольно основательно изложена очень интересная, важная проблема. Я хотел бы, чтобы это выступление сыграло реанимационную роль в нашем отношении к народничеству.

           Изучение народничества – это не просто написание ряда книг по основным народническим организациям. Во всех этих книгах (я не говорю о методологической [130] стороне) обнаруживается крупный, серьезный, фундаментальный недостаток, даже фактического материала.

           Что такое изучить то или иное явление? На примере изучения декабристов М.В.Нечкиной и другими историками мы имеем все основания сказать: изучение персоналий декабристов показало несравненно более богатую историю, чем можно было проследить только по документам следствия. Мы этой работы не проделали по отношению к народничеству.

           Есть отдельные монографии, но мы не изучили многие проблемы. Мы народничества не знаем, какой была первая пятерка «Земли и воли», которую мы считали страшно революционной, как они ставили вопрос об историческом насилии? Нет, они стояли на других позициях. Что это за время, как его квалифицировать? Это господство революционного народничества или зарождение его?

           Вентури считал народничество концентрированным опытом демократии. Есть и другая сторона вопроса – практический опыт этой демократии. Народничество зародилось, если иметь в виду безусловного по исторической роли и значению основоположника Александра Ивановича Герцена, как реформистско-анархо-феде­ралистское движение. Герцен – стопроцентный анархист, антигосударственник. Он дал нам образец того, как должна быть устроена политическая демократия в будущей федералистской демократической России.

           Герцен создал более демократичную систему демократического федералистского правового государства, чем мы сейчас пытаемся строить. Это очень важно. Он полагал, что во главе исполнительной власти (а он не отрицал как анархист высших органов управления – не власти, а управления) может быть оставлен Александр Николаевич Романов. Совсем не «с топором» он хотел переделать Россию.

           У нас утвердилось мнение, что вторым основателем является Чернышевский. Но я уточню: он взял концепцию Герцена – и федералистскую, и общинную концепцию. Но у них были расхождения. Если Герцен полагал, [131] что устройство Федерации должно быть осуществлено с помощью Земского собора, то есть с представителями народа, то Чернышевский считал, что это должно произойти под руководством самодержавного правителя Александра II. Через значительное время, когда у него сформировалось прочное историческое убеждение, он вернулся к своему студенческому идеалу, связанному с представлением об абсолютной монархии как предназначенной самой судьбой осуществить историческую миссию – цивилизовать, развить народ, и когда он поднимется в уровень со всем развитым меньшинством, тогда монархия, исполнив свою историческую миссию, уйдет с исторической арены, сопровождаемая ликованием всего народа. Вот каким был тогда его идеал. Но он быстро от этого ушел. В 1848 г. он написал об этом, а в 1850 г. это уже осудил.

           Сейчас, когда я глубоко изучаю Чернышевского, я замечаю возврат к этой идее. В эпоху крестьянской реформы он все-таки полагал, когда у него, собственно, и сложились прочные исторические взгляды, что сам Александр II, а не Земский собор, должен осуществить эти преобразования.

           Второй вопрос – насчет экономической основы этой демократии. Или вопрос об общине. Мы часто смотрим на общину как на нечто такое, что мешало историческому прогрессу. Есть и другая точка зрения, что община тогда соперничала и довольно успешно с хуторским хозяйством, даже его превосходила в своих экономических достижениях.

           Я абсолютно не согласен с тем, что Герцен создал теорию общинного социализма. Никакой теории общинного социализма у Герцена нет. У него есть приобщенность к идеалам социализма, к когорте социалистов своей эпохи, но нет никакой теории общинного социализма. Он исходил из идеи, что социализм осуществится, но в каждой стране он будет иметь свое особенное проявление.

           Он, будучи русским социалистом, в условиях конца 40‑х – начала 50‑х гг., искал, где же все-таки может быть [132] приложен социализм как наивысшее достижение европейской мысли. Нашел он опять же общину. Он хотел построить российский социализм, не произведя никакой экономической ломки, никаких революционных потрясений. Надо было освободить только общину с землей. И он бил царя во множестве замечаний, статей, прямых писем к нему: «Освободите только с землей!». Никаких колебаний у него здесь не было, потому что он знал, что Александр не хотел освобождать крестьян с землей. Вот он и просил его, и грозил ему в этих письмах, убеждал, учил его, чтобы он освободил крестьян с землей.

           Герцен первоначально осудил реформу, но когда пошли реформы 1864–1865 гг. в политической сфере, он встал на сторону Александра II. Тогда он и стал говорить, что его можно оставить во главе государства, во главе исполнительной власти – правда, проведя через Земский собор. С 1865 г. он стал думать, что его программа в России начала осуществляться. Он стал говорить, что 19 февраля 1861 г. было началом осуществления социализма.

           Возникает вопрос, что бы изменилось в России к худшему, если бы этой общине дали возможность развиваться, но развиваться, цивилизуя ее, соединяя с западной наукой?

           Более обстоятельное знакомство с «Письмами из деревни» Энгельгардта, когда он говорил, не связывая все это с Герценом, а наблюдая как это происходило в жизни, что это могло быть базисом развития, что общину можно было поднять до цивилизованного уровня экономического хозяйствования, тут уже нет никаких вопросов. Это практик доказывал: община могла жить. Он показал, что община после реформы и община 80‑х гг. – это разные вещи, это совсем другие организации при других условиях, возможностях и уровне их хозяйствования.

           Если бы мы оставили после революции кооперированную общину или общину, внутри которой развивалась кооперация, на которую первоначально хотел делать ставку Ленин, [133] если бы ее оставили на все последующие годы до наших дней, то не было бы необходимости в коллективизации.

           Б.С.Итенберг:

           Я с Франко Вентури был знаком, и мы с ним неоднократно встречались здесь, и в 1967 г в Италии на конференции. Он тогда немножко отошел от народничества. Я же, возглавляя изучение народничества, пытался содействовать переводу работы Франко Вентури на русский язык. Но это, конечно, была совершенная утопия. Я с ним тогда поспорил с ортодоксальных марксистских позиций и начал упрекать насчет Ленина. Он мне говорил: «Ленина я упоминаю только один раз – в названии библиотеки имени Ленина. Больше я его имени не упоминаю».

           Он восхищался полным собранием сочинений Герцена, фундаментальным собранием, и комментариями к нему и говорил, что только так нужно издавать работы.

           Я.Н.Щапов:

           Скажите, пожалуйста, как обстоит дело с переводом этой книги на русский язык?

           В.А.Твардовская:

           Я хорошо помню, что вопрос о переводе книги Вентури ставился, и ставился на самом «верху», но это не прошло, да и не могло пройти. (Я.Н.Щапов: сейчас?) Сейчас это уже не новинка. В докладе у меня был акцент на несделанное и на отставание нами в области изучения, а в Турине у меня в докладе в основном показано, что мы сделали. Мы во многих проблемах уже опередили Вентури. Его книга сейчас не столь необходима (на русском языке), тем более что молодежь может свободно пользоваться английским изданием.

           Я.Н.Щапов:

           Но у нас есть серия «Памятники исторической мысли». Почему нужно переводить только новинки? Это же классическое произведение.

           [134] В.А.Твардовская:

           Я обеими руками «за», но я в это плохо верю. У нас еще не издаются новые, очень ценные работы. В свое время велись переговоры, потому что все понимали, как это будет полезно. Ведь у нас в 60‑е гг. начиналось интенсивное, массированное продвижение в области народнической темы. Вот тогда это было ко времени, а сейчас это уже не столь остро необходимо: ведь книга 1952‑го г. издания.

           К.Ф. Щацилло:

           Мне хотелось бы высказать несколько соображений относительно причин – почему и когда было свернуто изучение народничества. Свертывание изучения народничества началось, по-моему, не в начале 30‑х гг., а в середине 20‑х, по двум причинам. Во-первых, потому, что большевизм как абсолютно «правильное» идеологическое, теоретическое, политическое и прочее «ическое» учение, – не терпел никаких иных, и народничество было чужеродным телом, которое, естественно, считалось антинаучным, и нечего его было изучать. Вторая причина заключалась в том, что в самом Сталине было очень много от эсеровщины, от эсеров, начиная со швыряния бомб на площади в Тбилиси (правда, он сам их не швырял, для этого он был слишком хитер и умен).

           А.П.Корелин:

           Я бы обратил внимание на следующее обстоятельство. Мы, видимо, допустили ошибку, свернув исследования по народнической проблематике. Правда, в этом повинны не только мы. Оказалось, что это общая тенденция. Вместе с тем, я бы отметил и позитивные сдвиги в изучении истории общественного движения и общественной мысли. Мы стали смотреть на эту тему значительно шире. Сейчас мы занимаемся историей и либерализма, и консерватизма, т.е. тех направлений, которым в сравнительно недавнем прошлом не уделялось должного внима[135]ния. В результате спектр исследовательской проблематики стал значительно шире и насыщеннее, а само народничество заняло в общественном движении исторически обусловленное место. В результате четче обозначились и пробелы, искажения в изучении народнической темы, и исследовательские задачи и подходы.

           В связи с этим я бы отметил и то обстоятельство, что Институт далеко не в полной мере выполняет свои координационные функции как головное учреждение в области изучения отечественной истории. В частности, в центре «История России в XIX в.» были созданы исследовательские группы по важнейшим исследовательским, проблемным направлениям. При этом предполагалось, что каждая группа будет работать в какой-то мере автономно, при этом ориентируясь не только на своих сотрудников, но и выполняя определенные координационные функции в исследовании своей проблематики. По некоторым направлениям мы вышли на этот уровень, но, к сожалению, не по изучению общественного движения. Так что перед нами, действительно, стоят насущнейшие задачи.