Нёнокса — край северных солеваров

Автор
Аверьянов Константин Александрович
Averyanov K.A.

Аннотация

Рассматривается история Неноксы — старинного села с богатыми хозяйственными и культурными традициями, связанными с солеваренным промыслом.

Ключевые слова
Поморье; поморы; Двинская земля; Ненокса; соляные промыслы; солепромышленники; варницы

Шкала времени – век
XII XIII XIV XV XVI XVII XX XXI

Библиографическое описание:
Аверьянов К.А. Нёнокса — край северных солеваров // Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2013. С. 468-483.

Текст статьи

[468]

К.А. Аверьянов

НЁНОКСА - КРАЙ СЕВЕРНЫХ СОЛЕВАРОВ[*]

           11—12 июня 2009 г. Институт российской истории РАН совместно с автономной некоммерческой организацией «Пудожемское устье» и администрацией села Нёнокса провел краеведческую конференцию, посвященную истории этого села, находящегося в 73 км западнее Архангельска и ныне административно подчиненного г. Северодвинску. Для проведения конференции это село было выбрано не случайно. Нёнокса, расположенная близ Летнего берега Белого моря, является одним из древнейших сел обширного региона, именуемого Поморьем.

           К сожалению, у нас крайне мало источников по древнейшей истории этих мест. По скандинавским преданиям IX—XIII вв. на крайнем северо-востоке Европы существовала легендарная страна Биармия или Биармаланд, славившаяся мехами, серебром и мамонтовой костью. Среди исследователей нет единства мнений по поводу ее локализации: некоторые полагали, что Биармия — это скандинав

[470]ские названия берегов Белого моря и позднейшей Двинской земли, другие отождествляли ее с «Пермью Великой».

           Во всяком случае, русские летописи Биармии не знают и помещают в этом обширном, но слабо заселенном северном крае лишь племена «чуди заволочской». В Начальной летописи она упоминается лишь единожды в перечне неславянских народов[1]. Это название им было дано не случайно и тесно связано с Заволочьем. В новгородских источниках данным термином обозначали обширные северные земли, до которых надо было добираться через многочисленные волоки, главным из которых считался Кенский волок.

           Новгородцы появились на Севере сравнительно рано. Судя по всему, первоначальная новгородская колонизация здешних мест заключалась в военных походах для сбора дани с местного населения. Ее начало можно отнести ко второй половине XI в. Так, Первая новгородская летопись, рассказывая о князьях, княживших в Новгороде, называет князя Глеба Святославича, которого новгородцы выгнали из города, после чего он бежал за Волок, где был убит чудью в 1079 г.[2] До нас дошла уставная грамота новгородского князя Святослава Ольговича 1136/37 г. Софийскому собору в Новгороде, в которой находим названия целого ряда погостов в Заволочье[3]. Перечисляя их, относительно каждого она сообщает, сколько «сорочков» (денежная единица, составленная из 40 «белок») следует епископу. В литературе существуют разногласия по поводу локализации упомянутых в грамоте 27 погостов, поскольку точная географическая привязка дана в тексте документа только для девяти из них. Большинство же названий, перечисленных в уставе Святослава Ольговича, представляет собой личные имена, прозвища и образованные от них ойконимы, а также привязки к мелким местным ориентирам[4].

           Но достаточно скоро новгородцы, которых манили богатства северных морей: дорогая рыба, морской зверь, меха, моржовая кость, ворвань, гагачий пух, обращают свой взор на морские побережья. Следы их первоначальной колонизации можно проследить на карте благодаря тому, что отдельные участки побережья Белого и Баренцева морей издавна носят устойчивые названия «берегов». Их имена, данные местными жителями, бытуют и в настоящее время. Первое четкое определение границ поморских берегов было дано М.Ф. Рейнеке. С его картой в основном согласуются и современные представления.

           На северном побережье Кольского полуострова от полуострова Рыбачий до мыса Святой Нос протянулся Мурманский берег. Далее, от мыса Святой Нос до р. Варзуги, расположился Терский берег. Затем его сменяет Кандалакшский берег, идущий до вершины Кандалакшского залива. Побережье от Кандалакши до г. Кеми именуется [471] Карельским берегом. От Кеми до р. Онеги идет Поморский берег. К северу от устья Онеги до мыса Ухт-Наволок находится Онежский берег, часть которого от Онеги до мыса Летний Орлов именуется Лямицким берегом. Между мысом Ухт-Наволок и устьем Северной Двины берег моря носит название Летнего. От устья Северной Двины до мыса Воронов лежит Зимний берег. Между мысом Воронов и устьем Мезени протянулся Абрамовский берег. Далее на север от этой реки до мыса Конушин находится Конушинский берег. Затем от мыса Конушин до мыса Канин Нос тянется Канинский берег. К востоку от этих берегов на побережье Малоземельской тундры от Индигской губы до мыса Русский Заворот лежит Тиманский берег, к которому с востока примыкает Захарьин берег, доходящий до устья Печоры.

           Первоначальное освоение беломорского побережья началось, видимо, с низовьев Северной Двины (полагают, что само название реки, встречающееся в скандинавских сагах, русского происхождения), а также Летнего и других южных берегов Белого моря. На всем своем протяжении они покрыты редким еловым лесом, зарослями кустарника и относятся к числу районов, где условия для жизни в целом являются более благоприятными: климат здесь мягче, запасы тепла достаточны для развития некоторых отраслей земледелия, а заливные луга пригодны для разведения молочного скота.

           Позднее новгородцы начинают осваивать и другие побережья Белого моря. Первая Новгородская летопись, помещая перечень новгородцев, павших в Липицкой битве 1216 г., упоминает и «Сьмьюна Петровиця, тьрскаго даньника», т.е. человека, собиравшего дань на Терском берегу[5].

           Но новгородцы были не единственными из тех, кого манил Север. Начиная с середины XII в. сюда устремляют взоры князья СевероВосточной Руси. Иногда эти стремления выливались в ожесточенные столкновения. Под 1169 г. летописец сообщает, что новгородский воевода Данислав Лазутинич отправился за Волок со своей дружиной из 400 человек за данью. Навстречу ему великий князь Андрей Боголюбский послал семитысячный отряд войска перехватить его, но Данислав обратил в бегство суздальцев, убив у них 1300 человек, а своих потеряв только 14. После этого он отступил, боясь, вероятно, идти дальше, но потом двинулся опять вперед и благополучно взял всю дань, не преминув собрать ее еще и с суздальских подданных. Следующей зимой Андрей в отместку собрал ростовские и суздальские полки, к которым позднее присоединились смоленские, рязанские и муромские князья, и осадил Новгород[6].

           Под 1196 г. летопись вновь помещает известие о столкновении князя Ярослава Владимировича, выгнанного новгородцами с княже[472]ния, который «засел» в Торжке и стал собирать дань по новгородским волостям, в том числе и за Волоком. В это время, помогая свояку, великий князь Всеволод Большое Гнездо перехватывал за Волоком новгородцев и, не пуская домой, отправлял их во Владимир[7].

           Подобные, зачастую хищнические, походы за данью порой вызывали сопротивление местного населения. Под 1187 г. новгородский летописец поместил известие об одном из них: «В то же лето изьбиени быша печеръскыи и югорьскыи даньници, а друзии за Волокомъ, и паде головъ о сте кметеи»[8].

           Затем новгородцы приступают к более прочному освоению края, ставя свои поселения вдоль побережья, как правило, в устьях больших и маленьких речек, впадающих в Белое море, а также их притоков. Благодаря особенностям берегового рельефа, эти селения находятся либо совсем на берегу моря, либо на некотором отдалении от него: от 2—3 км (Сорока, Нюхча, Нёнокса) до 12 км (Поной). В настоящее время принято считать, что появление постоянного русского населения на берегах Белого моря относится ко второй половине XIII в. Определенным толчком заселения послужило монгольское нашествие. Спасаясь от гнета татар, крестьяне находили на Севере вольную «отдушину» и возможность заниматься рыбным и зверобойным промыслами[9].

           Судить об этом можно по грамотам, заключавшимся Новгородом с князьями Северо-Восточной Руси. Уже первая из сохранившихся — договорная грамота 1264 г. с тверским великим князем Ярославом Ярославичем среди новгородских волостей упоминает Заволочье и Тре (Терский берег)[10]. Перечисление этих волостей в составе новгородских владений встречается в аналогичных грамотах, заключавшихся вплоть до падения новгородской независимости[11].

           Однако уже с середины XIII в. наряду с новгородцами морскими промыслами на Белом и Баренцевом морях занимались и великокняжеские «ватаги». Об этом, в частности, свидетельствует грамота великого князя Андрея Александровича на Двину, датируемая 1294— 1304 гг., с сообщением о договоре с Новгородом: «Како есмь докончалъ с Новымъгородомъ, ходити тремъ ватагамъ моимъ на море: а ватаманъ Ондреи Критцкыи». При этом, во избежание возможных конфликтов, для промысла им был выделен Терский берег: «А какъ пошло при моемъ отце и при моемъ брате не ходити на Терскую сторону ноугородцемъ, и ныне не ходятъ»[12].

           «Печорская сторона» (судя по всему, Захарьин и Тиманский берега), где добывались высоко ценившиеся при тогдашних княжеских дворах соколы и кречеты, для ведения этого промысла была предоставлена в XIV в. московским великим князьям. При этом в согла[473]шениях, составленных по данному поводу, оговаривалось число промышленников: «а ходитъ на море въ дватцати человекъ», или же указывались их имена[13].

           Формирование поморского населения (как и всего северно-русского) происходило на территории, занятой народами финно-угорской и самодийской групп. Характер взаимоотношений между русскими переселенцами и местным населением освещался в литературе многократно, но не однозначно. Большинство дореволюционных историков, занимавшихся историей Севера, игнорировали этническую среду, в которую попадали переселенцы (Н.А. Полевой, С.М. Соловьев). Этой точки зрения придерживались и некоторые советские ученые, в частности, Д.К. Зеленин. Ряд исследователей, наоборот, переоценивали влияние финно-угорских народов на славян (М.Н. Покровский). «Золотой середины» придерживались Н.М. Карамзин, В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов, допускавшие смешение аборигенов с переселенцами, но считавшие, что первые не могли оказать какого-либо заметного влияния на русскую культуру. В советской историографии появлялись и работы, где отмечались многочисленные факты взаимопроникновения культур, их взаимовлияние, ассимиляция в поморскую среду[14]. В частности, карелы сыграли определенную (в ряде районов — значительную) роль в сложении населения Зимнего, Летнего, Поморского, Карельского берегов.

           В целом же, следует признать, что в процесс формирования поморского населения были вовлечены группы различных народностей. Из них следует выделить наиболее ранний переселенческий поток — новгородский, и верхневолжский, население которого оседало вместе с новгородскими выходцами. Наряду со славянским населением в это время на Север попадало и скандинавское, балтское, финно-угорское население Новгородской земли, Волго-Окского междуречья и, возможно, более южных районов — различные племена води, ижоры, веси, мери и др., подхваченные общим миграционным движением[15].

           Центром Заволочья, или Двинской земли (как она именуется в московских источниках), были Холмогоры. Время основания здесь поселения неизвестно. Во всяком случае, эта местность издавна служила торговым центром новгородских и двинских купцов. Удобство места при большой реке, прекрасные заливные луга, близость впадающей в Северную Двину Пинеги и соседство моря — все это способствовало его развитию. Со второй четверти XIV в. «на Колмогорах» упоминаются двинский посадник и двинские бояре[16]. К 1342 г. относится известие о возникновении еще одного городка — Орлеца. Под этой датой новгородский летописец рассказывает о новгородце Луке [474] Варфоломееве, который, «скопив с собою холоповъ збоевъ», поехал за Волок на Двину, поставил г. Орлец, а затем «взя землю Заволочкую по Двине, все погосты на щит». Правда, это нападение для него закончилось плачевно. Сын Луки Онцифор отправился на Волгу, Лука с 200 воинами отправился воевать, но заволочане убили его[17].

           «Список городов русских дальних и ближних», датируемый 1374 г., называет в Двинской земле следующие города: «За Волоком на Колмогорах, в Емце на Ваге, Орлечь»[18]. Если местоположение Холмогор и Орлеца хорошо известно, то относительно «Емца на Ваге» в литературе существуют споры. В частности, М.Н. Тихомиров полагал, что речь идет о Шенкурске. Последний, действительно, расположен на Ваге. Но в то же время известен Емецк на реке Емце недалеко от ее впадения в Северную Двину. Возможно, в тексте пропущена запятая, и речь в данном случае идет о двух разных городках — «в Емце» и «на Ваге». Так, в частности, думали первые издатели Новгородской летописи[19]. Если это так, то становится вполне понятным возникновение городка «в Емце» — через одноименную реку шел удобный путь с Северной Двины на Онегу и далее на Новгород.

           Главным богатством Заволочья являлись морские промыслы. К сожалению, у нас нет документов, подробно описывающих жизнь тогдашних морских промышленников. В определенной мере воссоздать картину их деятельности можно по более поздним документам. По всем побережьям Белого и Баренцева морей были разбросаны десятки становищ, в которых в сезон добычи рыбы и морского зверя промысловая жизнь била ключом. Здесь стояли жилые избы, а также имелись амбары, скеи (погреба) и помещения, где вытапливали рыбий жир и сушили рыбу.

           Рыбу ловили с лодок. Преобладающим типом промыслового судна была шняка — тяжелая, неуклюжая беспалубная лодка с одной мачтой и одним прямым парусом. В ней обычно находились 4 человека: корщик, распоряжавшийся ловом, тяглец, вытягивавший вместе с корщиком рыболовную сеть, весельщик, который греб веслами, и наживляльщик, насаживавший на крючки наживку. Впрочем, имелись и другие, более мелкие лодки — тройники, карбасы, на которых промышляли обычно по 2—3 человека.

           Главным орудием лова являлся ярус — веревка, к которой на расстоянии около 2 аршин привязывались более тонкие веревки с крючками, наживляемыми мелкой рыбой или морскими червями. Длина яруса на шняках достигала нескольких километров, а на меньших судах была короче. Ярус опускали на дно с помощью трех самодельных якорей, к нему прикреплялись веревки с деревянными буйками (кубасы). При отливе воды ярус с добычей поднимали на [475] шняки и снимали с крючков рыбу. Также ставились завески — сети, которые опускались под углом друг к другу с отводами-ловушками, из которых рыба не могла выйти.

           Преимущество яруса состояло в том, что он нередко давал огромное количество рыбы. Недостатком являлось то, что он требовал продолжительного времени для вынимания, что было неудобно при промысле далеко от берега, так как погода на севере крайне неустойчива и легко было попасть в бурю.

           Помимо морской ловли рыбу ловили в реках, куда она шла на нерест. При этом применялись различные приемы. Наиболее эффективным было использование езов, представлявших собой забор-изгородь, ставившийся поперек реки, с отверстиями — проходами, где помещались ловушки (верши сетчатые). Но устройство езов было не каждому по силам и нередко их заменяли гарвами — ставными сетями, которые ставили на кольях поперек реки. Снизу к сети привязывали грузила, а к верхней кромке поплавки. Позади гарвы ставили вторую сеть с мелкими ячейками, именовавшуюся тендевицей. В других случаях пользовались неводом, один конец которого закрепляли на шесте, воткнутом в дно реки, а другой конец крепили на берегу. Наконец, на больших многоводных реках, где устройство езов было невозможно, использовали метод «поезда». Лодки и карбасы ставили в ряд и шли на веслах против течения реки. С каждых двух лодок тянули кошельковую сеть в виде большого мешка. За одно «поездование» выбирали до 10 пудов семги. Этот способ обычно применяли осенью, когда рыба становилась крупной и жирной.

           Содержание лодок и снастей, устройство езов являлось достаточно дорогим делом, и отдельный промышленник зачастую не мог позволить себе их иметь. Отсюда становится понятным, что основной формой организации промысла являлся так называемый покрут. Хозяин брал на себя все издержки по снаряжению и содержанию промышленников в течение лова, выдавал рабочим задатки, рабочие не отвечали за лодку и снасти и вознаграждались частью улова. Обычная форма покрута («поморский») заключалась в следующем: хозяин получал ⅔ улова, остальная ⅓ делилась поровну между 4 рабочими. Такая двенадцатая часть улова составляла «пай». Помимо этого корщик получал от хозяина еще ½ пая и некоторую сумму денег («свершонок»), величина которой зависела от репутации корщика. При другой, менее распространенной форме покрута («кольский») ловцы получали ½ улова. При этом одного из ловцов заменяли две женщины или подростка, именовавшиеся «половинками». Кроме этого промышленников сопровождало много подростков («зуев»), которые распутывали и приводили в порядок ярус, за что получали рыбу.

           [476] Но пойманную рыбу важно было сохранить. Рыбопромышленникам при ее заготовке необходима была соль, поскольку из-за погодных условий Крайнего Севера сушить можно было лишь сравнительно небольшую часть улова. Развитию солеварения способствовали два обстоятельства: наличие соляных ключей и огромных пространств еще нетронутых лесов. Позднее, когда соляных ключей стало не хватать, ее начали выпаривать прямо из морской воды. Судя по позднейшим источникам, в XVI в. места соледобычи, или усолья, тянулись почти непрерывной линией по всему побережью Белого моря. Из них на Кандалакшском берегу выделялись Варзуга и Умба, на Карельском берегу — Ковда и Кереть, далее в море — Соловки, на Поморском берегу — Вирма, Сумь, Колежма, Нюхча, Унежма, Кушерецкое, на Онежском берегу — Лямца, Пушлахта, Золотица, на Летнем берегу — Уна, Луда, Нёнокса, Сюзма, Солза, Куйское. Между этими крупными усольями располагалась масса мелких, на которых рыбопромышленники добывали соль для своего потребления[20].

           К сожалению, нельзя сказать точно, когда началось солеварение на берегах Белого моря. Но то, что это произошло очень рано, сомнений нет. Во всяком случае, уже в упомянутой уставной грамоте князя Святослава Ольговича находим упоминание погоста «на мори», т.е. поселения на берегу Белого моря. Относительно последнего уставная грамота сообщает, что основным доходом с него являлась соль: «а на мори от чрена и от салгы по поузу»[21]. Локализовать указанный погост, из-за недостатка данных, невозможно.

           Судить о размахе морских промыслов можно по одному летописному свидетельству. В 1386 г. великий князь Дмитрий Иванович Донской в наказание за нападения новгородских ушкуйников на волжские города возложил на Новгород дань в 8 тыс. рублей, из которых 5 тыс. было собрано с Заволочья, «занеже заволочане быле же на Волге»[22]. Разумеется, это был экстраординарный сбор. Для сравнения отметим, что на рубеже XIV—XV вв. с Московского княжества собиралась дань от 5 до 7 тыс. рублей[23].

           Богатства северного края вызывали у московских князей желание отнять Заволочье у новгородцев. В 1397 г. Василию I удалось уговорить двинских бояр перейти в московское подданство[24]. К этому времени относится дошедшая до нас уставная грамота великого князя Василия I Двинской земле. Она важна тем, что описывает бытовой уклад местного населения и его взаимоотношения между собой и по отношению к великому князю и его представителям. Для нас любопытным является раздел грамоты, определяющий в белках размеры «хоженого» и «езды» дворянам, вызывавших ответчиков [477] на суд. С его помощью легко установить границы и основные центры Двинской земли конца XIV в., многие из которых упоминаются впервые в этом источнике: «А на Орлеце дворяномъ хоженого белка; а езды и позовы от Орлеца до Матигоръ две белки езду, до Колмогоръ две белки, до Куръострова две белки, до Чюхчелема две белки, до Ухтъострова две белки, до Кургии две белки, до Княжаострова четыре белки, до Лисичаострова семь белъ, а до Конечныхъ дворовъ десять белъ, до Нонаксы дватцать белъ, до Уны тритцать белъ; ас Орлеца вверх по Двине до Кривого белка, до Ракулы две белки, до Наволока три белки, до Челмахты четыре белки, до Емци пять белъ, до Калеи десять белъ, до Кириегоръ семнатцать белъ, до Тоимы до Нижние тритцать белъ; а на правду вдвое»[25].

           Москва сумела удержать Двинскую землю только в течение года. В 1398 г. новгородцы собрали рать в 3 тыс. человек и возвратили свои владения[26]. И хотя летописи содержат упоминания еще о нескольких столкновениях Москвы с Новгородом за Двинскую землю[27], последнему удалось сохранять контроль за нею практически до конца новгородской независимости. Московским владением Двинская земля окончательно стала в 1471 г.[28]

           Впрочем, двинянам приходилось воевать не только против войск великого князя. Под 1349 г. новгородский летописец поместил известие о том, что «ходиша новгородци и двиняне на мурманы (норвежцев. — К.А.)»[29]. Во время шведско-новгородской войны 1411 г. «ходиша изь Заволочья воиною на мурмане новгородчкымъ повелениемъ, а воевода Яковъ Степанович, посадникъ двиньскыи, и повоеваша их»[30]. Ответное нападение норвежцев на беломорское побережье Двинской земли последовало в 1419 г.: «Того же лета, пришед мурмане воиною въ 500 человекъ, в бусах и в шнеках, и повоеваша въ Арзуги погостъ Корильскыи и в земле Заволочкои погосты: в Неноксе, в Корельскомъ манастырь святого Николы, Конечныи погостъ, Яковлю кюрью, Ондреяновъ берегъ, Кигъ островъ, Кяръ островъ, Михаиловъ манастырь, Чиглонимъ, Хечинима; 3 церкви сожгли, а христианъ черноризиць посекле, и заволочане две шнеки мурманъ избиша, а инии избегоша на море»[31]. Еще один набег норвежцев на Нёноксу зафиксирован в 1445 г.: «Того же лета приидоша свея мурмане безвестно за Волокъ на Двину ратью, на Неноксу, повоевавъ и пожгоша и людеи пересекоша, а иных в полонъ поведоша. Услышавше то двиняне, придоша вборзе, иных иссекоша, а иных прислаша въ Новъгород с четыредесятъ; а воеводы ихъ, Ивора и Петра и третьего, убиша; инеи же, мало вметавшееся в корабли, отбегоша»[32].

           Несмотря на это, Нёнокса в XV—XVI вв. благодаря солеварению становится одним из крупнейших промысловых центров Поморья. [478] Об этом можно судить по жалованной грамоте середины XV в. Великого Новгорода Троице-Сергиеву монастырю. Согласно этому источнику, ежегодно в крупнейший из русских монастырей соль доставлялась на 11 ладьях. При этом ссылка в данном источнике на «старую жаловалную грамоту» свидетельствует, что подобные поездки за солью для этого времени не были чем-то новым[33]. Судя по грузоподъемности указанных судов, речь в данном случае идет приблизительно о 15—17 тыс. пудов соли.

           В монастырских архивах сохранилось несколько десятков актов, донесших до нас живые следы хозяйственного и социального быта нёнокшан XV—XVI вв.

           В Нёноксе имелось несколько мест, где концентрировались соляные промыслы: «на Наволоке», «на Великих Местах», «на Чепуре», «на Смердьих местах». В середине XVI в. в общей сложности здесь действовало 15 варниц, каждая из которых имела свое собственное название[34]. Развитию солеварения в Нёноксе способствовало то, что рассол здесь залегал на глубине всего 5—6 сажен. По трубам из скважин он поступал в солеварни, где его заливали в црены — огромные железные сковороды, и в дальнейшем выпаривали под воздействием огня. При этом здешние соляные рассолы выгодно отличались своей «добротностью» (11%). Все это приводило к тому, что в Нёноксе с кубометра сжигаемых дров выходило 68 кг соли, в то время как в солеварнях соседней Уны — 34, а Луды — только 30 кг[35]. К тому же нёнокская соль («ключевка») считалась лучшей на Севере, поскольку добывалась, в отличие от других беломорских усолий, не из морской воды, а из подземных ключей.

           Судя по наиболее ранним из дошедших источников, сезон солеварения обычно начинался в декабре — с Рождества Христова или за неделю до этого праздника, и длился «до распутья», т.е. 4—4½ месяца. Связано это было с тем, что именно на зиму приходилась рубка дров, без которых работа варниц была немыслимой. За это время проводилось порядка 120 варок, именовавшихся «ночами», под которыми тогда понималась отдельная затопка или варя, длившаяся обычно сутки и продолжавшаяся до получения соли, или, по выражению северных солеваров, «сугреба»[36]. Затем готовую соль (обычно 48—50 пудов за одну варю) сгребали с црена, убирали золу, закладывали новую порцию дров, заливали рассол, и варка начиналась снова. Готовую продукцию собирали в огромные коробья (весом в семь пудов), затем складировали в 14 исполинского размера амбарах на берегу Нижнего озера.

           Устройство варниц, включавшее трудоемкие работы по бурению почвы, сооружению колодца и соляных труб и т.п. требовало зна[479]чительных затрат. По данным XVI—XVII вв., стоимость црена равнялась 20—60 рублям, его капитальная починка, требовавшаяся довольно часто, стоила примерно столько же, перекладка труб — около 30 рублей[37]. Неудивительно, что варницы, как правило, держали несколько владельцев. На долю каждого из хозяев (они именовались сябрами) приходилось несколько «жеребьев» или «вытей». Можно полагать, что выть обозначала равные доли труда и расходов и равное вознаграждение за них солью. По имеющимся в нашем распоряжении данным, в начале XVII в. каждая из варниц Нёноксы обычно имела от 6 до 13 совладельцев[38].

           Торговля солью являлась чрезвычайно прибыльным делом. С открытием навигации ее морем вывозили в Холмогоры. Оттуда она по Северной Двине и Сухоне поступала в Вологду, а затем сухим путем на возах соль доставляли в Москву и другие центральные города. По материалам рубежа XVI—XVII вв. известно, что уже в Вологде ее цена была в три раза выше, чем в Нёноксе. По имеющимся в нашем распоряжении данным, в начале 90-х годов XVI в. соль в Холмогорах продавали по 3—4 копейки за пуд, тогда как в Москве цена пуда достигала уже 12—13 копеек. Торговые издержки в среднем составляли 3 копейки с пуда. Следовательно, чистый доход составлял 6 копеек с пуда[39]. При огромных объемах торговли эти цифры складывались в очень значительные суммы.

           Не менее выгодной была и торговля рыбой. Судя по данным середины XVII в., пуд семги в местах промыслов скупщики покупали по 16 алтын за один пуд или обменивали пуд рыбы за два пуда муки. В Вологде пуд семги стоил уже 21 алтын, а в Москве его цена достигала рубля[40].

           Понятно, что богатства Поморья достаточно рано стали привлекать предприимчивых людей. Уже в начале XVI в. среди хозяев нёнокских варниц начинает выделяться группа «лучших» крестьян. Особенно заметной была большая семья Кологривовых, целенаправленно скупавших в Нёноксе и по всему Летнему берегу участки земли, рыбные ловли и пожни. Сосредоточив внимание на соляных промыслах, Кологривовы довольно быстро превратились в видных солепромышленников. Из действовавших в середине XVI в. в Нёноксе 15 варниц Кологривовы имели выти (или их части) в 12 варницах. Крупными промышленниками являлись Вепревы, вологжане Кобелевы и представители других фамилий[41]. Дж. Флетчер в конце XVI в. упоминает Нёноксу в качестве одного из главных мест соледобычи в России[42]. Примечательно, что в это время она начинает именоваться посадом. В средневековой Руси этим словом обозначали поселение, основным занятием жителей которых являлись промыслы и торговля.

           [480] Доходность солеварения привела к тому, что на здешние варницы обращают внимание крупнейшие и влиятельные на Русском Севере монастыри. Первым, уже в первой трети XVI в., сюда проник Соловецкий монастырь. Вслед за ним свою деятельность здесь развивают Кирилло-Белозерский, Антониево-Сийский, Николо-Карельский и Архангельский монастырь в Холмогорах. При этом монастыри стремились в Нёноксу, не заводя новых промыслов, а стараясь заполучить уже готовые и тем самым избежать трудоемких работ и расходов по устройству соляных колодцев и варниц.

           Во многом переходу варниц в руки монастырей способствовала их успешная ростовщическая деятельность. Но было и другое обстоятельство, сильно подрывавшее позиции местных солеваров, — в отличие от них обители имели право беспошлинной торговли солью. Известно, что в середине XVI в. Соловецкий монастырь ежегодно мог беспошлинно продавать 6 тыс. пудов соли, к началу XVII в. эта цифра выросла до 100 тыс. пудов, ав 1630-х годах дошла до 130 тыс. пудов. Кирилло-Белозерский монастырь, имея вначале право беспошлинно торговать 10 тыс. пудами соли, позднее довел эту цифру до 40 тыс. пудов. Привилегия Антониево-Сийского монастыря в 10 тыс. пудов беспошлинной торговли, к 1630-м годам возросла до 20 тыс. пудов. Даже небольшому Николо-Карельскому монастырю было позволено беспошлинно торговать 4 тыс. пудов соли[43].

           Все это в итоге привело к вытеснению из солеваренного промысла местных крестьян. По подсчетам Е.И. Заозерской, опиравшейся на данные писцовых книг 20-х годов XVII в., в этот период они контролировали лишь 27% промысла. Как следствие этого, исчезли и дворы «лучших» крестьян, на базе которых выдвигались крестьянепромышленники. Все это подготовило переход Нёноксы со всеми ее угодьями и населением в вотчину Кирилло-Белозерского монастыря по царской грамоте от 8 августа 1615 г. [44]

           Из других событий этого времени отметим, что в середине XVI в. волею случая Нёнокса стала именно тем местом, куда в 1553 г. впервые причалил к русским берегам английский путешественник Ричард Ченслер. Он был главным штурманом экспедиции Хью Уиллоуби, направленной «Компанией общества купцов-искателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений неведомых и доселе морским путем не посещаемых» на поиск северо-восточного морского пути. Флотилия экспедиции, состоявшая из трех кораблей, покинула Лондон 20 мая 1553 г. У мыса Нордкап корабли попали в сильный шторм и потеряли друг друга из вида. Ченслер, командовавший одним из них, решился плыть дальше на восток, оказался в Белом море и 24 августа бросил якорь напротив Нёноксы[45].

           [481] Результаты плавания Ченслера имели значительные последствия. Оно привело к установлению дипломатических отношений между двумя странами и началу взаимной торговли. 26 февраля 1555 г. английское правительство утвердило хартию специально учрежденной для торговли с Россией «Московской компании». В том же году Ченслер по уже знакомому маршруту привел вновь английские корабли к устью Северной Двины. С октября 1555 г. по июнь 1556 г. Ченслер находился в Москве[46]. Возвращаясь в Англию, 10 ноября он погиб с сыном в шторме у берегов Шотландии. С ним следовал русский посол Осип Непея, которому удалось спастись во время бури[47].

           Несмотря на то, что в период Смутного времени начала XVII в. Нёнокса пострадала от нашествия «черкас»[48], именно в этом столетии здешние солеваренные промыслы достигают наибольшего размаха. В это время они являлись важнейшей хозяйственной статьей северных монастырей. Именно на них базировалось хозяйство Соловецкого монастыря, а у Кирилло-Белозерского монастыря поступления от продажи соли достигали 50% его доходов. Обители, желая еще больше их увеличить, шли по пути увеличения числа цренов и количества варей. Если в начале XVI в. сезон варки соли ограничивался зимним временем и 120 варями, то в середине этого столетия их число достигает 160. В XVII в. количество варь в году доходило до 240 и даже до 300.

           Такая интенсификация производства в конечном итоге привела к обратному результату. Как известно, варницы потребляли массу дров. В 1560-х годах власти Соловецкого монастыря потребность в дровах для одного црена при 160 варках в год определяли в 600 саженей дров, или иными словами, в 3,75 сажени на одну варку. Заготовка огромного количества дров привела к тому, что леса в окрестностях Нёноксы на 30 км вокруг были практически вырублены. Все более дальняя транспортировка топлива не могла не сказываться на себестоимости соли. Другим негативным фактором резкого роста ее добычи стало засорение и истощение целого ряда соляных источников. Первыми в Нёноксе, еще в XVI в., были заброшены источники «на Смердьих местах».

           Как следствие этого, когда в середине XVII в. на общероссийский рынок выходит дешевая соль из Нижнего Поволжья, Урала, соль Нёноксы и Поморья оказалась не в состоянии конкурировать на рынках Центральной России. Начинается процесс медленного умирания северного солеварения.

           С конца XVIII в. и на протяжении всего XIX в. северное солеварение постепенно приходит в упадок. Во второй половине XIX в. выварка соли еще проводилась на Нёнокском, Унском и Лудском [482] казенных заводах, однако сильно сократилась по сравнению с предыдущим столетием. К началу XX в. соль в небольших количествах продолжала добываться лишь в Нёноксе. В годы Гражданской войны наблюдалось временное возрождение северного солеварения, но с ее окончанием оно полностью прекратило свое существование[49].

           Все это в итоге привело к постепенному упадку Нёноксы. Она начинает замыкаться в себе, а безмолвными свидетелями ее былого расцвета остаются сохранившиеся до сих пор уникальные деревянные храмы. На рубеже XIX—XX вв. Нёнокса становится даже местом ссылки политзаключенных. В 1904 — 1905 гг. ее здесь отбывала знаменитая Вера Николаевна Фигнер.

           [482-483] СНОСКИ оригинального текста