Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н. Рудая. М., 2013. 487 с. 30,5 п.л. 32,1 уч.-изд. л. 500 экз.

«Большая тройка» в 1941—1945 гг.: неформальные страницы военно-дипломатической истории

Автор
Быстрова Ирина Владимировна
Bystrova I.V.

Аннотация

В основе данной статьи лежит проблема личных контактов между советскими, американскими и британскими лидерами и дипломатами в годы войны 1941—1945 гг. Рассматривается процесс становления этих контактов, их формы, специфика, эволюция. Главными источниками являются документы из личного архива И.В. Сталина, фондов В.М. Молотова, И.М. Майского, других документов Наркомата иностранных дел СССР, а также опубликованные мемуары и переписка между лидерами СССР, США и Великобритании. Используются архивные документы с американской стороны, в частности, из коллекции Объединенного комитета начальников штабов, хранящиеся в Национальном архиве в Вашингтоне.

Ключевые слова
Вторая мировая война; «Большая тройка»; военнодипломатическое сотрудничество; личный контакт

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Быстрова И.В. «Большая тройка» в 1941—1945 гг.: неформальные страницы военно-дипломатической истории // Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2013. С. 416-445.

Текст статьи

 

[416]

И.В. Быстрова

«БОЛЬШАЯ ТРОЙКА» В 1941—1945 ГГ.: НЕФОРМАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ ВОЕННО-ДИПЛОМАТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

 

Керр заявляет, что Черчилль просит его передать свои приветствия Маршалу Сталину.

Т. Сталин благодарит.

Керр говорит, что Черчилль был очень доволен тем посланием, которое т. Сталин передал ему через Бенеша[*]. Бенеш сказал, что Маршал Сталин шлет Черчиллю поцелуй. Черчилль [417] просил его, Керра, передать ответный поцелуй Маршалу Сталину. Он, Керр, хотел бы знать, желает ли Маршал Сталин, чтобы это было сделано устно, или он, Керр, действительно должен поцеловать Маршала Сталина.

Т. Сталин отвечает, что он хочет равенства. Черчиллю через Бенеша поцелуй был передан устно.

Из беседы И.В. Сталина с английским послом А. Керром, 2 февраля 1943 г.[1]

 

           Особую роль во взаимоотношениях между странами «Большой тройки» — СССР, США и Великобритании в годы Великой Отечественной войны играли личные отношения между их представителями, которые формировались в ходе непосредственных контактов (а также особенно в случае Сталина, Рузвельта и Черчилля через переписку). Записи бесед между дипломатами и лидерами показывают, как «диктатор» И.В. Сталин неожиданно становился более «человечным», проявлял искренние эмоции в ответ на блестящий английский юмор посла Великобритании А. Керра, сам нередко шутил. Более неуступчивым и жестким в личном общении казался В.М. Молотов. Он слабее реагировал на юмор, и в целом выглядел более серьезным. В жесткой форме протестовал Молотов против обращения с русскими как с «колониальным народом» (что часто допускали английские моряки, приходившие с конвоями и проживавшие в Мурманске и Архангельске), в его лексиконе встречались довольно крепкие выражения. Как ехидно отметил А. Керр в заключительной беседе со Сталиным 25 января 1946 г., «когда Молотов в хорошем настроении, с ним очень приятно поговорить»[2] (напрашивается подозрение, что когда Молотов был в дурном настроении, общаться с ним было весьма неприятно). В разговоре с самим Молотовым 24 января британский посол выразился более прямо: «Он, Керр, будет откровенным и скажет Молотову, что Молотов пользуется репутацией трудного человека. Но он, Керр, всегда говорил людям, придерживающимся такого взгляда, что с Молотовым приятно иметь дело, при условии, что партнер Молотова честно подходит к делу. В течение всего своего пребывания в Москве он, Керр, всегда старался быть честным и добросовестным в своих действиях». Молотов заявил в ответ, что «Керр и они в совместной работе всегда стремились найти выход из трудных положений, который удовлетворял бы оба государства. Это было нелегкая задача, тем не менее, нельзя отрицать, что были успехи»[3].

           Первый личный контакт с лидерами Великобритании и США состоялся у В.М. Молотова во время его знаменитого визита в эти страны в мае — июне 1942 г., во время которого были подписаны двусторонние [418] соглашения о сотрудничестве. Его первое личное впечатление о Черчилле и Рузвельте было довольно благоприятным. Согласно записи беседы с Черчиллем и Иденом от 25 мая 1942 г., сделанной И.М. Майским, Черчилль бурно отреагировал на переданное ему послание Сталина и дал понять, что очень хотел бы лично повстречаться со Сталиным. Когда Молотов сказал, что Сталин был бы тоже рад повидать Черчилля, британский премьер-министр «оживился и воскликнул: “Вот очистим север Норвегии и на завоеванной территории устроим наше свидание, а может быть, и свидание трех — с участием президента Рузвельта”»[4].

           В беседе Молотова с Керром сразу после возвращения британский посол поинтересовался личным впечатлением Молотова от Черчилля, заметив, что он «знал Черчилля, когда еще был мальчиком и питает к нему чувство глубокого восхищения».

           Молотов ответил, что он «имел возможность много раз встретиться с Черчиллем и иметь с ним продолжительные и сердечные беседы. Черчилль — это человек ясной мысли и сильной воли. Черчилль является крупной личностью. Он обладает способностью умело подходить к людям и устанавливать с ними отношения. Он, т. Молотов, и Черчилль быстро нашли общий язык... Черчилль ясно ставит деловые вопросы и ясно излагает свою точку зрения. При встречах с Черчиллем легко понять, в каких пределах он готов согласиться, и это имеет весьма положительное значение»[5].

           У Черчилля также остались довольно яркие личные впечатлениях о визите Молотова. В своих воспоминаниях он отмечал, что во время первой «остановки» советской делегации в Англии он предоставил в распоряжение гостей свое загородное имение Чекерс. Сам он приехал туда на две ночи и «имел возможность долго беседовать в частном порядке с Молотовым и послом Майским, который был замечательным переводчиком». Британский лидер попытался объяснить суть и отличия своей позиции от русской: «При помощи хороших карт я старался объяснить то, что мы предпринимаем, а также пределы и характерные особенности военных возможностей островной державы. Я также подробно говорил о технике десантных операций и описывал опасности и трудности сохранения нашей жизненной артерии через Атлантический океан в условиях угрозы нападения германских подводных лодок. Как мне кажется, на Молотова все это произвело впечатление, и он понял, что стоящая перед нами проблема коренным образом отличается от проблемы, которая стоит перед огромной сухопутной державой. Во всяком случае, мы подошли ближе друг к другу, чем в любое другое время».

           Британский премьер обратил особое внимание на характерные национальные черты русских (помноженные, как нам представляет[419]ся, на особенности жесткого советского режима и условий военного времени), которые проявлялись в их поведении «в гостях». Черчилль писал об этом присущим ему живым языком:

 

           «Глубоко укоренившаяся подозрительность, с которой русские относились к иностранцам, проявлялась в ряде замечательных инцидентов во время пребывания Молотова в Чекерсе. По прибытии русские немедленно попросили ключи от всех спален. С некоторым трудом эти ключи раздобыли, и в дальнейшем наши гости все время держали свои двери на запоре. Когда обслуживающему персоналу Чекерса удалось забираться в спальни, чтобы убрать постели, люди были смущены, обнаружив под подушками пистолеты. Трех главных членов миссии сопровождали не только их собственные полицейские, но также две женщины, которые заботились об их одежде и убирали их комнаты. Когда советские представители уезжали в Лондон, эти женщины все время сторожили комнаты своих хозяев, спускаясь вниз поодиночке, чтобы поесть. Мы можем, однако, утверждать, что затем они несколько оттаяли и даже болтали с прислугой на ломаном французском языке и при помощи жестов.

           Чрезвычайные меры предосторожности принимались для обеспечения личной безопасности Молотова. Его комната была тщательно обыскана его полицейскими, опытные глаза которых самым внимательным образом осматривали до мелочей каждый шкаф, каждый предмет меблировки, стены и полы. Объектом особенного внимания была кровать: все матрацы были прощупаны на тот случай, не окажется ли там адских машин, а простыни и одеяла были перестланы русскими так, чтобы ее обитатель мог выскочить в одну секунду, а не оказаться закутанным наглухо. На ночь револьвер клали рядом с его халатом и портфелем. Принимать меры предосторожности на случай опасности всегда правильно, в особенности во время войны, но каждое усилие должно соответствовать реальности этой опасности. Простейший метод проверки — это спросить себя, заинтересована ли другая сторона в убийстве данного лица. Что касается меня, то при моих посещениях Москвы я полностью доверял русскому гостеприимству»[6].

 

           Во время беседы 10 июня 1942 г., которая состоялась на обратном пути советского наркома из США, Черчилль заявил Молотову, что «хотел бы выпить с ним прощальный бокал шампанского. Произнося при этом тост в честь Молотова, он говорит, что английское правительство с величайшим удовольствием восприняло двукратный визит Молотова в Лондон. Он, Черчилль, выражает Молотову глубокую благодарность за то, что Молотов, приняв на себя риск двукратного путешествия в Великобританию, дважды посетил Лондон. В результате этого визита установлены личные отношения на основе доверия, дружбы и товарищества. Эти отношения будут существовать и в дальнейшем. Мы, говорит Черчилль, все сделаем, чтобы быть хорошими союзниками русских»[7].

           [420] Личный контакт состоялся между Молотовым и Рузвельтом, в том числе во время «узкого завтрака» у президента США 30 мая 1942 г. В своем выступлении Молотов подчеркнул, что «в нашей стране Рузвельт пользуется большой популярностью. Все видят, что Президент показал исключительное понимание и дальновидность в деле защиты интересов своей страны и народа»[8]. В указанной выше беседе с Керром Молотов поделился и впечатлениями о Рузвельте. Он сказал, что «Рузвельт произвел на него весьма хорошее впечатление своим умом, талантом и обходительностью. Рузвельт привлекает к себе. Хотя он, т. Молотов, видел Рузвельта в первый раз и меньше встречался с ним, чем с Черчиллем, он, т. Молотов, и Рузвельт нашли общий язык и много тем для обсуждения и достигли взаимопонимания»[9].

           О благоприятном впечатлении, сложившемся о контакте с Молотовым, Рузвельт писал Черчиллю 31 мая 1942 г.: «Я полагаю, что визит Молотова — это настоящий успех, так как нам удалось создать обстановку такой личной искренности и такого дружелюбия, какие только могут быть достигнуты с помощью переводчика»[10].

           Первый непосредственный контакт между руководителями «Большой тройки» состоялся во время визита У. Черчилля в Москву в августе 1942 г. До этого они более года находились в тесной личной переписке, которая сыграла огромную роль в отношениях лидеров «Большой тройки». 22 ноября 1941 г. Черчилль обратился к Сталину с предложением: «В самом начале войны я вступил с Президентом Рузвельтом в личную переписку, которая привела к установлению между нами весьма основательного взаимопонимания и часто помогала решать дела быстро. Моим единственным желанием является сотрудничество с Вами на таких же условиях дружбы и доверия»[11]. В послании Сталина Черчиллю от 23 ноября советский вождь ответил бывшему заклятому врагу таким образом: «Выраженное в Вашем послании желание сотрудничать со мной путем личной переписки на основе содружества и доверия я искренне приветствую и надеюсь, что это будет во многом содействовать успеху нашего общего дела»[12].

           Напомним, что Черчилль долгое время считался в СССР «врагом номер 1», в частности, преподносился в «Кратком курсе истории ВКП (б)» как один из главных врагов Советской Республики, организовавший интервенцию в виде «похода 14 держав Антанты» в 1919 г. Сам британский премьер так вспоминал о своих размышлениях во время полета над СССР на пути в Москву: «Я размышлял о моей миссии в это угрюмое, зловещее большевистское государство, которое я когда-то так настойчиво пытался задушить при его рождении и которое вплоть до появления Гитлера я считал смертельным [421] врагом цивилизованной свободы. Что должен был я сказать им теперь? Генерал Уэйвелл, у которого были литературные способности, суммировал все это в стихотворении, которое он показал мне накануне вечером. В нем было несколько четверостиший, и последняя строка каждого из них звучала: “Не будет второго фронта в 1942 году”. Это было все равно, что везти большой кусок льда на Северный полюс. Тем не менее, я был уверен, что обязан лично сообщить им факты и поговорить обо всем этом лицом к лицу со Сталиным, а не полагаться на телеграммы и посредников. Это, по крайней мере, показывало, что об их судьбе заботятся и понимают, что означает их борьба для войны вообще»[13].

           Впечатления британского лидера об условиях, которые ему создали, были самыми красочными:

 

           «Все было подготовлено с тоталитарной расточительностью. В мое распоряжение был предоставлен в качестве адъютанта огромный офицер, обладавший великолепной внешностью (я думаю, что он принадлежал к княжеской фамилии при царском режиме), который выступал также в роли нашего хозяина и являлся образцом вежливости и внимания. Много опытных слуг в белых куртках и с сияющими улыбками следили за каждым пожеланием или движением гостей. Длинный стол в столовой и различные буфеты были заполнены всякими деликатесами и напитками, какие только может предоставить верховная власть. Меня провели через обширную приемную комнату в спальню и ванную... Яркий, почти ослепительный свет показывал безупречную чистоту... Я с нетерпением ждал горячей ванны после продолжительного путешествия в жаре. Все было приготовлено моментально. Я заметил, что над раковинами не было отдельных кранов для холодной и горячей воды и что в раковинах не было затычек. Горячая и холодная вода вытекала вместе через один кран, смешанная до желательной температуры. Кроме того, не приходилось мыть руки в раковине, а можно было это сделать под струей воды, вытекающей из крана. В скромной форме я применил эту систему у себя дома. Если нет недостатка в воде, то это самая лучшая система.

           После всех необходимых погружений и омовений нас угощали в столовой всевозможными отборными блюдами и напитками, в том числе, конечно, икрой и водкой. Но, кроме того, было много других блюд и вин из Франции и Германии, гораздо больше, чем мы могли или хотели съесть».

 

           В тот же день в семь часов вечера состоялась первая встреча в Кремле, как писал Черчилль в мемуарах, «с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих трех лет мне предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения»[14].

           [422] О первом личном впечатлении У. Черчилля о И.В. Сталине можно судить также из следующей оригинальной записи в дневнике В.М. Молотова.

           Из дневника В.М. Молотова:

 

           «Прием В.М. Молотовым А.К. Керра, 19 августа 1942 г. … Керр говорит, что он вынес впечатление, что в результате последней беседы Черчилля с тов. Сталиным между ними установились хорошие личные отношения. Он, Керр, придает этому особенное значение. Т. Молотов спрашивает, каковы впечатления Черчилля.

           Керр отвечает, что он, Керр, был на даче в последний вечер. Черчилль пригласил его на ужин в половине 9-го. Керр считал, что если Черчилль приедет к ужину точно к половине 9-го, то это будет плохим признаком. Но Черчилль опаздывал, и настроение Керра повышалось. Черчилль вернулся домой только в половине 4-го утра. Первое, что сделал Черчилль, когда вернулся — он бросился на один из больших диванов и сказал: “У меня очень сильная головная боль, но, ей богу, это стоило”. Затем Черчилль передал Керру вкратце содержание беседы. Черчиллю казалось, что он достиг очень многого в установлении личных отношений со Сталиным. Он был счастлив. Настроение Черчилля напоминало настроение молодого человека, сделавшего предложение, которое было принято. Керр спрашивает Молотова, является ли такое настроение взаимным.

           Т. Молотов отвечает, что, по его впечатлению, взаимность была достигнута.

           Керр говорит, что на Черчилля Сталин произвел впечатление не только как государственный человек, но и как человек.

           Черчилль говорит, что ему нравится Сталин, и он, в свою очередь, хочет, чтобы он понравился Сталину.

           Т. Молотов отвечает, что личные симпатии и взаимопонимание имеют большое значение для совместной работы.

           Керр отвечает, что теперь для Черчилля легче будет обращаться непосредственно к т. Сталину, т.к. он знает его стиль.

           Т. Молотов отвечает, что как т. Сталин, так и Черчилль имеют сложившийся стиль в работе и в подходе к вопросам, и каждый из них, вероятно, будет писать в своем собственном стиле, но впечатление от встречи будет помогать в нахождении лучшего подхода и взаимопонимания вопросов, которые еще предстоит обсудить в очень сложной обстановке. Переговоры и беседы проходили не всегда гладко, но ему, т. Молотову, кажется, что это скорее плюс, чем минус, т.к. в этих откровенных переговорах выявились мнения сторон.

           Керр говорит, что ему кажется, что расхождения во мнениях увеличили уважение Черчилля к Сталину. Ему, Керру, кажется, что Черчилль нашел в Сталине все динамические качества, которыми он обладает сам и это его, Черчилля, поразило. На Черчилля произвела впечатление быстрота, с которой Сталин схватывал отдельные моменты переговоров и быстрота, с которой он указывал на сильные и слабые стороны этих моментов. Поэтому он, Керр, принимавший [423] небольшое участие в приезде Черчилля, считает, что его поездка была положительным фактором.

           Т. Молотов отвечает, что он надеется, что результаты будут хорошими»[15].

 

           Черчилль с первой встречи, которая в целом была, как и ожидалось, довольно трудной, оценил стратегическую дальновидность Сталина. При обсуждении плана союзников по высадке в Средиземноморье (план «Торч») советского вождя пришлось долго убеждать, но, как писал Черчилль, в какой-то момент «Сталин, по-видимому, внезапно оценил стратегические преимущества “Торч”. Он перечислил четыре основных довода в пользу “Торч”. Во-первых, это нанесет Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный удар.

           Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей смогли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил молниеносно»[16].

           Комплекс впечатлений Черчилля о первом визите в СССР в августе 1942 г. отражен в воспоминаниях ряда сопровождавших его лиц, которые утверждали, что премьер-министр несколько раз выражал свое неудовольствие ходом переговоров, говорил, что Сталин разговаривает с ним тоном, недопустимым для «представителя крупнейшей империи, которая когда-либо существовала в мире». 14 августа он якобы даже заявил: «Мне говорили, что русские не являются человеческими существами. В шкале природы они стоят ниже орангутангов»[17].

           Тем не менее, к концу пребывания в Москве мнение премьера, видимо, претерпело существенные изменения. По мнению ряда историков, большую роль в установлении более толерантных отношений между Сталиным и Черчиллем имела «неформальная» встреча двух лидеров на квартире Сталина в ночь с 15 на 16 августа. В отчете военному кабинету и президенту Рузвельту премьер-министр писал: «Я тправился попрощаться с г-ном Сталиным вчера в 7 часов вечера, и мы имели приятную беседу, в ходе которой он дал мне полный отчет о положении русских, которое казалось весьма отрадным... В 8 час. 30 мин. вечера, когда я собирался уходить, он спросил, когда он увидит меня в следующий раз. Я ответил, что уезжаю на рассвете».

           В своих воспоминаниях Черчилль писал об этом эпизоде еще более прочувствованно:

 

           [424] «Сталин вдруг, казалось, пришел в замешательство и сказал особенно сердечным тоном, каким он еще не говорил со мной: “Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не выпить немного?” Я сказал, что в принципе я всегда за такую политику. Он повел меня через многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли на безлюдную мостовую внутри Кремля и через несколько сот шагов пришли в квартиру, в которой он жил. Он мне показал свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре — столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а затем красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего отца. Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите, мы, большевики, тоже живем семейной жизнью». Дочь Сталина начала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин раскупоривал разные бутылки, которые вскоре составили внушительную батарею»[18].

 

           Особо личный эпизод, связанный с разговором двух лидеров о дочерях, отражен также в воспоминаниях переводчика В.Н. Павлова: «Каким-то образом разговор начался с рассказа о дочерях. Черчилль сказал о своей дочери Саре, что у нее рыжие волосы. Сталин заметил, что и его дочь Светлана тоже рыжая и велел позвать ее. Он представил Светлану Черчиллю, который подарил ей маленький сувенир. После этого Сталин велел дочери уйти»[19].

           По воспоминаниям Черчилля, Сталин во время этой встречи был расположен к шуткам. В частности, как писал премьер министр, Сталин сказал:

 

           «“Не позвать ли нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь. У Молотова есть одно особенное качество — он может пить”. Тогда я понял, что предстоит обед...

           Скоро прибыл Молотов. Мы сели за стол, и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс (по выражению Черчилля, его “новый и превосходный переводчик”. — И.Б.) жил в Москве 20 лет и отлично понимал Сталина, с которым он в течение некоторого времени вел довольно живой разговор, в котором не мог принять участия.

           Мы просидели за этим столом с 8 ч 30 мин до 2 ч 30 мин следующего утра, что вместе с моей предыдущей беседой составило в целом более семи часов. Обед был, очевидно, импровизированным и неожиданным, но постепенно приносили все больше и больше еды. Мы отведывали всего понемногу, по русскому обычаю, пробуя многочисленные и разнообразные блюда, и потягивали различные превосходные вина. Молотов принял свой самый приветливый вид, а Сталин, чтобы еще больше улучшить атмосферу, немилосердно подшучивал над ним.

           [425] Вскоре мы заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. В этой связи он сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне…[**]

           “Г-н Сталин спрашивает, — сказал Павлов несколько нерешительно, — разве у английского флота нет чувства гордости?”. Я ответил: “Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне”. — “Это означает — вмешался Сталин, — что я ничего не знаю”. “Россия сухопутный зверь, — сказал я, — англичане морские звери”. Он замолчал и вновь обрел свое благодушное настроение. Я перевел разговор на Молотова: “Известно ли маршалу, что его министр иностранных дел во время своей недавней поездки в Вашингтон заявил, что он решил посетить Нью-Йорк исключительно по своей инициативе и что его задержка на обратном пути объяснялась не какиминибудь неполадками с самолетом, а была преднамеренной”.

           Хотя на русском обеде в шутку можно сказать почти все что угодно, Молотов отнесся к этому довольно серьезно. Но лицо Сталина просияло весельем, когда он сказал: “Он отправился не в Нью-Йорк. Он отправился в Чикаго, где живут другие гангстеры”.

           Когда отношения были, таким образом, полностью восстановлены, беседа продолжалась»[20].

 

           Подводя итоги этой знаменательной личной встречи, в отчете военному кабинету и президенту Рузвельту, Черчилль удовлетворенно отмечал: «Преобладала атмосфера особой доброжелательности, и мы впервые установили непринужденные и дружелюбные отношения. Мне кажется, я установил личные взаимоотношения, которые будут полезны»[21].

           Более того, после возвращения на родину премьер-министр выступил 8 сентября в палате общин с речью, в которой давал самые хвалебные оценки И.В. Сталину. Он, в частности сказал: «Для меня имела исключительное значение встреча со Сталиным. Главная цель моего визита состояла в том, чтобы установить такие отношения уверенности и открытости, которые я установил с президентом Рузвельтом. Я думаю, что, несмотря на языковой барьер, который создает многие препятствия, мне в значительной степени это удалось... Для России большое счастье, что в час ее страданий во главе ее стоит этот великий твердый полководец. Сталин является крупной и сильной личностью, соответствующей тем бурным временам, в которых ему приходится жить»[22].

           Во время второго визита Черчилля в Москву в октябре личные взаимоотношения, казалось, еще улучшились, Сталин вел себя дру[426]желюбно и щедро, предоставив премьеру на выбор два отдельных дома, из которых тот выбрал загородный. Черчилль писал Клементине 13 октября о Сталине в прочувствованно личностном контексте: «Дела идут хорошо... У меня были очень приятные переговоры со “Старым медведем”. Чем больше я его вижу, тем больше он мне нравится. Теперь они нас здесь уважают, и я уверен, что они хотят работать с нами».

           Через три дня он писал с еще большим энтузиазмом письмо королю Георгу VI (в третьем лице): «Погода здесь в Москве блестящая, но бодрящая, и политическая атмосфера крайне сердечная... Премьерминистр и мистер Иден в различных беседах с маршалом Сталиным им-ром Молотовым могли иметь дело с самыми деликатными проблемами в откровенной, искренней манере без малейшего намека на причинение какой-либо обиды. Премьер-министр посетил специальное балетное представление, которое было очень хорошим, и удостоился длительной овации от огромной аудитории... Во время или после очень продолжительных празднеств, и очень многочисленных сердечных тостов, стало возможным обсуждать множество мрачных дел в легкой манере. Вечера были очень поздними, длились вплоть до трех или четырех часов; но Премьер-министр тоже задерживается допоздна, и много работы делается, начиная с полудня...»[23].

           В дальнейших своих взаимоотношениях Черчилль и Сталин обнаружили, что имели много общего, и не только в желании совместно бороться против Гитлера, но и в весьма циничном и безапелляционном — можно сказать «имперском» — отношении к побежденным народам, желании разделить Европу на сферы влияния. В качестве примера можно привести рассуждения двух лидеров «Большой тройки» по поводу ставшего недавно известным «процентного соглашения».

           В беседе со Сталиным во время очередного визита в Москву, 9 октября 1944 г. Черчилль заявил, что «он подготовил одну таблицу. Мысль, которая выражена в этой таблице, может, лучше было бы изложить дипломатическим языком, так как, например, американцы, в том числе Президент, были бы шокированы разделом Европы на сферы влияния».

           При этом Сталин сразу поднял вопрос о Рузвельте, который, по его словам, в своем последнем послании заявил о своем желании, «чтобы беседы между Черчиллем и им, тов. Сталиным, происходили при участии посла Гарримана в качестве наблюдателя. Во-вторых, Президент просит о том, чтобы принятые в беседе решения носили предварительный характер». В связи с этим советский лидер поинтересовался, как Черчилль относился к этим пожеланиям Рузвельта. Британский премьер-министр ответил, что «он сообщил Рузвельту, что он приветствовал бы присутствие Гарримана на ряде бесед с [427] Маршалом Сталиным. Но Черчилль хотел бы, чтобы это не мешало беседам интимного характера между Черчиллем и Сталиным или между Молотовым и Иденом».

           Сталин добавил, что последнее послание президента США «ему не понравилось, так как Президент требует слишком много прав для себя и слишком много прав оставляет для Англии и Советского Союза». В заключение он выразил мнение, что Гарриман мог присутствовать «на официальной встрече, не интимного характера», но что они с Черчиллем сами решат, когда им приглашать Гарримана».

           Обсуждение предложений Черчилля носило откровенно циничный характер, как и отношение в данном вопросе к третьему члену «Большой тройки» — США. При этом Черчилль не скупился на личные характеристики, сдобренные «черным юмором», и оба собеседника — на пренебрежительные оценки балканских народов. Приведем некоторые выдержки из текста беседы 9 октября:

 

           «Черчилль заявляет, что он подготовил довольно грязный и грубый документ, на котором показано распределение влияния Советского Союза и Великобритании в Румынии, Греции, Югославии, Болгарии. Таблица составлена им для того, чтобы показать, что думают по этому вопросу англичане. Американцы будут поражены эти документом. Но Маршал Сталин — реалист, он, Черчилль, тоже не отличается сентиментальностью, а Иден — это совсем испорченный человек. Он, Черчилль, не показал этого документа Британскому Кабинету, но Британский Кабинет обыкновенно соглашается с тем, что он, Черчилль, и Иден предлагают...

           Тов. Сталин говорит, что 25%, предусмотренные для Англии в Болгарии, не гармонируют с другими цифрами таблицы. Он, тов. Сталин, считал бы необходимым внести поправки, а именно предусмотреть для Советского Союза в Болгарии 90%, а 10% для Англии.

           Черчилль заявляет, что англичан болгары сильно оскорбили. В прошлой войне они очень плохо вели себя по отношению к англичанам, напав на Румынию. В нынешней войне болгары были очень жестокими по отношению к югославам и грекам. Он, Черчилль, не может допустить, чтобы после всего этого болгары сидели с союзниками за одним столом.

           Тов. Сталин заявляет, что Болгарию, конечно, нужно наказать.

           Иден заявляет, что в Румынии англичане являются зрителями, но в Болгарии они хотели бы быть немного больше, чем зрителями»[24].

 

           На следующий день, 10 октября, состоялась встреча глав внешнеполитических ведомств СССР и Великобритании Молотова и Идена, где были в деталях обсуждены основные цифры, предложенные Черчиллем, и договоренность была в целом достигнута.

           При этом необходимо отметить, что оба лидера охотно согласились держать их договоренность в секрете от президента Рузвельта, [428] что можно расценить как своего рода уклонение от союзнических обязательств. В сообщениях Сталина и Черчилля Рузвельту, о «процентном соглашении» конкретно ничего не говорилось, лишь туманно сообщалось о желании лидеров СССР и Англии «достичь общей точки зрения относительно Балкан», «договориться о согласованной политике по отношению к балканским странам»[25].

           Что касается личных отношений между Сталиным и Черчиллем, то, по мнению ряда историков, в годы войны, несмотря на ряд конфликтов, они оставались весьма доверительными. Черчилль в личных беседах неоднократно заявлял, что «Сталин его никогда не обманывал», они имели много неформальных встреч и застолий[26], советское руководство хорошо знало о пристрастии британского премьера к хорошему коньяку и пользовалось этим.

           Установление личного контакта между Сталиным и Рузвельтом оказалось более затруднительным из-за «больших расстояний» между странами и состояния здоровья лидеров. Первый контакт был установлен сначала также посредством переписки. В личном послании Рузвельта Сталину, переданном в виде памятной записки через американского посла Штейнгарда Вышинскому от 2 ноября, где президент сообщал о согласии начать поставки вооружений и товаров в СССР на основе принципов ленд-лиза, было довольно официально указано, что «Президент выражает надежду, что г-н Сталин не замедлит войти в контакт непосредственно с ним, если этого потребуют обстоятельства». Ответ Сталина от 4 ноября был более эмоциональным: «Что касается выраженного Вами, г-н Президент, пожелания, чтобы между Вами и мною был бы незамедлительно установлен личный непосредственный контакт, если этого потребуют обстоятельства, то я с удовольствием присоединяюсь к этому Вашему пожеланию и готов со своей стороны сделать все возможное для осуществления этого»[27].

           На протяжении более чем двух лет войны Сталин и Рузвельт неоднократно поднимали вопрос о необходимости их личной встречи, причем инициатором чаще оказывался президент США. В личном письме Сталину от 12 апреля 1942 г. Рузвельт писал об этом так: «К несчастью, географические расстояние делает нашу встречу практически невозможной в настоящее время. Такая встреча, дающая возможность личной беседы, была бы чрезвычайно полезна для ведения войны против гитлеризма. Возможно, что, если дела пойдут так хорошо, как мы надеемся, мы с Вами сможем провести несколько дней вместе будущим летом близ нашей общей границы возле Аляски».

           К этому вопросу, как мы увидим, постоянно возвращались дипломатические представители США и Великобритании в ходе контактов с советским руководством, и сами лидеры «Большой тройки» [429] в своей переписке, но состоялась встреча трех лидеров «Большой тройки» только в конце ноября 1943 г. в Тегеране.

           Особенностью контактов между союзниками на высшем дипломатическом уровне явилось обсуждение и решение многих вопросов на приемах и во время знаменитых сталинских «застолий». Вопросы гастрономии имели не последнее значение в личных взаимоотношениях лидеров. Один из наиболее ярких эпизодов, связанных с ролью еды и питья в дипломатических дискуссиях, произошел во время Тегеранской конференции лидеров «Большой тройки», проходившей с 28 ноября по 1 декабря 1943 г. Если Черчилль был хорошо известен своим пристрастием к хорошему конъяку, который был специально доставлен к обеду в советском посольстве 29 октября 1943 г., по указанию Сталина, то Президент США Рузвельт выразил восхищение русской едой, в частности, лососиной. К слову сказать, первый личный контакт между Сталиным и Рузвельтом состоялся именно на Тегеранской конференции.

           Специфика неформального общения между представителями союзников во время застолий заключалась в особом механизме беседы во время «банкета в русском стиле» и была зафиксирована в мемуарах сына Президента США Э. Рузвельта, который также оказался на вышеупомянутом обеде. Он, в частности, писал: «ни один разговор не обходился без бокала, иначе это противоречило бы самому значению слова “разговор”: ведь мы разговаривали только тостами. Такой вид беседы может показаться несколько громоздким, но если у вас достаточно крепкая голова, это даже очень весело. Так, если вы хотите сказать что-нибудь даже на такую скучную тему, как погода, вы заявляете:

           — Я хочу предложить тост за прекрасную погоду! — Затем вы встаете, чтобы выпить, и все остальные тоже поднимаются и пьют. Целая система. Тост может быть даже политическим.

           — Я хочу предложить тост, — воскликнул один из русских, — за наши будущие поставки по ленд-лизу, которые, я уверен, начнут пребывать вовремя, не запаздывая, как сейчас! — Все встали, осушили бокалы и снова уселись»[28].

           Эпизод с лососиной был красочно описан в воспоминаниях переводчика И.В. Сталина В.М. Бережкова. По его словам, лидеры СССР и США активно обсуждали во время обеда 29 октября гастрономические темы. В связи с этим, «напомнив Президенту Рузвельту о том, что ему особенно понравилась лососина, Сталин сказал:

           — Я распорядился, чтобы сюда доставили одну рыбку, и хочу вам ее теперь презентовать, господин президент.

           — Это чудесно, — воскликнул Рузвельт, — очень тронут вашим вниманием. Мне даже неловко, что, похвалив лососину, я невольно причинил вам беспокойство...

           [430] — Никакого беспокойства, — возразил Сталин, — напротив, мне было приятно сделать это для вас.

           Обращаясь ко мне, он сказал:

           — Пойдите в соседнюю комнату, скажите, пусть принесут сюда рыбу, которую сегодня доставили самолетом».

           Бережков выполнил указание вождя, беседа с Рузвельтом продолжалась, через некоторое время «в комнату вошел офицер охраны и спросил, можно ли внести посылку. Получив согласие, он исчез за дверью, а Сталин сказал:

           — Сейчас принесут рыбку.

           Все повернулись в сторону двери, из которой через несколько мгновений появились четыре рослых парня в военной форме. Они несли рыбину метра два длиной и полметра в диаметре. Процессию замыкали два повара-филиппинца и работник американской службы безопасности. Чудо-рыбину поднесли поближе к Рузвельту, и он несколько минут любовался ею. Тем временем американский детектив попросил меня узнать у его советских коллег, какой обработке подверглась рыба, в каких условиях и как долго можно ее хранить, не подвергая риску здоровье президента. Записав все в блокнот, детектив удалился. За ним последовала и вся процессия с лососем, хвост которого, покачиваясь в такт шагам, как бы махнул нам на прощанье».

           По некоторым сведениям, лосось был доставлен из Баку, и Сталин лично объяснил сотрудникам своей охраны, «как разделать, как засолить и во что завернуть рыбу, чтобы затем транспортировать ее в Соединенные Штаты»[29].

           Разумеется, подобный стиль общения во время банкетов приводил к тому, что большинство участников находились в состоянии алкогольного опьянения различной степени, пребывая по этой причине в повышенно возбужденном состоянии. Случались и инциденты на почве обильных возлияний. К примеру, во время праздничных торжеств по случаю годовщины Октябрьской революции в ноябре 1943 г., Молотов устроил большой прием для дипкорпуса в особняке НКИД на Спиридоновке. Ситуация на приеме была описана в книге В.О. Печатнова. Как писала дочь американского посла К. Гарриман, на приеме все советские дипломаты появились в новой парадной форме. «Остальные гости на этом фоне чувствовали себя замарашками, и только британский посол сэр Арчибальд Керр смог составить конкуренцию русским в своем вечернем костюме с рыцарским орденом на красно-голубой ленте через всю грудь.

           Впрочем, в обстановке союзного братания сэр Арчибальд недолго сохранял величавый вид: тамада Молотов хорошо знал свое дело и, как продолжила в своем письме Кэтлин, «около полуночи бри[431]танский посол, с трудом поднявшись на очередной тост, хотел было опереться на стол, промахнулся и упал навзничь к ногам Молотова, стянув на себя скатерть с множеством блюд и бокалов». «Уходим отсюда подобру-поздорову», — шепнула Кэтлин отцу; и «после еще одного тоста в честь Сталина, Черчилля и президента мы с Авереллом взяли себя в руки и торжественно промаршировали через весь зал и парадную лестницу к нашей машине. Это была еще та вечеринка, и я радуюсь тому, что седьмое ноября бывает только раз в году»[30].

           Личные вопросы, в частности состояние здоровья самих участников дипломатических приемов и других их общих знакомых, постоянно затрагивались в этих беседах, что объяснялось не только соображениями этикета, но и чисто человеческим любопытством, сочувствием и другими эмоциями.

 

           К примеру, во время встречи И.В. Сталина с британским послом А. Керром и послом США А. Гарриманом 23 сентября 1944 г. Гарриман заявил о том, что «Президент (Ф. Рузвельт. — И.Б.) просил генерала Хэрли переговорить также с Маршалом Сталиным о том, что Маршал Сталин думает по поводу возможности встречи с Президентом и Черчиллем в какое-нибудь время в ноябре, т.к. это время года исключает встречу на Аляске, Президент предлагает район Средиземного моря.

           Т. Сталин отвечает, что встреча желательна, но дело в том, что за последнее время он, т. Сталин, стал все чаще и чаще болеть. Недавно, вернувшись из поездки на фронт, он заболел. Раньше у него, т. Сталина, грипп продолжался один-два дня, а теперь он длится полторыдве недели. Возраст сказывается.

           Гарриман заявляет, что он об этом очень сожалеет, и он уверен, что Президент также будет об этом сожалеть…

           Гарриман говорит, что, может быть, все-таки климат Средиземного моря будет полезным для Маршала Сталина.

           Т. Сталин отвечает, что вообще ему трудно переносить большие поездки. Например, когда он, т. Сталин, летел на высоте 4 тыс. метров из Ирана, у него в течение двух недель болели уши.

           Т. Молотов говорит, что т. Сталину нужно беречь свое здоровье. Таково мнение всех коллег т. Сталина.

           Т. Сталин говорит, что его вполне может заменить Молотов, который является его первым заместителем»[31].

 

           Во время встречи Сталина с Гарриманом 14 декабря 1944 г., снова поднимались вопросы здоровья лидеров «Большой тройки». Не увидев обычно присутствовавшего на таких встречах В.М. Молотова, американский посол осведомился, «не болен ли Молотов». Сталин ответил, что «Молотов болен, что у него будет операция». При обсуждении вопроса о личной встрече Сталина с Рузвельтом вскоре [432] после введения последнего на должность Президента США на новый срок (20 января 1945 г.), советский лидер предложил встретиться где-то на Черном море, предложив Крым, Новороссийск и другие «благоустроенные места». Гарриман сказал, что Президенту будет трудно прибыть на Черное море, предлагал Средиземное море. Сталин ответил, что он «должен будет посоветоваться с врачами»[32].

           Обсуждению личных проблем, обмену подарками обычно отводилась заключительная часть беседы (при этом не исключено, что эти вопросы затрагивались и в ходе бесед, что не всегда фиксировалось официальными протоколами). В качестве характерного примера можно привести выдержки из записи беседы И.В. Сталина с американским послом У. Стэндли и английским поверенным в делах Баггалеем, 26 января 1943 г.

 

           «Сталин спрашивает, как выглядит президент и как его здоровье.

           Стэндли отвечает, что он виделся с президентом и на нем не видно следов напряжения.

           Т. Сталин спрашивает, как здоровье Гопкинса[***]. Полгода назад его считали обреченным.

           Стэндли отвечает, что он виделся с Гопкинсом, беседовал с ним. Гопкинс выглядит хорошо. Он недавно женился. Он, Стэндли, видел также Гарримана. Как Гопкинс, так и Гарриман шлют И.В. Сталину свой привет.

           Т. Сталин благодарит.

           [В заключение беседы] Стэндли говорит, что он хотел бы передать т. Сталину в качестве подарка от американских друзей зажигалку, сделанную в одной из авиационных мастерских в Эритрее из алюминия, который идет на изготовление пропеллеров.

           Т. Сталин принимает зажигалку и благодарит Стэндли.

           Затем Стэндли говорит, что от американских друзей И.В. Сталина в США он привез в подарок И.В. Сталину табак. Он пошлет этот табак И.В. Сталину через В.М. Молотова.

           Т. Сталин спрашивает, действительно ли у него, И.В. Сталина, так много друзей в Америке.

           Стэндли отвечает, что И.В. Сталин имеет в Америке много почитателей»[33].

 

           Знаком уважения со стороны советского вождя к «сединам» Стэндли — довольно пожилого человека — явилось особое разрешение на прилет из США в Москву самолета Стэндли (как сообщил американский посол Молотову, это была гражданская двухмоторная [433] машина типа «Дуглас») — первого самолета, который прилетел через Аляску в Москву по авиатрассе «Аляска — Сибирь», под управлением американских летчиков (это случилось в июле 1943 г.). В беседе с Молотовым 23 июля Стэндли поблагодарил советские власти за содействие, оказанное новому советнику посольства США Гамильтону, который прилетел в Москву на самолете посла. Стэндли сообщил, что он «уже был на аэродроме и осматривал свой самолет, который ему очень понравился. Самолет прекрасно оборудован и имеет все удобства. Если бы Молотов когда-либо захотел совершить небольшую прогулку, он Стэндли, был бы очень рад предоставить ему свой самолет. Во всяком случае, Стэндли хотел бы, чтобы Молотов, когда найдет время, осмотрел его самолет. Молотов отвечает, что он с удовольствием осмотрит самолет Стэндли, когда будет иметь время».

           Попутно состоялся краткий обмен личными вопросами. Так, Молотов спросил Стэндли, «окончательно ли уже поправился посол и не слишком ли рано он принялся за работу». Стэндли ответил, что «сейчас он чувствует себя превосходно, но что, поскольку ему приходится часто бывать на разных завтраках, обедах и т.д., он опасается, как бы он снова не объелся»[34] (из чего можно заключить, что предшествующее недомогание посла было связано именно с проблемами питания).

           Дипломатические представители США и Великобритании наиболее тесно и непосредственно общались с В.М. Молотовым, А.Я. Вышинским, В.Н. Павловым (переводчиком, представителем Наркомата иностранных дел СССР). Личные отношения сложились у них и с И.В. Сталиным: регулярно шел обмен подарками, послы хорошо знали привычки советского вождя. К примеру, в конце беседы со Сталиным 5 ноября 1942 г. Керр обратился к Сталину с просьбой, которая, по выражению англичанина, «его удивит. Керр просит дать ему в руки на несколько минут трубку И.В. Сталина. Он, Керр, хотел бы начертить контур этой трубки с тем, чтобы заказать для И.В. Сталина трубку в Лондоне у своего очень хорошего мастера.

           Т. Сталин благодарит Керра и передает ему для этой цели свою трубку»[35].

           Во время беседы со Сталиным 28 февраля 1944 г. Керр заявил, что «он пришел сегодня с двумя подарками: один из них от г-на Черчилля — диапозитивы, показывающие разрушения, произведенные английской авиацией в Германии; второй от г-жи Черчилль — карикатура известного английского карикатуриста Лоу.

           Т. Сталин, принимая подарки, благодарит Керра, он говорит, что карикатура весьма выразительна»[36].

           Одним из любимых предметов, которые дарили американцы, были кинофильмы (в частности, во время встречи со Сталиным [434] 23 апреля 1942 г. посол США У. Стэндли предложил прислать Сталину экземпляр кинокартины «Диктатор»[37] с участием Ч. Чаплина, сотрудник американского посольства Янг привозил в СССР ряд фильмов американского производства, прежде всего для «развлечения» самих представителей США, подолгу оторванных от родины и жаждавших посмотреть что-либо на английском языке).

           Обмен кинокартинами, особенно документальными фильмами о битвах и сражениях, был традиционным для вождей «Большой тройки». Например, в послании от 28 марта 1943 г. Черчилль писал Сталину: «Вчера вечером я видел фильм “Сталинград”. Он прямо-таки грандиозен и произведет самое волнующее впечатление на наш народ»[38]. В ответном послании от 29 марта Сталин писал Черчиллю: «Вчера я смотрел вместе с коллегами присланный Вами фильм “Победа в пустыне”, который производит очень большое впечатление. Фильм великолепно изображает, как Англия ведет бои, и метко разоблачает тех подлецов — они имеются и в нашей стране, — которые утверждают, что Англия будто бы не воюет, а только наблюдает за войной со стороны. Буду с нетерпением ждать такого же Вашего фильма о победе в Тунисе.

           Фильм “Победа в пустыне” будет широко распространен по всем нашим армиям на фронте и среди широких масс населения»[39].

           Во время беседы со Сталиным 4 октября 1944 г. новый посол А. Гарриман преподнес советскому лидеру в подарок «бюст Рузвельта, поясняя, что это работа известного американского скульптора Дж. Дэйвидсона, который в 20-х годах был в Советском Союзе вместе с Лафоллетом»[40]. Во время встречи со Сталиным 9 октября 1944 г. У. Черчилль преподнес советскому вождю свой портрет с надписью[41].

           Советский лидер также преподносил подарки лидерам «Большой тройки» при личных контактах. К примеру, во время визита Черчилля в Москву после официального обеда 14 августа 1942 г., «Сталин предложил Черчиллю посмотреть кинокартину “Разгром немцев под Москвой”. Черчилль ответил, что он хотел бы видеть этот фильм, но сегодня уже поздно. Т. Сталин сказал, что в этом случае мы сможем подарить Черчиллю фильм “Разгром немцев под Москвой”. Черчилль поблагодарил и добавил, что он посмотрит картину у себя в Черкесе». В примечании к записи приема говорилось, что кинофильм «Разгром немцев под Москвой» был погружен «в один из самолетов группы Черчилля в день отлета 16 августа 1942 г.»[42].

           Обмен подарками стал регулярным, практически ритуальным действием. К числу обсуждаемых вопросов относились традиционные темы, такие как погода, еда ит.д. Вопросы погоды часто увязывались с обсуждением военных действий. В беседе со Сталиным 2 февраля 1944 г. посол США Гарриман поздравил вождя СССР «с блестящей [435] победой под Ленинградом, которая была достигнута, несмотря на неблагоприятную погоду». Сталин ответил, что «погода действительно плохая. Эту зиму у нас называют “немецкой” зимой, а не русской»[43].

           Из дневника И.М. Майского следовало, что в беседе 7 августа 1943 г. А. Керр выразил восхищение последними победами Красной Армии (речь шла, безусловно, о битве на Курской дуге). Британский посол патетически воскликнул: «Они окончательно опрокинули легенду о том, что зима ваша, а лето немецкое. Керр говорит, что такое убеждение до самого последнего времени существовало не только у немцев, но также у большинства английских военных экспертов. СССР еще раз подарил мир сюрпризом; Красная Армия умеет наступать не только зимой, но и летом, тем скорее можно рассчитывать на окончание войны»[44].

           При этом беседы советского вождя и английского посла выделялись из общего ряда официальных встреч, и носили чем дальше, тем более «неформальный характер» (см. эпиграф к настоящей статье).

           Уже при первой встрече Сталина с Керром разговор развивался в довольно непринужденной манере. Приведем некоторые выдержки из нее.

 

           Керр заявил, что он «не хочет утомлять т. Сталина пожеланиями, но он хотел бы передать т. Сталину неофициально послание от третьего мира — от своего друга Чан Кайши.

           Т. Сталин замечает, что его не так легко утомить.

           Керр говорит, что Чан Кайши просил его при встрече со Сталиным передать ему чувства восхищения и пожелания успехов.

           Т. Сталин выражает благодарность.

           Керр говорит, что он замечает большую разницу между Чан Кайши и Сталиным. Разница состоит в том, что т. Сталин курит трубку, а Чан Кайши нет.

           Т. Сталин отвечает, что, кажется, Чан Кайши не курит, но пьет здорово.

           Керр отвечает, что Чан Кайши в последнее время не пьет. Затем Керр рассказывает, что в детстве мать говорила ему, что трубку курят все добрые люди. Он, Керр, тоже любит курить трубку не потому, что помнит о словах матери, а потому, что ему это нравится.

           Т. Сталин замечает, что в Англии любят курить трубку. Керр отвечает, что это правильно и замечает, что в последнее время приходится испытывать трудности с табаком.

           Т. Сталин говорит, что мы достанем Керру табак».

           Чуть позже Керр заявил, что «беседа с Молотовым его очень ободрила. Он полагает, что может способствовать улучшению отношений, и обещает стремиться к этому всем своим сердцем, чего обычно в политике не бывает...

           Т. Сталин отвечает, что в политике также невозможно работать без сердца»[45].

 

           [436] В заключительной беседе И.В. Сталина с послом Великобритании А. Керром, 25 января 1946 г., они трогательно вспоминали об их первой встрече:

 

           Англичанин «заявил, что видится с Генералиссимусом Сталиным в последний раз, что он, Керр, хотел бы, чтобы Генералиссимус Сталин побывал как-нибудь в Лондоне.

           Керр говорит, что он покидает Москву с печалью в душе. Не хватает всего лишь нескольких недель до четырех лет, в течение которых он пробыл в Москве. Он, Керр, очень хорошо помнит свою первую встречу с Генералиссимусом Сталиным в бомбоубежище Кремля. Он, Керр, был очень благодарен немцам за то, что они устроили тогда налет на Москву потому, что благодаря этому он, Керр, имел возможность беседовать с Генералиссимусом Сталиным в течение 2 ½ часов.

           Т. Сталин говорит, что Керр не хотел идти в бомбоубежище и что он, т. Сталин, уговорил его сделать это.

           Керр говорит, что он это очень хорошо помнит. Он также помнит, что когда Молотов и он пришли в бомбоубежище, Генералиссимус Сталин уже был там. Как это случилось, для него, Керра, всегда оставалось тайной. Может быть теперь, когда он, Керр, уезжает, Генералиссимус Сталин откроет ему эту тайну.

           Т. Сталин отвечает, что он этого сейчас не помнит, но возможно, что он просто пришел в бомбоубежище на две минуты раньше»[46].

 

           Речь английского посла в его беседах со Сталиным и Молотова изобиловала всплесками английского юмора, даже при обсуждении неприятных, острых вопросов в отношениях союзников. Скажем, в беседе со Сталиным 2 февраля 1944 г., где в очередной раз обсуждался вопрос о польском эмигрантском правительстве в Лондоне, с которым, как выразился Сталин, «нельзя достичь соглашения без изменения в составе правительства», Керр высказался следующим образом: «Он, Керр, полагает, что поляки согласятся на линию Керзона. Он, Керр, провел свое детство в деревне, и будучи мальчиком, занимался ловлей кроликов. Кролики, будучи пойманными, всегда отбивались, несмотря на то, что знали, что попадут в мешок. То же самое можно сказать о теперешнем польском правительстве. Оно знает, что будет в мешке, но тем не менее оно отбивается»[47].

           Своего рода оттенок «черного юмора» сквозил в следующем диалоге между Сталиным и Керром в ходе их беседы 7 мая 1943 г.

 

           С разрешения Сталина, посол завел речь о том, «чтобы Советское Правительство разрешило полякам выехать из СССР. Черчилль поручил ему, Керру, в том случае, если он застанет т. Сталина в добром расположении духа, предложить заключить с ним, Черчиллем, [437] джентльменское соглашение. Черчилль уверен, что британские, американские и французские войска скоро займут Тунис.

           Т. Сталин замечает, что это хорошо.

           Керр говорит, что Черчилль надеется при этом захватить в плен большое количество итальянцев и немцев. Черчилль хотел бы обменять одного боеспособного поляка, находящегося в СССР, на одного немца и одну польскую женщину с ребенком — на одного итальянца. Черчилль хотел бы знать, приемлемо ли это предложение Советскому Правительству.

           Т. Сталин говорит: “Как бы не прогадать. Иная женщина лучше итальянца”. Дело в том, что этого обмена не требуется, т.к. мы не препятствуем выезду польских граждан из СССР»[48].

 

           Столь же непринужденно проходили и беседы Керра с дипломатическим руководством СССР. В беседе с Молотовым от 4 июля 1942 г., когда шел напряженный разговор о трудностях в открытии второго фронта в Европе, Керр сравнил «Англию с цыплятами, а Советский Союз — с опытной наседкой, умело пересекающей дорогу с сильным автомобильным движением».

           В ответ Молотов сказал, что «это не совсем подходящее сравнение, т.к. среди нас нет цыплят, все являются взрослыми».

           Керр возразил, что «он мог бы это доказать на примере Ливии, где немцы бьют англичан». Молотов сказал, что «наших людей тоже нередко бьют». Керр заявил, что «советские люди лучше пересекают дорогу, чем английские цыплята». Молотов подвел «дипломатическое» резюме: «мы учимся друг у друга»[49].

           После возвращения Молотова в Москву из поездки в США и Великобританию, в беседе 17 июня 1942 г. Керр иронически поздравил Молотова с тем, что тот вернулся из США «без американского акцента»[50]. В беседе 29 июня 1942 г., где, в частности шла речь о предоставлении виз, Керр, упомянув сотрудника британского внешнеполитического ведомства Денлона, который занимался выдачей виз, пошутил, что Молотов «может и не верить ему, Керру, так как мало его еще знает, но он может верить Денлону. Денлон имеет перед ним, Керром, преимущество в том, что он выглядит честным человеком, а он, Керр, не выглядит честным человеком, но на самом деле является честным человеком».

           Молотов ответил, что «Керр хочет, чтобы он, т. Молотов, говорил ему комплименты. Но, как мог заметить Керр, он, т. Молотов, вообще редко говорит комплименты. Мы, говорит т. Молотов, должны еще ближе познакомиться друг с другом, но он должен сказать Керру, что у него остались самые лучшие впечатления о совместной работе с ним за этот период»[51].

           Во время беседы 2 сентября 1942 г. Керр заявил, что «он хотел бы выразить тов. Молотову благодарность в связи с организацией [438] прямой авиалинии между СССР и Великобританией. В настоящее время все уже устроено и остается только, чтобы прилетел первый самолет из СССР в Англию или из Англии в СССР». В своей обычной манере Керр сказал, что он «будет в своем уме называть эту авиалинию авиалинией Молотова», на что советский нарком ответил, что «он воспользовался этой линией до ее создания, а потом принял участие в ее организации только в порядке бюрократического подталкивания людей»[52].

           Довольно непринужденными в выражениях были также беседы Молотова с послом США У. Стэндли. Так, во время встречи 2 августа 1943 г. Стэндли выразил наигранное удивление тем, что «т. Молотов принимает его сегодня вечером, т.к. некоторые газеты распространяют слух о том, что Молотов отправился в Берлин заключать мир с немцами». На это Наркоминдел СССР не без сарказма ответил, что «он надеется поехать в Берлин вместе со Стэндли. Он, т. Молотов, уже ездил в Берлин, но, как известно, из этого ничего не получилось». Теперь он считает, «что будет веселее отправиться в Берлин всем вместе»[53].

           Во время приема у Молотова 26 июня 1943 г. Стэндли заявил, что он, «пользуясь выражением Керра, хотел бы сказать, что сегодня он пришел к т. Молотову с одной весьма костлявой рыбой»[54] (речь шла о «дискриминации» американского военного атташе генерала Микелы, которому советские власти не разрешали поездку на фронт).

           Во время подготовки первого визита У. Черчилля в Москву, состоялась беседа Керра с Вышинским от 1 августа 1942 г., где обсуждались детали размещения премьер-министра и соблюдения секретности. В заключение беседы Керр, как писал Вышинский в своих записях, поинтересовался, «не приеду ли я в Москву, чтобы познакомиться с гостем. Хотел бы, чтобы гость увидел, с каким тяжелым человеком ему, Керру, приходится работать. Я также шуткой ответил, что он сам гораздо более опасный человек. Быть в Москве я едва ли смогу, хотя был бы очень этому рад. Я сослался, конечно, на свои обязанности по НКИД и по дипломатическому корпусу.

           — А Вы пошлите корпус к черту! — воскликнул Керр.

           — Это не по протоколу, — ответил я»[55].

           Вопрос о «подарках» подробно обсуждался в шутливой непринужденной манере в заключительных беседах Керра со Сталиным и Молотовым перед отъездом посла.

           В беседе от 25 января 1946 г. личным вопросам было уделено особенно много внимания. Советский лидер поздравил Керра с полученным им незадолго до этого титулом лорда.

 

           [439] В ответ на это Керр со свойственным ему юмором отметил, что «во время одного из приемов, — это было уже в 4 часа утра, — Генералиссимус Сталин обещал дать ему, Керру, звание князя и княжество на Кавказе. При этом Генералиссимус Сталин заметил, что к лицу Керра очень пойдет корона. Черчилль помнит об этом и как-то спрашивал его, Керра, не получил ли он уже княжество. Он, Керр, однако не рассматривает это как обязательство со стороны Генералиссимуса, но есть одна вещь, которую он хотел бы получить в подарок перед своим отъездом. Он уже говорил об этом Молотову. Речь идет о выезде из Советского Союза четыре жен британских подданных…

           Т. Сталин говорит, что некоторые из жен британских подданных, уехавшие из Советского Союза, снова вернулись в Советский Союз.

           Т. Молотов замечает, что из этих жен в Советский Союз вернулась одна, а другая не может найти в Лондоне своего мужа, который ее бросил.

           Керр говорит, что мужья иногда убегают от своих жен, и это случается даже в высокопоставленном обществе. Он, Керр, был бы очень благодарен, если бы был разрешен выезд четырем женам, мужья которых постоянно надоедают ему своими письмами.

           Т. Сталин отвечает, что это можно устроить»[56].

 

           Этот диалог свидетельствовал о сложившихся неформальных человеческих отношениях между Сталиным и Керром, которые весьма живо обсуждали житейские проблемы, окрашенные, впрочем, в идеологические тона (Сталин и Молотов подчеркивали факты возвращения советских гражданок, не нашедших счастья в Великобритании, обратно в СССР).

           В заключение беседы Сталин спросил Керра, что он хотел бы получить в подарок на память. Далее состоялся обмен репликами, который можно расценить как выражение взаимной привязанности между собеседниками:

 

           «Керр говорит, что он хотел бы получить от Генералиссимуса Сталина фотографию с надписью красным карандашом.

           Т. Сталин говорит, что он сделает надпись чернилами.

           Керр говорит, что он очень просит Генералиссимуса Сталина сделать надпись красным карандашом, т.к. он очень привык его всегда видеть с красным карандашом в руках.

           Т. Сталин спрашивает, не хочет ли Керр получить какое-либо вино в дорогу и если да, то какое именно.

           Керр отвечает, что он был бы очень благодарен за это и говорит, что он как серьезный человек предпочитает коньяк.

           Керр просит Молотова подарить ему фотографию.

           Молотов обещает это сделать.

           Прощаясь, т. Сталин говорит, что Керр и он может быть еще когда-нибудь встретятся.

           Керр отвечает, что он разделяет эту надежду»[57].

 

           [440] Далее, согласно записи в дневнике В.Н. Павлова о посещении британского посла А. Керра 26 января 196 г. в 17 часов, «по поручению тов. В.М. Молотова» автор посетил А.К. Керра в британском посольстве и вручил ему портреты тов. И.В. Сталина и тов. В.М. Молотова.

           На портрете И.В. Сталина сделана была надпись: «Другу Советского Союза лорду Керру. И. Сталин. 25.1.46 г.», а на портрете тов. В.М. Молотова: «Сэру А.К. Керру с наилучшими дружественными пожеланиями. В. Молотов. 16 января 1946 года»[58].

           Из последующие личных писем Керра в адрес Сталина становится очевидной и судьба таких подарков советского вождя, как коньяк, шкура барса и другие. Письма эти, сохранившиеся в личном архиве Сталина в оригинале, на английском языке, написаны красивым поэтическим языком и носили сугубо персональный характер, возможно, поэтому и попали в личный архив вождя. Первое письмо, датированное 2 февраля 1946 г., пришло из Батавии. Приведем выдержку из него в авторском переводе, довольно близком к тексту, что дает возможность художественно проиллюстрировать наши рассуждения о личных взаимоотношениях между Сталиным и Керром.

 

           «Мой дорогой Генералиссимус,

           Они запустили меня, как ракету, в небо, и я прибыл сюда, чтобы отдохнуть, вчера, слава богу, не взорвавшись. Первый взгляд на мою работу говорит мне, что она будет такой же трудной, как вы предвидели, но я надеюсь, что если обе стороны проявят мудрость и добрую волю, то можно будет принять решение...

           Вечером накануне моего отъезда из Москвы ко мне пришли подарки, которые вы мне столь любезно сделали. Икру я разделил с Лордом Маунтбаттеном в Сингапуре, потому что он мне нравится. Его глаза вспыхнули, и он разразился громкими похвалами в ваш адрес, и то же самое сделали все присутствовавшие генералы. Боже! Какой шум они подняли вокруг этой икры! Коньяк я оставил себе, чтобы выпить за ваше здоровье в Вашингтоне, куда, как я надеюсь, он уже направляется. Прекрасную шкуру барса я не могу, к счастью, “потребить”. Она производит на меня огромное впечатление. Она и фотография (большое спасибо за красный карандаш!) надолго останутся для меня сувенирами на память о человеке, к которому я испытывал настоящее уважение и расположение...

           За все эти вещи я хотел бы вас очень искренне поблагодарить, так как я действительно очень благодарен, и еще больше за те дружелюбие и внимание, которые вы неизменно демонстрировали в течение всех четырех лет моего пребывание в Москве. Память об этом всегда будет для меня чем-то очень чистым и драгоценным»[59].

 

           Несомненно, отношения военных и дипломатических представителей союзников с советской стороной были далеки от идиллии. [441] Англичане и американцы, работавшие в СССР, находились под постоянным контролем со стороны органов безопасности и были практически лишены возможности вступать в контакты с «простыми» советскими людьми. Это обстоятельство явилось поводом для неоднократных жалоб дипломатов союзников. Обстановка изоляции негативно действовала на дипломатических работников. Во время их вынужденной эвакуации в Куйбышеве представителям дипкорпуса, в особенности союзников, были предоставлены условия наибольшего благоприятствования — выделено жилье, работали спецмагазины и т.д. Однако морально-психологический климат, вероятно, был далек от идеального. В связи с первым визитом Черчилля в СССР Керр был крайне озабочен соблюдением секретности этого визита и рекомендовал, чтобы премьер-министр проследовал из Тегерана без остановки. Он мотивировал это тем, что «если Черчилль сделает остановку в Куйбышеве, то об этом узнают все иностранцы в Куйбышеве, т.к. им нечего делать, кроме как болтать и слушать. Даже если об этом узнает один из коллег в Куйбышеве, то он будет крайне возбужден и не сможет удержаться, чтобы не проговориться»[60].

           Британский посол неоднократно критиковал своих коллег. Во время беседы 29 июля 1942 г. он извинялся перед Молотовым за «ошибки» в выдаче англичанами виз «для лиц, неприемлемых Советскому Правительству». Он объяснил эти ошибки «языковой» проблемой: «Керр говорит, что ошибки происходили от того, что приходилось искать людей, которые говорят по-русски, и английские военные ведомства были иногда не разборчивы в этом отношении. Но этого не будет повторяться впредь...»[61]

           В беседе с Майским 3 июля 1944 г. Керр выразил удовлетворение тем, что «атмосфера вокруг британского посольства в Москве значительно улучшилась». Он особенно высоко оценил то, что теперь у него появилась возможность «встречаться в своем посольстве и вне его с видными представителями советской общественности — писателями, журналистами, художниками, артистами». Как выразился Керр, «это делает мою жизнь здесь гораздо более интересной и красочной»[62].

           За длительное — в течение нескольких лет — пребывание в Москве — Керр стал знатоком культурной жизни столицы СССР. О настроениях посла говорилось в записи в дневнике И.М. Майского от 4 апреля 1945 г.:

 

           «Этот разговор, собственно, начался вечером 3 апреля в Большом Театре, но закончен он был только 4-го, после завтрака у тов. Молотова и Жемчужиной в честь миссис Черчилль...

           [442] Разговор начался с того, что Керр, касаясь постановки [оперы] “Князь Игорь”, на которой мы присутствовали вместе с миссис Черчилль, обнаружил большое знакомство с характерами и качествами наших артистов. Я полушутя заметил:

           — Ну, Вы стали совсем москвичом. Кстати, ведь, кажется, недавно исполнилось 3-летие с момента Вашего назначения послом в СССР?

           — Да, — отвечал Керр, — я уже 3 года нахожусь в Москве.

           И затем, помолчав немного, Керр неожиданно прибавил:

           — Пора уходить...

           Я удивленно посмотрел на Керра и спросил:

           — Почему уходить? Я вот был послом в Англии целых 11 лет... А Вы у нас всего 3 года... Или Вам предельный возраст мешает?..

           — Нет, — ответил Керр, — вопрос о предельном возрасте меня не беспокоит, и я просто сильно устал. И потом я перестал многое понимать, — может быть потому, что я устал»[63].

 

           Далее последовали длительные общие рассуждения британского посла о непредсказуемости и «скачкообразности» советско-английских отношений.

           И в целом, несмотря на жалобы «дипломатического корпуса», радикальных изменений в положении представителей союзников в СССР в течение всей войны так и не произошло. Незадолго до своего окончательного отъезда из Москвы, в беседе со Сталиным 25 января 1946 г. Керр так описал положение иностранного посла в Москве:

 

           «Если иностранному послу в Москве не везет в коллегах, то он будет чувствовать себя в Москве очень одиноким. От времени до времени стимулом для него служат визиты к Генералиссимусу Сталину и Молотову. Но в настоящее время иностранный посол в Москве вынужден общаться лишь со своими сотрудниками или своими коллегами, которых он, Керр, за исключением Гарримана[****], считает очень нудными людьми. Поэтому в интересах хороших настроений среди послов… он просил бы Генералиссимуса Сталина расширить круг знакомых иностранных послов в Москве, включив в него писателей, врачей, ученых — представителей интеллигенции, с которыми всегда приятно бывает иметь общение.

           Т. Сталин спрашивает Керра, что нужно для этого сделать. Может быть, основать клуб?

           Керр отвечает, что в этом нет нужды. Ему приходилось встречаться с очень интересными людьми на приемах, устраиваемых Молотовым. Но оказывалось, что люди не хотели посещать посольство. Когда он, Керр, приглашал их к себе, они очень любезно отвечали согласием, но не приходили. Он, К., думает, что если можно было бы намекнуть как-либо, что с послами можно заводить дружбу, возможно советские люди стали бы приходить в посольство и положение сразу бы резко изменилось.

           [443] Т. Сталин говорит, что, следовательно, по мнению Керра, советские люди боятся приходить в посольство.

           Керр отвечает утвердительно.

           Т. Сталин благодарит Керра за совет и говорит, что это можно будет сделать»[64].

 

           Однако реально в этом отношении ситуация существенно не изменилась.

           В 1941—1945 гг. в условиях войны с общим противником была впервые создана своеобразная модель неформальных отношений между СССР и странами Запада. Своего рода уникальным опытом личных отношений между высшими политическими руководителями можно считать отраженный в личной переписке, записях бесед и решениях совместных конференций «военный альянс» между И.В. Сталиным, У. Черчиллем и Ф. Рузвельтом, который дал новый опыт решения военно-стратегических, оперативных и общеполитических проблем, сформировал своего рода «клуб» или личную унию трех лидеров, решавших в то время судьбы мира. Каждый из этих лидеров являлся выдающейся личностью, внесшей огромный вклад и историю своей страны. Насколько бы напряженными или даже враждебными ни были отношения между ними до нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г., они смогли хотя бы на время совместной борьбы против фашистской коалиции преодолеть разногласия. В ходе общения с дипломатами советские лидеры — И.В. Сталин, В.М. Молотов, которые казались в те годы совершенно «закрытыми» в личном плане, также предстают перед нами совершенно с необычной стороны, документы дают нам возможность — с помощью англо-американских послов, представителей политической элиты и бизнеса, а также журналистов — существенно дополнить их портреты как личностей. Одним из наиболее ярких персонажей в этом плане являлся посол Великобритании А. Керр, который в силу особенностей своего характера сумел и установить наиболее тесные и непосредственные отношения с советскими вождями, и наиболее живо рассказать о «жизни иностранного посла в СССР».

           В целом в военный период мотив солидарности и сотрудничества преобладал над недовольством и противоречиями, все стороны осознавали огромное значение совместной борьбы против общего врага, в которой были заинтересованы, так или иначе, все союзники.

 

           [443-445] СНОСКИ оригинального текста