Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Выпуск 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. 480 с. 30 п.л. 21,11 уч.-изд.л. 250 экз.

«Дурно» ли говорить о «русском феодализме»? (К историографии вопроса)

Автор
Свак Дьюла

Аннотация

В статье предпринимается попытка рассмотреть историографию понятия "русский феодализм". Приводится также стенограмма интереснейшей дикуссии, возникшей при обсуждении выступления автора на заседании Ученого совета Института российской истории РАН.

Ключевые слова
русский феодализм, исторография, Древняя Русь

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Свак Дьюла. «Дурно» ли говорить о «русском феодализме»? (К историографии вопроса) // Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Вып. 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. С. 5-55.

Текст статьи

[5]

Дьюла Свак

 

«ДУРНО» ЛИ ГОВОРИТЬ О «РУССКОМ ФЕОДАЛИЗМЕ»? (К историографии вопроса)*

 

           Историографическая судьба понятия «русский феодализм» достаточна запутана, несмотря на то, что сама эта тема довольно молода. И хотя это понятие встречается уже в работах историков XVIII в., там его употребление еще не носит последовательного характера, не является аргументированным и не становится определяющим элементом исторической концепции[1]. Парадоксальным образом положение не меняется и с появлением профессиональной историографии, и даже в период ее рассвета, на протяжение XIX в. Выдающиеся представители русской историографии хотя и занимались понятием феодализма, но по сути дела единодушно отвергали возможность его использования применительно к русской истории. Конечную причину этого явления следует искать в считающемся историографической аксиомой представлении о качественном различии русской и западноевропейской средневековой истории, поскольку понятие феодализма было создано для описания одного, четко определенного периода западноевропейской истории. Конечно, мнения об этом «различии» уже тогда расходились, что внесло некоторую дифференцированность и в употребление понятия феодализма.

           Государственная школа, например, уже сделала попытку осмысления этого понятия, поскольку сама суть ее историко-философской системы состояла в признании существования всеобщих закономерностей и переносе их на русскую историю. К.С.Кавелин в своей работе 1846 г. [6] «Взгляд на юридический быт Древней Руси» изображает исторические пути Древней Руси и Запада как совершенно разные, тем не менее признает существование феодализма в период варягов, поскольку в то время, как он считает, господствовал принцип личности. С ославяниванием же варягов и феодализм исчез с русской земли[2].

           Наиболее крупный представитель государственной школы С.М.Соловьев был уже не так строг по отношению к русской истории, по его мнению после «поворота», имевшего место примерно в X – начале XIII в. Россия снова возвращается к Западу. В то же время Соловьев не пользуется термином «феодализм», считая, что на русской земле не сложились те земельные отношения, которые на Западе служили основой феодализма. Однако он склонен усматривать родство между многими русскими историческими явлениями и западными феодальными институтами[3].

           Можно считать историографическим парадоксом то, что принадлежащий к демократическому лагерю, а не к государственной школе, Николай Костомаров в своей работе «Начало единодержавия в России» останавливается на проблеме феодализма гораздо более развернуто. Костомаров использует понятие феодализма при описании удельного периода между идеализируемой им, демократической по своему устройству, Киевской Русью и осуждаемой, самодержавной, Московской Русью, поскольку отождествляет феодализм – как это было модно в его время – с понятием политической раздробленности. Он избегает того, чтобы предположить какое-либо сходство, пусть даже по отношению к одному какому-либо периоду, между русской и западноевропейской историей, но при этом находит, что иерархических отношений между крупными и мелкими князьями, основывающихся на кровно-родст­венных связях, достаточно для того, чтобы говорить о феодализме, который он, кстати, однозначно считает результатом монголо-татарского нашествия[4].

           Упомянутые выше подходы, несмотря на все свое отличие, в одном схожи: их концепции остаются гетероген[7]ными. В концепции, пожалуй, наиболее выдающегося представителя русской историографии В.О.Ключевского эта проблема образует единую систему, однако на ней эксперименты с понятием феодализма в русской историографии на долгое время прекращаются. Ключевский не отрицает наличия немалого количества сходных черт между удельной Русью и феодальной Западной Европой. Более того, он обнаруживает значительно больше таких черт, чем его предшественники. И тем не менее выводы его однозначны: «В удельном порядке можно найти немало черт, сходных с феодальными отношениями, юридическими и экономическими, но, имея под собой иную социальную почву, подвижное сельское население, эти сходные отношения образуют иные сочетания и являются моментами совсем различных процессов». Далее еще более конкретно: «Но это – явления не сходные, а только параллельные. В отношениях бояр и вольных слуг к удельному князю многого недоставало для такого сходства, недоставало, между прочим, двух основных феодальных особенностей: 1. соединения служебных отношений с поземельными и 2. наследственности тех и других[5]».

           Просуществовав совсем не много лет, понятие русского феодализма очень скоро начинает показывать признаки краха. И в этом смысле наиболее показательна концепция Павла Милюкова. В своей работе «Очерки по истории русской культуры» Милюков признает существование русского феодализма, однако по его мнению, на русской почве он, в отличие от западноевропейского, где возникновение феодализма было результатом внутреннего развития, а именно образования крупных земельных владений и аристократии, сложился под влиянием внешних воздействий, войн и торговли. Вследствие этого, формирование феодализма в России не только замедлилось, но и приобрело совершенно иные – по сравнению с классическими средневековыми – формы[6].

           Конечно, в той форме, в какой Милюков определяет феодализм, мы вряд ли найдем на земном шаре народ, [8] один из периодов развития которого нельзя было бы описать с его помощью. Ибо феодализм для него это не что иное как «присвоение политической власти социально-сильными элементами и политическое подчинение элементов социально-слабых». Однако по Милюкову это всего лишь «родовое» определение, которое может быть применено по отношению к любому развитию, например, к Индии или Кавказу. В «видовом» же смысле, феодализм – это «индивидуальная физиономия данного строя в Западной Европе – и в этом смысле русский вариант того же строя не должен быть называем этим термином, если мы хотим избежать путаницы понятий»[7].

           Двойное употребление термина у Милюкова – это уже признак полной непригодности понятия феодализма. Отвергая, как и предшествующая ему историография, его использование в узком смысле по отношению к России, он признает его правомерность в несерьезно-обобщенном смысле для сопоставления во всеобщей истории. Однако в это странное положение русская историография попадает уже после того, как Н.П.Павлов-Сильванский в ряде своих работ выступил за понятие феодализма.

           Н.П.Павлов-Сильванский – интересная фигура в русской историографии. Провалившись на магистерском экзамене, причем именно на вопросе феодализма, он так никогда и не получил научной степени, а потому и не смог занять кафедры ни в одном из высших учебных заведений. Это означало, что он практически был вытеснен на периферию научной жизни, откуда будоражил историческую науку внушительным количеством публикаций. Начиная с 1897 г. одна за другой выходят его объемные работы, в которых он сопоставляет основные институты, характерные признаки западного феодализма с их русскими аналогами для того, чтобы спустя десятилетие в небольшой книге, носящей обобщающий характер, прийти к заключению о сходности западноевропейского и русского феодализма.

           [9] Н.П.Павлов-Сильванский делит русскую историю на три периода. Первый период продолжается с доисторических времен до XII в., характерным его элементом является община. Поворот наступает в 1169 г., когда владимирский князь Андрей Боголюбский занимает Киев. Это событие кладет начало переходному периоду, основой которого служит вотчина и закрепление князя и его дружины на земле с начала XIII в.

           Таким образом, второй период охватывает время с XIII до середины ХVI в., когда к власти приходит боярщина-сеньерия. Это и есть период русского феодализма. Затем в 1565 г. опричнина Ивана IV открывает третий, продолжающийся до XIX в. период, характерным явлением которого является государство. Это период сословного государства, который можно разделить на два этапа: московская сословная монархия и петербуржский абсолютизм.

           Уже сама эта периодизация дает представление о взглядах Н.П.Павлова-Сильванского на феодализм. Исходя из представлений Гизо и несколько изменив их под влиянием новых западных историков: Люшера, Фюстель-де-Куланжа и немца Лампрехта, он продолжает отождествлять феодализм с политической раздробленностью, выделяя три его основных принципа: 1. раздробление территории на домены-синьории 2. объединение их вассальной иерархией 3. условность землевладения. Однако под влиянием упомянутых историков, и в первую очередь, Лампрехта он признает правомерность теории «экономического феодализма», а поэтому определяет понятие феодализма следующим образом: «Где нет крупного землевладения, там не может быть и феодализма, существенные черты которого состоят, с одной стороны, в раздроблении страны на множество самостоятельных владений, княжеств и привилегированных боярщин-сеньерий и, с другой стороны, в объединении этих владений договорными, вассальными связями, заменяющими позднейшие государственные начала подданства». Однако ему не удается синтетизировать теории «эконо[10]мического» и «политического» феодализма и вслед за Люшером он в своей книге тоже отдельно анализирует так называемую синьориальную систему (то есть экономические основы феодализма) и феодализм как таковой. И поскольку, по мнению Н.Павлова-Сильванского, в России с XIII по XV в. налицо были оба из них, то этот период можно считать в обоих смыслах русским феодализмом.

           В главе «Сеньориальные основы удельного порядка» (составляющей добрую половину книги «Феодальные основы удельного порядка»), он пишет сначала о поразительном совпадении германского свода законов и «Русской правды», затем о схожести русской общины и германской марки в русской и западноевропейской истории в период до Ивана IV. После этого переходит к главной проблеме этой главы, вопросу о крупных землевладениях. В ходе анализа он делает следующее заключение: «Средневековое крупное имение у нас, как и на Западе, делится на две неравные части: одна, большая часть, обрабатывается крестьянами как самостоятельными хозяевами за известную плату в пользу землевладельца, другая состоит в непосредственном хозяйственном заведовании господина и составляет обыкновенно незначительную часть всего имения». Отдав таким образом должное теории «экономического» феодализма, он после небольшого отступления приступает к сопоставлению собственно феодальных элементов. В процессе этого анализа с помощью примеров из западной и русской истории он приходит к заключению, что на Руси – точно так же, как на Западе, – существовали раздробление верховной власти, причины которого он справедливо видит в господстве натурального хозяйства, иммунитет, феодальная иерархия, принцип соединения служебных отношений с поземельными, более того, и процедуру принесения вассальной присяги он описывает как совпадающую. На основе представленного им материала кажется вполне справедливым вывод о том, что нет ни одного коренного расхождения, различия наблюдаются [11] лишь в количестве, а не в качестве явлений. Да и те можно обнаружить лишь в историческом процессе формирования феодализма, в самой же сложившейся системе их нет.

           Этот политический феодализм, так же, как и на Западе, пал, конец ему положила монархия Ивана IV, и произошло это с отставанием от него – по мнению Павлова-Сильванского – всего лишь на сто лет, однако так называемый социальный феодализм сохранялся – тоже аналогично западному – и при сословной монархии. Русский царизм ХVII в. по своей структуре полностью тождественен современной ему западной сословной монархии, продолжает Павлов-Сильванский, и, на этот раз совпадая и во времени, и тот и другая в начале XVIII в. преобразуются в абсолютистскую монархию. Не довольствуясь этими хронологическими «совпадениями», автор приводит и другие наблюдения. Например, отмечает, что установление крепостного права в России около 1600 г. означает отставание от Германии всего лишь на 50–60 лет, и отмена крепостного права на русской земле в 1861 г. произошла примерно с таким же опозданием. Тем самым он, вероятно, хочет создать впечатление, что во всем «западном» развитии распад крепостного права в XIX в. был нормальным явлением[8].

           Эти заключения Павлова-Сильванского прекрасно характеризуют его компаративный метод. С его помощью ему удается добиться того, что читателю кажутся убедительными любые его категорические утверждения, поскольку он подкрепляет их «достоверными» на первый взгляд доказательствами. При более пристальном рассмотрении использованных автором источников, исторической литературы поражает его тенденциозность. Суть метода Павлова-Сильванского заключается в неисторичности. Для подтверждения своих утверждений он прибегает только к тем произведениям (да и там только к тем их частям), которые вписываются в его предварительные предположения. Но что еще важнее, он так же обращает[12]ся и с источниками. Рассматривая четко обозначенный период русской истории – XIII–XV вв. – он выбирает для сопоставления свой доказательный аппарат из тысячелетней западноевропейской истории, причем вперемешку из различных периодов французской, немецкой, английской истории, и всегда только тех из них, которые представляются ему пригодными для демонстрации тождественности. Таким образом, он подбирает для построения здания русского феодализма те кирпичики, которые и в самом деле имеют отношение к западному феодализму, но в такой их комбинации неизвестны западной истории. Само по себе и это еще не проблема, ведь двух одинаковых феодализмов не бывает, проблема в том, что Павлов-Сильванский таким образом доказывает именно сходство этих двух строений. А если произвести беглый количественный учет использованного Павловым-Сильванским западного (в первую очередь французского) материала, мы придем к очень существенному заключению о том, что значительная его часть взята из периодов формирования и раннего развития западного феодализма. И хотя Павлов-Сильванский сходство русского и западного феодализма видит и в одинаковой хронологии, мы должны предостеречь читателей его книг, чтобы они не дали ввести себя в заблуждение: обнаруженные им сходные черты действительно существуют, но они свидетельствуют об аналогиях между периодом раннего феодализма в Западной Европе и историей Руси XIII–XV вв.

           На исследования Павлова-Сильванского историческая критика отреагировала еще после первой их публикации, однако в начале XX в. и особенно после революции 1905 г. эта казалось бы не идеологическая тема: существовал или не существовал русский феодализм – вдруг взволновала широкое общественное мнение. Признание существования русского феодализма в той ситуации было равнозначно положительному отношению к настоящему и будущему Запада, оно выражало стремление прогрес[13]сивной общественности идеологизировать необходимость реформ, привлекая на помощь уроки прошлого и стараясь представить желаемое историческое развитие как органическое продолжение пройденного в прошлом пути. И в этом смысле не прав был один из более поздних приверженцев Павлова-Сильванского, утверждавший, что взгляды последнего в свое время не имели резонанса[9]. Как раз наоборот.

           Показательно однако, что в самом конце XIX и в самом начале XX в. скептики, вне сомнения, еще составляли в профессиональной историографии подавляющее большинство. К ним относится и уже упоминавшийся Ключевский, чьи «Лекции» примерно в это время впервые вышли в свет в форме книги. А Владимирский-Буданов, известный историк права, без обиняков оценил названный Павловым-Сильванским феодальным институт «неважной» по отношению ко всей древнерусской жизни «чертой»[10]. Подобной же точки зрения придерживался и другой крупный историк В.И.Сергеевич[11]. И даже Тарановский, основательнее других занимавшийся работами Павлова-Сильванского, приходит в выводу, что на вопрос, существовал ли на Руси феодализм, нельзя дать «прямого утвердительного ответа»[12]. А поскольку указанные историки принадлежат к старшему поколению, мы должны согласиться с тем рецензентом, который писал, что теорию Павлова-Сильванского склонны принимать скорее представители более молодого поколения[13].

           Это поколение заявило о себе в полный голос после революции 1905 г., причем так громко, что перекричало сомневающихся. У такой резкой перемены настроения были, конечно, и узко-профессиональные причины, на которые указывали многие из принимавших тогда участие в дискуссии ученых: а именно развитие общественных наук, стремление мыслить в рамках всеобщей, в истинном значении этого слова, истории, а значит, и разработка пригодного для этого метода, сравнительного-исторического подхода. Но решающим толчком тем не [14] менее послужили политические изменения. На это недвусмысленно указывает прощающийся с Павловым-Сильванским П.Щеголев: «Кажется только события, пережитые нами в этом веке, раскрыли его глаза на эту сторону его теории, подрывающей последний объективный довод всех защитников самобытного развития России и в силу этого – неприкосновенности ее государственного строя»[14]. В.Филатов идет дальше и называет все своими именами. По его мнению, при чтении исторической литературы последних лет, складывается впечатление, что «поворот к западному ходу развития и парламентаризму можно было объяснить лишь чудом». Далее он замечает, что для того, «чтобы избежать такого стран­ного положения, приходилось, помимо влияния страны и экономических факторов, выдвигать закон внутреннего развития общества. Неудобства такого состояния знаний по русской истории особенно чувствовали марксисты, они усиленно выдвигали вперед вопрос о единстве западной и русской истории, но главным образом a priori»[15]. И вот тогда появился, как он считает, Павлов-Сильванский, который решил этот вопрос и на научном уровне. В любом случае трудно не согласиться с М.Богуславским, который по поводу общественных настроений после 1905–1907 гг. заметил следующее: «Само­бытность русского развития – это теперь удел эпигонов славянофильства...»[16]. И хотя великие старцы историографии так и не примирились с этой теорией, прикрывая свои сомнения осторожными формулировками[17], концепция русского феодализма получила широкое распространение. Правда, опять же на уровне публицистики и опять же из политических соображений раздавались и контр-мнения. В.Сторожев, например, весьма выразительным образом возражает: «Назойливый вопрос, в чем же мы не европейцы и почему, проходя одинаковые этапы развития, мы как будто попадаем не туда, куда следует, по-прежнему остается нерешенным». В конце своей рецензии он формулирует еще более резко: «...не знаю, [15] почему при тождестве пройденных этапов мы в конечном счете уперлись в тупик варварства и холопства»[18].

           Рациональное, историческое зерно такого эмоционального подхода к этой проблеме в те годы под вопрос почти не ставилось. Поэтому и сложилось то необычное положение, которое точно охарактеризовал Милюков в словарной статье энциклопедии Брокгауза, говоря, что русские грамотные люди принимают теорию русского феодализма в виде демонстрации признания существования универсальных исторических закономерностей и соответственно признания русского развития в русле всеобщих закономерностей. Однако это понятие феодализма носит самый обобщенный характер, и, как замечают многие, в таком смысле с его помощью может быть описано даже развитие Индии или Персии. Проще говоря, публицистика, применяя понятие феодализма, в надежде на общее с Западом будущее «дает аванс» максимально широко понимаемой всемирности русскому прошлому. В научном же понимании различия между западным и русским феодализмом по-прежнему непоколебимы. Вряд ли найдется автор, который, используя понятие феодализма, не критиковал бы при этом Павлова-Сильванского за натянутость попытки показать полную тождественность двух феодализмов. И с этой точки зрения можно сказать, что учение Павлова-Сильванского до октябрьской революции воспринято не было. В то время в большинстве были те, кто считал русский феодализм «расплывчатым и слабо развитым», находящимся «в зачаточном состоянии»[19]. А посему, их не удивило бы, если, как сказал Ковалевский, «при более детальном рассмотрении русский феодализм оказался бы ближе стоящим к строю англосаксонского общества времен Эдуарда Исповедника, нежели к французскому феодализму эпохи Гугона Капета»[20].

           Таким образом, «русский феодализм» в начале века стал в глазах многих жертвой излишне широкого его понимания. С одной стороны, посредством этого понятия Россию как бы включили в мировое развитие, но по[16]скольку точного его описания сделано не было, как раз из-за неразберихи с понятием, подлинного лица русского феодализма, реальной базы для сравнения обрисовать не сумели, а значит, не смогли и обозначить места русского прошлого в европейском развитии. Судьба этой проблемы непосредственно после 1917 г. наглядно показывает, в какой тупик зашло понятие феодализма. В качестве примера приведем лишь Н.Рожкова, написавшего значительные работы еще до 1917 г. В начале века он еще отрицал существование русского феодализма, но впоследствии, благодаря более общей дефиниции, находил его приемлемым. Тогда он выделил три типа феодализма: английский, французский, русский. По его мнению, на английский тип похожи чешский и венгерский феодализм, переходным к французскому типу он считает грузинский, турецкий и, частично, скандинавский, сербский, болгарский, румынский феодализмы, а также юго-западно русский и литовский. В отличие от них, великорусский тип «так и остался без повторений: он в высшей степени своеобразен»[21].

           К 20‑м гг. сложилось несколько марксистских подходов к описанию предшествующей русской истории. Наиболее значительным с этой точки зрения надо признать «Введение», ранее написанное Г.В.Плехановым к «Исто­рии русской общественной мысли». Касаясь проблемы русского феодализма, Плеханов предлагает в нем весьма своеобразное ее решение. Он признает его существование, но опять же в таком широком смысле, чтобы суметь включить в него понятие восточного деспотизма, как такое, которое более пригодно для описания специфики развития. Кстати, понятие восточного деспотизма используется им не на основе теории общественных формаций, то есть он видит в нем одну из разновидностей феодализма. А следовательно, такая постановка проблемы ничего общего не имеет с марксовой категорией азиатского способа производства. Как раз напротив, Плеханов и в данном случае черпает из традиций русской ис[17]ториографии, ибо с его точки зрения и Япония, Китай, Египет также прошли период феодализма.

           Плеханов отвергает положение Павлова-Сильванского о «полном сходстве» русского и западного феодализма, равно как и положение о «полной его самобытности». Он считает, что «в нем есть особенности, очень заметно отличающие его от исторического процесса всех стран европейского Запада и напоминающие процесс развития великих восточных деспотий. Они то увеличиваются, то уменьшаются, вследствие чего Россия как бы колеблется между Западом и Востоком». В московский период его истории эти особенности гораздо более заметны, чем в киевский период. А после реформ Петра I они снова уменьшаются, сначала очень медленно, потом все быст­рее и быстрее. Двумя страницами ниже эта формулировка становится еще более определенной. Плеханов замечает, что чем своеобразнее русское общественное развитие по сравнению с западноевропейским, тем менее оно своеобразно по сравнению с восточным развитием и наоборот. В итоге Плеханов придерживается принципа «относительного своеобразия» русского развития, в том числе и по сравнению с Востоком. Он указывает на то, что для того, чтобы защитить себя от врагов, значительно превосходящих ее в экономическом развитии, России требовалось тратить на военные нужды значительно большую часть своих сил, чем это делали восточные деспотии. В этом видит Плеханов особенность русского развития, отличающую его от восточных деспотий. Он считает, что Московское государство отличалось от расположенных западнее от него тем, что закрепостило себе не только низший класс, земледельческий, но и высший, служилый класс, от восточных же – на которые оно в этом отношении очень было похоже – тем, что вынуждено было повесить на закрепощенное население куда более тяжелое иго, чем те[22].

           В наши задачи не входит анализ взглядов Плеханова на историю, мы не собираемся ни критиковать, ни одоб[18]рять его компиляцию из исследований наиболее выдающихся представителей «буржуазной» историографии. Здесь нам только хотелось бы заметить, что его концепция в той же степени помогает обрисовать «профиль» русского феодализма, в какой способствует, помимо своей воли, разрушению понятия феодализма и слиянию его с понятием азиатского способа производства.

           Таким образом, Плеханов представляет собой прекрасный пример того, что с особой чуткостью осознающие «неудобство» – для настоящего и для будущего – различающейся сути западной и русской истории марксисты были способны дать ответ на эту, в конечном счете, историческую проблему, руководствуясь не одной лишь политико-идеологической мотивацией, и не просто предвзятый ответ, а такой, в основе которого лежало осмысление достижений исторической науки.

           В 20‑е гг. положение меняется, проблема Запада и России (а следовательно и русского феодализма) подчиняется ответу на вопросы об октябрьской революции, о будущем революции, о построении социализма в одной стране, зависящих от актуальной политико-идеоло­гической борьбы. Подминая под себя мнения оппонентов, постепенно официальной становится та точка зрения, которая, теперь уже дословно понимая учение Павлова-Сильванского, старалась доказать полное тождество русской истории с западной. В этот «героический» период формирования марксистского подхода к истории на первый план выступает «социологическая», упрощенная, схематическая историография, поэтому стремление обнаружить в истории общества характерные для мира природы универсальные закономерности влечет за собой множество ложных обобщений. В очень упрощенном виде суть этого подхода сводится к следующему: если историей движут всеобщие закономерности, тогда они точно так же действуют и к точно тем же результатам приводят в России, что и в любой другой стране мира.

           [19] В публицистике двадцатых годов, преследующей агитационные и пропагандистские цели, понятным образом подчеркиваются политические мотивации. Переиздающий книгу Павлова-Сильванского ведущий советский культурный политик и историк М.Н.Покровский, например, ставит вопрос таким образом, что при царизме провозглашение «самобытности» в прошлом как бы служило порукой «самобытности» в будущем[23]. Неудивительно, что в своем синтезе, в то время служившем эталоном, он вел борьбу с таким пониманием. Это обстоятельство однако никак не повлияло на тот факт, что для него эта научная историческая проблема до конца оставалась актуальным политическим вопросом. Ведь если всмотреться, мы увидим, что Покровский по сути дела повторяет положения Павлова-Сильванского, конечно, в другой фразеологии, в своих целях. Он тоже применяет термин феодализм по отношению к периоду с XIII до XVI в. он тоже обнаруживает полное сходство между русским и западным феодализмом практически в каждом его моменте. Правда, в своей дефиниции он пытается провести социальный момент и, в отличие от своих предшественников, делает упор на экономический феодализм. Это, однако, не мешает ему находить общие черты и в «политическом феодализме», в лучшем случае, в менее сложных формах проявляющемся в России, чем на Западе. Он соглашается с Павловым-Сильванским также и в том, что причины конца политического феодализма надо искать в зарождении централизованного государства. Заметим однако, что при всем этом основанная им школа приводила в доказательство экономические причины и объясняла это явление победой торгового капитала. Эта школа рассматривает господство торгового капитала в эпоху экономического феодализма, до появления промышленного капитала и капитализма, в качестве почти что отдельного периода. Феодализм, таким образом, не занимает ключевых позиций в его взглядах, по крайней мере по сравнению с торговым капиталом, который яв[20]ляется краеугольным камнем его теории, призванным доказать наличие опять-таки русско-западных параллелей[24].

           Таким образом, через Покровского оснащенная марксистской аргументацией теория Павлова-Сильванского стала в середине двадцатых годов господствующей. Это было адекватным отражением идеологической политики партии, военным коммунизмом в теории. И хотя в 1927 г. полагали, что пролетарская диктатура означала в области идеологии настоящую идейную революцию, создавшую диктатуру марксизма, в духовной жизни тем не менее уживались и необщепринятые мнения.

           Что же касается конкретно изучения древней русской истории, – отчасти потому, что новое поколение историков в то время не уделяло особого внимания этому разделу, а также благодаря уже упомянутой относительной толерантности – дореволюционные историки продолжали высказываться по этой теме до самого конца десятилетия. Например, во время так называемых диспутов о книгах Д.М.Петрушевского и С.М.Дубровского. Несмотря на то, что концепцию феодализма прекрасного специалиста по средневековой западноевропейской истории Петрушевского на заседании, где проходила дискуссия, многие обвиняли в антимарксизме, у нее нашлись и защитники. Косминский делал это с помощью вывернутой логики, говоря, что такой подход можно с легкостью перевести на язык марксизма[25]. Неусыхин же – с поражающей, если учесть вскоре после этого последовавшие события, открытостью – подошел к этому вопросу с принципиальных методологических позиций, указывая на то, что сложилось положение, когда все, что идет от Рикерта заведомо плохо, а то, что от Маркса, заведомо хорошо, но не потому, что хорошо само по себе, а потому, что от Маркса[26].

           Полемика, последовавшая за книгой С.М.Дубровского «К вопросу о сущности азиатского способа производства, феодализма, крепостничества и торгового капитала» по своей атмосфере примыкает к этой дискуссии. К тому [21] времени существование русского феодализма рассматривалось как факт, его возникновение большая часть историков относила еще к Киевской Руси. Однако в области дефиниции, выделения критериев, периодизации и конкретного описания была удивительная неопределенность. С.М.Дубровский относит к основам феодальной системы способ производства, основывающийся непосредственно на натуральном хозяйстве производителей-земледельцев. Однако, как подчеркивает Дубровский, крупная земельная собственность отнюдь не является неотъемлемым условием существования феодализма[27]. Здесь уже наблюдается отличие от взглядов Покровского, хотя немного позже и сам Покровский заявил, что марксисты сохранили политические критерии феодализма потому, что буржуазные историки признавали существование только экономической его основы, и на этой основе утверждали, что политическое устройство России отличается от западного[28].

           Участники дискуссии были согласны в том, что недопустимо, рассмотрение Дубровским крепостного права как отдельной формации. В остальном же мнения их разделились. А.Малышев считал, что вплоть до XVI в. в России существовал лишь ранний феодализм[29]. Однако такие собственно исторические вопросы не имели резонанса из-за преобладания идеологических, методологических подходов. Это неудивительно в такой ситуации, когда исторические воззрения непосредственно определяются потребностями актуальной политической борьбы. Помимо борьбы за власть, которую вели отдельные личности и клики, а также внешнеполитических интересов надо особо указать и на стратегические изменения: начиная с середины двадцатых годов мыслящее общество было поляризировано теорией построения социализма в отдельно взятой стране и теорией перманентной революции.

           Эти споры наложили отпечаток и на противостоящие друг другу исторические концепции, которые в классической форме были сформулированы Михаилом Покровским и Львом Троцким[30]. Действие их однако осу[22]ществлялось не в такой примитивной форме, когда упомянутые политики непосредственно проецируют свои политические идеалы на историческое прошлое. Если бы это происходило таким образом, то тогда Покровский должен был бы принять точку зрения Троцкого и наоборот. Ведь Троцкий из отсталости России и особенностей ее развития выводил необходимость мировой революции, в то время как Покровский, признавая мировой характер русского феодализма и капитализма, тем не менее выдвигал лозунг построения социализма в одной стране. В результате всего этого во второй половине двадцатого века официальная историческая концепция оказалось сформулированной довольно парадоксальным образом. Поскольку с теорией Троцкого о перманентной революции смыкается положение об «отсталости», оба вместе они компрометируют так называемую «русскую самобытность». На ее место встает исключающая «особые» черты русского исторического развития линия Покровского, которая однако не подходит для теории «социализма в одной стране». После всего этого уже не кажется случайным то, что по мере уничтожения оппозиции, уменьшается и потребность в Покровском и старой гвардии ортодоксальных марксистов, а на повестке дня встает вопрос о создании новой исторической концепции, способной интегрировать «национальное своеобразие» (но вместе с тем и повышающей «самоува­жение»). Участилась критика на Покровского[31], претерпела изменения и теория феодализма. До этого, как известно, исторические взгляды Покровского характеризовало то, что в их основе лежал вульгарный экономический материализм, поставленный на службу политике, однако все это было поставлено на службу революции, точнее мировой революции. Историческое мировоззрение старой гвардии определяла партийность, к истории они подходили с классовых позиций. После прихода к власти «сталинской» исторической науки вышеупомянутые особенности понимания исторического процесса, характерные для [23] «героического периода» марксизма изменились. Вульгарно-марксистское мировоззрение сохранилось, но потеряло примитивную «чистоту» предыдущей эпохи. Фразеология осталась неизменной, но при этом произошел постепенный отход от историографии, ставящей в центр своего внимания героическую борьбу угнетенных классов, у дворянской историографии был позаимствован культ героев, делающих историю, а у буржуазной – повышенное национальное самосознание. Эта последняя особенность с того времени становится господствующей, именно она определяет все точки зрения, высказываемые по поводу русского феодализма. Хотя нельзя забывать и о том факте, что партийное и государственное постановление о преподавании национальной истории от 1934 г., положившее начало новому историческому подходу, привлекло внимание к этому почти забытому давнему прошлому и стало серьезным толчком к его научному, историческому изучению.

           При этом хотелось подчеркнуть: было бы крайне несправедливо рассматривать советскую историческую науку как нечто гомогенное. После XX съезда появилось множество монографий, сильной стороной которых был фактографический подход. И даже на методологическом уровне имели место очень интересные дискуссии, как например, дискуссия о «нисходящей» и «восходящей» стадии феодализма, а также дискуссии о переходе от феодализма к капитализму и об абсолютизме, которые тесно связаны с нашей темой.

           После того, как так называемая сталинская историография оказалась в положении гегемона, концепция существования русского феодализма превратилась в одну из ее аксиом, своего рода «священную корову». Произошло это по вполне понятным причинам: посредством этой концепции можно было легко подтвердить историческими фактами равноценность любого периода русской и западной истории. Ученые, настаивающие на самобытности русской истории, особенно те, кто подчеркивал ее [24] азиатский характер, были вытеснены на периферию историографии или по указанию свыше вообще замолчали.

           Доказательство полного сходства принимало порой совершенно абсурдные формы, историки буквально старались перещеголять друг друга. Наиболее широкие возможности для этого предоставляло определение хронологических границ феодализма. Группа под руководством Б.Д.Грекова, на протяжение десятилетий часто меняв­шего свои взгляды, отодвинула время возникновения феодализма до самой предыстории Киевской Руси. Этот вопрос основательно анализируется в книге «Советская историография Киевской Руси», поэтому я не буду на нем останавливаться[32].

           Грековская концепция долго удерживала гегемонию в советской историографии. Первая серьезная критика в ее адрес прозвучала от И.Я.Фроянова и В.И.Горемыкиной, правда, на совершенно иных концепциональных основах. По существу благодаря ей грековская концепция стала неприемлемой, и была обновлена академиками Л.В.Чере­пниным и В.Л.Яниным.

           В заключение надо признать, что именно советская историография окончательно дискредитировала концепцию Павлова-Сильванского, популяризируя ее в до абсурда абсолютизированной форме и абсолютизированными средствами. Не удивительно, что после краха вуль­гарной марсистской историографии эта концепция была подвергнута справедливой критике. И вполне закономерно, что разговоры о русском феодализме снова стали считаться в некоторых кругах «дурным тоном», исторической невоспитанностью[33], и снова вошло в моду подчеркивать самобытность русского развития.

           Совершенно очевидно, что все это диктуется логикой спора. Но если взглянуть на эту проблему непредвзятым взглядом и освободить ее от абсурдных моментов, мы вряд ли сможем с такой легкостью отправить ее на свалку историографии. Конечно, в том случае, если мы вообще хотим описать этот продолжительный период рус[25]ской истории с помощью какого-нибудь понятия. И в том случае, если мы согласимся с тем фактом, что известный нам по учебникам так называемый «класси­ческий феодализм» на самом деле существовал только в Северной Франции. По сравнению с ним феодализм всех других стран характеризовался существенными отличительными особенностями, число которых увеличивается по мере продвижения на восток. Вопрос, естественно, состоит в том, когда эти отличия стали носить качественный характер и когда их стало удобнее описывать понятиями «восточного деспотизма» и «азиатского способа производства». На мой взгляд, русское развитие по своей сути отличается, например, во многом от напоминающего его турецкого устройства, поскольку там до XVIII в. не сложился класс светских землевладельцев и крупные вотчины. Еще значительнее отличия по сравнению с китайским развитием, описываемым с помощью понятия «азиатского способа производства», введенного по отношению к орошаемым обществам. И хотя значительный отрезок русской истории характеризуется тенденцией к двухполюсности, неоспоримым фактом является то, что между двумя полюсами, царем и крестьянами, значительную роль играл светский класс землевладельцев. В то же время, в России – так же, как на Западе – сложились и долгое время служили основой социально-экономического порядка феодальные крупные владения двойной – состоящей из барской запашки и самостоятельных крестьянских хозяйств – структуры, и в этих владениях работали крестьяне, принуждаемые к труду внеэкономическим способом. Такое понятие феодализма, естественно, является более широ[26]ким, чем понятия так называемого полного феодализма, в которых критерием считается наличие либо вассальной иерархии, либо политической раздробленности, либо их обеих. Это узкое использование понятия практически исключает из долгого периода истории значительную группу европейских народов. Тогда как предлагаемое нами, более широкое, понятие феодализма способно различить европейское и азиатское развитие.

           Конечно, при таком широком употреблении понятия велика методологическая опасность неразличения, слияния различных по качеству исторических явлений. Этого можно избежать, если при обобщенном употреблении понятия особо и последовательно акцентировать в конкретном описании специфические черты. Тогда, с одной стороны, будут проведены четкие различия между, скажем, русским и английским феодализмом, с другой стороны, не окажутся рядом средневековая русская и новая таджикская истории. И поскольку мы имеем дело с историей, важна и хронология. Историографии удалось бы избежать множества методологических ошибок, если бы она не старалась сходные по качеству черты представить как совпадения во времени. Если вернуться к Павлову-Сильванскому, то в действительности можно увидеть то, чего не увидел он: сходство есть, но оно наблюдается между ранним западным феодализмом и русским устройством XIV–XVI вв. То есть, на русской земле черты европейского раннего феодализма можно проследить в то время, которое по меркам всеобщей истории мы обозначаем как начало нового времени. К таким чертам надо отнести большое число различающихся по своему юридическому статусу групп вольных крестьян и холопов, относительную незначительность светских земельных владений, преобладание государственной собственности на землю, патримониальная власть правителя. Естественно, и это феодализм, и это Федот, пользуясь любимой пословицей историка Струмилина. И все-таки «Федот – да не тот!»[34]

 

           [27-28] СНОСКИ оригинального текста

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           А.Н.Сахаров:

           Уважаемые коллеги!

           Мне приятно представить нашего коллегу, нашего друга, видного венгерского русиста, руководителя Центра русских исследований Будапештского Университета, про­фессора Дьюлу Свака. Профессор Свак уже вторично посещает наш институт. С Венгерским Центром русистики у нас подписано соглашение. Делегация ученых нашего института принимала участие в большой конференции по проблемам истории России, проходившей в Будапеште в 1998 г. и была гостем Центра русистики Будапештского Университета.

           Сам этот факт укладывается в русло общего оживления наших связей со странами Восточной Европы. Мы [29] заключили соглашение с чехами и обменялись делегациями. Заключено соглашение с польскими русистами. Делегация от института побывала в Польше, поляки работали в нашем институте. Заключены соглашения и начался обмен учеными с Китаем. В наших планах – дальнейшее развитие отношений с Болгарией, с Румынией.

           Все это укладывается в русло развития тесных связей со странами, республиками бывшего Советского Союза. Нас связывают тесные дружеские и научные отношения с историками Белоруссии и Украины. В соответствии с соглашениями они были нашими гостями, докладчиками на наших конференциях. Укрепляются научные отношения с молдаванами, армянами и литовцами.

           В основе этих процессов интересы организации, института, науки. И приезд сюда профессора Свака, который познакомит нас со своими идеями относительно периодизации русской истории, в этом смысле представляет собой многозначительный факт.

           Почему мы предоставили нашу трибуну профессору Сваку? Не только потому, что это крупнейший венгерский русист, автор монографий об Иване Грозном, о «смутном времени», серии статей по историографии российской истории XVI в. и участник современных политологических изысканий, в частности, книги «Ельци­низм», которая выпущена на русском языке в Будапеште, но и потому, что профессор Свак ставит вопросы, которые в настоящее время как-то померкли в нашем научном сознании: вопросы формационные, цивилизационные, связанные с такими понятиями, как «феодализм», «капита­лизм», «социализм». В последнее время мы увлек­лись предпринимателями, императорами, личностными моментами. Это естественно, поскольку эти вопросы раньше были в известной степени отодвинуты, затушеваны, а сейчас они вышли на первое место. Но нас никто не поймет, если мы не будем решать ключевые вопросы российской истории, в том числе ее периодизации и ее формационно-[30]цивилизационного развития. Вот почему мы и считаем, что это интересно послушать нашему Ученому совету.

           С.М.Каштанов:

           Что вы подразумеваете под феодализмом? Формацию? Или же политическую структуру? Что с вашей точки зрения входит в понятие «феодализм».

           Как вы относитесь к работе М.Б.Свердлова, который рассматривает в своей новой монографии историю понятия «феодализм» Он феодализм начинает с IX в., у него свое представление.

           В свое время была дискуссия – может быть, схоластическая, сугубо марксистская, когда задавали Сталину вопрос о том, что является основой феодализма – внеэкономическое принуждение или феодальная собственность на землю. Как известно, Сталин тогда сказал: феодальная собственность на землю. А вот когда с IX в. начинается феодализм, тогда получается, что это внеэкономическое принуждение.

           Как вы относитесь ко всем этим вопросам? Ведь это понятийные категории.

           В.А.Кучкин:

           Оказало ли влияние на историческую науку определение феодализма в «Кратком курсе»? Вы ничего об этом не сказали, а это большая веха в советской историографии. Когда вы говорите о феодализме, сравнивая русский феодализм с западным, не дадите ли вы определения того, что следует понимать под феодо-ленными отношениями на Западе? Можно подвести явления русской истории под эти категории или нельзя?

           В докладе прозвучала мысль, что по мере приближения от Атлантики к озеру Балатон или к Днепру несколько меняется характер средневековых общественных отношений. Вы можете указать, например, некоторые общие черты в развитии средневековья в Венгрии, Чехии, Польши и Руси?

           [31] А.Н.Сахаров:

           И в Румынии и Молдавии.

           В.А.Кучкин:

           Там позже. Здесь же более ранние образования.

           Третий вопрос. Когда вы занимаетесь историографией проблемы, вы анализируете идеи, заключения и высказывания. Пытались ли вы проанализировать, например, те источники, которыми пользовался Павлов-Сильван­ский, проследить, правильны ли его умозаключения по поводу конкретных вещей. Например, когда он говорит об общине, то берет материал, относящийся к Белоозеру XV в., затем сходный материал, относящийся к Московскому княжеству XIV в., а после сразу переходит к Киевской Руси, к X в. Пытались ли вы на основании первоисточников проанализировать правильность построений Павлова-Сильванского?

           С.О.Шмидт:

           Знакомы ли вы с опубликованными в последние годы трудами С.М.Каштанова, поставившего эту же проблему и выступавшего с докладом в нашем институте?

           А.Н.Сахаров:

           Какое место может занять обсуждение этой проблемы профессором Фрояновым и его школой? Как вы могли бы трактовать эти позиции с точки зрения его школы? Сам по себе этот факт – заметное явление в нашей историографии.

           И, наконец, такой вопрос: как вы относитесь к 47 главе «Капитала»? Никто не опроверг положения, которые в этой главе «Капитала» даны Марксом касательно феодализма. Эти понятия носят универсальный характер. И споры наши шли вокруг того, применимо это или не применимо, и когда применимо к истории России. Как вы относитесь к классическим марксистским положениям, которые в 47‑й главе «Капитала» развиты и в дальнейшем адаптированы Лениным в его книге о развитии капитализма в России.

           [32] М.Г.Вандалковская:

           Знакома ли вам работа Кареева 1910 г., крупного специалиста по всеобщей истории, который написал специальное исследование о русском феодализме? Знакомы ли Вы с эмигрантской историографией, в частности, с трудами Вернадского на эту тему? В 1938 г. на Всемирном конгрессе историков Вернадский выступал с докладом по этой теме с обобщением всей той литературы, которая существовала по вопросу о русском феодализме.

           В.Д.Назаров:

           Каково ваше отношение, – не скажу – к теории, но к концепции государственной феодальной собственности в эпоху раннего, развитого, а частью и позднего (не будем говорить – феодального) просто средневекового общества? Не могли бы вы также прояснить, с какого времени в самой Франции начинает широко бытовать термин «феод» и претерпевает ли он изменения с течением времени?

           Д.Свак:

           Мне хотелось бы систематизировать заданные вопросы. Один тип вопросов, очень хорошо известный всем лекторам во всех аудиториях: «Читали ли вы?», «Знаете ли вы?». Такого типа вопросы задают часто, и есть такой очень обычный ответ: я не читал некоторые работы, но некоторые из них я читал... Так я могу ответить на такого типа вопросы.

           Так всегда бывает, когда человек касается общего типа проблематики. Тогда всегда остаются так называемые «белые пятна». Что касается работы профессора Каштанова об иммунитетах, он анализировал мнение Павлова-Сильванского насчет возникновения и специфики иммунитетов.

           С.О.Шмидт:

           Известно ли докладчику, что С.М.Каштанов несколько лет назад выступил с докладом (позднее напечатанным), где поставлен вопрос о том, что Павлов-Сильванский переносит хронологически более ранние западно-европейские явления на Россию более позднего [33] времени и налицо асинхронность, допускающая иное толкование выявленных черт сходства?

           Д.Свак:

           Я известен именно критикой взглядов Павлова-Сильванского, в отношении так называемой «эконо­мической основы». В этом заключается отличие между концепцией профессора Каштанова и Павлова-Сильван­ского по поводу иммунитета.

           Следующий более общий вопрос: как я отношусь к классическим определениям феодализма вообще. Есть ли у меня собственное мнение о понятии феодализма как такового? Конечно, есть, но, может быть, это не стало эксплицидным для аудитории, потому что не является выработанным понятием.

           Поэтому я могу просто только повторить то, что прочитал в докладе. Конечно, я могу принять только более общее понятие феодализма. А это экономический феодализм с его двойной структурой: с одной стороны, барская запашка, а с другой стороны, появление самостоятельных крестьянских наделов.

           Конечно, я знаю, что тысяча лет истории феодализма в Европе привела к тому, что выработался какой-то строй, который всем нам известен по учебникам. И обычно мы характеризуем этот промежуток времени по так называемым критериям политического типа. То, что касается более общего понятия феодализма, это так называемый экономический феодализм. Что же касается специфики феодализма, вот эти критерии будут критериями политического типа. У всех народов, пожалуй, они разные.

           Конечно, вассальная иерархия бывает, видимо, везде. Но не везде в одинаковой мере. Например, в России (об этом было много споров) она существовала в зачаточной форме. Но я бы добавил – и в Венгрии тоже. Поэтому очень трудно говорить о том, что эта зачаточная форма уже достаточна или недостаточна для вывода о полной вассальной иерархии.

           [34] Если исходить из узкого понимания, конечно, недостаточна, потому что она далека от французской. Тогда не нужно говорить о феодализме в Венгрии и в России.

           Поэтому я думаю, что, опираясь на критерии так называемого политического феодализма, мы вообще не смогли бы охарактеризовать одним понятием историю ни одной страны, за исключением Франции. Поэтому я говорю о более широком понятии.

           Конечно, с такой точки зрения интересно, были ли параллели между венгерской и русской историей или, скажем, между польской и русской и т.д. Такие параллели, конечно, были. Можно спокойно включить сюда и скандинавскую историю как возможную для сопоставления. Я думаю, что именно начальный период российской, восточно-славянской истории и венгерской, польской истории показывает, что существовало много сходных черт в отношении генезиса или формирования феодализма как такового. С такой точки зрения я бы мог сопоставить эти страны в большей мере после так называемого «второго издания» крепостного права.

           Был задан вопрос о Карееве. Кареев выгнал, засыпал на экзамене Павлова-Сильванского, но после того он более-менее его поддерживал. Это очень интересный момент в личной судьбе Павлова-Сильванского: профессор, который не дал ему стать магистром и профессором, в конечном счете потом все-таки принял его концепцию.

           Что касается истории Киевской Руси или концепции И.Я.Фроянова, то, конечно, у меня есть мнение об этом, как и мнение о дискуссии между Свердловым и Фрояновым, однако мне не хотелось бы касаться этой проблематики, так как я считаю, что, во-первых, это не моя задача. Во-вторых, постороннему очень неловко давать характеристику и оценивать дискуссию, спор, который ведется в русской историографии по теме Киевской Руси.

           Что касается государственного феодализма – это интереснейшая теория в русской историографии. Например, сборник «Система государственного феодализма в [35] России» – одна из самых интересных книг по этой теме. Что касается, например, теории так называемого «русского пути» или «русского развития», то она оказала на меня влияние, но мне как-то трудно принять этот термин, потому что в рамках моей концепции просто нет места для такого отдельного термина. Я могу принять термин «государственный феодализм» внутри понятия «феодализм» как разновидность русского типа феодализма, если будет достигнут такой консенсус: давайте «русский феодализм» с сегодняшнего дня назовем «госу­дарственным феодализмом». Вот тогда, может быть, я буду склонен это принять, но в рамках общего понятия «феодализм» просто нет места для этого термина.

           А.Д.Назаров:

           Доклад нашего коллеги я бы предварил эпиграфом: «Безумству храбрых поем мы песню».

           Я принимаю целый ряд оценок и определений, которые были сделаны нашим докладчиком, и полагаю их достаточно многообещающими.

           Первый тезис достаточно общий и хорошо известный, но тем не менее в изложении докладчика он прозвучал – и не единожды – свежо. Это тесная связь теоретических концепционных воззрений на столь древний период российской истории с актуальностью политической и идеологической борьбы в данный момент. Мне кажется, эту мысль можно было бы даже усилить и показать разноуровневость нашего исторического сознания, нашей исторической мысли, ее многослойность в те особенные периоды, когда высокая академическая наука прорывается на широкое поле публицистики (а это бывает далеко не всегда, а в какие-то сугубо особенные моменты). В такие моменты, как ни странно, не просто возникает возможность деформировать «нормальное течение» научной мысли со стороны неспециалистов, но создаются некие условия для прорыва научной мысли, потому что в самом келейном течении исторической мысли всегда на[36]капливаются не всегда плодотворные традиции, некая инерционность мышления, которую внутри самой историографии порой преодолеть сложно. Такое резкое смешение внешних и внутренних факторов развития историографии, их взаимного сочетания может способствовать подобным прорывам.

           Я только не очень понял, почему слишком бегло поданы дискуссии середины и конца 20‑х – 50–60‑х гг., а также 70‑х – первой половины 80‑х гг. Мне кажется, что особенно этот последний период заслуживает более пристального внимания. Вы назвали три самые известные дискуссии, но помимо них в рамках формально марксистских воззрений (и не только формальных, поскольку большинство здесь присутствующих, и я в том числе, конечно, были «заражены» теоретическим подходом в рамках марксистской мысли, и , честно говоря, не хочу этого особенно стесняться, поскольку как и в любой научной или частично научной теории в ней есть вполне определенные правильности); так вот, в рамках марксистской мысли, в 60‑е–70‑е гг. был сделан очень значительный рывок в самом понятийном аппарате, связанном с понятием феодализма и, в принципе выходящим (т.е. противоречащим) за пределы марксизма.

           Самое главное – в конкретном накоплении материала, по поводу кого шли теоретические обсуждения и теоретические обобщения. То, что мы знаем, начиная с 50‑х–60‑х и особенно с 60‑х–70‑х гг. о России эпохи Киевской Руси, о России эпохи XIV, XV и XVI вв. – это просто несопоставимо по своему объему, по своей детальности с тем, что об этом знали В.О.Ключевский, Н.П.Павлов-Сильванский и др.

           Конечно, мы люди, стоящие на плечах своих великих предшественников и поэтому видим больше, чем они. Это надо обязательно подчеркнуть, поскольку неправомерно вы сузили период 60‑х–80‑х гг. в развитии тех взглядов или той проблемы, о которой вы говорили.

           [37] Второй момент. Политическое воздействие на развитие советской историографии или в рамках советской историографии у вас немножко огрублено. Все дело в том, что в рамках древнерусской истории (скажем аккуратно: средневековой российской истории) не было того полного перерыва традиции в науке, который был или существовал в ряде других отраслей исторического знания. Как ни относиться к построениям Б.Д.Грекова – к тому, как он отодвигал, раздвигал или сужал рамки феодализма, что он понимал под самим «феодализмом» и «феодальным обществом», Б.Д.Греков – это человек, прошедший прекрасную выучку профессионала-историка в анализе источников – летописных, правовых; он прошел великолепную школу анализа документальных материалов XVI–XVII вв. на примере архива Новгородского архиерейского дома. И эта ниточка через школу Грекова, через школу или воздействие С.Б.Веселовского, через других представителей университетской школы в Москве, через тех представителей молодого поколения, которое было в РАНИОНе, (тот же будущий академик Л.В.Чере­пнин был учеником А.И.Яковлева по РАНИОНу и С.Б.Веселовского, и тут, конечно, надо назвать имена М.К.Любавского, С.В.Бахрушина и целого ряда других лиц, которые самим фактом своего существования придавали этой науке истинный профессионализм в подходе и в анализе источников). Вот третий момент, которого, в каких-то аспектах серьезно не хватает в докладе, –анализа не только концепций, но параллельного анализа объема источников, на основании которых эти концепции возникают, и методов их анализа. Это надо обязательно отметить хотя бы какими-то штрихами, абрисами, но это должно присутствовать, потому что, при всей некоей задавленности исторической или историографической мысли в 50–70‑е гг. не надо преувеличивать степень или силу контроля, потому что партийный контроль вовсе не дотягивался до всех сторон и тем более нюансов текущей историографии. Но кое-что этот контроль усво[38]ил, особенно там, где были какие-то знаковые темы. Именно там возникали проблемы. Неприятности могли возникнуть в связи с оценкой личности Ивана Грозного, «проблема» могла возникнуть в связи с оценкой классовой борьбы – что понимать под «классовой борьбой», с какого момента ее начинать и как ее надо трактовать.

           Существовали достаточно широкие объемы и пространства, где эта мысль, традиционно передававшаяся из поколения в поколение, была достаточно свободна и не выходила на печатный уровень. Потому и получился такой значительный прорыв в осмыслении многого, что было связано с феодализмом не только в российском средневековом обществе, но и по отношению к Западной Европе в советской историографии. Мне кажется, что трехтомная «История крестьянства Европы», особенно т. I и II, в этом отношении представляет очень большой интерес с точки зрения и ваших подходов. Надо было непредвзято оценить и степень новизны теоретических построений и меру свободы при их выработке.

           Последнее. Это вопрос об азиатском способе производства и о наличии или об отсутствии государственного феодализма. Сразу же уточню: я не говорил о государственном феодализме. Для меня это тоже в значительной степени термин непонятный. Я говорил о государственной феодальной собственности. Еще точнее: я говорил о том, как следует понимать феодальную собственность. На одном из симпозиумов по аграрной истории шел известный спор в рамках еще марксистского подхода к понятию феодальной собственности, который велся до того очень долго. Это вопрос о том, как оценивать государственную собственность, что это такое. Это, согласно взгляду Л.В.Черепнина, собственность государства в лице суверена на все свободное землевладение лично независимого крестьянства (тут могут быть некоторые варианты) или же это смешанная собственность. Это, скажем, взгляд А.Л.Шапиро, И.Я.Фроянова, и еще некоторых ленинградских ученых. Или же это свободная крестьян[39]ская собственность. Это взгляд группы ленинградских ученых (И.И.Смирнов и др.). Речь идет об эпохе развитого и позднего феодализма. Потом оказалось, что это можно перенести и трактовать по отношению к более раннему периоду.

           Ю.Л.Бессмертный сделал здесь существенный принципиальный прорыв в понимании этих сюжетов. Он на примере сопоставительного фактологического анализа России и Франции эпохи развитых средневековых обществ XIV, XV, XVI вв. показал, что понятие феодальной собственности диалектично и включает в себя два компонента, не просто взаимно переплетенных и тесно взаимосвязанных друг с другом, но так, что в каждом из этих компонентов присутствуют важнейшие и существенные черты второго, как бы оппозиционного компонента. Это компоненты синьориальной и государственной собственности, реализуемые в очень большом наборе тех или других вариантов.

           Их взаимосочетание и взаимоувязка, их то или другое соотношение характеризуют или служат некоей основой для различия моделей феодализма и в раннем, и в развитом обществе. Ну, скажем, что такое для нас проблема феодальной и государственной собственности на раннем этапе или в эпоху первого этапа развитого феодализма? Это прежде всего проблема института кормлений, поскольку институт кормлений (который, кстати, существовал и во Франции, в широких масштабах в Скандинавии, в Венгрии, по крайней мере до XV в., да и в целом ряде других стран), иерархически и вассально организованный, очень важный признак отношений собственности.

           Т.е. выражаясь другими, марксистскими опять-таки словами, это лен в виде дани. Кормления пронизывают весь круг социальных связей и служат до определенного момента фокусом отношений собственности при наличии, пусть в скромных размерах, но крупной феодальной собственности типа вотчин и синьории, – он являет для нас одну из типологических, особенных черт в российском [40] феодализме и служит основой для социального воспроизводства основной части российской элиты на протяжении по крайней мере нескольких веков. По крайней мере до рубежа XIV–XV вв. – это очень важный компонент.

           Поэтому модные в 60‑е гг. споры об азиатском способе производства, о наличии или отсутствии его в России и т.д., мне кажутся не очень предметными. Потому что азиатского способа производства вообще не существует. Передняя Азия, тот же Китай и Юго-Восточная Азия – это две больших разницы, как говорят в Одессе. Китай вообще не знал наследственных элитных слоев, поскольку каждое поколение или каждая смена императора, по крайней мере в пределах IX–XVII вв., означала каждый раз некий имущественный переворот. Чиновник все терял при своей смерти. И он все получал при достижении предела не заданного заранее происхождением карьеры, но его наследники, кроме движимого имущества, недвижимости не получали. В Средней Азии были непрерывные смены, в том числе этнические, политические, вырубали, искореняли элиту и самих носителей того или иного строя в его политическом выражении. Причем это случалось неоднократно. Так что сомнительно говорить о некоем теоретическом общем знаменателе применительно ко всей Азии.

           Как ни относиться к определенным моментам в истории России после Батыя, тем или иным взаимоотношениям верховной власти и дворянства – Россия несомненно страна пашенного земледелия, с крупным и наследственным землевладением, в том числе с наследственной формой такого государственного вида собственности как кормление, и, наконец, со сложившейся наследственной элитой. И для определенного момента, бесспорно, иерархически, вассально организованной, хотя, конечно, ступеней этой иерархии будет много меньше, чем в той же Франции. Но принцип, «вассал моего вассала – не мой вассал» в России действует, договорные начала пронизывают всю элиту российского об[41]щества XIII–XV вв. – между великими князьями, великими и удельными князьями, между великими и удельными князьями и служилыми князьями. Договорные отношения существуют между князьями и теми двумя разрядами российских элитных слоев этого времени, которые обозначаются в источниках как «бояре» и «вольные слуги» или как «бояре» и «дети боярские». Там тоже так или иначе реализуются договорные отношения.

           Говорить о том, что в России не было феодализма ни в экономической, ни в политической форме, как вы правильно отметили, будет дурным тоном. Правильный и хороший тон – говорить о российском феодализме. Конечно, феодализм в России – это особенный феодализм, это одна из моделей в большом наборе, в большом веере европейских моделей феодализма, которая, конечно, отнюдь не есть французская модель.

           С.М.Каштанов:

           В этом докладе поставлены очень интересные вопросы. Особенно мне импонирует мысль о том, что Павлов-Сильванский не те периоды сравнивал, сравнивал хронологически разные периоды, близкие типологически. Например, когда появилась работа Павлова-Сильванского об иммунитетах, Сергеевич написал: иммунитет предшествовал феодализму. Он выражал западную точку зрения, потому что западные иммунитеты – меровингский и каролингский – в западной историографии совершенно не считаются «феодальным» иммунитетом, как мы его называем. У них феодализм начинается с конца IX в., но не раньше, а все похожее на раннюю систему – то, что у нас было, – относится как раз к периоду до конца IX в., а у нас это XIV–XV вв. Я помню статью Ю.Л.Бессмер­тного. Она меня поразила тем, что там сравнивается Франция XIV–XV вв. с Россией того же времени. Франция уже прошла период так называемой «феодальной раздробленности» в том смысле, в каком она была на Западе, то есть когда местные земледельцы стали графа[42]ми, и наоборот, когда аббаты тоже стали своего рода государями, но ведь в России этого периода как раз не было. И во Франции XIV–XVI вв. – не кормление, а продажа должностей. Это, по-моему, абсолютно разные периоды, и методологически как-то странно сравнивать Францию XIV–XV вв. с Россией того же времени. С Россией этого времени надо сравнивать Францию Меровингов и начала каролингского периода.

           Когда говорят, что феодализма в России не было, этим подрывается само представление о том, что такое «феодализм». Вы в конце доклада, по-моему, пришли к компромиссному решению, считая, что «экономический феодализм» и является основой, то есть тем самым подтверждается марксистская концепция, которая сейчас так не модна. Можно отрицать диктатуру пролетариата, а вот то, что существовала феодальная собственность, это в 47‑й главе III тома «Капитала», доказано. Основа феодализма – когда есть феодал-собственник и когда есть крестьяне-владельцы. Вот это феодализм. А политические формы могут быть различными.

           Л.Н.Александров:

           В данном докладе впервые продемонстрирована концептуальная поливариантность подхода к феодализму, к периодизации древней истории, поскольку обычно споры ведутся в пределах какой-то одной концепции, за редким исключением, когда, например, школе последователей Б.Д.Грекова противопоставляется школа последователей Фроянова и т.д.

           В данном случае фактически дается принципиально иная концепция относительно того, был ли русский феодализм или его не было. И вполне вероятно, что русского феодализма в нашем привычном догматическом понимании не было, а был какой-либо свой вариант феодализма. Была трактовка, что вообще надо отказаться от понятия феодализм, рабовладение и т.д., а ввести понятие [43] античность, средневековье как синонимы формационно-стадиальному подходу.

           В этой связи хочется отметить, что прежняя схема формально-стадиального подхода в настоящее время претерпевает огромные изменения, поскольку известная последовательность пяти формаций: первобытность, рабовладение, феодализм, капитализм и т.д. – сейчас в принципе несостоятельна, поскольку современными исследованиями Копешанова, Гобозова показано, что членить общественное развитие исключительно по формационному варианту, т.е. четкой последовательности всех формаций, неправильно, что в одной формации могут быть элементы другой, возможны скачки от низшей к высшей, от средней к низшей и т.д. И концепция линейного, последовательного развития также в одних случаях в принципе может быть, а в других случаях ее быть не может.

           И наше традиционное понимание русского феодализма и различные мнения вокруг него зиждятся на схеме развития в принципе Российского государства до ХII в., когда образовалась Киевская Русь, возникла раздробленность. Потом лидерство приходит к Владимиро-Суз­дальской земле, потом – к московским князьям, потом – централизация и т.д. На этой основе проводится и концепция нашего русского феодализма.

           А если предположить, что никакой централизации, допустим, в ХIII в. не было, были лишь элементы централизации в XIV в. Если предположить, например, что Куликовская битва, происшедшая в 1380 г., впоследствии сыгравшая большую историческую роль, была, во имя интересов законной власти в Золотой Орде, и по результатам сговора московского князя Дмитрия Донского и хана Тохтамыша против узурпатора Мамая... Ведь известны союзнические отношения между Дмитрием Донским и Тохтамышем, которые впоследствии Тохтамыш нарушил. Если выдвинуть другое прочтение источников, например, отказаться от членения летописных сводов на многочисленные подсводы, поскольку, допустим, шахма[44]товско-приселковский подход, конечно, очень интересен. А если предположить, что концептуально он не совсем правилен? Ведь доказательство различных летописных слоев также весьма эфемерное. Понимание источников исходит из принятия схемы Шахматова-Приселкова априори как данное, как догма. А если предположить, что эта схема неверна? Поэтому только поливариантное рассмотрение всех концепций, вместе взятых, и отказ от какого-либо монопольного рассмотрения, от какой-либо давлеющей концепции послужит еще одним шагом к пониманию русского феодализма.

           И последний момент. В.Д.Назаров высказал в некотором роде замечание, что докладчик максимально сузил советский период историографии, особенно в 50–80‑е гг., что государственное давление на концепции истории, особенно феодализма, было минимальным. Но если посмотреть популярные издания того времени, заглянуть в учебные пособия, в учебники, в фундаментальные монографии, там действительно ведутся споры, дискуссии, но только в рамках одной концепции, только в рамках одного понимания. Фроянов, например, начал высказывать дискуссионные идеи. Зимин высказал дискуссионную идею относительно «Слова о полку Игореве». Но эти дискуссии принимались с трудом. Поэтому должно быть только поливариантное рассмотрение. Надо рассматривать все многообразие различных концепций.

           В.А.Кучкин:

           На вопрос, который задан сегодня докладчиком, существует два ответа: стыдно говорить о русском феодализме и не стыдно говорить о русском феодализме. Все достаточно просто. Я только хотел бы заметить докладчику, что когда он рассматривает проблему, то анализирует высказывания историков, их выводы и мысли. Из доклада делается ясным, кто, когда и что говорил о русском феодализме. Но почему говорил, ясно не вполне. Проф. Д.Свак пытается ответить на второй вопрос указа[45]нием на политическую мотивацию причины. Это верно, но далеко не всегда, и уж во всяком случае неполно. За бортом остается важнейшая проблема: на каких фактах основываются пишущие о русском феодализме исследователи, из каких источников такие факты почерпнуты и т.д. Если мы будем внимательно следить за фактическим обоснованием теоретических положений, то увидим, что имеется целый ряд фактов, не укладывающихся в построения Павлова-Сильванского, с одной стороны, а с другой стороны, когда, например, в советской историографии ставится вопрос о феодализме, предварительно проделывается очень большая работа по выявлению фактов и их осмыслению.

           Когда говорят относительно организационного засилия в советской науке и невозможности свободного высказывания, я хочу напомнить, что, скажем, выдвинутая в 60‑х гг. нашего столетия Л.В.Черепниным, который очень часто печатал теоретические статьи в самом главном нашем журнале «Коммунист», теория государственного феодализма, совершенно по-новому решала вопросы общественного строя средневековой Руси, где, оказывается, не было развитой частной земельной собственности.

           Следовательно, если докладчик хочет, чтобы его доклад полностью удовлетворил всех читателей и слушателей, необходимо произвести очень большую работу по анализу тех фактов и содержащих такие факты источников, которые легли в основу концепций русского феодализма.

           Я не буду говорить о разных взглядах исследователей по тому или иному вопросу, обращусь к некоторым фактам.

           В 1148 г. с Юрием Долгоруким поссорился его старший сын Ростислав, поссорился так сильно, что уехал от отца к его неприятелю князю Изяславу Мстиславичу в Киев. Этот Изяслав Мстиславич приходился Юрию Долгорукову племянником. И вот Изяслав Мстиславич, княжа в Киеве, дает Ростиславу Юрьевичу города. Это Божский, Межибожье, Котельница и еще два города, которые определить достаточно трудно. При этом Изя[46]слав говорил Ростиславу: «Ты здесь постереги Русскую землю, а я отправлюсь в Смоленск и Новгород».

           Божский, Межибожье и Котельница находились на юго-западной окраине Киевского княжества. И совершенно очевидно, что давались такие города для того, чтобы новый князь, получая эти владения обеспечил оборону Киевского княжества в целом.

           Через несколько месяцев Изяслав Мстиславич, совершив успешный поход на отца Ростислава Юрия Долгорукова, вернулся в Киев и отнял эти города от старшего Юрьевича. При этом между князьями произошел разговор, и Изяслав сказал Ростиславу, что тот хотел, если победит его отец Юрий, занять Киев и захватить в плен семью Изяслава. Ростислав ответил: «Брат и отец, у меня в мыслях этого не было». Тем не менее дружина Ростислава была арестована, а сам он отправлен к отцу.

           Если мы за этим красочным рассказом попробуем увидеть факты общественного строя, то перед нами в середине ХII в. явный случай владения леном, т.е. определенные части Киевского княжества отдавались князю, который был вассалом киевского князя, признавал его своим отцом-сюзереном и должен был оборонять переданные ему в управление территории и всю землю Киевского княжения от неприятеля.

           Перед нами то же самое, что мы встречаем и в Западной Европе – ленные отношения.

           Я не буду подробно говорить о других фактах того же рода. До сих пор, например, считается, что некоторые территории, такие, как Туров, Пинск, Слуцк, Клеческ, города России, в ХII в. были центрами самостоятельных княжеств.

           Но более внимательный анализ обнаруживает интересные вещи. Оказывается, князья названных центров не образуют до поры, до времени династий. Это князья из разных династий. Они получают такие города как ленные владения за то, что участвуют в военных операциях киевского князя. Таким образом, ленные владения [47] оказываются достаточно распространенными. В средневековой Руси они существовали по меньшей мере с ХII в.

           Остановлюсь на других фактах, проливающих свет на общественное устройство средневековой Руси.

           После 1148 г. проходит два года, в борьбу за Киев вступает отец Ростислава Юрий Долгорукий. Он изгоняет Изяслава Мстиславича, потом Изяслав изгоняет его, но в сентябре 1150 г. Юрий Долгорукий вторично становится князем киевским, прогоняя Изяслава во Владимир-Волынский. В начале марта 1151 г. Изяслав Мстиславич, получив венгерскую помощь, его сестра Евфросинья была замужем за венгерским королем Гезой II, выступает из Владимира-Волынского на Киев. В начале похода он говорит своей дружине: «Вы лишились сел и жизни, уйдя со мной». Очевидно, у его дружинников есть «села и жизнь», то есть поселения и имущество, находившиеся на территории Киевского княжества. «Я верну свою вотчину, а вам верну вашу жизнь» – обещает дружине Изяслав. При выборе маршрута похода от Владимира-Волынского на Киев князь останавливается на пути, шедшем через речку Тетерев (это правый приток Днепра). Там князя Изяслава Мстиславича встречает его дружина, которая сидела по Тетереву. Таким образом, выясняется, что существуют вассальные отношения между князем и дружиной, которая сидит в селах, владеет также и «жизнью». Что означает термин «сидеть»? В данном контексте он служил основой для выводов относительно того, что дружина имела уже вотчины. Я, откровенно говоря, в этом сомневаюсь. Сомневаюсь потому, что когда князь говорит своей дружине «я верну свою вотчину», он не говорит, что вернет и вотчины своих дружинников. Он говорит им, что вернет «жизнь вашу». Сидение в селах – это вовсе еще не вотчинный режим, а скорее всего та система кормления, о которой сегодня уже говорилось.

           Я хочу это подчеркнуть, потому что если, например, эта дружина владеет селами, то организация хозяйства [48] должна быть совсем иной. Кормление подразумевает вольных людей-сельчан, которые дают корм, возможно, платят дань и которые судятся кормленщиком. Последний имеет право суда и право на получение штрафов по суду. Это не совсем та ситуация, которую мы видим, например, в Х в., когда Игорь идет в полюдье и берет дань, но не судит население. Но если у дружинников имеются судебные права и имеется право на получение дани, понятно, какие мы видим общественные отношения. Это антагонистические отношения, которые не могут быть приравнены к рабовладельческим. Это ранняя форма феодальных отношений. Есть ли в это время вотчины? Да, есть. Но возникает вопрос: кто в этой вотчине должен работать? Если мы возьмем, например, XIX столетие, то там совершенно ясно: скажем, Обломов приезжает в деревню к своим крепостным – они у него работают. Имеется закон. И в XII в. никакого крепостного права нет. Известно, что такие вотчины обрабатывались трудом холопов, но холопы – это не феодально зависимые люди, а это полностью рабы. Но холопы – далеко не единственные производители. Вотчины обрабатывались трудом зависимых лиц других категорий, например, закупами.

           При этом здесь возникает вопрос о «государственном феодализме», о котором у нас говорят уже давно, но о котором ясного и четкого представления нет, потому что понятие не раскрыто на конкретных примерах. Считается, например, что «черные люди» представляют собой простых людей, потому что «черная» работа – это самая простая работа, и «черные люди» – по аналогии, это самые простые люди, они непосредственно трудятся в хозяйстве. Однако сейчас прочитываются документы, которые были найдены еще в 1843 г., а там мы находим такие свидетельства, которых нет в известном нам актовом материале: «а с десятка полтора рубли». Это искусственно созданный коллектив в 10 человек, с которого взималась определенная подать.

           [49] Аналог этому – московские сотни XVI и XVII вв., которые организуются высшей властью для своих интересов.

           Сегодня мало кто при характеристике русского средневекового общественного строя говорит о так называемых служебных людях. Это княжеские конюхи со стадами коней в тысячи голов, портные, шившие князьям и их окружению одежды, медовары и многие люди других специальностей. Такая система существовала, хотя ее организация исследована плохо. Как они организованы и есть ли среди них те, которые занимаются главным – хлебопашеством? Ранняя эта система или поздняя? По стадиальному своему развитию она очень ранняя. Возможно, она лучше известна не во Франции, а в Англии, где были сотские, о которых пишет Флетчер. Но средневековая Англия – не рабовладельческая страна, это страна с феодальным строем общественных отношений. Элементы общественного устройства древней Руси, сходные с английскими, говорят в пользу русского феодализма.

           С.М.Каштанов:

           Об этом пишет Фюстель де Куланж.

           В.А.Кучкин:

           Фюстель де Куланж для очень раннего периода об этом пишет.

           Оказывается, имеются совершенно четкие закономерности в общественном развитии средневековых обществ Европы, только вопрос заключается в том, что одинаковые явления в разных странах приходятся на разные хронологические периоды.

           Для нашего общества всегда было очень важно понять, как развивалась страна, каким было ее общественное устройство в ранние времена существования. Интерес был, а источников не было. Интересующие нас факты мы заимствуем из летописей. Но летописи – не актовый материал, который оформляет договорные отношения между князьями или между князьями и дружиной. [50] Поэтому проблема общественных отношений в древней Руси всегда будет очень трудной проблемой.

           Тем не менее, если мы начинаем анализировать конкретные факты, мы все-таки видим принципиальные совпадения определенных общественных явлений на Руси с подобными явлениями в средневековой Европе. Поэтому на тот вопрос, который сегодня поставил проф. Д.Свак: «Стыдно ли говорить о русском феодализме? Я хочу сказать осторожно, но определенно – пожалуй, не стыдно.

           Ю.А.Тихонов:

           Одно замечание. «Черные люди» – это люди не занимающиеся черной работой, а налогоплательщики.

           В.А.Кучкин:

           Нет, занимающиеся самой настоящей, черной работой. Вы говорите о налогоплательщиках, потому что принимаете во внимание только данные XVII в. Там другая ситуация, когда изживаются некоторые особенности прежнего положения черных людей. А черные люди XV в. действительно занимались черной, простой работой. Они должны были, например, содержать князя, который приезжал в стан. Они обязаны были предоставлять ему определенную еду, варить мед, пасти коней и т.п. Они занимались самой черной работой в отличие, например, от десятского, от сотского, от дворского, которые эту работу организовывали.

           А.В.Назаренко:

           Я ограничусь двумя репликами по поводу дискуссии, которая разгорелась в связи с интересным докладом нашего гостя.

           Очень удачный пример привел В.А.Кучкин с «тете­ревской» дружиной Изяслава Мстиславича. Другое дело, что таких так хорошо детализованных примеров в русских источниках, да и в других практически нет. Но тем не менее, благодаря тому, что русская летопись за середину ХII в. являет нам пример большой подробности и [51] детальности изложения, мы такого рода пример имеем. В.А.Кучкин поостерегся говорить о вотчине в это время в связи с тем, что сказано в летописи о «тетеревской» дружине Изяслава. Между тем такая осторожность, может быть, и несколько преувеличена. Почему? Потому что речь идет о двух частях Изяславовой дружины: одна ушла с ним во Владимир, а другая осталась на Тетереве, то есть в составе Киевского княжества. Это значит, что несмотря на то, что Изяслав был согнан с киевского стола, часть его дружины имела юридическую возможность остаться в своих селах на территории Киевского княжества. Здесь есть две возможности. Мы можем предположить, что половина дружины – это ренегаты, которые покинули своего князя и перешли к другому. (В.А.Куч­кин: Что, кстати, так и было. Они действительно перешли под суверенитет другого). Не знаю, я не уверен. Мне трудно представить себе половину дружины перебежчиков. Об этом можно спорить, но в моем представлении здесь более вероятно, что эти села и возможность остаться в них, несмотря на смену сюзерена на киевском столе, и говорят как раз о том, что право владения этими селами уже вотчинное. (В.А.Кучкин: Нет, право кормления). Вотчинное, то есть, в сущности, уже аллодиальное, но это не тот аллод, который, по мнению некоторых теоретиков феодализма, существовал внутри общины и был залогом ее последующей феодализации. Это аллод, который уже является продвинутой стадией эволюции кормления. Хоть он вырос из пожалования, но в результате достаточно длительной эволюции уже превратился в вотчину. Если это так, то к середине ХII в. мы уже имеем на Руси, по крайней мере по одному определенному параметру, достаточно продвинутую стадию феодализма.

           В.А.Кучкин:

           Есть прямой пример: наличие вотчинного монастыря в Переславле-Русском.

           [52] А.В.Назаренко:

           Второй момент, на котором я бы хотел кратко остановиться в связи с той стороной доклада, которая была выделена С.М.Каштановым. По поводу иммунитета и вообще по поводу тех параметров, с помощью или на основе которых мы сравниваем разновидности западноевропейского и русского феодализма. Если мы ограничим свой анализ одним – скажем, иммунитетом, то получим действительно большое отставание древнерусского феодализма от западноевропейского лет на 700, как вы и говорили. Другая картина, если анализировать институт частного и государственного акта. Если мы возьмем какой-нибудь другой параметр – не скажу, что менее важный для политической или экономической системы феодализма, например, оформление сеньората как политического института, то мы получим совсем другую картину. Тогда получается, что русский феодализм рубежа XI–ХII вв. окажется у нас синхростадиальным примерно каролингскому периоду. То есть 700 лет там никак не получается, а получается значительно меньше. Аналогичные хронологические колебания будут и в других случаях при выборе других параметров.

           К чему я это говорю? Во-первых, прежде, чем сравнивать различные модели феодализма, европейские, древнерусские или какие-то еще, хорошо бы договориться о тех параметрах, которые мы выбираем для этого сравнения, и о том, почему именно эти параметры мы выбираем, а не какие-то иные, т.е. выделить главное и отделить его от второстепенного. Во-вторых, важно в результате и то, что сам этот разнобой при, казалось бы, важности и того, и другого, и третьего момента, которые кладутся в основу сравнения, говорит все-таки о том, что мы действительно имеем перед собой модель феодализма, только другую, а не отсутствие феодализма. Потому что институты те же самые, хронологии абсолютно разные, причем не совпадающие между собой относительные хронологии внутри каждого общества. Древнерусские институты вроде бы и феодальные, но взаимная хронология их развития внутри русского общества совсем не та сравнитель[53]но с той же самой, скажем, французской моделью. Все это говорит о том, что перед нами просто совсем другой феодализм, а не какая-то другая социально-экономическая модель или феодализм, очень сильно отставший на определенный период от той или иной «образцовой» модели.

           Д.Свак:

           Хочу высказать несколько слов в виде заключения. Во-первых, хотелось бы сказать о дискуссии.

           Дискуссия была доброжелательной и снисходительной ко мне, что нелегко, когда речь идет о такого типа проблеме общего характера.

           Очень поучительно было для меня все, что здесь я слышал. Конечно, некоторые конкретные детали, координаты я постараюсь уточнить.

           Что касается общих вопросов, то все солидарны с тем, что зря я так поставил вопрос: дурно ли говорить о русском феодализме. Наверное, не имело смысла так ставить вопрос.

           Я не собирался решать проблему так называемого «русского феодализма» ни в каком аспекте – ни в конкретно-историческом, ни в историографическом, ни даже в терминологическом смысле. Зато я хотел сделать акцент на терминологической путанице этого понятия. Мне хотелось показать, что пока нет подлинных аналитических работ по историографии русского феодализма. В рамках данной темы я хотел показать, что воззрения Павлова-Сильванского русской историографией разработаны далеко не исчерпывающим образом. Пожалуй, я даже склонен принять мнение (но только в этом аспекте) Покровского, который высказался о Павлове-Сильван­ском таким образом: неглубокий исследователь науки нанес глубокую рану историческому предрассудку. При всем том я не считаю, что тех, кто не отказался от свое[54]образия, можно назвать староверами. Я думаю, что тот, кто не согласен с мнением Павлова-Сильванского, не слишком запуган авторитетом предшественников, как говорит об этом Покровский. При всем уважении именно к этой традиции, я старался критически относиться к предшественникам в этой области. При этом я хотел показать, что в теории Павлова-Сильванского есть что-то, чего, может быть, он сам не увидел, а увидел только Ковальский. На это реагировал профессор Каштанов, он заметил, что есть сопоставление между ранним периодом в Западной Европе и так называемым «развитым периодом» феодализма в России. На этой основе я старался ввести понятие «раннего феодализма» для докрепостной России, для описания развития всего периода докрепостной России. Здесь я остался в рамках традиционной терминологии, но одновременно должным образом, опять же в рамках этой терминологии, я хотел показать историческую специфику. В этом и заключается суть моего доклада.

           Еще один момент. Это касается советской историографии и того, что, может быть, я без должного уважения отношусь к ее результатам. Это далеко не так. Я много занимался историографией XVI в. (Иван Грозный, опри­чнина и прочее). Существуют довольно подробные работы. И, конечно, я все время опирался на результаты именно советской историографии. Дело только в том, что я не считал своей задачей именно в этом докладе касаться проблематики русского феодализма в освещении советской историографии.

           Ю.А.Тихонов:

           Мы заслушали очень содержательный доклад и ряд выступлений, в каждом из которых содержались интересные мысли.

           Заслуга докладчика заключается в том, что он призывает с полным основанием к необходимости возвращения к самым главным темам отечественной истории. Не случайно здесь были упомянуты дискуссии 50‑х, 60‑х, по[55]следующих годов. Назрела необходимость ко многим проблемам тех дискуссий вернуться в ближайшее время уже на уровне достижений исторических исследований конца XX в. историографическом, и на исследовательском уровне к таким проблемам как особенности феодализма в России, особенности крепостного права, причины возникновения и падения крепостного режима, наметить основные направления экономической и социальной истории в сравнении с теми же процессами и явлениями в других государствах, чтобы не замыкаться в рамках одной страны. Нужны контакты историков разных стран, нужно их усиливать.

           Профессор Дьюла Свак прекрасно ориентируется в океане фактов российской истории и трудах по их интерпретации, так что мы прослушали очень квалифицированный и зрелый доклад, который и вызвал столь оживленную дискуссию. Ее общий вывод: с учетом многообразия общественного строя в России и в других странах в средние века все же можно и нужно говорить о феодализме в России.