Русско-японское пропагандистское противостояние на Дальнем Востоке в 1904—1905 гг.

Автор
Павлов Дмитрий Борисович
Pavlov D.B.

Аннотация

Статья посвящена соприкосновению российской и японской семиосфер как важной составляющей русско-японской войны 1904—1905 гг. Внимание автора сфокусировано на дальневосточной информационной «кухне» — переднем крае идейно-пропагандистской борьбы противоборствовавших сторон, новостном «котле», из которого черпали сведения и оценки местные и иностранные журналисты, представители мировых информационных агентств. Изучены идейное содержание японской и русской пропаганды, организация, методы и результативность работы пропагандистских аппаратов России и Японии. Статья основана на служебной переписке и мемуарах очевидцев и участников изучаемых событий, а также на материалах мировой периодической печати.

Ключевые слова
русско-японская война 1904—1905 гг.; дальневосточный регион; идейно-пропагандистское противостояние

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Павлов Д.Б. Русско-японское пропагандистское противостояние на Дальнем Востоке в 1904—1905 гг. // Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2013. С. 365-415.

Текст статьи

[365]

Д.Б. Павлов

РУССКО-ЯПОНСКОЕ ПРОПАГАНДИСТСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОК В 1904—1905 ГГ.[*]

           [366] Соприкосновение российской и японской семиосфер выступило одной из важных составляющих русско-японской войны 1904— 1905 гг., получившим отражение в культурном пространстве также и третьих стран. Историки все активнее обращаются к анализу сопутствовавших этой войне социо-культурных факторов, которые, по выражению Дж. Вествуда, еще недавно представлялись новой «исследовательской территорией»[1]. Изучаются отражение войны в русской и японской культуре, ее восприятие в обществе и его исторической памяти, влияние на интеллектуальную, политическую, эстетическую мысль[2], международный имидж обеих стран[3]. История русско-японской войны 1904—1905 гг. фактически превращается в «полигон» для изучения культурного соперничества и взаимовлияния в экстремальных условиях военного конфликта.

           Наиболее видимым и резонансным проявлением культурного взаимодействия России и Японии военной поры явилось их противостояние в информационно-пропагандистской и идейной сферах, которое было важным в первую очередь для самих воюющих сторон. Специалисты по СМИ давно выяснили значение стереотипов, посредством которых формируется общественное мнение, а также роль повременной печати как (в прошлом) основного канала воздействия на него[4]. Газеты, пишет об общемировой тенденции начала ХХ в. Луиза Макрейнольдс, «упрочили себя в качестве господствующего фактора политического дискурса»[5]. Идеи и оценки, высказанные в русско-японской заочной печатной полемике, и появившиеся в ее ходе стереотипы не только формировали отношение мировой общественности к России и Японии и определяли весь международный общественно-политический климат войны 1904—1905 гг. Они имели непосредственное отношение к таким утилитарным вопросам, как получение иностранных кредитов, размещение в зарубежных странах военных заказов, помощь в добывании секретных сведений о противнике, время и условия окончания войны.

           «Войну идей», как и сами боевые действия, открыла японская сторона — ее первый «выстрел» прозвучал на третий день конфликта, 11 февраля 1904 г.[6] Темой последнего медийного «залпа» военных лет выступили события начала сентября 1905 г. в Японии — массовые беспорядки, вызванные недовольством условиями Портсмутского мира. Последствия ее военного успеха, отмечают Д. Уэллс и С. Уилсон, «простирались от коренного изменения баланса сил в Азии до недвусмысленного вызова доминировавшему представлению о “белом”, европейском превосходстве в мире»[7]. В японской историографии высказано убеждение, что «выверенная зарубежная пропаганда» явилась одним из главных факторов, которые обеспе[367]чили Японии победу в войне с Россией[8]. Однако насколько справедлива и универсальна подобная оценка?

           Основными участниками идейной борьбы, разумеется, выступали Япония и Россия, но поскольку «борьба за умы» велась, главным образом, на территории «третьих», нейтральных государств, в это противоборство так или иначе оказались вовлечены государственные и общественные деятели, политики и публицисты многих стран мира. «Площадками» этого соперничества были газеты и журналы Старого и Нового Света и самих Японии и России. Однако зоной их особой пропагандистской активности стали Корея и особенно Китай. Военные действия на их территории привлекли в регион сотни журналистов со всего света. Влияние на мировое общественное мнение оказывали материалы и самой дальневосточной периодической печати, которые публиковались за рубежом. Поэтому соперничество России и Японии на информационно-пропагандистском пространстве стран Дальнего Востока фактически явилось схваткой за умы не только азиатского, но, по существу, и мирового сообщества.

           Создание Россией и Японией собственного благоприятного образа на Западе уже не раз становилось объектом исследования[9]. Настоящая статья изучает их деятельность того же рода на дальневосточной информационной «кухне» — в том новостном «котле», из которого черпали сведения, а порой и оценки местные и иностранные журналисты, представители мировых информационных агентств. Работа основана на служебной переписке и мемуарах очевидцев и участников описываемых событий, а также на материалах периодической печати — главного зеркала общественного мнения, его генератора и поля идейных баталий.

           В решении стратегической задачи манипулирования общественным мнением посредством печатного слова Япония и Россия следовали сходной тактике, но использовали различные приемы. Тактика предусматривала, во-первых, издание собственной печатной продукции в дальневосточном регионе, во-вторых, негласное субсидирование туземной и иноязычной, формально независимой, прессы и, наконец, в-третьих — отслеживание иностранной периодики и соразмерное ее настроениям воздействие на журналистов, которые освещали и комментировали ход войны. Алгоритмы реализации этих трех составляющих в агитационно-пропагандистской практике Японии и России были различны. Разными были и целеполагания.

[368]

ОРГАНИЗАЦИЯ И МЕТОДЫ РАБОТЫ РОССИЙСКОГО И ЯПОНСКОГО ПРОПАГАНДИСТСКОГО АППАРАТОВ

«Новости не появляются из ниоткуда.

Их кто-то создает.

В области международных отношений этот

“кто-то” чаще всего — правительство».

профессор Колумбийского университета Джон Хохенберг (1967)

«Унция организации равноценна фунту пропаганды».

(политическая максима)

           Япония, приступив к подготовке тотальной, по выражению А.В. Игнатьева[10], войны с Россией запуском масштабной военносудостроительной программы в декабре 1895 г., вскоре целенаправленно занялась созданием и собственного благоприятного имиджа в мире[11]. В рамках решения этой задачи в 1898 г. в токийском «доме в Касумигасэки» (МИДе) под руководством его главы было создано «Бюро по политическим делам». В качестве экспертов и советников к его работе были привлечены представители японского генералитета (Нагаока, Усагава и др.), а также особо доверенные западные журналисты во главе с британцем Фрэнком Бринкли. Начав с систематического изучения зарубежной прессы, в широких масштабах продолженного и в годы войны с Россией, Бюро стало «мозгом» и дирижерским пультом пропагандистской деятельности империи микадо, распространенной и на соседние страны — Китай и Корею. Судя по составу, Бюро информировалось по дипломатическим, военным и частным каналам. По описанию русского разведчика Л.В. фон Гойера, техника повседневной работы этого учреждения выглядела следующим образом: «Всякое известие с театра войны или же относившееся к внутренней жизни России или Японии сперва поступало в это Пресс-бюро. Там оно цензуровалось, редактировалось (или упразднялось) и затем уже посылалось в Агентство Рейтер и Associated Press, а также в немного измененной форме сообщалось японским консулам для передачи в субсидируемые газеты как частные телеграммы под заглавием: “from our own correspondent” или “special to the” (имя газеты)»[12] — независимо от того, где именно данное издание имело своих корреспондентов и имело ли их вообще.

           Непосредственное общение с прессой, равно — открытое и конфиденциальное, было отдано на откуп дипломатических представительств Японии. По наблюдению британского публициста Альфреда Стэда, в годы русско-японской войны они стали повсеместно выпол[369]нять несвойственные для себя функции «центров по распространению военных новостей»[13]. На Дальнем Востоке одну из ключевых в этом смысле ролей играло Генеральное консульство Японии в Шанхае, тогда — всекитайском центре издательского дела[14]. По данным русской разведки, к началу войны консульство негласно дотировало не менее десяти из 14-ти выходивших здесь периодических изданий: пять из шести китайских газет (три с китайскими названиями: “Sin’Van’-Pao”, “Tun-Van-Hu-Pao”, “Nan-Fang-Pao” и две с английскими: “Universal Gazette” и “Eastern Times”) и все имевшиеся англоязычные, общим числом тоже пять: “North China Daily News» (субсидия — 5 тыс. долларов в месяц), “Shanghai Mercury” (2 тыс. долларов), “Shanghai Daily Press” (1,5—2 тыс.), “China Gazette” (1 тыс.) и “Shanghai Times”, размер секретной субсидии которой российским спецслужбам остался не известен. Ежемесячно тратя на подкуп периодической печати порядка 30 тыс. долларов США, японское генконсульство, таким образом, установило негласный контроль над прессой Среднего и Южного Китая. В других крупных городах Поднебесной — в Пекине, Тяньцзине, Гонконге — японцы тем же способом воздействовали на десятки китайских газет и многие англоязычные: “Hong-Kong Telegraph”, “China Mail”, “Hong-Kong Daily Press”, “China Times”, “Peking and Tientsin Times”, “Tientsin Daily News” и др.

           Региональная пресса, не охваченная японской «опекой», по свидетельству очевидца, «была всегда без известий, блуждала во тьме». Полосы же подконтрольных Японии изданий украшали «целые колонны телеграмм из Токио, Осака, Сеула, Ньючуанга», конфиденциально полученные от токийского Пресс-бюро; «публика, жаждавшая известий, предпочитала поэтому чтение прояпонских газет»[15]. Попытки некоторых изданий привлечь альтернативные источники информации и тем ослабить японский контроль пресекались распространением слухов, порочивших «взбунтовавшегося» редактора. Так, намерение издателя “Peking and Tientsin Times” A.M. Вогам-Смит «насколько возможно непредвзято» познакомить читателей с официальными сообщениями не только Японии, но и России было нейтрализовано ее обвинением японской газетой “Ji-Ji” в получении мифической русской дотации. Оправдываться Вогам-Смит пришлось со страниц токийской “Japan Times”[16], однако с тех пор в местных журналистских кругах за ее газетой утвердилась репутация «бесспорно прорусской»[17].

           В России понимание необходимости воздействовать на общественное мнение Китая в благоприятном для себя направлении появилось в середине 1890-х годов — одновременно с осознанием Маньчжурии зоной своего влияния. Однако дальше издания в 1895— 1896 гг. в Тяньцзине очевидно пророссийской и потому маловлия[370]тельной газеты “Go-Ven’-Pao” первоначально дело не пошло. Ее титульным редактором выступил бежавший из Сеула от преследований японцев русский моряк и архитектор А.И. Середин-Сабатин, а фактическим издателем — военный атташе в Китае полковник К.И. Вогак. «Как бы [мы] материально ни обеспечили свою казенную газету в Китае, — объяснял позднее Середин-Сабатин фиаско “Go-Ven’Pao”, — она не имела бы никакого влияния уже потому одному, что была бы казенная, что скрыть нельзя ни в каком случае»[18]. Между тем, с каждым годом потребность в иноязычном прорусском органе на Востоке приобретала все большую остроту. «Этот вопрос не может не зародиться, — писал в 1903 г. дипломат Н.А. Распопов на страницах “Нового Времени”, — когда русскому человеку приходится присутствовать при той возмутительной травле, которой англичане и японцы подвергают на Востоке все русское … выставляют дикарями, обманщиками, смутьянами, насильниками и т.д. И не только в политике, а решительно во всем: в международных отношениях, во внутренней государственной жизни, в промышленности и торговле, даже в домашнем быту… Эта ложь и глупость никогда и никем не опровергается и приобретает потому значение непреложной истины. Эти ложь, злоба и глупость создают общественное мнение невежественной, грубой и увлекающейся массы. Она мешает естественному развитию нашей экономической жизни … она создает нам, наконец, вечные политические осложнения»[19].

           Несмотря на это, накануне русско-японской войны дружественной России периодической печати (не считая семи малотиражных русскоязычных газет в зоне КВЖД) на Дальнем Востоке по-прежнему не существовало. Вся имевшаяся оказалась пронизана русофобством, «подогретым» прояпонски настроенной прессой Великобритании и США и затем «ре-экспортированным» (по выражению Наоко Симадзу[20]) в ту же западную печать, равно — официальную и неправительственную. С момента заключения англо-японского союза в начале 1902 г. руководители лондонской “Times” «поощряли Японию выступать против русских», видя «свою задачу в привлечении симпатий британцев к Японии вплоть до оказания ей военной помощи, — констатируют историки этой газеты; — в годы войны “The Times” оказывала японцам столь горячую поддержку, что газету даже считали исходной виновницей этой войны»[21]. В подоплеке такого курса лондонского официоза лежало убеждение консервативного кабинета А. Бальфура, что русско-японский конфликт выгоден Британии тем, что, во-первых, ослабляет Россию и, во-вторых, делает ее более сговорчивой в других внешнеполитических вопросах[22]. В результате в России многие были убеждены, что ответственной за вооруженное столкновение c Япони[371]ей являлась единственно русофобская пресса. «Исключительно только газетный поход на Россию с восхвалением прогресса и силы Японии, подбадриваемый не скупою на то же английской прессой, он только и создал войну», — писал в 1904 г. очевидец, православный миссионер[23]. «Японские победы одержаны были в редакциях лондонских газет и телеграфных агентств», — язвило петербургское «Новое Время»[24].

           В 1900 г. изучением публикаций дальневосточной периодической печати по собственному почину занялась группа студентов Восточного института во главе с профессором-японистом Е.Г. Спальвиным. Наиболее качественные обзоры печатались в приложении к «Известиям Восточного института» под названием «Летопись Дальнего Востока». «Летопись» была замечена в Петербурге. На аудиенции в июне 1902 г. директор института А.М. Позднеев удостоился лестного отзыва императора о работе его подчиненных по ознакомлению России с текущими событиями жизни дальневосточных стран. Тут же Николай II спросил «о возможности для Института обратно ознакомлять Восток с событиями жизни русской»[25]. Подобными возможностями владивостокский институт не располагал, но сама постановка вопроса симптоматична. Практическим последствием «высочайшего» внимания явилось то, что с 1902 г. институтская библиотека вместо ранее поступавших 17-ти центральных японских газет стала получать уже 135 периодических изданий, либо выходивших в странах Дальнего Востока, либо тематически посвященных ему, на английском, французском, немецком, китайском, японском и корейском языках. Вместе с тем, тираж институтской «Летописи» (700 экземпляров), которая печаталась вплоть до 1905 г.[26], не предполагал знакомства с ней широкого читателя. В годы войны русские штабы в Маньчжурии анализировали туземную и иноязычную дальневосточную прессу самостоятельно, но в значительно меньшем объеме, нежели студенты Восточного института.

           С началом войны с Японией проблему воздействия на зарубежную периодику стали активно разбирать в русских дипломатических кругах. Глядя на «большую радость» англичан по поводу военных успехов Японии, консул в Гонконге К.Ф. Бологовский уже в середине февраля 1904 г. предлагал МИДу тотчас и «не жалея денег, купить американскую прессу — по вопросу о желтой опасности Антильским островам и германскую — по вопросу о желтой опасности Шантуну»; Николай II, прочитав депешу Бологовского, не возражал[27]. Вскоре вопрос о создании собственной газеты на Востоке рассматривался уже на самом высоком уровне. Министры финансов, иностранных и внутренних дел и сам император единодушно высказались в пользу такого издания. В Петербурге надеялись, что будущая газета получит распространение не только в Китае, но (в англо[372]язычной версии) и «среди населения Индии, Индокитая и вообще на Дальнем Востоке»[28]. При этом формирование какого-либо центрального пропагандистского аппарата применительно к Дальнему Востоку и подобного токийскому Пресс-бюро, судя по известным нам документам, не обсуждалось и не планировалось.

           Уловив настроения монарха, в феврале 1904 г. наместник Е.И. Алексеев распорядился начать издание в Пекине газеты “JenTu-Pao”. С тех пор наместник и его штаб превратились в главных координаторов российской агитационно-пропагандистской работы в дальневосточном регионе, оставляя решение стратегических вопросов за центральным правительством с императором во главе. Создателем же самой газеты выступил глава пекинского отделения Русско-китайского банка Д.М. Позднеев — младший брат директора Восточного института. К июлю 1904 г. “Jen-Tu-Pao” приобрела штат постоянных китайских корреспондентов, установила связи с другими городами Китая, обзавелась собственной типографией и до 500 подписчиков[29]. Русской казне это начинание обошлось в 15 тыс. серебряных («мексиканских») долларов. На волне успеха “Jen-Tu-Pao” в штабе наместника родилась идея издания ее аналога в Мукдене. Создание и общее руководство второй синоязычной «русской» газетой наместник возложил на военного комиссара Мукденской провинции полковника М.Ф. Квецинского. Газета, редактировать которую тот сначала поручил студенту-китаисту Восточного института В.И. Николаеву, а затем китайцу Wong-Shih-Shang[30], была названа “Shenqing-Pao”. Выход ее восьми месячных номеров, каждый тиражом в 5 тыс. экземпляров, ежемесячно обходился русскому командованию без малого в 500 рублей. Хотя первый номер газеты появился уже 19 апреля 1904 г., ее штатное расписание из 18-ти китайских редакторов, канцелярских и технических служащих главнокомандующий А.Н. Куропаткин утвердил лишь в конце ноября 1904 г.

           Тираж первых номеров “Shenqing-Pao” мукденский военный комиссариат разослал русским военным и гражданским властям Гирина, Цицикара, Харбина, Тяньцзиня, Ляояна, Телина и других китайских городов для бесплатной раздачи населению и организации подписки. «Присланные номера распространены от Инкоу до Пекина, — доносил из Шанхайгуана помощник военного атташе капитан А.Е. Едрихин 6 мая 1904 г.; — впечатление хорошее. В тяньцзинской китайской газете был благоприятный отзыв. Вчерашняя присылка разобрана в одно утро … Много желающих подписаться. Благоволите высылать больше экземпляров»[31]. Управляющий отделением Русско-китайского банка в Цицикаре тогда же известил Квецинского, что присланные экземпляры газеты он направил в Яжэхэ, Бэйлинцзы, Хуланчен, [373] Мерген и Хайлар. Но закрепить успех “Shenqing-Pao” не удалось. В августе 1904 г., во время битвы за Ляоян, выход газеты в свет был приостановлен, а после Мукденского сражения февраля 1905 г., в ходе которого редактор «Ван» пропал без вести, и вовсе прекращен. Попытка возобновить издание “Shenqing-Pao” в Харбине не увенчалась успехом, хотя на словах новый главнокомандующий Н.П. Линевич придавал «распространению среди местного китайского населения, посредством печати, достоверных и нам благоприятных сведений» столь же «огромное значение»[32], что и его предшественник А.Н. Куропаткин.

           Наряду с Пекином и Мукденом центрами пропагандистской активности российских дальневосточных властей стали Тяньцзинь и Шанхай. В марте 1904 г. маньчжурское командование начало тайно субсидировать тяньцзиньскую газету “Ji-Pao” в обмен на обязательство ее китайского владельца печатать официальные российские военные сводки (наблюдать за ее публикациями было поручено тому же Д.М. Позднееву, знавшему китайский язык)[33]. На аналогичных условиях поддержкой шанхайской газеты “Shen-Pao” на время заручился «второй» военный атташе в Китае генерал К.Н. Дессино. По такому же сценарию в дальнейшем стали выстраиваться взаимоотношения русских властей и с региональной иноязычной прессой. Как показал последующий опыт, это был кратчайший путь к достижению поставленной цели — воздействовать в благоприятном для России смысле на туземное, а опосредованно, — и на мировое общественное мнение. Негласное субсидирование иноязычной повременной печати Дальнего Востока осуществляли «первый» военный агент в Китае полковник Ф.Е. Огородников и сотрудники так называемой «Шанхайской агентуры» — секретной службы, созданной в начале апреля 1904 г. по «высочайшему повелению» и в соответствии с замыслом наместника на Дальнем Востоке. Руководителем этой разведывательной организации был назначен 44-летний посланник в Сеуле А.И. Павлов, действительный статский советник и камергер. В его подчинение были переданы сотрудники миссии в Корее, вместе с ним прибывшие в Шанхай из Сеула, служащие российского генерального консульства в Шанхае, а также здешние представители Министерства финансов — статский советник Л.Ф. Давыдов и его помощник титулярный советник Л.В. фон Гойер[34].

           В июне 1904 г. наместник одобрил инициативу Павлова «войти в секретное соглашение с надежным редактором одной из шанхайских газет, обязать его за известное вознаграждение работать неуклонно по нашему указанию и оставить всю материальную часть предприятия в руках и на ответственности владельца»[35]. Таким редактором стал владелец “China Gazette” Генри О’Ши, который, по отзыву Давыдова, считался в Шанхае «наиболее талантливым журналистом». [374] 7 (20) июня 1904 г. тайная сделка между Павловым и О’Ши была заключена. За ежемесячную дотацию в 2500—3000 мексиканских долларов ирландец брал на себя обязательство «представлять на утверждение лица, назначенного русским правительством, все статьи, касающиеся нынешней войны … и вообще всех военных, политических, финансовых, промышленных вопросов, затрагивающих интересы России» и «исключать все то, что будет признано несогласным с таковыми»[36]. Повседневное руководство “China Gazette” Павлов возложил на фон Гойера, Давыдов согласился курировать ее финансово-промышленный отдел. По свидетельству последнего, внезапная перемена политической ориентации газеты произвела в английской колонии Шанхая «переполох», а уволенных О’Ши сотрудниковяпонцев тут же принял на работу британский владелец “North China Daily News”. «Все это, — закономерно заключал русский чиновник, — свидетельствует о сплоченной англо-японской организации»[37].

           Появление в “China Gazette” «верных сведений с соответствующим правильным освещением более всего будет способствовать поднятию среди публики интереса к ней и обеспечению ее влияния на прочую прессу», — настаивал в письме наместнику Павлов, говоря о способах превращения “China Gazette” в полноценный «противовес вредному для России влиянию прочих английских газет на Дальнем Востоке»[38]. В результате, вслед за переходом под патронат «Шанхайской агентуры» редакция “China Gazette”, хотя и нерегулярно, стала получать информационную «подпитку» из России — сведения военно-политического характера от МИДа и дальневосточного армейского и морского командования, а по финансово-экономической части — от Министерства финансов. Полученные, таким образом, материалы газета печатала как репортажи своих собственных зарубежных корреспондентов (которых в действительности не имела). Изменение политических симпатий и публикация русских военных сводок, а также материалов о положении в самой России, полученных через Павлова и Давыдова, благоприятно сказались на авторитете “China Gazette” и ее тиражах. Ее статьи, писал фон Гойер, «переводились во многих китайских газетах. Влияние ее на английские и китайские коммерческие классы сказалось … в антияпонских течениях, охвативших Восток за последнее время и приведших к вполне осязательной реакции против … необузданной и непонятной “ниппонофилии”»[39].

           Весной 1905 г. при посредстве того же О’Ши «Шанхайская агентура» заключила секретное соглашение с редактором шанхайской “Sin’-Van’-Pao”, популярной среди китайских коммерсантов и чиновников. Газета принадлежала китайскому банкиру (и японскому [375] подданному) Sheng’у, ежедневно выходила в 15—17 тысячах копий, тайно субсидировалась японским генконсульством, но при этом, по мнению Середина-Сабатина, оставалась «рептильным, бездарным листком»[40]. Новая «программа», конфиденциально предложенная ее редакции русской стороной в обмен на финансовую поддержку, имела в виду «отнюдь не защищать русскую политику (после мукденского разгрома это было и не вполне уместно. — Д.П.), а лишь обнаруживать истинные цели Японии по отношению к Корее, Маньчжурии и Китаю». По словам фон Гойера, китайские сотрудники “Sin’-Van’Pao” «быстро усвоили себе нашу программу и работали — конечно, под нашим контролем через переводчиков — весьма успешно в этом направлении»[41]. После смены курса, по отзыву Павлова, газета превратилась в «добросовестно и талантливо редактируемый орган», «явно и бесспорно полезный для наших интересов влияния»[42].

           В августе 1904 г. полковник Огородников познакомил Давыдова с издателем англоязычной “Chefoo Daily News” Макдермидом, который как представитель мировых новостных корпораций за ежегодное вознаграждение в 10 тыс. мексиканских долларов выразил готовность распространять известия с театра войны «с благоприятною для нас окраскою» как в своей чифуской газете, так и в западной прессе[43]. Инициатива Maкдермида была доложена Николаю II, получила его одобрение и в дальнейшем была реализована в виде большой серии материалов, опубликованных в самой “Chefoo Daily News” и в повременной печати Запада. По позднейшему отзыву министра финансов В.Н. Коковцова, Maкдермид «весьма добросовестно исполнял принятые на себя обязательства»[44]. Другой британский журналист, отставной подполковник Чарльз Норрис-Ньюман, командированный на Дальний Восток лондонской “Daily Mail”, принял предложение Огородникова выступить титульным издателем газеты “China Review”, которая начала выходить в Тяньцзине в сентябре 1904 г. Ее фактическим, но негласным редактором был сам русский военный атташе. Задача и этого издания заключалась в том, чтобы «опровергать распространяемые японцами слухи», распространять российскую информацию о ходе военных действий на Дальнем Востоке и о положении в самой России[45]. Санкцию и средства на ее издание дал все тот же наместник на Дальнем Востоке.

           В Сеуле приобретением «Шанхайской агентуры» явилась “Korea Daily News”, основанная осенью 1904 г. 32-летним Эрнестом Бетеллом, военным корреспондентом лондонской “Daily Chronicle”. Его газета печаталась одновременно на английском и корейском языках, причем тысячу иен «подъемных» Бетелл приватно получил из рук самого корейского императора. Характеризуя этого британского жур[376]налиста как «убежденного противника японцев», «безусловно сочувственного России», Павлов предложил поддержать его «нравственно и материально» и тем «обеспечить дальнейшую деятельность газеты в желательном нам направлении». 4 (17) октября 1904 г. наместник санкционировал ежемесячную секретную субсидию редактору “Korea Daily News” в 500 иен[46]. По оценке современного исследователя корейской прессы, в 1904—1905 гг. газета Бетелла имела «наибольшую аудиторию» и, таким образом, «преобладающее влияние» в Корее. Ее статьи, которые часто перепечатывались другими органами региональной прессы, «способствовали росту антияпонских настроений»[47].

           Ту же картину участники событий фиксируют в отношении “China Gazette”, “Chefoo Daily News” и других дальневосточных органов печати, созданных в 1904—1905 гг. российскими властями или тогда же перешедших под их контроль. Говоря о своем детище (“Shenqing-Pao”), полковник Квецинский писал: «Имея своих корреспондентов во всех важных пунктах Маньчжурии и собственного Китая, газета более, чем какое-либо другое учреждение, была в состоянии следить за настроением общества, волнующими его вопросами в данный момент; следя же помимо всего этого за всей прессой Дальнего Востока, китайской и иностранной, она имела полную картину жизни Китая и, само собою, своевременно отзывалась в желательном для нас духе на все вопросы в области политики, торговли, войны и т.д.»[48]. По свидетельству русских военных комиссаров Мукдена и Гирина, “Shenqing-Pao” «непрерывно цитировалась во всей выдающейся китайской прессе и в переводах некоторыми русскими газетами; японская же пресса немедленно заняла в отношение ее боевое положение, усмотрев в лице газеты одного из самых опасных соперников, могущих сильно подорвать ее авторитет»[49].

           К осени 1904 г. в распоряжении российских властей в Китае и Корее имелось четыре синоязычных газеты (“Jen-Tu-Pao”, ”Shenqing-Pao”, “Ji-Pao” и “Shen-Pao”) и шесть иноязычных (“China Gazette”, “China Review”, “Echo de Chine”[50], “Shanghai Times”, “Chefoo Daily News” и “Korea Daily News”). Две из числа последних (“China Gazette” и “Shanghai Times”) были «отвоеваны» у японцев. В начале 1905 г., воспользовавшись упадком прояпонской “Shanghai Daily Press”, «Шанхайская агентура» добилась санкции императора на приобретение и ее (снова через О’Ши). Но по горячим следам сделка не состоялась, а с июня 1905 г. газета снова начала получать тайную дотацию Токио[51]. На место прекратившейся мукденской “Shenqing-Pao” весной 1905 г. пришла шанхайская “Sin’-Van’-Pao”, также «отыгранная» у японцев. Таким образом, до конца русско-японской войны под русским контролем находилось порядка десяти органов региональной периодики. «Китайцы верят печатному слову, — по[377]дытожил опыт своей работы в Китае полковник М.Ф. Квецинский, — и газета является вернейшим способом проведения в массу нужных по обстоятельствам времени взглядов и идей»[52].

           Негласное субсидирование дальневосточной печати ежемесячно обходилось «Шанхайской агентуре» в 6500—8500 руб.[53], или втроевчетверо меньше аналогичных трат здешнего японского Генерального консульства. «Русские» газеты печатались в столице Кореи, а также в пяти китайских городах (Пекине, Мукдене, Тяньцзине, Шанхае и Чифу), но их общественное звучание и ареал распространения выходили далеко за рамки этой географии. Опираясь на них, Россия, стартовав с нуля, начала формировать общественное мнение Китая и Кореи в желательном для себя направлении, причем в масштабе, сопоставимом с японским. Достижения «Шанхайской агентуры» в работе с китайской прессой были вынуждены признать даже британская и японская печать. «Заметной чертой активности России в Китае за последний год, — отмечала в феврале 1905 г. лондонская “Times”, — стали попытки противодействовать русофобским тенденциям зарубежной и туземной прессы, находящейся под контролем Японии, путем субсидирования печатных органов в важнейших промышленных центрах …Теперь взгляды русского правительства регулярно распространяются через англоязычные газеты Шанхая и Тяньцзиня и, хотя они не имеют никакого веса в европейском сообществе, они воздействуют на взгляды местных жителей»[54]. Заметка, опубликованная в апреле 1905 г. токийской “Japan Times”, гласила: «Из Шанхая пишут, что Россия учредила в этом порту штаб своей разведывательной организации, обладающей огромными средствами. Шанхайские туземные журналисты постепенно меняют тон своих публикаций в пользу русских»[55]. В общем, во второй половине 1904 г. прояпонская печать на дальневосточном новостном «рынке» потеряла былую монополию.

           Работа с военными корреспондентам

            «Время, начиная с Гражданской войны в США и кончая Первой мировой войной, — утверждает историк журналистики Филипп Найтли, — явилось золотым веком для военных корреспондентов»[56], тогда людей, как правило, известных, популярных и влиятельных. Поэтому важным для обеих конфликтующих сторон каналом распространения информации о ходе военных действий были корреспонденции представителей своих и зарубежных органов повременной печати, командированных на Дальний Восток. В общей сложности их туда явилось [378] более двухсот — еще ни один вооруженный конфликт в истории человечества не привлекал такого количества зарубежных корреспондентов, отметил ветеран американской военной журналистики[57]. Вместе со своими русскими и японскими коллегами они представляли все мировые новостные корпорации и сотни периодических изданий Европы, Америки и Дальнего Востока, включая крупнейшие. Это неудивительно — мировое сообщество восприняло начало русско-японской войны как важнейшее событие жизни планеты. Мир разделился на сторонников и противников России и Японии[58].

           В русскую маньчжурскую армию к маю 1904 г. прибыло 46 журналистов, 26 русских и 20 иностранных, к концу сентября их здесь собралось уже более 70-ти[59]. За все время войны на полях Маньчжурии в расположении русской армии перебывало более 140 военных корреспондентов — 102 из России и 41 из Великобритании, США, Франции, Германии, Италии и других стран. Каждый третий из них (46) был профессиональным военным[60], действующим или отставным, многие — с европейскими именами: В.И. НемировичДанченко (от газеты «Русское Слово»), Ю.Л. Елец («Новое Время» и «Русский Вестник»), писатель Н.Г. Гарин-Михайловский («Петербургские Ведомости»), Д.Г. Янчевецкий («Приамурский Край»), Л. Нодо («Le Journal»), Р. Рекули («Le Temps»), отставной полковник Генштаба Р. Гедке («Berliner Tageblatt»), фотокорреспондент В.К. Булла (от журнала «Нива»).

           Представители официальных СМИ — подполковник В.А. Апушкин от «Правительственного Вестника» (органа МВД) и “Journal de St.-Petersburg” (МИД), подъесаул П.Н. Краснов и ротмистр К.К. Агафонов от газеты Военного министерства «Русский Инвалид» и журнала «Военный Сборник», И.С. Левитов от Российского телеграфного агентства и др. — будучи направлены на Дальний Восток руководителями соответствующих ведомств (Апушкин был командирован с «высочайшего соизволения»), оставались там на положении государственных служащих. Конечный смысл своего пребывания в Маньчжурии они видели в борьбе с русофобской пропагандой, направленной на «умаление престижа России» в мире вообще и «в глазах восточных наших соседей», в частности. Заамурский таможенник, коллежский советник С.Н. Латкин, ссылаясь на поручение министра финансов, свое появление при штабе Маньчжурской армии корреспондентом Торгово-телеграфного агентства и журнала «Вестник Финансов, Промышленности и Торговли» мотивировал необходимостью противопоставить заграничной, главным образом британской, «тенденциозно-враждебной пропаганде» «самые точные сведения» о ходе военных действий, «строго проверенные с официальными данными»[61].

           [379] Опять-таки имея в виду противодействие русофобской прессе, российские власти старались негласно влиять и на состав иностранных военных корреспондентов на Дальнем Востоке. Сын графа Варвика, лорд Брук от агентства Reuter и брат лорда Ревельстока, бывший дипломат и будущий писатель Морис Бэринг от лондонской “Morning Post” явились весной 1904 г. в штаб главнокомандующего в Ляояне с конфиденциальными поручительствами российского посла в Лондоне графа А.К. Бенкендорфа; журналист датской правительственной газеты «Berlingine Tiedende» армейский капитан Дэниэл Брунн — с такой же письменной аттестацией посла в Копенгагене А.П. Извольского, а его соотечественник Франц фон Иессен от копенгагенской «National Tiedend» и парижской «Temp» — с личной рекомендацией императрицы Марии Федоровны, матери царя, датчанки по происхождению. За Г. де ла Салля из агентства Havas перед министром иностранных дел хлопотал посол в Париже А.И. Нелидов[62]. Высокие русские поручители свидетельствовали профессионализм и симпатии к России своих протеже, их готовность к «опровержению всяких ложных касающихся нас известий» ик «распространению лишь истины о нас и наших войсках»[63]. Фон Иессен вдобавок представил русскому командованию «программу борьбы с враждебной нам европейскою прессою» собственного изготовления, предварительно одобренную Николаем II[64], вдовствующей императрицей и министром иностранных дел. Главнокомандующий Куропаткин, со своей стороны, распорядился предоставить протежируемым иностранцам некоторые преимущества[65], не слишком, однако, их афишируя («оказать внимание, но в пределах, не обидных для других»[66]).

           Деятельность всех журналистов, независимо от их подданства, статуса и личных связей, была поставлена под цензурный контроль, допуск на передовые позиции русских неправительственных репортеров был обусловлен предъявлением удостоверения от владельца издания в политической благонадежности. Предварительную цензуру корреспондентских телеграмм осуществляли офицеры цензурного отделения при штабе главнокомандующего и цензурных отделов при штабах армий. По требованию императора, статьи русских журналистов, высланные по почте, направлялись на предварительный просмотр в цензурные комиссии военно-окружных штабов самой империи[67]. «Помимо предварительной цензуры, — сообщает военная энциклопедия, — свобода корреспондирования была донельзя стеснена и ограничена еще постоянными замечаниями по поводу тех или иных корреспонденций, уже пропущенных в [русскую] печать, со стороны Главного штаба»[68]. Наиболее суровая критика петербургских штабистов пришлась на долю старейшего и самого титулованного из русских [380] военных журналистов — 56-летнего Василия Немировича-Данченко, старшего брата известного театрального деятеля. Летом 1904 г. временно исполнявший обязанности начальника Генштаба П.А. Фролов за «систематическое восхваление противника и порицание порядков нашей армии» даже поставил перед штабом главнокомандующего вопрос об удалении его из действующей армии[69], но тщетно.

           В свою очередь, у владельцев неправительственных органов печати имелись серьезные претензии к внешнеполитическому ведомству. «Вы твердо уверены, что одна дипломатия заботится о русских интересах во всех частях света. А по-моему, о них заботится усердно русская печать. Дипломатия при этом только ставит в ее колеса палки, не защищает ее корреспондентов, не дает ей сведений, приносит жалобы на статьи, запрещает телеграммы, получаемые газетами из-за границы и т.д.», — выговаривал в письме директору I-го («азиатского») департамента МИД Н.Г. Гартвигу издатель «Нового Времени» А.С. Суворин в марте 1904 г.[70] Руководство МИДа отвечало неправительственной прессе той же монетой — весной 1904 г. британский посол в Петербург Чарльз Скотт конфиденциально информировал Форин Офис о «крайнем раздражении» министра графа В.Н. Ламздорфа оценками петербургской печатью британской политики на Востоке[71]. Вскоре советник английского посольства сообщил в Лондон о последовавшем под давлением Ламздорфа «высочайшем» указании министру внутренних дел приказать русской прессе впредь воздерживаться от критики зарубежных стран, особенно Великобритании[72].

           В Маньчжурии информационную деятельность всего журналистского корпуса регулировал «Перечень сведений, касающихся военных действий и не подлежащих пропуску в печать», «по высочайшему повелению» разработанный Генштабом в апреле 1904 г. Помимо ограничений в освещении состояния русской армии, ее дислокации и планов, «Перечень» делал акцент на необходимости «правдивого изложения фактов» (пункт 1-й) и нераспространения «непроверенных сведений, могущих возбудить в публике излишнее беспокойство» (пункт 14-й)[73]. Прежде, чем получить аккредитацию, каждый военный репортер давал подписку о неразглашении военных секретов и с обязательством не допускать «какой-либо критики распоряжений и действий начальствующих лиц, ограничиваясь лишь правдивым изложением самих фактов»[74]. На практике неоправданно, по мнению командования, резкий отзыв зарубежного журналиста о русской армии, как правило, влек лишь отеческое «внушение всей неблаговидности его поступка» (по указанию наместника, подобную беседу штабные офицеры провели, например, с корреспондентом “New York Herald” Ф. Маккулохом за его печатные выпады против русского фло[381]та). Вместе с тем, главнокомандующий, а равно командиры корпусов и начальники отрядов имели право в любое время и без объяснения причин удалить всякого журналиста, если его присутствие «по военным соображениям» они признавали «неудобным». В мае — сентябре 1904 г. «в виду крайне предосудительного поведения» из действующей армии были высланы корреспондент «Нового Времени» М.А. Ростовцев, итальянец Гвидо Пардо («La Tribuna») и американец Эдвин Эмерсон (“Collier’s Weekly” и «Illustrierte Zeitung»). Нововременец в привокзальном ресторане Харбина неосмотрительно разразился бранью в адрес русской армии, а американский журналист, не позаботившись об аккредитации, попытался самовольно пробраться в Пекин.

           На период сосредоточения русской армии в Ляояне Куропаткин распорядился не пускать иностранных корреспондентов далее Мукдена и Харбина. На передний край они получили разрешение отправиться лишь в конце мая — начале июня 1904 г. — с санкции командования, но с учетом указаний своих редакций и собственных предпочтений. Как и выехавшие ранее их русские коллеги, по позициям иностранцы передвигались верхом и вооруженными, в сопровождении одной лишь прислуги; ночевали полевыми бивуаками в палатках, для безопасности увенчанных флагами своих государств. Вскоре главнокомандующий приказал еще более «смягчить все или многие ограничения» для представителей прессы[75]. После девятимесячного пребывания на русских позициях лорд Брук с ностальгией вспоминал «свободу и независимость, которыми я пользовался в Маньчжурии»[76]. Датчанин фон Иессен, в соответствии со своей «программой», телеграфировал репортажи не только в редакции пославших его газет, но и жене в Копенгаген, а та, в свою очередь, переправляла их в другие европейские органы печати — датские, норвежские, шведские, австрийские, французские («Altenposten», «Neue Freie Presse», «Petit Parisien» и др.). Если верить Ф. Найтли, Морис Бэринг посылал в “Morning Post” настолько обстоятельные и пространные депеши, что редактор газеты в конце концов его отозвал и переквалифицировал в театральные критики[77].

           Некоторые «охотники за новостями» на наемных джонках или небольших пароходах решались совершать круизы по Желтому и Японскому морям — представители одного агентства Associated Press имели для этой цели пять малых судов, совокупные затраты за первые же дни войны на фрахт и содержание которых превысили 300 тыс. долларов[78]. Самые отчаянные делали попытки проникнуть в блокированный японцами Порт-Артур. Одним из немногих иностранцев, которому удалось просочиться сквозь японские кордоны и невредимым добраться до осажденной крепости морем, стал коррес[382]пондент “Indianapolis News” Гектор Фуллер. Хотя зарубежным корреспондентам было воспрещено находиться в Порт-Артуре, Фуллер получил возможность осмотреть крепость и побеседовать с генералом А.M. Стесселем, начальником обороны Квантунского полуострова. Американский журналист вынес благоприятное впечатление об организации обороны Порт-Артура и боеспособности его гарнизона. Его статью под характерным названием «Переменив мнение» оперативно перепечатала пророссийская “China Gazette”[79] в пику дальневосточной, а за ней и мировой русофобской прессе, которая уже тогда, в начале лета 1904 г., предрекала падение русской крепости буквально со дня на день — за полгода до фактической сдачи (подконтрольная Японии печать с марта 1904 г. распускала слухи о уже будто бы состоявшемся захвате Порт-Артура японцами[80]).

           Русская и японская разведки стремились использовать этих бесстрашных, с примесью авантюризма, людей не только в информационно-пропагандистских целях, но и в качестве «почтальонов» собственной корреспонденции или для сбора сведений о противнике. Секретные поручения руководителя «Шанхайской агентуры» А.И. Павлова и военного атташе полковника Ф.Е. Огородникова с разной степенью успеха выполняли капитан Джеймс Арчибальд (“Collier’s Weekly”, Нью-Йорк), Беннет Берлей[81] (“Daily Telegraph”, Лондон), барон Томас Вард (Associated Press и “Chicago Daily News”), Макдермид (агентства Reuter и Associated Press) — в Китае; Жан Бале («L’Illustration» и «Figaro», Париж) — в Японии и Корее. Некоторые сведения о состоянии японской действующей армии, добытые Бале в высших токийских военных кругах, O’Ши, по указанию Павлова, направлял в редакции лондонских газет под видом телеграмм, полученных “China Gazette” «из собственных источников»[82]. В свою очередь, постоянные сотрудники «Шанхайской агентуры» (коллежский асессор Х.П. Кристи, лейтенант флота Н.Ф. Мисников и др.) отслеживали перемещения японских военных судов в восточных морях под видом французских военных корреспондентов. Услуги японской разведке на своем наемном пароходе оказывал репортер “Times” Лайонел Джеймс[83]. «Шпионы и журналисты одинаково падки до сколько-нибудь стоющей информации», — заметил между прочим один из его современников и коллег[84].

           Выполнение секретных заданий было смертельно опасно, но и сама профессиональная деятельность военных журналистов была сопряжена с нешуточным риском. В ходе войны некоторые из них получили серьезные ранения (в битве у Ляояна были тяжело ранены корреспондент газеты «Русь» И.Е. Ножин и два репортера агентства Associated Press), другие убиты (корреспондент “Daily Telegraph” Льюис Этцель — в июне 1904 г. китайскими [383] разбойниками-«хунхузами»; военный журналист отставной полковник Е.Я. Максимов — в сражении при Шахэ; там же, но уже с японской стороны, смертельное ранение получил Дзюнкити Кавасима из газеты “Shinano Nippo”) или скончались от болезней (корреспондент «Московских Ведомостей» отставной полковник И. Ладыженский и представитель Associated Press Генри Миддлтон). По итогам войны несколько русских журналистов, кстати, включая и В.И. Немировича-Данченко, получили русские боевые награды, а некоторые иностранцы (Бале, фон Иессен) — высокие гражданские ордена.

           С началом войны проблема воздействия на свою и зарубежную периодическую печать во весь рост встала и перед японскими властями. Предпочтительные, в интересах национальной безопасности, способы освещения военных событий в записке премьеру графу Таро Кацура изложил редактор газеты “Kokumin” Токутоми Сохо. Дабы «утаить фактическую ситуацию от публики», правительству, по мнению этого официозного журналиста, следовало обнародовать лишь «примеры геройства и жертвенности японских солдат, стратегических успехов Японии, а также слабости России. Новости же относительно слабости самой Японии, ее потерь, экономических проблем, общие оценки военной ситуации, примеры силы России и ее успехов необходимо замалчивать»[85]. На этих далеких от беспристрастности принципах в военные годы оказалась построена вся информационная политика Токио. Понятно, что для их успешного осуществления требовалось ужесточить предварительную цензуру, что и было сделано, причем еще до открытия военных действий[86]. В журналистском сообществе Японии введение суровых цензурных ограничений не вызвало протеста, благо прецедент был создан совсем недавно — в годы японо-китайской войны 1894—1895 гг. К тому же, как вместе с иностранными наблюдателями тех лет утверждают современные японские историки, в Японии идея войны с Россией пользовалась почти всенародной поддержкой[87], а ведущие здешние газеты преисполнились воинственности уже в апреле 1903 г., когда истек срок так до конца и не осуществленного вывода русских войск из Маньчжурии. Малотиражный социалистический еженедельник “Heimin Shimbun” оставался едва ли не единственной японской газетой, которая выступала с пацифистских позиций, но вслед за чередой запретов в январе 1905 г. был закрыт и он.

           Открытие военных действий превратило Японию в «мекку» зарубежных репортеров. Уже к концу февраля — началу марта 1904 г. в японскую столицу съехалось около пятидесяти иностранных корреспондентов, представителей, главным образом, британской (около 30 журналистов) и американской (порядка 20) прессы[88]; вскоре их количество приблизилось к двумстам[89]. Японские власти радуш[384]но приняли заморских гостей. Их разместили в лучших гостиницах Токио, устраивали для них экзотические экскурсии, банкеты и представления с гейшами, проводили пресс-конференции, организовывали интервью с членами кабинета министров. Но на театр войны категорически не пускали (лишь двум представителям Associated Press удалось добиться разрешения на поездку в Корею) и все время держали на голодном информационном пайке, «очень любезно» отказываясь сообщать что-либо о военных приготовлениях и передвижениях войск[90]. Однако и добытые вопреки всем препонам сведения переправлять в свои редакции иностранцам было мудрено. Американский посланник в Токио вспоминал о жестокой цензуре, которой подвергалась вся их переписка, отмечая, что «раньше никто даже не слышал о таких строгих ограничениях»[91]. «Все идет по плану», — вот единственное, что японский цензор обычно соглашался пропустить, негодовал его соотечественник журналист Фредерик Палмер.

           Чрезмерная самостоятельность и любознательность иностранцев тоже не приветствовались. Во время пребывания в Токио, рассказывал позже военный репортер “Daily Telegraph”, он сам и его коллеги «были под постоянным надзором японских властей», им «неоднократно угрожали арестом»[92]. Писатель Джек Лондон, который прибыл в Японию в качестве военного корреспондента Hearst group, за попытку сфотографировать прибрежные укрепления Внутреннего моря и вовсе попал за решетку. Позднее близкий к правительству японский правовед довольно неуклюже оправдывал эти стеснения «небезосновательными» подозрениями властей некоторых иностранных журналистов «в действиях в интересах России»[93]. В общем, первоначальное очарование Японией быстро покинуло зарубежных репортеров, но их протесты и запросы в токийские МИД и военное ведомство оставались без ответа. К концу марта 1904 г. их недовольство докатилось до японских представителей в Западной Европе. 31 марта посланник в Лондоне Тадасу Хаяси, ссылаясь на жалобы «многих крупных английских газет», ходатайствовал перед министром Дзютаро Комура о скорейшей отправке военных корреспондентов на фронт и максимальном снятии для них цензурных ограничений в самой Японии[94].

           После долгих проволочек японское правительство разбило репортеров на партии, первая из которых в мае 1904 г. смогла, наконец, выехать в Маньчжурию. Однако их информированность от этого не намного улучшилась. Военные власти поселили иностранных журналистов в общей «резиденции» и на поле брани пускали только по окончании сражения (наблюдать за ходом самих боев им разрешали по очереди и поодиночке[95]); не только интервьюировать, но даже приближаться к начальствующему составу и свободно передвигаться [385] по японским позициям им было строжайше запрещено[96]. Изданные командованием Правила требовали от корреспондентов «озаботиться тем, чтобы не нанести ущерба войскам и ни при каких обстоятельствах не входить в штабные помещения» (статья 5); «вся переписка корреспондентов (включая их репортажи, частные письма, телеграммы и т.д.) предварительно отсылки должна быть просмотрена надзирающими офицерами» (статья 8) ит.д.[97] Ограничения распространялись и на японских журналистов, которые, замечает Дж. Вествуд, были вынуждены описывать не столько фронтовые будни, сколько «лунные пейзажи» Маньчжурии[98]. Установив не менее жесткую, чем в Токио, цензуру и так же максимально затруднив переписку представителей западной печати, японское командование болезненно реагировало на малейшую критику ими японских вооруженных сил, описание их потерь и тем более — на попытки несанкционированных действий. Корреспонденту лондонской “Daily Mail” Эрнсту Бриндлу указания на недостатки японской армии обернулись запретом заходить в корейские гавани на зафрахтованном его редакцией пароходе[99], а для Джека Лондона самовольная поездка в оккупированный Японией Сеул закончилась повторным арестом — уже на корейской земле.

           Стремление хоть как-то улучшить условия своей профессиональной деятельности толкало интернациональную журналистскую братию на разные ухищрения. Редакции центральных японских газет, каждой из которых было разрешено командировать на театр войны не более двух репортеров, нашли выход в том, чтобы посылать своих представителей в действующую армию под видом корреспондентов других, провинциальных органов печати. Иностранные же журналисты приноровились переправлять репортажи в свои редакции в обход японской военной цензуры — из телеграфной конторы китайского Чифу (что, в свою очередь, превратило этот портовый городок, ныне Янтай, в их своеобразный корпоративный клуб). Правда, эти уловки не меняли ситуацию по существу. Новостной продукт военных корреспондентов оставался столь скуден и бледен, что редакции западных газет стали активно привлекать посторонние, заведомо предвзятые источники информации. Частота выступлений в западноевропейской прессе японского посланника Т. Хаяси дала повод одному из современников в шутку назвать его их «внештатным сотрудником»[100]. Хилый и кастрированный цензурой ручеек новостей с военных полей очевидно не соответствовал затратам редакций на его получение и обессмысливал дальнейшее пребывание их специальных корреспондентов на краю света. По подсчетам Р. Десмонда, на освещение русско-японской войны мировые органы печати в совокупности истратили порядка 10 млн долларов, причем три [386] четверти этой астрономической суммы выложили редакции американских и британских газет[101]. Несмотря на то, что общий настрой англоязычной прессы в отношении Японии оставался позитивным, со второй половины 1904 г. хвалебные отзывы о японских гостеприимстве и добросердечии заметно пошли на убыль.

           Отправка второй партии журналистов из Японии в Маньчжурию затянулась настолько, что к концу июня потеряла терпение даже “Times”, объявив об отзыве своих представителей из Японии. Корреспондентом в Токио был оставлен один постоянно живший там отставной артиллерийский капитан Ф. Бринкли. Впрочем, читатели “the Paper” (как почтительно называли свою газету сотрудники “Times” даже в частной переписке) об этом не узнали: ее редакция принципиально не печатала статьи своих дальневосточных представителей с упоминанием о строгостях японской цензуры[102]. Лишь в середине июля, под угрозой «забастовки» иностранных журналистов[103] и при поддержке Союза прессы (Press Union) самой Японии, который обратился с соответствующим ходатайством в правительство, еще двадцать из них получили разрешение выехать на фронт. Многие к тому времени пробыли в Японии уже по 4—5 месяцев. Но условия их профессиональной деятельности в Маньчжурии не стали лучше. Новые попытки заступничества со стороны Хаяси и его вашингтонского коллеги Когоро Такахира (последний ссылался на то, что журналисты Ричард Дэвис и Джон Фокс являлись личными друзьями самого президента Т. Рузвельта), как и очередное вмешательство американского посланника в Токио, который, как всегда, апеллировал к министру Комура, вновь не произвели впечатления на японских военных. Вскоре на годичном собрании британского Института журналистов (Institute of Journalists) в Глазго европейские журналисты заявили и формальный протест по поводу притеснений своих коллег японскими военными властями в Маньчжурии. С таким же протестом выступили и японские журналисты, объединившиеся в Zaiko Press Club.

           Так и не получив возможности наблюдать за происходящим на фронте своими глазами и свободно общаться со своими редакциями, иностранные репортеры один за другим начали покидать и Японию, и расположение ее маньчжурской армии, проклиная военных бюрократов и грозясь «употребить все свое влияние, чтобы помешать Японии получать займы в США и Великобритании» и «приступить к разоблачениям относительно действий японцев»[104]. В августе 1904 г. парижская «Matin» оповестила мир, что «из Японии отправляется судно, на котором выедут в Европу около 30 представителей английской печати, уехавших в Японию в самом начале войны. Японская цензура так строга, что сообщать какие-либо сведения корреспондентам стало [387] совершенно невозможно»[105]. Не пожелавшие покинуть театр войны перешли на русскую сторону. В конце июля десяток представителей Associated Press, “New York Sun”, “New York Herald”, “Times”, “Daily Telegraph”, “Standard”, «Figaro» и других периодических изданий Западной Европы и США, кружным путем добравшись до Тяньцзиня, направили русскому военному атташе своего делегата за разрешением состоять при русской армии. «Отзывы корреспондентов, уехавших от японцев, самые для нас благоприятные, — телеграфировал начальству полковник Огородников по итогам встречи с представителем иностранных «перебежчиков»; — [в] восторге [от] наших войск … Послали телеграммы [в] свои газеты, [что] не могут оставаться с японцами, которые их грубо третировали, обманывали»[106]. «Готовы разоблачать обманы Японии, убийства наших раненых, помешать новому займу», — с удовлетворением констатировал наместник в телеграмме министру иностранных дел, который на запрос Алексеева также высказался всецело за «желательность перехода к нам корреспондентов из японской армии»[107]. Таким образом, японская пропагандистская машина дала сбой, а русская получила шанс для перехода в контрнаступление, которым, не мешкая, и воспользовалась.

СОДЕРЖАНИЕ ЯПОНСКОЙ РУССКОЙ ПРОПАГАНДЫ

«Правда — первая жертва войны».

сенатор Хирам Джонсон (1917)

           Идейная составляющая русско-японской Kulturkampf включала интерпретацию таких фундаментальных вопросов, как причины, цели и характер войны для каждой из конфликтующих сторон (часто — исходя из общих рассуждений на тему столкновения «желтого» и «белого» миров, христианской и нехристианской культур), ответственность за ее начало, национальные особенности русских и японцев и степень их «цивилизованности», состояние вооруженных сил противников, ход самих военных действий, взаимоотношения оккупационных войск с местным населением. Уделялось внимание внутреннему положению России и Японии — ходу мобилизации и общественным настроениям, отношению к войне, состоянию промышленности, финансов, экономики в целом, их текущей государственной и общественно-политической жизни.

           Содержательно японская пропаганда была явлением крайне противоречивым, зависимым от ее адресата и потребителя. В высказываниях, рассчитанных на западноевропейцев и американцев, она акцентиро[388]вала родство «новейшей азиатской» (японской) и западной, христианской, культуры и, исходя из этого, подчеркивала общечеловеческую, цивилизаторскую и, в сущности, прозападную миссию своей страны в дальневосточном конфликте. Барон Кэнтаро Канэко, направленный с аналогичной Суэмацу пропагандистской миссией в США, заявлял в англоязычной прессе, что на Дальнем Востоке Япония «сражается в интересах англо-американской цивилизации», а не в своих собственных[108]. В справедливости дела Японии и ее «уверенности в конечном торжестве права над силой» в марте 1904 г. убеждал зарубежных корреспондентов заместитель министра иностранных дел Сотэми Тинда[109]. Популяризация этих «полуправд», надуманных, а отчасти вымышленных представлений составляла главное содержание японской пропаганды в первой половине 1904 г. в «западном» исполнении[110].

           Восточной же аудитории, включая свою собственную, внушались в корне иные, паназиатские постулаты. «На наше государство, знаменосца азиатской культуры, весь Восток взирает с надеждой, — говорил в августе 1904 г. президент Палаты пэров японского парламента принц Ацумаро Коноэ, — …на нас лежит священный долг оказать помощь всем, уповающим на нас: Китаю, Индии, Корее, всякому цивилизованному азиату, и освободить их от Европы»[111]. Таким образом, Япония выставлялась защитницей угнетенных народов Востока, лидером их антиколониальной борьбы. И тогда, и позднее на токийском политическом Олимпе были сторонники строительства своей политики в Азии исключительно по расовому признаку — дабы противостоять единому фронту «белых» держав или даже неизбежной «расовой войне» с ними в будущем[112]. В общем, на Востоке Япония претендовала на такую же мессианскую роль, что и в отношении Запада. В этой связи бывший (и будущий) японский премьер-министр граф Сигэнобу Окума в одном из публичных выступлений назвал свою страну «квинтэссенцией лучших начал Востока и Запада»[113].

           Однако эту «Прекрасную Теорию» (используя выражение Герберта Спенсера) «убивает шайка Грубых Фактов» — преследуя в действительности экспансионистские цели, Токио в своих соседях и соплеменниках разжигал в первую очередь антизападную ксенофобию. Подконтрольная Японии синоязычная пресса активно спекулировала на тему неизбежности массовых волнений в Поднебесной, направленных против всей «белой расы»[114]. Японские солдаты вместе с китайским простонародьем устраивали шествия под антирусскими лозунгами — например, в Шанхайгуане и Цинвандао в августе 1904 г.[115] В сентябре 1904 г. в российский МИД поступили сведения об усиленной деятельности японцев в главных центрах Китая «с целью возбудить беспорядки против всех иностранцев без различия нацио[389]нальности»[116]. Летом 1905 г. при участии японских агитаторов в крупнейших китайских портах прошла акция бойкота американских товаров, а в декабре подоспел и «беспрецедентный налет на иностранцев» (по оценке “North China Daily News”) в Шанхае. Для защиты своих консульств и подданных от погромщиков и поджигателей западные державы ввели в европейские кварталы города команды военных моряков, причем главную роль в подавлении возмущения сыграл отряд британских матросов. «Антибелая пропаганда японцев, — комментировал шанхайские события русский военный атташе К.Н. Дессино, — настолько пустила корни в Китае, что недалеко то время, когда вообще всем иностранцам придется очень плохо в Китае»[117].

           Корейская туземная печать, накануне войны не выказывавшая особых симпатий к Японии, с прибытием японских оккупационных войск, по наблюдению Андрэ Шмида, не только стала выступать «с энергичными призывами к региональному и расовому единению», но и начала освещать войну «как конфликт белой России против желтой Японии», от исхода которого зависит, «выживут ли желтые народы или будут уничтожены»[118]. Антизападной направленности корейская пресса, контролируемая Японией, продолжала придерживаться и впоследствии. «Сегодня раса борется с расой», писала в сентябре 1907 г. сеульская “Taiкan Nippo”, призывая соотечественников верить своим почти единоплеменникам-японцам, а не белым — представителям «враждебной расы»[119].

           Наряду с воинствующей антизападной риторикой в странах Востока обстоятельства начала дальневосточного конфликта — высадка Японией своих войск в формально независимой и нейтральной Корее и ночная атака ее миноносцами русских судов на рейде Порт-Артура без объявления войны, — заключали в себе большую опасность для образа Японии как миролюбивого государства, выполняющего общечеловеческую цивилизаторскую миссию. Несмотря на это, Япония сумела завоевать почти всеобщие симпатии и в первой половине 1904 г. в идейно-пропагандистском плане доминировала. Угрозу зачисления в агрессоры и «варвары» ей удалось от себя отвести, и многие американские и западноевропейские журналисты, политические, финансовые и общественные деятели охотно высказывались на тему об агрессивности России, возлагая именно на нее ответственность за начало войны. На англоязычном Западе Япония представлялась «рыцарем в сияющих доспехах, спасающим Запад»; Россия, напротив, выводилась из «клуба» цивилизованных держав[120]. «Американский народ верил, что Япония ведет войну из самозащиты, и ее отважное противостояние могущественной России вызывало огромное восхищение, — констатируют обозреватели американской печати военных [390] лет. — …Финансовые и университетские круги Америки были одинаково убеждены, что военные успехи Японии означают прогресс цивилизации… Американская пресса приветствовала Японию как идеал молодой нации, сражающейся за альтруистическое дело»[121].

           Стержень такого, внутренне противоречивого, отношения к Японии западного сообщества афористично выразил военный корреспондент “Times” Уильям Гринер: «Японцы — язычники, которые, однако, усвоили себе западную систему моральных ценностей (ethical code)»[122]. Как следствие, ни одна из великих держав официально не поддержала обвинения Россией своего противника в вероломстве и изначальном нарушении норм международного права[123]. Более того, вслед за своими японскими коллегами ведущие американские и британские правоведы доказывали, что, нападая на Россию без объявления войны, Япония действовала закономерно. Профессор йельской Школы права Теодор Вусли, например, в этой связи заявил, что «в современных условиях объявлять войну необязательно», а потому «в атаке японскими миноносцами русских кораблей в Порт-Артуре не было ничего вероломного или неверного»[124]. В итоге правовая оценка действий Японии при развязывании вооруженного конфликта с Россией еще в 1904—1905 гг. увязла в юридических спорах и, взвешенная и общепризнанная, отсутствует по сию пору — каждая сторона продолжает стоять на своем.

           Россию японская пропаганда характеризовала как «великого врага гуманности» и «подлинной цивилизации»[125], как прямую угрозу территориальной целостности Китая, независимости Кореи и существованию японского государства. Такой образ врага, в свою очередь, способствовал тотализации войны для самой Японии. Особенно ярко стремление дегуманизировать противника сказалось на изображении русской действующей армии. Ее оценки были выдержаны в уничижительном тоне и подчас подавались в расистском ключе. «Ни мозгов, ни планов, ни карт, ни подкреплений», «командир в панике», «русская армия деморализована» — обычные газетные ламентации на этот счет[126]. Предметом почти исключительного внимания прессы выступали действительные или мнимые факты неумелого командования, трусости солдат, плохого снабжения и санитарного состояния войск. Газеты писали о пьянстве и кровожадности «вороватого московита» (thievish Moscovite), его жестокости в обращении с местным населением и пленными, о демонстративном и циничном попрании им представлений о гуманности и норм международного права. Mujik’у, основе армии, подхватывал ту же ноту американец Н. Бэйкон, «недостает грамотности, трезвости, предприимчивости, энергии и честности». «Все это — характерные черты [391] славянской расы, — заключал публицист, — и мои личные наблюдения позволяют классифицировать их в целом как стоящих на более низкой ступени развития, чем негры наших южных штатов»[127].

           Распространявшиеся прессой домыслы и слухи относились к разным сторонам армейской и флотской жизни. Печать сообщала то о трагедии, сопровождавшей переход «большого подразделения русских» озера Байкал по льду (итог — 600 замерзших насмерть)[128]; то о собственноручном расстреле наместником провинившегося офицера перед строем[129]; то о коварном плане русских отравить реку Ялу, для чего в ее верховья якобы свезено огромное количество «ядовитых медикаментов»[130]. Казаки изображались как «далеко не храбрые» полузвери, предпочитающие спать на голой земле, ловить птиц и живьем их пожирать[131]. Русские дальневосточные моряки, в интерпретации русофобских газет, не столько воевали, сколько пиратствовали, захватывая иностранные торговые суда[132], которые к тому же подрывались на минах, намеренно ими разбросанных[133], либо обстреливали мирных японских рыбаков.

           В описании боевых действий японские газеты оперировали информацией, тщательно «отфильтрованной» правительством. Их итоговый новостной продукт читатель-неяпонец оценил следующим образом: «Существуют только японские победы, японское геройство, японский военный гений, в противоположность русским беспрерывным поражениям и бегствам, русской трусости, русскому варварству и скотству»[134]. По данным официозной японской прессы, уже к августу 1904 г. безвозвратная убыль русской армии составила порядка 50 тысяч человек[135] — почти столько, сколько в действительности Россия потеряла за все время войны. О собственных потерях печать хранила молчание, хотя к концу ноября 1904 г., по конфиденциальной информации военного министра Масатакэ Тэраути, Япония лишилась не менее 100 тыс. солдат (примерно 60 тыс. убитыми и ранеными и 40 тыс. заболевшими «бери-бери», дизентерией и брюшным тифом)[136]. О потоплении в мае 1904 г. новейшего, британской постройки, броненосца “Yashima” мир узнал из французских газет лишь в конце того же года. Совершенно умалчивались другие потери японского военного флота весьма, в действительности, немалые.

           Негативное отображение японской армии не могло попасть в японскую печать не только по цензурным условиям. Сообщения такого рода изымались самими редакциями как «необоснованные», поскольку были несовместимы с представлениями японского журналистского сообщества о патриотизме и лояльности. Вследствие этих внешних и внутренних ограничений, отмечает исследователь японской прессы военных лет, ее продукция оказалась лишена «про[392]тяженности во времени, глубины и контекста. В результате, общим местом стал стереотип»[137], отправными пунктами которого были справедливость войны для Японии, чистота и добросердечие ее намерений, имманентная порочность противника. Описание хода военных действий было сведено к казенным победным реляциям в шовинистическом обрамлении, печать всерьез рассуждала об «уникальности» японской нации, которой «по праву принадлежит лидерство в Азии и во всем мире»[138]. Налоговый гнет и обнищание населения, упадок торговли и рост преступности — об этих и других проблемах японского общества, в конечном счете вызванных войной, из японских газет узнать было невозможно. В общем, японская пресса, «характер и новостная энергетика» (news go-aheadness) которой еще недавно восхищали представителей зарубежной печати[139], в годы войны содержательно деградировала. Это был второй важнейший просчет руководителей японской пропаганды, чреватый потерей ею влияния и авторитета, особенно за пределами Японии.

           В схожих идейных рамках действовала прояпонская пресса Китая. Газеты, с одной стороны, писали о бездарности и трусости русских генералов и кровожадной дикости солдат, якобы живущих подаянием или грабежом местного населения[140], а с другой — восхваляли японских военных, подчеркивая их мужество, благородство, рыцарство и доблесть[141]. Иллюстрируя высокие патриотические чувства японцев, печать сообщала о полумиллионе добровольцев, якобы готовых немедленно отправиться на театр войны[142], хотя волонтерских формирований в армии Японии не существовало вовсе. «Великая Япония» представала перед читателем как бескорыстная защитница свободы, территориальной целостности и независимости Китая от России — «государства с привычками тигра и волка». Тот же комплекс оценок развивали листовки, которые японцы и их туземные единомышленники нелегально распространяли в китайских городах[143]. По мере затягивания войны, по свидетельству П.М. Лессара, японцы через подконтрольную себе китайскую печать «отчаянно» стремились под любым предлогом вовлечь в войну китайцев «и чрез них державы»[144]. Одновременно японские прокламации предостерегали жителей Поднебесной от какого бы то ни было сотрудничества с русским агрессором: «Придет время, — говорилось в одной из них, — когда мы, японцы, явимся в город и всех их (коллаборационистов. — Д.П.) казним. Имущество же их и дома будут розданы нашим войскам в награду»[145]. Повседневную жизнь Маньчжурии под русской оккупацией туземная прояпонская печать подавала c обилием неточностей, искажениями фактов, приданием незначительным событиям статуса важнейших[146].

           [393] Искуса бульварщины не смогла избежать и более респектабельная иноязычная пресса, региональная и зарубежная. В июле 1904 г. официозная токийская “Japan Times”, например, поведала историю о некоем русском офицере, который живьем скормил тигру даляньского зоопарка двух своих служанок-японок, когда те попытались скрыться ввиду приближения японских войск[147]. Лондонская “Times” до публикации подобных несуразностей, разумеется, не опускалась. За скудостью информации дальневосточных корреспондентов свои колонки “the Paper” заполняла пространными комментариями военного обозревателя, кабинетного аналитика полковника Чарльза Курт-Репингтона — продуктом его собственных измышлений и «вольного» прочтения европейских газет. Благодаря ему и некоторым из его коллег, представление об отношении русских к японцам в начале ХХ в. как к «желтым обезьянам», или «макакам»[148] по сей день остается стереотипным. Между тем, исследователи русской повременной печати начала ХХ в., включая автора этих строк, не находят в ней подобных эпитетов[149]. В 1905 г. обзоры КуртРепингтона были собраны под одной обложкой и сначала изданы в Токио в японском переводе газетой “Ji-Ji” (которую негласно опекал посланник Хаяси), а затем и в Лондоне — на языке оригинала, в виде 600-страничного фолианта, с авторским посвящением микадо и его подданным, достоинства которых всячески превозносились.

           Русская пропаганда, адресованная Западу и Востоку, также различалась, но не столь полярно, как японская. Своего и западного читателя российская пресса убеждала главным образом в том, что русско-японская война «есть столкновение двух взаимно-непонимающих и подчас даже взаимоисключающих культур»[150], и христианские морально-этические ценности несовместимы с лишь внешне «озападненной» Японией. Адресуясь же восточной аудитории, она акцентировала экспансионистские аппетиты своего оппонента, вынужденный и ответный характер собственного участия в войне. Разрабатывая накануне войны меры, призванные нейтрализовать возможное массовое недовольство китайцев присутствием русской армии в Маньчжурии, начальник дипломатической канцелярии наместника Г.А. Плансон проектировал популяризацию среди населения Поднебесной представлений о Японии как о захватчике, который помышляет о вероломном захвате китайских, корейских и русских владений, а о России — как о верном своим международным обязательствам, надежном союзнике, который, «будучи связан дружбой с Кореей и Китаем, и обязанный защищать свою землю, видит себя вынужденным вступить в борьбу с Японией»[151].

           Тайные царско-безобразовские замыслы отторжения Маньчжурии от Китая и установления «господства на своем берегу Тихого [394] океана» русские пропагандисты не афишировали[152], тему «желтой угрозы» западной цивилизации старались не поднимать. Впрочем, на внутрироссийском информационном «рынке» эта тема также не являлась ни широко востребованным, ни ходовым «товаром». Отчасти по причине отсутствия в русском обществе устойчивого и безусловного неприятия японцев, отмеченного современниками[153], отчасти же под влиянием рекомендаций Главного управления по делам печати, которое одним из январских 1904 г. циркуляров предписало газетам «воздерживаться» от «шовинистических статей»[154]. Расистские демарши обласканных властью публицистов (например, близкого императору издателя «С.-Петербургских Ведомостей» князя Э.Э. Ухтомского[155]) по адресу японцев и азиатов вообще в публике встречали безразличное молчание либо насмешки. Как показал исследователь британского общественного мнения Джон Маккензи, возможна ситуация, когда острые внешнеполитические вопросы оставляют большинство общества равнодушным, являясь достоянием лишь горстки «интеллектуалов»[156]. После войны выражение «желтая угроза» приобрело в России уже прямо комический оттенок.

           По наблюдению Д.А. Седых, наиболее острую реакцию в России вызвала не столько война с Японией, сколько обстоятельства ее начала, особенно атака японцами русской эскадры в Порт-Артуре до объявления войны. Сам этот факт, а равно последующие попытки японских дипломатов оправдать его соображениями военной целесообразности вызвали негодование в русском обществе и серию газетных статей относительно «моральных и расовых недостатков» своего противника, неспособного «усвоить нравственную сторону культуры»[157]. Но вне военных сюжетов, о проблемах простых японцев — их бедности и болезненности, высокой продолжительности рабочего дня, бесправии женщин — даже близкая правительству светская печать отзывалась скорее сочувственно. «Мы воюем не с народом, — писало в марте 1904 г. “Новое Время”. — Наш враг — это японская интеллигенция, это юристы, профессора, журналисты, военные и депутаты. Это потомки тех самураев, которые … оставшись не у дел, занялись политикой»[158].

           Дальневосточная российская пропаганда стремилась дискредитировать в глазах западного и восточного сообществ лозунг азиатского единения в его японском исполнении, выдвигая более гуманную, христианскую, альтернативу решению проблемы «Восток — Запад». В типографии “China Gazette” и от лица ее редакции русская «Шанхайская агентура» тиражами в 3—3,5 тыс. экземпляров печатала и рассылала в парламенты, библиотеки, клубы, редакции журналов и газет многих стран мира сборники статей и речей, брошюры и литографии с фотоснимков. На фотографиях были запечат[395]лены сцены расстрела японскими солдатами корейских крестьян, распятых на крестах. Подпись под ними гласила: «Утонченный японский призыв к поддержке и сочувствию, обращенный ко всем нациям “желтой угрозы”, против европейской цивилизации и особенно христианства. Эти казни были совершены 15 сентября 1904 г. в Сеуле японскими властями. Фотографии сделаны японским фотографом в Чемульпо, где их можно купить за несколько центов»[159]. В другом издании в английском переводе была напечатана откровенно антиевропейская по смыслу статья тяньцзиньской прояпонской “Takung-Pao”. Ее анонимный автор писал об империализме «тевтонской, латинской и славянской рас», обращенном против «цветных» (coloured races), и во имя «великой мечты о Золотом веке и Всемирной империи» звал всех «монголов» (Mongols) к единению[160]. В качестве более действенного и гуманного способа разрешения «глубокого непонимания и антагонизма между Востоком и Западом» в той же брошюре воспроизводился призыв китайского императорского «Общества по распространению христианства среди китайцев» к просвещению и «христианскому милосердию»[161]. Судя по газетам, секретно сообщал фон Гойер в МИД, наибольший общественный отклик такие материалы получали в Австралии, Калифорнии и в Британской Колумбии — в местах с многочисленной японской колонией, где, по его словам, «характерные особенности этой расы хорошо известны коренным жителям»[162].

           Летом 1904 г. наместник направил Павлову «перечень вопросов, которых было бы желательно коснуться в “Чайна Газет” в ближайшем времени». Перечень включал следующие группы тем и сюжетов: (1) «о безупречном обращении русских с населением Маньчжурии», (2) «о появлении в Южной Маньчжурии фальшивых [русских] кредитных билетов по мере прибытия туда японцев», (3) «о недовольстве китайцев скупостью и жестокостью японцев» и (4) «опровержение известия, что война с Японией началась из-за Маньчжурии и что Китай на этом основании имеет право вмешаться»[163]. Этой «программы» “China Gazette” и стала придерживаться в дальнейшем.

           “Chefoo Daily News” в течение полугода после заключения в августе 1904 г. секретного контракта с Россией опубликовала несколько сот статей, в которых приводила факты нарушения Японией китайского нейтралитета, указывала на опасность для Запада возможного японо-китайского союза, писала об истязаниях и казнях японцами китайцев и корейцев, заподозренных в шпионаже, сообщала о финансово-экономическом истощении самой Японии, об огромных потерях ее армии в ходе осады Порт-Артура. Состояние же российских дел преподносилось с противоположным «знаком» — одну из рубрик [396] газеты Давыдов так условно и назвал: «Финансы России находятся в прекрасном состоянии»[164]. «Агент Рейтера и другие корреспонденты (“Chefoo Daily News”. — Д.П.) сделали свое дело, оправдывая, таким образом, внимание, которое мы оказывали им различными способами, но главным образом, конечно, в виде благодарности, выраженной в мексиканских долларовых банкнотах», — довольно цинично заключал Давыдов в докладе министру финансов[165]. «Русская» дальневосточная печать, а вслед за ней — и центральная российская пресса приводили факты сознательного обстрела японцами санитарных поездов и порт-артурских госпиталей, писали о притеснениях русских пленных в лагере Мацуяма. В действительности, обращение с пленными с обеих сторон было очень гуманным, но шельмования и оболгания японцев, Японии и ее вооруженных сил не практиковали и здесь. Равным образом русские «кураторы» китайской печати старались пресекать ее чересчур акцентированное русофильство[166].

           В общем, в содержательном плане русская дальневосточная пропаганда по преимуществу «держала оборону», ограничиваясь тем, чтобы возможно доказательнее парировать нападки русофобской прессы[167]. В полемике с прояпонской печатью здешние «русские» газеты, хотя и допускали передержки и «фигуры умолчания», все же, как правило, стремились не выходить за рамки фактов, делать ставку на оригинальность и полноту своей информации и избегать домыслов, демагогических и бульварных приемов. Основной разоблачительный акцент был сделан на вероломстве и жестокости японской политики на Азиатском континенте c прицелом не допустить вступления в войну Китая под флагом расового единения с Японией.

           Сдвиг общественных симпатиях Запада

           С демонстративным отъездом из японских пределов иностранных журналистов по воле случая совпал инцидент с русским миноносцем, получивший большой общественный резонанс. 10 августа 1904 г. в Чифу из Порт-Артура прибыл миноносец «Решительный», которому удалось вырваться из японской блокады. Согласно международным правилам, китайские власти приступили к его разоружению, а команда сошла на берег. Однако на следующий день японцы, явившись в нейтральный порт, захватили безоружный русский корабль и отбуксировали его, причем действовали столь вызывающе, что китайский адмирал, начальник порта, был вынужден подать в отставку. В те же дни японские военные суда так же самовольно наведались в другую китайскую гавань — Циндао, концессионное вла[397]дение Германии. Все это привело в негодование членов чифуского журналистского «клуба», и без того взвинченных отношением к себе японских военных властей. «Дерзкий поступок японцев, — доложил в Петербург посланник Лессар, — крайне раздражил немцев. Как в Цинтао, так и в Чифу теперь замечается небывалое ранее в пользу России настроение. В последнем пункте даже дошло до драки в клубе между консулами Германии и Японии»[168].

           Мировая общественность об инциденте с «Решительным» узнала из корреспонденций Макдермида как представителя агентств Reuter и Associated Press. Демонстративное нарушение Токио норм международного права стало поводом для антияпонского похода, который открыли и его “Chefoo Daily News”, и тяньцзиньская “China Review”, специально для того основанная Огородниковым (первый номер этой газеты был напечатан уже 10 сентября 1904 г.). Благодаря деятельной поддержке других военных корреспондентов, инцидент получил широкую огласку и весьма невыгодное для Японии освещение. Западное общественное мнение было возмущено, официальные «разъяснения» Токио не подействовали (японский консул в Чифу, а за ним и токийское морское ведомство отговаривались тем, что их моряки якобы не знали, что «Решительный» разоружен[169]), и даже британские и американские государственные деятели и специалисты-правоведы публично признали, что на этот раз японцы грубо нарушили нейтралитет Китая. По сведениям того же Лессара, вашингтонский кабинет, «встревоженный действиями Японии», провел консультации с Великобританией, Францией и Германией о необходимости настоять на соблюдении Токио «законов и обычаев международного права»; на тот же счет прошли «очень серьезные объяснения» властей США и с официальным японским представителем в Вашингтоне[170]. В конечном счете противоправная акция японских моряков в Чифу явилась сильным ударом по международному престижу Токио.

           Как и Огородников, «Шанхайская агентура» поспешила воспользоваться сложившейся, таким образом, благоприятной для России конъюнктурой. По инициативе Давыдова, российское Министерство финансов через своих зарубежных представителей развернуло печатную кампанию о финансовой несостоятельности Японии[171]. Политические известия и комментарии финансовое ведомство, «с высочайшего соизволения», стало распространять в Западной Европе и США по каналам Торгово-телеграфного агентства в соответствии с рекомендациями МИД[172]. После некоторой паузы оживилось и российское посольство в Вашингтоне[173]. Западные журналисты, возвратившиеся с Дальнего Востока, эту кампанию подхватили и расширили тематически. С осени 1904 г. в газетах и журналах по обе стороны [398] Атлантического океана стали появляться критические оценки дальневосточной политики Японии, ее вооруженных сил и внутреннего состояния. Вернувшись на родину, корреспондент “Collier’s Weekly” Арчибальд, по предварительной договоренности с Павловым и Давыдовым (и за ранее санкционированный наместником помесячный гонорар в тысячу «золотых» американских долларов[174]), совершил лекционное турне по США для «распространения среди американцев правильных благоприятных для нас представлений о действительном военном и общем положении в Маньчжурии»[175]. “Los Angeles Herald”, “Los Angeles Examiner” и другие американские газеты опубликовали статьи Арчибальда о «желтой опасности», заключенной, по его словам, не в Китае или Японии по отдельности, а «в реальной угрозе руководительства первого второй»; «американцы совершают огромную ошибку», продолжая слепо доверять Японии, подчеркивал этот американский журналист[176]. Критические отзывы о японской политике начали появляться и в британских СМИ (“Times”, “Daily Telegraph”, “Fortnightly Review” и др.), в которых, по свидетельству современника, «до тех пор пелись лишь беспрестанные панегирики Японии». «В Англии начинает охладевать чрезмерное увлечение восточным союзником, — заключила в декабре 1904 г. “Allgemeine Zeitung”. — Теперь прекрасно сознают, что Япония преследует свои собственные политические цели»[177].

           Стала заметно меняться тональность оценок и военных событий в Маньчжурии, и самих воюющих сторон. Первую атаку японцами Порт-Артура британская печать в свое время расценила как «блестящую операцию», в которой японские моряки «выказали себя достойными союза с английским флотом»[178]. Апрельская (1904) стычка на реке Ялу дала повод “Daily News” рассуждать «о полноте торжества, сопутствующего операциям японцев», и восторгаться «широтой их замысла, энергии и натиска»[179]. Зато в сентябре того же года недавний отход русской армии под Ляояном многие газеты расценили уже как ее «образцовый маневр». Тактика русского главнокомандующего, отметила “Daily Telegraph”, «разрушила все планы» японского командования; «Куропаткин выиграл гонку и спас большую часть своей армии»[180]. В Лондоне это сражение восприняли как «равносильное поражению Японии, — записал в дневнике немецкий доктор Бэльц. — …Возможно, что изменение настроений в Англии происходит благодаря корреспондентам, которые вернулись возмущенными обращением с ними в Японии». Тут же автор дневника зафиксировал «охлаждение британских симпатий к Японии», которое имело следствием нелестную оценку ее экономики и финансов (об этом Бэльцу приватно сообщил депутат британского парламента финансист Ру[399]терфорд Харрис, который явился в Токио специально для выяснения финансовой состоятельности британской союзницы)[181].

           Свою изданную в 1905 г. книгу лорд Брук посвятил солдатам и офицерам русской армии «в память об их доброте и гостеприимстве и с глубоким восхищением их мужеством и стойкостью». Даже известный симпатиями к Японии и неприязнью к России обозреватель “The Nineteenth Century and After” Отто Эльтцбахер признал, что в Маньчжурии «русские сражались доблестно»[182]. И наоборот, в Европе внезапно осознали, что японские солдаты «отнюдь не являются “лучшими пехотинцами в мире”»[183], а их командиры, как писал другой влиятельный британский журнал “Fortnightly Review”, «пасуют там, где начинается работа созидательной, творческой силы»[184]. В таком хоре не прозвучали диссонансом впечатления вернувшихся с Дальнего Востока американских офицеров, напечатанные “New York Herald”: «Японцы дают понять всем и каждому, что их армия и флот непобедимы, и высказывают свои взгляды самым оскорбительным образом»; «среди белых всех наций, имеющих с ними дело, у японцев не найдется теперь ни одного друга»[185]. Весной 1905 г. симпатии к России устойчиво выказывали уже не менее десяти американских газет, еще полдюжины приняли участие в антияпонской кампании, развернутой “San Francisco Chronicle” в феврале — марте 1905 г. по проблеме японской иммиграции на западном побережье США[186]. В Сан-Франциско прошли антияпонские демонстрации, которые даже сопровождались нападениями на подданных микадо.

           «Общественное мнение и пресса Соединенных Штатов, — сообщал в Петербург посол граф А.П. Кассини в марте 1905 г., — …начали выражать явное беспокойство при получении последних известий с театра войны. Дальновидные и до некоторой степени влиятельные элементы страны начинают сознавать, к каким последствиям может привести настоящая война, и они задают себе вопрос, не ошиблось ли федеральное правительство, став на сторону державы, еще молодой и малоизвестной, но успевшей, тем не менее, уже проявить явные признаки чрезмерного и заносчивого тщеславия и, очевидно, считающей себя призванной разрешить сложный вопрос Крайнего Востока в ущерб законным интересам Европы и Соединенных Штатов»[187].

           Более реалистичные оценки как своей собственной, так и российской армии, а равно вероятных итогов войны стали раздаваться и в самой Японии. Генерал Накамура, тяжело раненный под Порт-Артуром, в декабре 1904 г. в интервью “Kokumin” признал: «Осада Порт-Артура в действительности есть намного более трудное дело, чем кажется несведущей публике. Необходимо преодолевать не только естественные препятствия и рукотворные укрепления, но и сражаться с отчаянно [400] сопротивляющимся противником, который за родину готов пожертвовать жизнью»[188]. «Некоторые военные обозреватели, — говорил тогда же граф Окума своим однопартийцам-прогрессистам, — увлекаются перечислением слабых сторон нашего противника и превознесением нашей мощи ... среди наших соотечественников есть люди, склонные думать, что после сокрушительного поражения Россия потеряет свой международный вес и будет исключена из сообщества европейских наций. Это — поистине абсурдное представление»[189].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

           Театр русско-японской войны 1904—1905 гг. явился также передним краем идейно-пропагандистской борьбы Японии и России. Важнейшей «площадкой» их культурного соперничества стала туземная и иноязычная печать стран Дальнего Востока. Захватив (вместе с Германией) инициативу в колониальной политике на севере Азии в середине 1890-х годов, Токио приступил к освоению здешнего идейно-пропагандистского пространства. Союзный договор 1902 г. с Великобританией, заключенный, по признанию самих японцев, преимущественно «для противодействия поступательному движению России на Востоке», укрепил позиции Японии на мировой арене и стал краеугольным камнем всей ее внешней политики[190]. В результате с первых дней вооруженного конфликта с Россией японская пропаганда рука об руку с британской повела наступление широким фронтом, наряду с негласным субсидированием «независимой» дальневосточной прессы используя методы открытой и активной антирусской агитации. Годовой бюджет ее центрального пропагандистского аппарата, по русской оценке, составлял не менее 10 млн иен, или сумму, кратно превышавшую траты японского Генштаба на разложение своего противника изнутри путем тайного финансирования его революционных партий и военно-технической подготовки вооруженного восстания в России[191].

           Благодаря всему этому, в первые месяцы войны Япония доминировала на региональном и западном информационном пространстве, убеждая мировое сообщество, что не она, а Россия является подлинной виновницей и инициатором вооруженного конфликта на Дальнем Востоке. Успех Японии в позиционировании себя как миролюбивой, бескорыстной, цивилизационно близкой Западу державы получил в ее дальневосточной пропаганде парадоксальное преломление. Он позволил Токио отбросить первоначальные тревоги относительно возможного вступления в войну на стороне России других [401] западных стран, движимых опасениями «желтой угрозы», и активизировать паназиатскую пропаганду среди своих ближайших соседей и соплеменников. «Япония стремится сгруппировать вокруг себя все народы Востока, дабы новой коалицией стран желтой расы оказать могущественный противовес всякому влиянию белолицых», — заключил Л.Ф. Давыдов, воочию наблюдая работу ее пропагандистской машины на Дальнем Востоке[192]. В годы русско-японской войны Япония пошла по пути идеологической ассимиляции (по терминологии Альфреда Рибера[193]) азиатских народов — ближайшего объекта своего культурного воздействия. Ее паназиатская пропаганда, с одной стороны, стала ферментом для активизации антиевропейских настроений в Китае и Корее, с другой — выступила частью «лексикона власти» Токио в Азии, явившись идеологическим фундаментом для продолжения экспансии Японии на азиатском материке и ее попыток утвердить там «новый порядок» под своей эгидой четверть века спустя. Культура самой Японии 1890—1945 гг., считает Вера Маки, «была пропитана чертами колониальной и имперской державы, сама японская идентичность являлась идентичностью субъектов империи»[194].

           Стеснительные условия, в которые, вопреки предостережениям дипломатов, японские власти поставили своих и зарубежных военных корреспондентов в годы русско-японской войны, способствовали сохранению военных секретов. Однако последовавший массовый отъезд из японских пределов представителей иностранной прессы явился серьезным ударом по возможностям и потенциалу пропагандистской деятельности Токио. Эта коллективная акция протеста изначально дружественной печати сильно уменьшила возможности воздействия на нее японской пропаганды и превратила журналистов при русских войсках в Маньчжурии в монопольных поставщиков дальневосточных известий и комментаторов войны с места ее главных событий. Между тем, как замечает современный исследователь[195], именно характер новостей с театра войны выступал основным фактором в получении Японией займов. Перспектива же потерять кредит на Западе для нее была равносильна военному поражению — по позднейшим подсчетам, заимствованиями в Англии и США было покрыто около 70% прямых военных расходов Токио. К осени 1904 г. доминирующее влияние Японии на дальневосточную печать также было утеряно, а выхолощенная цензурой японская пресса теряла авторитет внутри и вовне («каждая попытка внедрить тотальный контроль подрывает воодушевление общественности», отмечает С. Фёрстер[196]). В результате машина японской пропаганды забуксовала, и противная сторона получила возможность для перехода в пропагандистское контрнаступление.

           [402] Что касается яростной антирусской риторики Токио времен русско-японской войны, то последующие события, особенно период «исключительной русско-японской дружбы» 1914—1917 гг., доказали ее во многом конъюнктурный характер. В годы Первой мировой войны виновником своего недавнего вооруженного конфликта с Россией японская печать выставляла уже Германию (“Asahi”), а со своим северным соседом призывала установить «долговечные добрососедские отношения», указывая, что такой союз станет «союзом идеальным, союзом, которого требует сама природа» (“Osaka Mainichi”), — правда, при условии признания Петроградом политического и экономического преобладания Японии в Китае. Всенародные торжества лета 1916 г. по случаю заключения военно-политического союза с Россией — банкеты с участием первых лиц государства, многодневные массовые манифестации, нескончаемый улично-газетный «банзай!» здоровью и процветанию русского императора, его семье, подданным и вооруженным силам — казалось, вычистили из общественного сознания антироссийские стереотипы времен русско-японской войны. Однако на деле они оставили столь глубокий отпечаток в исторической памяти японцев, что неприязненное отношение к России по сей день является устойчивым «коллективным верованием» почти 80% из них, — груз негативных клише и сегодня продолжает отягощать отношения двух стран[197]. «Традиционная враждебность и безразличие» японцев к России давно стали общим местом и в историографии.

           Самодержавная бюрократия, не умея, а часто и не желая конструктивно взаимодействовать со своей прессой, в решении внешнеполитических проблем отводила мнению российского общества лишь «эпизодическую роль»[198]. В то же время она придавала значение созданию благоприятного образа России на мировой арене, а начало войны с Японией еще больше актуализировало эту задачу. По мнению Майкла Хьюза, Теодора Тарановски и других западных исследователей, учет фактора общественного мнения явился одним из признаков упадка старой, «кабинетной» дипломатии и вступления внешней политики царизма в переходную эпоху, которая в основном завершилась к Первой мировой войне[199]. Соответственно этому, Бюро печати в центральном аппарате МИД начало функционировать только в думский период, а решение о создании пресс-служб в составе русских зарубежных представительств «в целях более правильного и широкого осведомления зарубежного мнения о внутренних делах России» было принято уже Временным правительством — в августе 1917 г.[200]

           Вступив в идейно-пропагандистское соперничество с Токио с большим опозданием, Петербург руками своих военных и граждан[403]ских представителей на Дальнем Востоке попытался переломить русофобский настрой региональной печати и завоевать симпатии азиатских народов. При сходстве тактики, задачи и организационно-финансовые ресурсы ее пропагандистской деятельности были намного скромнее японских. Отражая идеологические атаки противной стороны, российская пропаганда стремилась не более, чем создать в странах региона то, что сегодня часто именуют “mainstream effect”, или “climate of opinion” — сделать благожелательную в отношении России тенденцию туземных общественных настроений господствующей. Другая цель заключалась в том, чтобы подорвать образ Японии как цивилизованной миролюбивой страны и показать подлинную (экспансионистскую) направленность ее дальневосточного курса.

           Осуществить задуманное в полной мере не удалось, призывы доморощенных «востокофилов» решать имперские задачи на Дальнем Востоке «во всеоружии культурного влияния на Китай и китайцев»[201] остались фигурами речи. Региональные газеты, которые находились под русским контролем, смогли лишь поколебать монополию японского воздействия на дальневосточную аудиторию и снизить «градус» ее прежде «необузданной» японофилии. По признанию М.Ф. Квецинского, на излете русско-японской войны Япония почти так же «бесконтрольно управляла умами китайцев»[202], как и в ее начале. «Война и непрерывные победы японцев, — доносил в октябре 1905 г. в Брюссель бельгийский посланник в Пекине, — безусловно произвели огромное впечатление если на не массу, то на образованный класс китайцев. С белой расы снят ореол непобедимости, который обеспечивал ей если не симпатию, то уважение китайцев… В печати, в собраниях воспевается эта победа и из нее выводят заключение, что если 40 миллионов японцев продиктовали свою волю самой грозной европейской державе, то 400 миллионов китайцев, хорошо вооруженных и умело руководимых, могут справиться со всем миром»[203]. Исследователи также отмечают отношение китайцев к Японии тех лет как к наставнику, у которого следует поучиться; паназиатская проповедь Токио находила отклик в широком спектре китайского общества, от придворных кругов до революционеров, с последующим «великим исходом» китайцев на учебу в Японию[204]. Проекты Петербурга распространить свое идейное влияние на остальную Азию провалились — в годы русско-японской войны симпатии крупнейших колониальных народов Востока также оставались на японской стороне[205].

           Вместе с тем, усилия России по обретению «своей» прессы в Китае и Корее оказались небесполезными. Региональная печать, находившаяся под ее негласным контролем, вместе с зарубежными военными корреспондентами выступила «рычагом» для воздействия на [404] мировое общественное мнение в выгодном для России, антияпонском духе. В результате их скоординированных шагов с осени 1904 г. прежний «глянец» образа Японии, несмотря на ее продолжавшиеся военные успехи, стал тускнеть (что, однако, не добавило популярности в мире дальневосточной политике Петербурга). Новый всплеск антироссийских настроений на Западе в связи с октябрьским (1904) «гулльским инцидентом» уже не имел японофильской подоплеки и тихо сошел на нет в ходе международного расследования действий русской эскадры в Северном море. Мало того, в ходе обсуждения этого инцидента западноевропейские публицисты, вспомнив обстоятельства начала дальневосточной войны, впервые заговорили о Японии, как об агрессоре. К моменту подписания Портсмутского мирного договора мировая печать была настроена уже заметно настороженнее к Японии и благожелательнее к России, нежели в начале дальневосточной войны. Ход портсмутских переговоров, условия мира и особенно массовые протесты в самой Японии против его «унизительных» статей подорвали представление об альтруизме ее политики. Помимо этого в ходе беспорядков 5—6 сентября 1905 г. иностранцам угрожали физической расправой, а в одной японской столице было разгромлено с десяток культовых сооружений неправославных христиан. Не удивительно, что на Западе «токийский бунт» расценили уже как конфликт цивилизационного уровня с неизбежным последующим охлаждением прояпонских симпатий[206].

           В послевоенные годы противоречия между Японией и ее англоамериканскими союзниками продолжали нарастать. Это не замедлило сказаться на состоянии дальневосточного информационнопропагандистского «поля». По сведениям русского военного атташе, в марте 1906 г. пекинский корреспондент “Times” Дж. Моррисон получил редакционное задание «развить газетную кампанию против Японии, политикой которой, особенно относительно Кореи, Англия недовольна»[207]. С изобличением японского курса в Корее в печати вскоре выступил и его коллега Ф. Маккензи[208]. В США десятилетие спустя «рейтинг» Японии оказался столь низок, что ее политическим, общественным и торговым кругам, по словам российского посла в Токио В.Н. Крупенского, потребовалось более года «упорной и планомерной работы», чтобы вновь расположить к себе общественное мнение Америки[209]. Несмотря на это, в начале 1920-х годов слово «Япония» по-прежнему ассоциировалось в сознании американцев с понятием «желтой угрозы»[210]. Восприятие западным сообществом Страны восходящего солнца оказалось чрезвычайно зависимым от политической конъюнктуры.

           [405-415] СНОСКИ оригинального текста