Социальные последствия советской мобилизационной экономики 1930-х годов

Автор
Вербицкая Ольга Михайловна
Verbitskaya O.M.

Аннотация

В статье изучены важнейшие социальные последствия коллективизации как коренной реформы в организации сельскохозяйственного производства. Делается вывод, что складывание мобилизационной экономики в колхозах взамен прежнего единоличного хозяйствования привело к постепенному раскрестьяниванию и массовому исходу населения из деревни. Основываясь на фактическом материале, автор показывает роль сельской миграции в развитии урбанизации и постепенной трансформации СССР из традиционной аграрной страны в современное индустриальное общество.

Ключевые слова
модернизация; индустриализация; насильственная коллективизация и директивно-мобилизационная экономика колхозов; раскрестьянивание; отходничество; миграционная и социальная мобильность; паспортизация; личное подсобное хозяйство; единоличники; налоги

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Вербицкая О.М. Социальные последствия советской мобилизационной экономики 1930-х годов // Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2013. С. 185-205.

Текст статьи

[185]

О.М. Вербицкая

СОЦИАЛЬНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ СОВЕТСКОЙ МОБИЛИЗАЦИОЙ ЭКОМИКИ 1930-Х ГОДОВ[*]

           Стоявшие во второй половине 1920-х годов перед страной чрезвычайно высокие и трудновыполнимые задачи — индустриализация, [186] укрепление обороноспособности страны и др. вынуждали советское руководство действовать весьма энергично. Безотлагательность решения задачи технологического обновления экономики страны была весьма емко обоснована самим Сталиным: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[1]. Столь радикальное понимание ситуации не оставляло шансов постепенному развитию с использованием рыночных механизмов, а предполагало мобилизационные стратегии, прежде всего, с опорой на административный ресурс и внеэкономическое принуждение.

           Необходимость социалистической индустриализации в СССР не вызывала сомнений, однако ключевой проблемой являлся поиск источников ее финансирования. В эти годы особая роль отводилась процессу «первоначального социалистического накопления» с тем, чтобы государство могло не только восстанавливать экономические связи между отдельными отраслями, но и, как в данном случае, осуществлять весьма масштабные и затратные проекты технической модернизации. Внешние денежные заимствования на тот момент были полностью исключены, и все внимание сосредоточивалось на внутреннем накоплении.

           В промышленности, едва восстановленной после разрушительного и затяжного военного периода, накопленный потенциал был невелик; а в сельском хозяйстве он тоже имелся, проблема заключалась в способе его извлечения. Источником накопления там могло стать увеличение товарного производства зерна и другой сельскохозяйственной продукции, что было весьма востребованным и даже стратегическим товаром, если учесть спад производства в странах Запада, приходившийся на этот период.

           Вся советская система, включая экономику, с конца 1920-х годов быстро перестраивалась по директивно-мобилизационному типу, в котором аграрному сектору тоже надлежало занять свое особое место. В сельском хозяйстве в качестве основного мобилизационного механизма предполагалось использовать коллективизацию для замены прежней формы единоличного крестьянского землепользования коллективными хозяйствами социалистического типа. Организация колхозного строя должна была существенно упростить решение главной задачи — изъятие нужного объема хлеба и другого продовольствия из деревни, прежде всего, ради скорейшей уплаты внешних долгов и реализации планов по модернизации промышленности. Ситуация крайне осложнялась совпадением во времени проведения коллективизации сельского хозяйства и основного этапа индустриализации. Все это требовало максимальной мобилизации сил и ресурсов страны, в том числе и широкого задействования ры[186]чагов внеэкономического принуждения. Не случайно весь контроль за одновременным осуществлением этих кардинальных преобразований государство полностью принимало на себя.

           Советское руководство предполагало, что в перспективе коллективизация поможет решить задачу технического обновления в сельском хозяйстве, безусловно, в значительно меньших масштабах, чем в индустрии. Коллективизация сельского хозяйства посредством слияния в единый земельный массив частных земельных наделов крестьян, влившихся в колхоз, создавала необходимые предпосылки к последующему использованию на полях передовой по тем временам сельскохозяйственной техники, что исключалось в условиях единоличного хозяйствования. Одновременно сельскохозяйственное производство, организованное по типу колхозного кооператива, включалось и в общую систему социалистической плановой экономики, полностью подчиненной задачам индустриализации и укрепления обороноспособности страны.

           Поскольку для проведения коллективизации отводились весьма краткие сроки, ее осуществление проходило в форсированном темпе. Не удивительно, что при организации колхозов были допущены многочисленные нарушения принципа добровольности, насилие и угрозы. Все это подрывало социальную базу коллективизации, а экспроприация зерна в виде хлебозаготовок сопровождалась актами протеста и серьезным возмущением крестьян. Даже внутри большевистской партии раздавались здравые голоса против такой политики в деревне. Н.И. Бухарин, например, предупреждал, что форсированная коллективизация представляет собой угрозу политической стабильности государства, в связи с чем необходимо прекратить чрезвычайные меры в деревне, восстановить рынок и материально поддержать крестьянское хозяйство[2].

           Сталин и его ближайшее окружение придерживались иного мнения. Именно кризис хлебозаготовок 1927—1928 гг. и острый дефицит средств убедил их в необходимости форсирования коллективизации. У советского государства, как тогда представлялось, просто не было времени и возможностей действовать иначе. Враждебное капиталистическое окружение и постепенное «мирное врастание» деревни в социализм в тех исторических условиях могли погубить не только социалистическую индустриализацию, но и саму идею построения социализма в СССР.

           Однако вопреки предварительным планам и расчетам большевиков коллективизация деревни проходила весьма болезненно и трудно. Непременным условием вступления в колхоз для крестьян служил своеобразный членский взнос в виде сдачи основных орудий производства — земельных наделов, рабочего и крупного рогатого [188] скота, сельскохозяйственного инвентаря и пр., что сразу же становилось материальной основой кооперативного имущества. Кроме того, в новообразованных колхозах крестьяне, вступившие добровольно или загнанные туда насильно, много и тяжело работали, но механизмы организации и оплаты труда в них заработали далеко не сразу. В результате в колхозах они остались без своих традиционных источников существования и фактически без заработка. В большинстве колхозов они находились на грани голода — труд практически не оплачивался, и даже там, где на трудодни что-то выдавалось, полученных продуктов оказывалось недостаточно для пропитания семей. В денежном выражении средняя стоимость колхозного трудодня, например, по Средне-Волжскому краю, равнялась всего 42— 47 коп., а в значительной части артелей платили еще меньше[3]. Переживаемые трудности в колхозах еще больше накаляли обстановку.

           Единоличники тоже имели высокие «твердые задания» по госпоставкам зерна и других продуктов, полностью их разорявшие, вследствие чего зачастую они не видели смысла в дальнейшем ведении хозяйства: «Зачем сеять, все равно отберут, к тому же семян нет, сеять нечем… Опять планы угробят всех крестьян. Надо все бросать и смываться на производство», — писали из деревни Восточно-Сибирского края[4].

           В острых социальных катаклизмах конца 1920-х — начала 1930-х годов советская деревня потеряла значительную часть своего населения. По имеющимся оценкам, только за 1928—1932 гг. сельскую местность по разным причинам добровольно или под конвоем ОГПУ покинуло около 12 млн. человек. В последующие годы отъезд крестьян в города не прекращался — и «деревенский океан», который еще совсем недавно был столь полноводный и мощный, стал стремительно мелеть[5] .

           Предпосылкой существенного оттока населения из деревни стала, безусловно, насильственная коллективизация, которая в корне изменила его привычный жизненный уклад. Недовольные новыми порядками и властью, которая своими бесконечными экспроприациями лишала их продовольствия, крестьяне оказывали противодействие в разной форме. Чтобы как-то прокормить свои семьи, они расхищали урожай, стремясь припрятать какую-то его часть. Поскольку это отражалось на плановых сдачах зерна в отношении колхозов, не справлявшихся с обязательствами по хлебозаготовкам, уже с декабря 1931 г. властями применялись карательные акции в виде принудительного изъятия имеющегося зерна, а также досрочного взыскания кредитов и др.

           Однако это была всего лишь прелюдия к дальнейшим стремительным событиям и страшным потерям. Для крестьянства период начала 1930-х годов был наполнен разорительными хлебозаготовками, которые на определенном этапе закономерно вызвали голод и много[189]численные страдания. Государство в это время в деревне действовало так же, как в период гражданской войны, — методами «военного коммунизма», вычищая до последнего зернышка не только амбары попавших к нему в зависимость колхозов, но и отнимая все продовольственные запасы у единоличников. Крестьяне возмущались: «У нас забирают последний хлеб, вся политика власти направлена к тому, чтобы мы остались голодными» ит.п. Или еще: «Мы в колхозе второй год. Был недород, и сейчас толпы оборванных, полуголодных людей весь день толпятся и просят одежды и хлеба… У крестьянбедняков и середняков отнимают последнюю овцу, а потом ее губят. Твердые задания даются беднякам, тащат последнюю телку. Люди дышат огнем, проклинают Сталина, который создал эту скорбь…»[6].

           Советское правительство, стремясь быстрее накопить валюту для обновления индустрии, не переставало посылать в деревню директивы с категорическим требованием все более высоких планов сдачи зерна, но не за счет наращивания производства, а исключительно посредством массовых конфискаций. В итоге в 1933 г. из-за нереально завышенных планов государственных заготовок, полностью отнявших у колхозов и единоличников последний хлеб, в стране разразился острый продовольственный кризис, усиленный неурожаем предыдущего года. В главных же центрах зернового производства — на Украине, Кубани, Дону, Южном Урале, в Поволжье и Казахстане дело дошло до массового голода. По данным С.В. Кульчицкого и И.С. Пирожкова, только по Украине от голода и сопутствующих болезней погибло 3,5—4 млн крестьян. Суммарно общие людские потери от голода в СССР, включая наиболее пострадавшие территории — Казахстан, Поволжье, Северный Кавказ, а также Украину, колеблются в пределах от 7 до 10,8 млн человек[7].

           Никакой борьбы с голодом государство практически не вело, а лишь усиливало различные репрессии в отношении крестьян. Более того, сам факт голода в деревне публично отрицался самим Сталиным. Хотя от голода страдали и жители многих городов, катастрофическими его последствия оказались для сельского населения. В пострадавших районах они были настольно велики, что ощущались еще долгие годы. На Украине их полностью не удалось преодолеть и к концу 1930-х годов, а в пораженных голодом районах Поволжья численность сельского населения в 1937 г. оставалась почти на ¼ меньше, чем в 1926 г.[8] Иными словами, советское крестьянство заплатило за индустриализацию страшную цену — миллионами невинных жертв.

           Установление коллективизацией новых порядков в деревне, жизнь и труд в жестком режиме директивно-мобилизационной экономики по курсу, избранному большевистской партией и советским правительством, приветствовались далеко не всеми сельскими жи[190]телями. Зажиточная сельская верхушка — так называемое кулачество, заметно разросшееся за годы нэпа, к началу коллективизации обладало значительными земельными наделами и зачастую вполне современной сельскохозяйственной техникой, инвентарем и другим имуществом. Наблюдая тенденции к обобществлению крестьянского добра в колхозах, кулаки понимали, что они не вписываются в создаваемую колхозно-совхозную систему и предчувствовали свою обреченность. Поэтому они ожесточенно, вплоть до организации вооруженных восстаний, сопротивлялись советской власти в деревне.

           С ноября 1929 г. в СССР началась политика «ликвидации кулачества как класса». Первоначально она проводилась экономическими мерами — посредством налогового пресса, в результате чего зажиточные хозяйства довольно быстро переходили в разряд середняцких и даже беднейших. В конце декабря 1929 г. по всей стране оставалось менее 600 тыс. крестьянских хозяйств, причисленных к «кулацким», или в 1,5 раза меньше, чем всего два года назад[9] . Примерно 250 тыс. наиболее дальновидных крепких «сельских хозяев» вместе со своими семьями вовремя сумели накануне покинуть деревню. Это были, главным образом, «самораскулаченные» семьи[10] . Однако большинство их осталось в деревне, совершив, как оказалось, ужасную ошибку.

           Все кулаки были поделены на три категории, в соответствии с чем их ждало разное будущее — от суда и расстрела до ГУЛАГА и «трудового перевоспитания» в ссылке. Первая категория выселяемых объявлялась «наиболее злостными врагами советской власти» — главы таких семей арестовывались и наказывались по суду, т.е. чаще всего подлежали расстрелу. Наиболее многочисленную вторую категорию раскулаченных крестьян государство планировало в принудительном порядке выслать в отдаленные и необжитые районы СССР на спецпоселение. Там бывшим кулакам, умевшим производительно трудиться, предстояло обживать и экономически осваивать богатые природными ископаемыми районы Севера, Урала, Сибири и Казахстана. Остальные подпавшие под раскулачивание крестьяне 3-й категории распоряжениями советской власти переселялись в пределах своего района на худшие земли. Всего же в ходе коллективизации, вплоть до 1933 г., было раскулачено (административно-репрессивными мерами) около 1 млн крестьянских хозяйств (семей), общей численностью более 5 млн человек. По мнению Н.А. Ивницкого, среди раскулаченных крестьянских семей только незначительная часть действительно относилась к эксплуататорским слоям деревни, но из-за произвола местных властей в число высланных в отдаленные районы страны попало, кроме действительно зажиточных крестьянских семей, немало середняков и даже бедняков, сельской интеллигенции, религиозных служителей.. Всего же за период 1930—[191]1933 гг. было экономически разорено и в принудительном порядке выслано из родных мест более 1,8 млн крестьян[11].

           Но состав сельских жителей в 1930-е годы подвергался не только количественной убыли. Серьезные политические катаклизмы — насильственная коллективизация, раскулачивание и депортация наиболее зажиточной части крестьян не могли не привести к серьезным структурным переменам в деревне. Депортация кулачества вырвала из крестьянской среды наиболее производительный социальный слой, представители которого знали секрет экономического успеха и ценой тяжелого труда становились богатыми. Следует подчеркнуть, что именно эти драматические события положили начало первому этапу «раскрестьянивания» деревни — сложному политическому и социально-экономическому процессу, который развивался в нашей стране много десятилетий.

           В рассекреченных ныне архивах найдено множество писем тех лет, свидетельствующих о масштабном исходе крестьян из деревни в период раскулачивания и коллективизации. Сельчане писали своим родственникам, что спасаясь от раскулачивания и разорительных хлебозаготовок, многие отказывались от земли: «зимой, в морозы, уезжали с семьями по 7—9 человек на лошадях до железной дороги за 130—180 км, набив детей, как сельдей в бочку, в кибитки. Из 3 тыс. единоличников, не знаю, осталась ли третья часть в районе. В каждом поселке много пустых хат» (Северный Казахстан)[12]. Единоличники, которых государство завалило выше головы нереальными «твердыми заданиями», были еще больше недовольны: «Лучше ценится труд на производстве, здесь же власть обобрала налогами и заготовками» (ЦентральноЧерноземная область) или: «Нужно удирать, пока не поздно, иначе зачислят в кулаки и выселят…» (Северо-Кавказский край)[13].

           Наиболее массовый характер отток крестьян приобрел в районах, где был недород. Так, в Нижне-Волжском крае зимой 1931/1932 г. вышло из колхозов и уехало с семьями в неизвестном направлении более 14 400 хозяйств, в Северо-Кавказском крае — до 100 тыс. человек, Восточной Сибири — только за вторую половину марта 1932 г. — 2267 хозяйств и т.д.[14]

           Приведенные данные свидетельствуют не только о том, что в экстремальных событиях начала 1930-х годов крестьяне бросали свою землю и жилища, бежали из деревни. По существу непосредственными причинами раскрестьянивания послужили тяжелейшие издержки политики советской власти (игнорирование принципа добровольности при вовлечении крестьян в колхозы, чрезмерный экономический прессинг на единоличника и многое другое), что вызывало острое недовольство крестьян. В сочетании с насильственной депортацией кулачества массовый отъезд из деревни недовольных крестьян не[192]гативно отразился на всей последующей судьбе деревни. Раскулачивание в этом плане стало особо знаковой потерей для крестьянства, поскольку именно оно лишило село самых предприимчивых хозяев, умевших работать весьма производительно. Миграция из села уже на этом этапе со всей убедительностью отразила, прежде всего, неэффективность директивного руководства колхозами и негативные социальные последствия развития колхозной экономики по мобилизационному сценарию, когда материальные факторы практически не работали, а весь упор делался на внеэкономическое принуждение.

           Процесс раскрестьянивания деревни дополнялся еще и потоками бежавших из села недавних членов колхозов, возмущенных колхозными порядками, а также недовольных единоличников, задавленных налогами. Вместе с ними село окончательно покидали отходники, кустари и ремесленники, ранее занятые в сельском хозяйстве. Масштабный отток из деревни в город вызвал заметное уменьшение общего числа крестьянских дворов: с 26 млн. (в 1926 г.) до 19 млн (в 1937 г.) в целом по СССР[15].

           Среди тех, кто покидал деревню, преобладали молодые, сильные и энергичные мужчины, имевшие активную жизненную позицию, способные легче других адаптироваться в городе. Данное обстоятельство со всей неизбежностью резко понижало не только профессиональноделовой, но и демографический потенциал остававшегося сельского населения. Что касается последующего устройства бывших крестьян в городе, то их массовый приток в условиях бурной индустриализации практически без остатка поглощался заводами и стройками, остро нуждавшимися в дополнительной рабочей силе. Дефицит рабочих рук ставил под угрозу срыва пятилетние планы, и уезжавшие крестьяне практически не сомневались в том, что будут востребованы в городе. На промышленных предприятиях из-за господства примитивного физического труда и почти полного отсутствия механизации к квалификации прибывавших крестьян особых требований не предъявлялось.

           Постепенно росла доля крестьянских хозяйств, вступивших в колхозы, — на 1 июля 1936 г. в колхозах уже было объединено 90,5% крестьян[16] , что фактически означало завершение коллективизации. Успехи колхозного строительства обязывали советское правительство наконец позаботиться и о благосостоянии колхозников, тем более, что надо было решать задачу, поставленную Сталиным еще в феврале 1933 г. Тогда он говорил о необходимости «сделать колхозников зажиточными», что в условиях страшного голода было абсолютно нереальным. В действительности же положение крестьян, вступивших в колхозы, оставалось отчаянным, поэтому задача повышения оплаты их труда своей актуальности совсем не потеряла. [193] Труд в колхозе приобрел принудительный характер — за него практически ничего не платили, но в то же время неявка на работу каралась суровыми санкциями. Все материальные ресурсы колхозов, включая произведенную продукцию, согласно директивным указаниям государственных органов, из аграрной сферы принудительно изымались и уходили, в первую очередь на нужды индустриализации. Поэтому в колхозах на оплату труда просто не оставалось средств, и если колхозники как-то сводили концы с концами, то лишь благодаря оставленному им по закону мизерному приусадебному хозяйству. Престиж сельскохозяйственных занятий обесценивался, как и колхозные порядки вообще.

           Ситуация в деревне настоятельно требовала нормализации, и чтобы смягчить недовольство крестьян и притормозить миграционный отток из деревни, советское руководство было вынуждено задуматься об их экономической заинтересованности в колхозном труде. Реализовать это было весьма не просто в условиях, когда рыночные рычаги стимулирования в колхозах не работали, а внеэкономическое принуждение, характерное для советской экономики того времени, уже вполне проявило свою неэффективность.

           Выход был найден в обновлении положений действовавшего с 1930 г. Примерного Устава сельскохозяйственной артели, называвшегося «основным законом колхозной жизни». В феврале 1935 г. в Москве проходил II съезд колхозников-ударников, который и принял новую, модернизированную редакцию колхозного Устава, безусловно, согласованную с высшим руководством страны. В новом Уставе было зафиксировано, что земля закрепляется за сельскохозяйственными артелями (прежнее название колхозов) в бессрочное пользование, не подлежит никаким операциям — ни купле, ни продаже, ни сдаче в аренду. Устав также четко сформулировал права и обязанности членов артели. Основной обязанностью провозглашался труд в колхозе, из которого и проистекали права колхозников. Самым важным для них в действительности стало законодательно закрепленное в новой редакции Устава право на подсобное хозяйство, предоставляемое каждому колхозному двору для самообеспечения семьи продуктами питания при условии обязательного труда в общественном хозяйстве. Это хозяйство государство рассматривало как вторичное, подсобное, имевшее вспомогательный характер, рассчитывая на то, что основные свои доходы колхозники будут получать за работу в общественном колхозном производстве. Важное значение имело четкое определение в Уставе размеров приусадебных земель, предоставляемых семьям колхозников. Не считая земли под жилыми постройками, в личном пользовании колхозного двора в за[194]висимости от местных условий разрешалось иметь от ¼ до ½ га, ав отдельных районах — и до 1 гектара. Одновременно с этим каждый колхозный двор мог иметь в личном пользовании скот — корову, до 2-х голов молодняка крупного рогатого скота, 1 свиноматку с приплодом, не более 10 овец и коз, неограниченное число птицы и кроликов, а также до 20 ульев[17].

           Относительно оплаты труда колхозный Устав надолго закрепил «остаточный принцип» ее формирования. По решению государственных органов в колхозах устанавливался порядок, согласно которому фонд оплаты по трудодням формировался лишь после того, как колхоз полностью рассчитается с государством (по принудительным обязательным поставкам и натуроплате МТС), а также обеспечит засыпку зерном семенного, фуражного, страхового и пр. колхозных фондов. Подобный «остаточный» принцип оплаты труда в колхозах был очень выгоден государству, так как позволял без особых проблем изымать весь необходимый ему объем сельскохозяйственной продукции, избавляя при этом от хлопот, связанных с оплатой труда колхозных работников. Одновременно утвержденный порядок начисления доходов в счет оплаты труда был крайне невыгоден самим колхозникам, поскольку заведомо обрекал ее на очень низкий уровень.

           И все же главный позитивный итог принятия нового Устава состоял в том, что он предоставлял колхозникам право на ведение приусадебного хозяйства, а также рыночную продажу «излишков» выращенной в нем продукции. По Уставу колхозникам предоставлялась и «кое-какая демократия», т.е. участие в управлении делами артели, при решении вопроса об исключении из колхоза и др.

           По сравнению с периодом форсированной коллективизации, когда государство в колхозах действовало вновь методами «военного коммунизма», основные положения колхозного Устава 1935 г. крестьянам давали надежду на спокойную и, возможно, даже «зажиточную» жизнь. Устав обобщил уже накопленный опыт функционирования колхозов, а наиболее насущные проблемы колхозников пытался решать уже с подключением принципа материальной заинтересованности. Позволив членам колхозов заниматься довольно масштабным подсобным хозяйством, власть тем самым впервые за несколько лет сделала огромную уступку. Безусловно, это был определенный компромисс, суть которого заключалась приблизительно в следующем: государство дает колхозникам право на приусадебное хозяйство, естественно, требуя от них выполнения соответствующей нормы трудовой выработки в колхозе. Колхозники же в ответ не предъявляют особых претензий по поводу низких доходов, получаемых за труд в общественном колхозном производстве.

           [195] Данный шаг государства оказался дальновидным и целесообразным — надолго примирил колхозников с фактически принудительным характером труда в колхозах. Принцип взаимозависимости права на личное подсобное хозяйство и обязанности трудиться в общественном производстве долгие годы служил своеобразной «несущей конструкцией колхозного устройства», удерживавшей весь комплекс отношений государства и колхозов[18].

           В Колхозном Уставе 1935 г. была фактически заложена правовая база для дальнейшего развития в деревне производственных отношений социалистического типа, а созданная им модель землепользования с небольшими изменениями просуществовала многие десятилетия. Его основные положения были законодательно закреплены в Конституции СССР 1936 г., которая квалифицировала колхознокооперативную собственность как одну из форм социалистической собственности. Статья 7 Конституции в соответствии с основными принципами колхозного строительства законодательно подтверждала сочетание в сельскохозяйственной артели личных и общественных интересов: «Каждый колхозный двор, кроме основного дохода от общественного колхозного хозяйства, имеет в личном пользовании подсобное хозяйство на приусадебном участке, жилой дом, продуктивный скот, птицу и мелкий сельскохозяйственный инвентарь»[19].

           Правда, довольно скоро стало очевидно, что многие колхозники в ущерб общественному производству чрезмерное внимание уделяют своим подсобным хозяйствам, превращая их в высокорентабельное производство. Руководство страны не скрывало своего раздражения по поводу установившегося в колхозах несоответствия в общественном и личном, когда доходы от подсобного хозяйства зачастую в разы превосходили полученное на колхозные трудодни. В своей директиве от 27 мая 1939 г. «О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания» государство строго осудило распространившуюся практику «разбазаривания и расхищения» общественной земли, т.е. отведения части колхозных земель под личные хозяйства колхозников. Одновременно это решение правительства отражало его растерянность по поводу итогов практической реализации основных положений колхозного Устава, а также тех уступок, которые были сделаны колхозникам[20].

           Крестьяне-единоличники, не желавшие вступать в колхозы, еще довольно долго оставались серьезной головной болью советского руководства. Своим нежеланием вступать в колхоз они затягивали сроки окончательного завершения коллективизации. В то же время, наблюдая полуголодное существование колхозников, многие единоличники вовсе не проявляли стремления вступать в артель. [196] Несмотря на то, что они платили более высокие налоги, их социальное положение в некоторых отношениях было предпочтительнее. В частности, по закону им разрешалось иметь лошадь, которой не было у колхозников. Лошадь приносила хозяину неплохой доход, и единоличник («индивидуал», по терминологии того времени) широко ее использовал, зарабатывая извозом и на других конно-ручных работах. Колхозники часто обращались к единоличникам с просьбой нанять лошадь для вспашки огорода и т.п.

           Кроме того, преимущества единоличников заключались в том, что им разрешалось выходить на рынок и иметь сторонние заработки. В 1934 г. это признавал и Сталин: «Индивидуальное хозяйство нам дает кое-какой хлеб», но наступать надо на него, а не на колхозника: «Надо создать такое положение, при котором бы индивидуалу в смысле усадебного личного хозяйства жилось хуже, чтобы он имел меньше возможностей, чем колхозник». Через налоги ему следует дать понять: «выгоднее быть в колхозе, чем в индивидуалах находиться… Прямо взять и задушить — это глупо»[21].

           Данное высказывание Сталина было буквально понято как призыв к очередному административному нажиму на единоличника — ужесточению налогового пресса. В таком же духе высказался и А.А. Жданов — тогда заведующий Сельхозотделом ЦК ВКП (б). Касаясь проблемы единоличника, он подчеркнул, что «все предложения сходятся на том, что для усиления коллективизации необходимо усилить налоговое обложение единоличника, тогда как ныне существующее наше налоговое законодательство не охватывает доходов единоличника и не подталкивает единоличника к вступлению в колхоз»[22].

           Что касается налогового обложения, то указания партийных вождей свято выполнялись — по решению правительственных органов налоговый гнет на единоличников ужесточался. Они и до этого выплачивали более тяжелые, чем члены колхозов, налоги (обязательные поставки государству продукции растениеводства и животноводства, самообложение, обязательное окладное страхование и др.). Причем размер их налогов и выплат постоянно пересматривался в сторону повышения. Крестьяне-единоличники были обязаны уплачивать еще и 30%-ный налог от продажи сельхозпродуктов и кустарных промыслов. На всем протяжении 1930-х годов их положение существенно ухудшалось, особенно у тех, кто еще сохранял какието средства производства (инвентарь, рабочий скот) и имел связь с рынком. Советские государственные органы постоянно рассылали различные директивы с требованием «единовременного», а в действительности многократного, взимания дополнительных налогов на единоличные крестьянские хозяйства. Вначале требовалось до[197]полнительно уплатить от 100% до 175% к ранее внесенным налоговым суммам, затем еще 50% ит.д.[23]

           Источники дохода в хозяйствах единоличников, «злостно не выполнявших плановых заданий», строго контролировались властью — за невыполнение или отказ от посева к ним применялись различные санкции. Сумма налогов первоначально дифференцировалась сообразно социально-экономическому статусу каждого единоличного хозяйства, однако впоследствии из-за разницы в величине повышения налоги практически уравнялись для всех категорий. Так, для крестьянских единоличных хозяйств, имевших доходы менее 500 руб., общая сумма налогов за период 1930-х годов была повышена как минимум в 9 раз, с доходом в 1000 руб. — в 3,3 раза, с доходом в 1500 руб. — в 2,7 раза ит.д. Подобного рода изменения в налоговом законодательстве обеспечивали государству постоянное увеличение притока финансовых поступлений. Налоги с единоличников только по ЗападноСибирскому краю в эти годы дали государственной казне, по самым скромным подсчетам, двукратное увеличение денежных сумм[24].

           Чтобы обеспечить максимально полную собираемость налогов с единоличных крестьянских хозяйств, государство прибегало к самым радикальным средствам. Директива ЦИК и СНК СССР от 21 сентября 1934 г. в отношении хозяйств, «злостно» не выполнявших налоговые обязательства, предусматривала экспроприацию всего имущества, за исключением дома, топлива для него и предметов домашнего обихода[25].

           Лишение единоличника экономической основы потенциально было невыгодно и самой власти, всеми путями стремившейся привлечь его в колхоз, хотя на практике в отношении единоличников допускался полный произвол. Только за 1934 г. в секретариате М.И. Калинина было рассмотрено 13 657 жалоб по налоговым делам, в которых речь шла о различных нарушениях в практике взимания налогов на местах. Крестьяне жаловались на невыполнимые твердые задания, частые требования повторных платежей, «неправильную чистку» колхозов и т.п. В то же время подобного рода жалобы единоличников своеобразно интерпретировались ЦИК СССР и на этом основании делались выводы о том, что «местные органы власти часто недооценивают возможности с/х налога как стимула к дальнейшему развертыванию коллективизации и недообкладывают единоличников… в ряде районов местные органы совершенно упускают из виду политическое значение налога и применяют его исключительно и только с точки зрения чисто бюджетно-фискального подхода». Такие выводы абсолютно противоречили реальному положению вещей — единоличников не только не «недообкладывали», но наоборот, полностью разоряли. И тому сохранилось [198] множество доказательств и примеров. Единоличный крестьянин из Воронежской области Е.Г. Лунев писал М.И. Калинину, что он уже дважды полностью уплатил сельскохозяйственный налог и прочие денежные платежи. Однако от него потребовали в третий раз заплатить по налогам еще 1600 руб., чего он уже сделать не смог. Тогда у него изъяли все имущество, выгнали из хаты, забрали корову, сломали амбар[26].

           Факты подлинного грабежа фискальными органами единоличников видны из очень многих писем. Так, Б.М. Карпов (Курская область) жаловался, что уже заплатил более 720 руб. денежных налогов, выполнил все натуральные поставки, но ему опять предъявили «дополнительные требования» уплатить сумму в 296 руб. 30 коп. — в счет уплаты сельскохозяйственного налога, 309 руб. — как единовременный, затем еще единовременный — 308 руб. 19 коп., а также по самообложению — 296 руб. 30 коп., всего на сумму 1209 руб. 79 коп. Но и этого оказалось мало — и сельсовет отобрал лошадь, сломал амбар и ригу[27].

           В 1938 г. Верховный Совет СССР, со ссылкой якобы на свидетельства колхозников, что «лошади в единоличных крестьянских хозяйствах обычно используются не для сельхозработ в своем хозяйстве, а в целях спекулятивной наживы», в очередной раз ужесточил административный нажим. На сей раз государство посягнуло на основное преимущество единоличника — и специальной директивой ввело особый налог на лошадей, причем по очень высоким ставкам — от 400 до 700 руб. и более на каждую лошадь в зависимости от ее возраста[28].

           Кроме налогов единоличников облагали и другими видами платежей: по обязательному окладному страхованию, облигациям госзаймов, акциям Трактороцентра и т.п. Это тоже способствовало заметному увеличению доли их отчислений в пользу государства. Так, например, в Атяшевском районе Мордовии доля средств, выплаченных единоличниками только за II заем индустриализации и по страховым платежам, превышала половину итоговой суммы платежей[29].

           Опираясь на позицию Сталина и других партийных лидеров о максимально полном налогообложении единоличников, власти на местах явно ускоряли их окончательное экономическое разорение и ликвидацию. Так продолжалось вплоть до 1937 г., пока налоговоштрафная практика была наконец не пересмотрена и отчасти смягчена. Директивой ЦИК и СНК СССР функции взимания налогов с жителей деревни передавались от сельсоветов к специальным финансовым органам. Одновременно запрещались штрафы с единоличников и других налогоплательщиков в административном порядке. Впредь штрафовать их и изымать имущество разрешалось только по решению суда[30].

           [199] В результате жесткого налогового прессинга многие трудовые единоличные крестьянские хозяйства были полностью разорены, что на деле еще больше отдалило их от колхозов, потому что туда идти им уже было не с чем. Но именно налоговые тиски послужили главным средством экономического принуждения единоличников в колхозы. Давление со стороны государства вытесняло их из экономической жизни деревни, вынуждая вливаться в колхозы, и тем самым повышать общий уровень коллективизации. Однако в колхозы пришли далеко не все единоличники. Большая часть их (2,7 млн), по данным И.Е. Зеленина, в течение 1934—1935 гг. окончательно «раскрестьянилась», т.е. порвала с крестьянским хозяйством и перешла в город, или же была репрессирована[31].

           Уровень коллективизации повышался не только за счет вступления единоличников, но и вследствие их масштабного выбытия из деревни, что определяло соответствующее сокращение общего числа крестьянских хозяйств. Что касается так и не вступивших в колхозы единоличников, то, по данным переписи 1939 г., они стали самой малочисленной группой деревни, насчитывая в целом по СССР чуть более 3 млн человек (вместе с семьями)[32].

           Это дало И. Сталину право утверждать на XVIII съезде партии (март 1939 г.), что «социалистическая система хозяйства является теперь единственной формой нашего земледелия», в то время как единоличное крестьянское хозяйство уже погибло. Эта оценка была сильно преувеличена, поскольку вне колхозов оставалось еще более 3% единоличных хозяйств[33], или, как отмечалось выше, 3 млн человек. Главы этих хозяйств проявили большую твердость, не вступив в колхозы и продолжая, несмотря на сильное экономическое и политическое давление со стороны государственных органов, вести традиционное единоличное хозяйствование.

           Загнанный в колхоз единоличник в известной степени все же был вознагражден. Став членом сельскохозяйственной артели, т.е. колхозником, он наконец перестал ощущать на себе моральное давление, получал законное право вести семейное подсобное хозяйство и платить уже заметно меньше налогов. Однако все эти преимущества действовали при определенных условиях, главным из которых являлся обязательный труд в общественном колхозном хозяйстве и выработка установленной нормы трудодней.

           Впоследствии оказалось, что вывод советского вождя относительно гибели единоличных хозяйств в СССР был преждевременен, и это всего через полгода подтвердили дальнейшие исторические события. В соответствии с пактом Риббентропа — Молотова в сентябре 1939 г. территория СССР заметно расширилась за счет при[200]соединения западных областей Украины и Белоруссии, ав 1940 г. — еще и Бессарабии, Буковины и республик Прибалтики. Вследствие этого сельское население страны пополнилось на 15,8 млн человек, подавляющее большинство которых (примерно 13,8 млн человек) было связано как раз с единоличным крестьянским укладом. Следовательно, с учетом «своих» и присоединенных крестьян-единоличников, проживавших на вошедших в состав СССР территориях, накануне Великой Отечественной войны данный социальный контингент насчитывал уже более 15 млн человек[34].

           В силу этого правильнее было бы говорить не о «гибели» единоличного сектора крестьянской экономики, а наоборот, о значительном расширении его доли в сельской экономике уже к концу предвоенного периода. Такое явление, конечно, было временным, поскольку на новых территориях СССР крестьян-единоличников в будущем неизбежно ожидал «дубль-2» массовой коллективизации сельского хозяйства.

           В 1930-е годы советская экономика, развивавшаяся по директивно-мобилизационному типу, расставляла свои приоритеты. Прежде всего, это была модернизация промышленности и ускоренное развитие городов. Сельской же экономике отводилась второстепенная роль производителя дешевого продовольствия и сырья, а также поставщика рабочей силы. В соответствии с такой приоритетностью в советском идеологизированном обществе господствовал особый классовый подход, при котором рабочий класс оценивался как ведущая политическая сила (гегемон), а крестьянство — лишь как его союзник и полностью ведомый класс, со второстепенным социальным статусом. Идеологи марксизма-ленинизма вообще рассматривали крестьянство как общность, «отягощенную» первородным грехом собственности (не только крестьянин-труженик, но и крестьянин-собственник). Двойственность и противоречивость крестьянской натуры исключала его равенство с рабочим классом. Даже когда коллективизация сельского хозяйства насильно освободила крестьянство от греха собственности, оно и тогда в представлении советского руководства не смогло избавиться от своей социально-ценностной вторичности, поскольку колхозно-кооперативная форма собственности в СССР котировалась значительно ниже общенародной[35]. Иными словами, социальный «рейтинг» колхозного крестьянства изначально был значительно ниже, чем у городских рабочих и служащих, а аграрное общество в системе идеологических и экономических ценностей в СССР занимало место, существенно уступавшее городскому социуму.

           Классовый подход советского общества соответствующим образом постоянно преломлялся во всех важнейших социально-политических [201] событиях. В декабре 1932 г. в СССР началась паспортизация с одновременной пропиской городского населения. Сперва она затронула лишь Москву, Ленинград вместе со 100-километровой полосой вокруг них, а также тогдашнюю столицу Украины г. Харьков с 50-километровой зоной окружения. На территории этих областей рабочие и служащие крупных предприятий стали получать паспорта, т.е. удостоверения личности нового образца, с обязательной графой для штампа о месте прописки данного гражданина. Позже выдача паспортов была распространена уже на все городское население, за исключением «старорежимных» слоев (бывших дворян, служителей церкви), а также бродяг, тунеядцев и т.п. Формально паспортизация преследовала цель избавления городов от «асоциальных элементов», но, как и в царские времена, она приобрела выраженный антикрестьянский характер, поскольку не затронула колхозников и крестьян-единоличников[36] . Было очевидно, что введение паспортного режима в основном преследовало цель пресечения их стихийного притока в города.

           Безусловно, лишение крестьян важнейшего советского документа — паспорта гражданина страны — фактически послужило серьезной попыткой очередного закрепления их в деревне и колхозах, поскольку без этого документа любое перемещение по стране было не просто ограничено, но абсолютно невозможно. Так, с 1935 г. крестьянам требовался паспорт даже при переезде из одной сельской местности в другую. При необходимости поездки в город закон предписывал сельскому жителю обращаться в правление колхоза или в сельсовет за справкой, разрешавшей временный отпуск. На этом основании крестьянину в городе при определенных условиях (наличие работы) мог быть выдан паспорт или временное удостоверение сроком до 3-х лет. И все же паспортизация 1933 г., несмотря на заметное ограничение миграционных перемещений крестьянства по стране, полностью их перекрыть не смогла. Индустриальное развитие страны постоянно требовало нового притока рабочих из сельской местности. По данным НКВД СССР, с 1933 по 1940 г. приезжавшим из деревни сезонным рабочим в городах было выдано 14,3 млн временных удостоверений личности[37] .

           Советское правительство в 1933 г., стремясь приостановить приток голодных крестьян в города, пересмотрело законодательство о сельском отходничестве и наборе рабочей силы из колхозов. По закону ЦИК и СНК СССР от 17 марта 1933 г. «О порядке отходничества из колхозов» на этот вид деятельности были наложены существенные ограничения. Отныне обязательным основанием для временного ухода становилось заключение договора колхоза с вербующей хозяйственной организацией, а льготы в колхозе сохранялись отныне лишь за теми отходниками, которые уходили «на [202] производство» в организованном порядке, т.е. после регистрации в правлении заключенного договора[38].

           За этим последовала специальная директива — Положение Наркомата Внутренних Дел СССР (1935), предусматривавшая принципиально новый порядок выдачи паспортов для выезжавших крестьян. Отныне этот вопрос должен был решаться не в городе, а по месту постоянного жительства, т.е. в колхозах. Это сразу существенно лимитировало сельскую миграцию, поскольку ставило плотный заслон всем крестьянским отъездам «самотеком». Вопрос о выдаче паспорта члену колхоза решался теперь на уровне сельских властей, совершенно не заинтересованных в отпуске его из колхоза. По этой причине в 1936—1937 гг. отток из деревни сократился почти вдвое по сравнению с началом 1930-х годов[39].

           Многие правления колхозов и отдельные председатели, используя полученное право на выдачу паспортов отходникам, допускали немало злоупотреблений в работе, исключали из артели даже членов семей отходников, находившихся на временной работе вне села. Такие факты были зафиксированы в Свердловской, Новосибирской, Смоленской, Калининской областях, Алтайском, Орджоникидзевском и Краснодарском краях, а также на Украине и в Казахстане. Между тем, Устав сельскохозяйственной артели (1935) на этот счет гласил, что вопрос об исключении из колхоза должен решаться не местной властью, а общим собранием членов колхоза. Директивный документ СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 19 апреля 1938 г. строго осудил и запретил все подобные исключения, допуская их в качестве крайней меры лишь в отношении тех колхозников, которые своими действиями подрывали и дезорганизовали колхоз[40].

           В конце 1930-х годов правительство сумело придать миграционной мобильности крестьянства организованные формы. В это время продолжала действовать государственная система оргнабора рабочей силы, посредством которой только в течение 1938—1940 гг. из сельской местности на промышленные предприятия в целом по СССР перешло около 6,7 млн. человек. Но один только организованный набор рабочей силы уже был не способен обеспечить индустрию трудовыми ресурсами в нужном объеме, и проблема эта требовала решения. Промышленные, строительные, транспортные и другие предприятия страны нуждались во все большем привлечении новых рабочих. Выполнение государственных планов по промышленности настоятельно требовало дополнительного привлечения в 1937 г. 1 млн. рабочих, в 1938 г. — 1,3 млн, ав 1939 г. — еще 1,5 млн[41].

           Для колхозной молодежи это был серьезный шанс наряду с высокой миграционной подвижностью проявить и свою социальную мобиль[203]ность. В 1940 г. с целью подготовки для промышленности и транспорта кадров рабочих основных индустриальных специальностей было организовано Главное управление трудовых резервов при СНК СССР[42] и стала создаваться сеть ремесленных и железнодорожных училищ, школ фабрично-заводского обучения. Сельская молодежь сразу проявила значительный интерес к новой системе профессионального образования, рассматривая его не только как удачный трамплин для получения индустриальной специальности, но и в качестве закрепления в городе. Молодежь и подростки из деревни, главным образом, дети колхозников, быстро заполняли эти новые ученические места. Уже в 1940 г. состав учащихся школ ФЗО, ремесленных и железнодорожных училищ практически на 90% был сформирован именно за счет сельской молодежи, не уменьшился приток в них молодежи из деревни и в 1941 г.[43]

           В 1930-е годы высокая миграционная активность способствовала значительной убыли сельского населения. С 1926 по 1939 г. его общая численность в масштабах СССР снизилась на 6,3 млн. человек (с 120,7 млн. до 114,4 млн. чел.). За это же время городское население выросло более чем на 30 млн. человек[44], что в несколько раз превосходило его собственный естественный прирост. Иными словами, столь быстрый и значительный прирост горожан не мог быть достигнут без механического притока извне, т.е. из села. Что касается несоответствия в абсолютной убыли сельских жителей и быстрого роста городского населения, то это объясняется высоким объемом естественного прироста сельского населения. За 1926—1939 гг. он составил около 18 млн. человек, благодаря чему деревня смогла восполнить львиную долю своих миграционных потерь за это время[45].

           Одновременно территориальные перемещения сельского населения в город послужили важным фактором развития урбанизации в СССР. Основной вклад в рост городов вносили те союзные республики, где индустриализация развивалась особо высокими темпами. Так, из 30 млн. общего прироста численности городского населения, достигнутого по стране за 1926—1939 гг., более половины, т.е. 18,4 млн., дала РСФСР. Именно ей была свойственна наиболее значительная по масштабам миграция из деревни в город и там же сооружалось основное большинство новых промышленных объектов[46].

           Урбанизация страны на протяжении 1930-х годов сопровождалась интенсивным выбытием населения и трудовых ресурсов из деревни в город, из сельского хозяйства в промышленность и другие отрасли экономики. Тем самым миграционная активность сельских жителей сыграла особо значимую роль в изменении соотношения городского и сельского населения, что само по себе является следствием и одновременно показателем урбанизации. В 1926 г. в городах СССР проживало лишь [204] 18% жителей, ав 1939 г. — уже 33%[47]. В этом плане заметный след оставили 1930-е годы, когда вследствие проявления мобилизационной колхозной экономики многие сельские жители покидали деревню. Именно таким образом СССР — еще недавно типично аграрная страна — довольно быстро превращался в аграрно-индустриальную державу.

           [204-205] СНОСКИ оригинального текста