Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н. Рудая. М., 2013. 487 с. 30,5 п.л. 32,1 уч.-изд. л. 500 экз.

Реформы П.А. Столыпина: исторический опыт и уроки

Автор
Корелин Авенир Павлович
Korelin A.P.

Аннотация

В статье исследуются основные блоки правительственной программы П.А. Столыпина, ее экономические, политические, социокультурные компоненты, анализируются попытки их реализации и дается авторская оценка места и роли столыпинских реформ в судьбах Российской империи. Автор считает, что по своему характеру эта программа представляла собой комплекс системных преобразований, рассчитанных на переходный период от самодержавного к представительному правлению, правовому государству. Однако в силу ряда депрессивных факторов усилия премьера не только не увенчались успехом, но и в значительной мере стали причиной обострения политической ситуации в стране.

Ключевые слова
реформы; модернизация; самодержавие; властная вертикаль; правовое государство; самоуправление; земства; крестьянство; община; рабочий вопрос

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Корелин А.П. Реформы П.А. Столыпина: исторический опыт и уроки // Труды Института российской истории. Вып. 11 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2013. С. 88-115.

Текст статьи

 

 

[88]

А.П. Корелин

РЕФОРМЫ П.А. СТОЛЫПИНА: ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ И УРОКИ

 

           В наши дни имя Петра Аркадьевича Столыпина приобрело популярность, едва ли не превышавшую, как теперь принято говорить, его рейтинг при жизни. О нем написаны многочисленные статьи, брошюры, книги[1], упоминания о нем то и дело мелькают в прессе, его фамилия звучит по радио и телевидению и даже с трибун выс[89]ших органов власти. В связи со 150-летней годовщиной со дня его рождения и столетием со дня гибели прошел ряд научных и научнопрактических конференций, планируется сооружение памятников и памятных знаков. Чем обусловлен этот интерес? Во-первых, фактически, с именем Столыпина связана последняя попытка правящих кругов Российской империи вывести страну на путь эволюционного развития, избежать нового революционного взрыва, что само по себе представляет несомненный интерес для исследователей отечественной истории. Во-вторых, именно данное обстоятельство придает этой теме особую актуальность и практически-политическую значимость. В наше переломное время фигура последнего российского реформатора и особенно его деятельность в качестве главы правительства в сложную переходную эпоху, его попытки найти выход из кризисной ситуации, в которой оказалась страна в результате революции 1905—1907 гг., привлекают внимание и ученых, и политических деятелей, и представителей властных структур. И, наконец, немаловажно, что имя и политическое наследие Столыпина были и остаются «разменной картой» в политической борьбе. Неоднозначность личности премьера, определенная противоречивость его взглядов, многосторонность деятельности дают возможность так или иначе использовать его программу и практический опыт представителям различных, порой полярных политических направлений. В связи с этим необходимо отметить, что вышедшая за последние 10—15 лет литература базируется, в основном, на известном круге уже введенных в научный оборот материалов, но трактовка их даже серьезными исследователями весьма различна — от безудержной апологетики столыпинской программы и методов ее реализации до фактически полного неприятия всей деятельности его кабинета.

           Как складывалась столыпинская программа и каковы были основные ее положения? Следует отметить, что, несмотря на сравнительную по тем временам молодость (к моменту назначения министром внутренних дел, а затем и председателем Совета министров ему было 44 года), премьер уже зарекомендовал себя как опытный, волевой и вместе с тем гибкий администратор, сочетавший в себе и знатность происхождения (Столыпины числились среди древнейших дворянских родов империи), и университетское образование, и практику ведения рационального хозяйства в собственных имениях (семья владела несколькими имениями общей площадью около 7,5 тыс. десятин), и достаточно богатый служебный опыт, который Петр Аркадьевич приобрел на постах ковенского уездного и гродненского губернского предводителя дворянства, гродненского, а затем саратовского губернатора. Еще до своего карьерного взлета [90] он принимал участие в различных комиссиях и совещаниях, высказывал свои соображения по важнейшим вопросам внутренней жизни страны, касавшихся проблем модернизации сельского хозяйства, народного образования, страхования рабочих и т.д. Однако тогда его взгляды еще не сложились в программу, а предложения, в частности по аграрному вопросу, были достаточно умеренными, не выходя за рамки известного манифеста от 26 февраля 1903 г., предоставлявшего состоятельным крестьянам весьма ограниченное право выхода из общины при непременном сохранении в целом общинного строя.

           События 1905 г. во многом ускорили формирование его политических позиций. С одной стороны, еще будучи саратовским губернатором, он был вынужден реагировать на крестьянские выступления, поджоги помещичьих усадеб, применяя в том числе и воинскую силу, за что неоднократно получал благодарность от самого императора. Вначале доставляла мучения сама мысль оказаться замешанным в «крови», о чем он писал своей жене. В условиях нарастания осенью 1905 г. крестьянского движения, становившегося все более массовым, он надеялся, что приезд в губернию с карательными функциями генерал-лейтенанта В.В. Сахарова снимет с него «ответственность за пролитие крови». Однако генерал был убит террористами, и Столыпину пришлось самому посылать войска для подавления «беспорядков»[2]. С другой стороны, усугубление ситуации все более укрепляло его в убеждении, что одними репрессиями проблемы не решить. Уже в служебной записке от 11 января 1906 г. он высказал мысль, что бороться с революцией одними репрессиями невозможно, что главная причина массового крестьянского движения — отнюдь не революционная пропаганда, а нищета деревни. При этом нищета, по его мнению, не была следствием малоземелья, а последнее не являлось главной причиной крестьянских волнений. Главной причиной нестабильности в деревне, считал он, было сохранение общины, тормозившей производительность сельского хозяйства и препятствовавшей формированию у крестьян частнособственнического менталитета. Свою позицию он обосновывал и на совещании губернаторов, состоявшемся в конце января того же года. А так как большинство губернаторов, как и некоторые современные политологи, главную причину революционного движения видели в агитации интеллигенции и требовали усиления репрессий, то Столыпин вынужден был подать особое мнение, настаивая на проведении, наряду с карательными мерами, и ряда достаточно радикальных реформ. Император ознакомился с его мнением не позже 4 февраля 1906 г., что, видимо, не могло не сказаться впоследствии при выборе им кандидатуры на замещение важных правительственных постов[3].

          [91] Однако вплоть до вхождения в высшие правящие сферы сначала в качестве министра внутренних дел (26 апреля 1906 г.), а затем и председателя Совета министров (8 июня) его взгляды не составляли цельной программы. Ближайшие сотрудники премьера — С.Е. Крыжановский, В.И. Гурко, В.Н. Коковцов — свидетельствовали, что в правительство Столыпин пришел без четкой конкретной программы действий. Как писал впоследствии в своих воспоминаниях Крыжановский, автор многих законодательных проектов столыпинского кабинента, не было и особой надобности в срочной ее разработке, так как в основных чертах она была подготовлена кабинетом Витте к открытию Государственной Думы[4]. Ознакомившись с ней, а также с материалами многочисленных комиссий и совещаний, премьер смог постепенно составить свое представление о предстоящей программе действий. В сжатом виде эта программа была впервые опубликована в «Правительственном вестнике» 24 августа 1906 г. Наряду с угрозами ужесточения карательных действий в отношении революции в правительственной декларации провозглашался и курс на реформы. «Путь правительства — успокоение, порядок и реформы, — возвещал премьер. — Правительство не может, как того требуют некоторые общественные группы, приостановить все преобразования, приостановить всю жизнь страны и обратить всю мощь государства на одну борьбу с крамолою, сосредоточившись на проявлениях зла и не углубляясь в его существо». Таким образом, предполагалось решать одновременно две задачи (успокоение и реформы) и даже с некоторым смещением центра тяжести на преобразования. Несколько позднее эта установка получила даже нечто вроде исторического обоснования. В одной из собственноручных заметок Столыпина, относящихся к началу 1907 г., есть такой пассаж: «Реформы во время революции необходимы, так как революцию породили в большей мере недостатки внутреннего уклада. Если заняться исключительно борьбой с революцией, то в лучшем случае устраним последствия, а не причину... К тому же этот путь торжественно возвещен, создана Государственная Дума и идти назад нельзя. Это было бы роковой ошибкой — там, где правительства победили революцию (Пруссия, Австрия), они успевали не исключительно физической силою, а тем, что, опираясь на силу, сами становились во главе реформ. Обращать все творчество правительства на полицейские мероприятия — признак бессилия правящей власти»[5].

           В развернутом виде правительственная программа была изложена премьером в его первом выступлении перед II Государственной Думой 6 марта 1907 г. Это и другие его выступления в Думе и Государственном Совете, а также собрание законопроектов, вводимых в научный оборот составителями весьма ценного документального [92] сборника «П.А.Столыпин. Программа реформ. Документы и материалы» (М.: РОССПЭН, 2002—2003. 2 т.), дают достаточно полное представление о задуманных преобразованиях, а отчасти и об их судьбе. Главной задачей провозглашалось построение правового государства. «Преобразованное по воле монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое», — так определялась главой правительства конечная цель преобразований. Правда, толкование им этого понятия, как мы увидим, было довольно своеобразным. Но важно, что Столыпин безоговорочно признал важнейшие государственно-политические реалии, связанные с новой редакцией Основных законов, с учреждением Государственной Думы, реформированием Государственного Совета, на усмотрение и одобрение которых и предлагалась правительственная программа реформ. Первоочередной задачей была признана разработка правовых норм для реализации гражданских и политических свобод, провозглашенных Манифестом 17 октября 1905 г. — свобода слова, собраний, печати, союзов, вероисповеданий, неприкосновенность личности и жилища, тайна корреспонденции и т.п. Этот комплекс законов, определявших права и обязанности граждан, должен был составить правовую базу общества.

           Другой комплекс должны были составить законопроекты по реорганизации и усовершенствованию системы органов местного управления, суда и самоуправления. В сфере местного управления предполагалось прежде всего укрепить губернское и уездное административное звено — расширить полномочия губернаторов, заменить уездных предводителей дворянства, фактически возглавлявших уездную администрацию, коронными начальниками уездов, ликвидировать окончательно скомпромитировавший себя институт земских начальников и заменить их участковым комиссарами, лишив их судебных функций. Последние меры были рассчитаны не только на укрепление «властной вертикали», но и на полное упразднение архаичных остатков сословности в местном управлении и восстановление разделения административной и судебной властей на местах. Новый полицейский устав должен был ограничить деятельность охранного ведомства законными рамками. Реформы местной судебной системы предполагали восстановление института выборных мировых судей, реорганизацию сословно-крестьянских волостных судов, введение в судебные уставы ряда новых статей, заимствованных из практики западноевропейских стран (допущение защиты на стадии предварительного следствия, введение условного осуждения и досрочного освобождения из мест заключения ит.п.), а также введение в полном объеме нового «Уложения о наказаниях» и ряда законов в области гражданского права, особенно касавшихся сферы земельной собственности.

           [93] В области местного самоуправления намечалось введение земств в Прибалтике, Западном крае, Польше, Сибири, некоторое расширение компетенции земских управ при одновременном усилении административного надзора, а также создание в качестве низшего административно-общественного звена всесословной волости, поселкового и сельского управлений. Замыслы Столыпина в этом плане были значительно обширнее — вплоть до введения в местное управление и самоуправление некоторого подобия федерализма. Умеренно-либеральные позиции занимал Столыпин и в национальном вопросе. Он попытался ослабить остроту еврейского вопроса, провести ряд мер по упорядочению политико-административной автономии Польши, особого статуса Финляндии.

           Особый пакет составляли законопроекты социального характера, носившие вместе с тем отчетливо выраженную политическую направленность. Здесь, несомненно, центральное место занимали указы от 5 октября и 9 ноября 1906 г.: первый сближал в правовом отношении крестьян с остальным населением империи, а второй предоставлял им право свободного выхода из общины и закрепление за ними надельных земель в личную собственность. Новый курс аграрной политики имел далеко идущие цели. Постепенная ликвидация общины должна была, во-первых, поднять производительность аграрного сектора экономики, ликвидировать разбалансированность народнохозяйственной системы, усилившейся в результате виттевской индустриализации; во-вторых, создать из мелких зажиточных крестьян-собственников консервативный «средний класс», который, как это следовало из опыта европейских стран, составил бы новую социальную опору власти и тем укрепил на несколько подновленной основе политический режим; в-третьих, снять социальную напряженность в деревне, отвлечь крестьян от помещичьих земель. Наконец, аграрная реформа, завершая затянувшийся более чем на полвека процесс освобождения крестьян, должна была подвести экономическую базу под обретение ими гражданских и политических прав. «Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельной собственностью, — справедливо утверждал Столыпин, — он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы»[6]. Вместе с тем, представляя указ 9 ноября на утверждение Думы, а затем и Государственного Совета, премьер вновь и вновь подчеркивал, что насаждение «крепкого личного собственника» в деревне необходимо «для переустройства нашего Царства, переустройства его на крепких монархических устоях», для создания преграды развитию в стране революционного движения[7].

           Особое внимание правительства привлек и рабочий вопрос. Предполагалось коренное изменение отношения властей к рабочему [94] движению. Экономические забастовки теперь предлагалось рассматривать как «естественное стремление рабочих к улучшению своего положения», и, соответственно, рабочему движению предоставлялась возможность «естественного выхода, если оно не угрожает общественному порядку и общественной безопасности». Предлагалось узаконить указ от 2 декабря 1905 г., которым отменялась статья «Уложения о наказаниях», предусматривавшая уголовное преследование участников экономических стачек. Реформу рабочего законодательства предполагалось вести в двух направлениях: с одной стороны, оказание помощи рабочим в виде страхового законодательства, организации врачебной помощи, пересмотра нормирования труда подростков и женщин; с другой стороны, планировалось постепенное ограничение вмешательства властей в отношения труда и капитала и предоставление рабочим определенной свободы действий через посредство профсоюзных организаций, примирительных камер.

           Сознавая тесную зависимость экономического развития страны от уровня просвещения и профессиональной подготовки населения, правительство предлагало провести совместную с общественными учреждениями (земствами, городскими управами), на паритетных началах, реформу образования на всех его ступенях, имея в виду прежде всего доступность, а затем и введение обязательности начального образования при непрерывной связи низшей школы со средней и высшей, с «законченным кругом знаний» на каждой ступени образования, при создании широкой сети разнообразных типов профессиональных учебных заведений, дающих вместе с тем необходимый минимум общего образования.

           И наконец, большое внимание в программе уделялось возрождению и модернизации боевой мощи российской армии и флота, подорванной в ходе русско-японской войны. Однако в целом Столыпин был последовательным сторонником неввязывания России в какие-либо международные конфликты. Он считал, что для реализации его программы стране необходимы как минимум 20 лет покоя — внешнего и внутреннего. Но в то же время он всецело был за сохранение Россией статуса великой державы.

           Для обеспечения государственной казны необходимыми средствами правительство предлагало ввести новые принципы налогообложения и преобразование его старых форм с целью «достижения возможной равномерности обложения и возможного освобождения широких масс неимущего населения от дополнительного налогового бремени». Предполагалось ввести прогрессивный подоходный налог, проекты которого разрабатывались в недрах Министерства финансов едва ли не два десятка лет. Полученные суммы правительство [95] рассчитывало не только использовать для финансирования реформ, но и передать часть их в распоряжение земств и городских управ.

           Такова была в общих чертах программа столыпинского кабинета — достаточно обширная, с претензией на весьма существенные структурные и даже системные преобразования и в целом, несомненно, прогрессивная, несмотря на некоторую ограниченность и противоречивость. Ее характер отражал соотношение сил, которое сложилось в тот момент между властью и обществом. В ней нашли отражение прежде всего умеренные пожелания и требования либеральной оппозиции, уже давно выдвигавшиеся ею перед властью. Большая часть проектов давно, порой десятилетиями, разрабатывалась ведомствами, и лишь революция заставила власть активизироваться. Как уже отмечалось, основные законодательные пакеты готовились кабинетом С.Ю. Витте к открытию Государственной Думы, рассчитывавшим таким образом ограничить законотворческую инициативу народного представительства. Но П.А. Столыпин действительно впервые представил правительственную программу в обобщенном виде и предложил ее законодательным палатам, при участии которых и предполагалась ее реализация.

           Исходя из традиционного для правящих кругов России представления, что любые преобразования в стране могут быть инициированы и проведены только «сверху» и только при условии сохранения сильной монархической власти, Столыпин рядом чрезвычайно жестких мер сумел подавить революционное движение. Позицию премьера отчетливо характеризует его выступление в Думе 13 марта 1907 г. по вопросу о военно-полевых судах. Признав, что власти при применении этой меры допустили много «неправильностей», приведших к напрасным жертвам, он в то же время оправдывал ее государственной необходимостью. «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада, — заявил он в ответ на критику левых депутатов. — Это было, есть и будет всегда и неизменно... Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочий приостанавливать все нормы права»[8]. Это «состояние необходимой обороны», по его мнению, не только оправдывает применение репрессий, но в крайних случаях может привести и к установлению диктатуры. Здесь этатизм премьера достигает абсолюта: государство — превыше всего. Естественно, что отношение к подобным силовым методам правления — и тогда и сейчас — самые разные, зависящие от политико-правовых воззрений сторонников и [96] противников режима. Сохранение государственности, действительно, необходимо. Вопрос лишь в том, какова должна быть форма этой государственности и ее легитимность. В конце концов, «нестроение» страны, признававшееся самим Столыпиным и приведшее к революционному взрыву, было во многом результатом деятельности именно «правящих верхов», а американская конституция, например, имеет статью, согласно которой народ имеет право свергать правительство, не отвечающее его интересам, узурпировавшее власть.

           Весьма непросто складывались отношения Столыпина и с народным представительством. Его позиция в этих вопросах была весьма противоречива. С одной стороны, целью правительства провозглашалось создание «правового государства», сохранив «те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II»[9]. В связи с этим признавалось целесообразным и даже неизбежным существование высших представительных учреждений — Государственной Думы и реформированного, теперь наполовину избиравшегося Государственного Совета, формально наделенных законодательными функциями. Но, с другой стороны, он, пользуясь противоречивостью формулировок новой редакции Основных законов, постоянно подчеркивал фактически неограниченную полноту власти российского монарха, волею которого и было создано народное представительство. Последнее, по его твердому убеждению, должно быть лишь помощником царя в управлении страной. Только самодержавная власть, считал он, является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой силу и цельность России, оберегая ее от распада. И главная задача правительства должна состоять в том, чтобы «хранить исторические заветы России». Расшифровывая эту формулу, он открыто заявлял, что «историческая Самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности...». Правительство же, назначенное волею императора, не только не подотчетно Думе, но ей не дано даже право выражать ему «неодобрение, порицание и недоверие». Поэтому, считал он, «нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок», явно имея в виду западноевропейский парламентаризм[10]. Фактически важнейшим шагом к строительству правового государства должно было стать принятие законодательных норм, которые бы не только определяли права и обязанности граждан, но прежде всего ограничивали своеволие и административный беспредел российской бюрократии, особенно ее местного звена.

           Вскоре Столыпин на деле показал, каково место народного представительства во внешне обновленной политической системе. Как [97] известно, он дважды пошел на роспуск Думы, продемонстрировавшей свою оппозиционность режиму, и даже изменил избирательный закон, пойдя фактически на нарушение Основных законов империи. Этому предшествовали попытки установить контакты с либеральной оппозицией (председателем I Государственной Думы С.А. Муромцевым, лидерами кадетов П.Н. Милюковым и умеренных либералов Д.Н. Шиповым) и, наряду с этим, заручиться содействием возникшей в мае 1906 г. правоконсервативной дворянской организации Съезды уполномоченных губернских дворянских обществ (Объединенное дворянство). Прощупав, видимо, позиции тех и других и учитывая спад массового движения, Столыпин, в конце концов, инициировал обнародование 3 июня 1907 г. нового избирательного закона («бесстыжего» — по характеристике самого Николая II), который существенно изменил состав Думы. Это событие вошло в историю под названием третьеиньского государственного переворота, ознаменовавшего поражение революции.

           Новая, III Дума, открывшаяся в начале ноября 1907 г., по своему составу существенно отличалась от предшествовавших. Наряду с уменьшением общего числа депутатских мест (с 524 до 442), она вместо крестьянской стала дворянской. После провала надежд властей на крестьянство как на массовую социальную опору режима политика цезаризма была отброшена. Представители высшего сословия составили более 40% депутатского корпуса, лица так называемых «свободных профессий» — 19%, духовенство — 10%, промышленники и торговцы — 8%, депутаты от крестьян-земледельцев — около 15%, от рабочих и ремесленников — немногим более 2%. Соответственно в политическом отношении Дума значительно поправела. Наиболее многочисленной фракцией стал праволиберальный «Союз 17 октября». Октябристам фактически была уготована роль проправительственной партии, с помощью которой Столыпин намеревался проводить в Думе свою политику. Таким образом, новый избирательный закон, как считал Крыжановский, «дал правительству послушное и гибкое орудие для отбора того, что было лучшего в русском обществе, наиболее государственного» (конечно, по мнению инициаторов переворота)[11]. В Государственном Совете среди «назначенцев», а в значительной части и среди выборных членов преобладали правые.

           Но и получив в Думе необходимое, как ему казалось, соотношение сил для проведение реформ, премьер весьма настороженно относился к законодательным палатам. Во-первых, стремясь перехватить законодательную инициативу, важнейшие законопроекты он старался проводить в чрезвычайном указном порядке по статье 87 Основных законов, ставя Думу и Государственный Совет перед свершившимся фактом и [98] ссылась при этом на высочайшую волю. Во-вторых, под предлогом необходимости накопления молодым народным представительством опыта законодательной работы он вносил на его рассмотрение массу третьестепенных дел, так называемой «думской вермишели» или «законодательной жвачки», как откровенно признавался премьер в своем кругу, призванной занять умы и языки политиков. Такая политика вполне отвечала настроениям Николая II, который никак не мог примириться с «дарованной» им же самим Думой, и мысль о ее окончательном роспуске или преобразовании в законосовещательный орган при монархе никогда не покидала его. Сам Столыпин, будучи воспитанным в духе самодержавного культа, выступал то в роли буфера между императором и народным представительством, принимая на себя все критические стрелы в адрес верховной власти, то орудием монарха. При этом он опирался на противоречивость положений Основных законов, дававших возможность трактовать их в зависимости от того или иного понимания характера установившегося государственного строя и в зависимости от складывавшейся конкретной ситуации.

           Эти действия премьера, а также некоторые черты его характера (высокомерие, барство, надменность, бросавшиеся в глаза его сотрудникам по кабинету, расценивавшиеся порой в обществе только как твердость) вызывали нараставшее недовольство со стороны все большей части думских депутатов и даже членов Государственного Совета[12]. Демонстрируя силу, твердость и решительность власти, он без колебаний шел на конфронтацию с депутатами, употребляя в своих выступлениях резкие высказывания — «Не запугаете!», «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия» ит.п. Не только либералы и левые радикалы, но и правые все чаще обвиняли правительство в установлении режима восточной деспотии, в государственном перевороте, в усилении полицейского произвола. Дело в том, что со временем в существовании представительства оказались заинтересованными почти все, за исключением крайне правых, политически активные силы, так или иначе пытавшиеся использовать его в своих интересах. В скором времени столыпинская программа привела к обострению противоречий не только между правительством и обществом, но и в самих правящих сферах. Реализация столыпинского курса не могла удовлетворить политические силы, стоявшие на диаметрально противоположных позициях по важнейшим вопросам внутренней политики. Она не устраивала правоконсервативные круги, поскольку реформы или непосредственно затрагивали и ущемляли их интересы, или грозили непредсказуемыми последствиями. Леворадикальные силы видели в них опасность для своих целей, ибо успешные реформы суживали возможность для революционного выбора. Не удовлетворяла политика [99] Столыпина и либералов, а со временем и проправительственный октябристкий центр, так как премьер по мере нарастания сопротивления реформам стал все чаще «оглядываться назад». Либералы видели ущербность столыпинского курса прежде всего в попытках совместить самодержавие с представительным строем, что неизбежно вело к нарушению законности, пренебрежению завоеванными демократическими свободами, все чаще раздавалась критика премьера за практику строительства «правового государства» неправовыми методами.

           О настроениях в обществе свидетельствуют перлюстрированные полицией письма. В начале 1908 г. неизвестный корреспондент, близкий к высшим сферам, писал князю А.М. Горчакову: «Теперь времена хуже, чем при покойном Плеве, и все это потому, что, перешагнув через грань законности, администрация не знает больше удержу и даже не может понять, что революционный угар миновал и надо вступать на почву законности... Правы были те, кто скептически относился к манифесту свободы, — данные обещания не исполняются». Д.Н. Шипов, умереннейший либерал-монархист, подытоживая в конце того же года сложившуюся ситуацию, с горечью констатировал: «Разбиты все надежды на мирное преобразование политического и социального строя... В действиях государственной власти нет необходимой искренности, и все мероприятия имеют целью по внешней форме дать одно, а в сущности установить совершенно противное. От представительного строя по форме не отказываются, но в сущности с представительством не считаются и сводят его на нет, так что самодержавная бюрократия теперь проявляет гораздо больше произвола, чем когда-либо прежде. Политические свободы включены в наши основные законы, но где они? Все это ведет к тому, что пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все растет и в населении воспитывается чувство злобы и ненависти... Столыпин не видит, или, скорее, думается мне, не хочет видеть ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти, а реакция влечет его по этому пути все далее»[13].

           Крен правящих кругов вправо отчетливо обнаружился вскоре после подавления революции, и этот фактор сыграл решающую роль в свертывании программы преобразований. Выступая 16 ноября 1907 г. перед III Думой, Столыпин уже заметно ограничил круг планировавших реформ. Прежде всего в ходе их реализации оказался свернут весь пакет законопроектов, связанных с политическими и гражданскими свободами, которые были признаны несвоевременными, не был реализован и комплекс административно-судебных реформ. Уступая мощному давлению дворянско-помещичьего лобби, заручившегося поддержкой императора, Столыпин был вынужден отказаться от реорганизации местных административных струк[100]тур. Удалось лишь восстановить институт мировых судей, который, однако, так и не был введен повсеместно. Сохранение же крестьянских сословных волостных судов фактически означало полное отрицание той идеи, которая первоначально была положена в основу этого пакета законопроектов. Ценою длительных жестких столкновений Столыпина с Думой и особенно с Государственным Советом были введены земства в шести западных губерниях. При проведении этого законопроекта премьер, уже с 1909 г. сделавший поворот к откровенному национализму, попытался рядом мер ослабить в проектируемых земствах позиции польских помещиков, рассчитывая опереться на крестьянство, среди которого преобладали украинцы и белоруссы. Это не могло не насторожить поместное дворянство внутренних губерний, увидевшего в этом угрозу собственному представительству в земствах. Столыпину пришлось пойти на открытый конфликт и с императором, которому в очередной раз пригрозил своей отставкой, и с лидерами правых в Думе и Государственном Совете. Таким образом, он добился принятия 14 марта 1911 г. законопроекта в чрезвычайном порядке, лишь вынудив царя дать согласие на роспуск на три дня высших законодательных учреждений. Это была «пиррова победа». Теперь и правые заговорили о «незакономерности» действий столыпинского кабинета, а Николай II проникался все большей неприязнью, в немалой степени искусно подогреваемой камарильей, к недавнему протеже.

           Наиболее продвинутой в пакете социально-политических преобразований оказалась аграрно-крестьянская реформа. Начало ей положил указ от 9 ноября 1906 г., принятый в чрезвычайном порядке и носивший скромное название «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования». Формально указ лишь конкретизировал и вводил в действие статью 12 общего «Положения о крестьянах» и статью 165 «Положения о выкупе» 1861 г. Как известно, по замыслу авторов этих актов крестьянин после выкупа надела становился полным его собствеником и мог выйти из общины. Однако власти, сделавшие ее орудием своей административно-полицейской, фискальной и социальной политики в деревне, всячески стремились оттянуть этот момент: за 45 пореформенных лет из общины смогли выйти лишь 145 тыс. хозяев. Контрреформы 80-х — начала 90-х годов сделали этот выход практически невозможным. И хотя к идее завершения крестьянской реформы постоянно возвращались и в правительственных, и в общественных кругах, понадобилась революция, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки и были сделаны практические шаги в данном направлении.

           [101] Пересмотр курса аграрной политики стал неизбежным с изданием Манифеста 3 ноября 1905 г., которым предусматривались полная отмена с 1 января 1907 г. выкупных платежей и расширение операций Крестьянского банка по скупке частновладельческих земель и перепродаже их крестьянам. Затем был принят ряд частных мер: указом 4 марта 1906 г. учреждались Комитет по землеустроительным делам, губернские и уездные землеустроительные комиссии, задачей которых было прежде всего разграничение крестьянских и помещичьих земель, Крестьянскому банку актами 12, 27 августа и 19 сентября того же года передавались для продажи крестьянам участки казенной, удельной и кабинетской земли. Столыпин первое время шел по уже проложенному пути. Его попытки убедить I и II Думу отказаться от революционного вмешательства в земельные отношения оказались безуспешными. Став премьером, он сделал аграрно-крестьянскую реформу фактически осью всей своей внутренней политики, рассчитанной, как уже отмечалось, на модернизацию социально-экономического, а отчасти и политического строя империи. Но даже получив законопослушную III Думу, он не решился сразу внести аграрный законопроект на ее обсуждение, проведя его чрезвычайным порядком по статье 87 Основных законов. Указ стал законом только 14 июня 1910 г.

           Основным назначением этого акта было пробудить у крестьянина частнособственнический инстинкт, дать толчок постепенному разрушению общины. Формально заявление о выходе должно было утверждаться большинством сельского схода. Но если сход в течение месяца не принимал решения, то дело передавалось на усмотрение земских начальников и их съездов, которые, выполняя установку правительства, обычно решали его в пользу заявителя. В сельских обществах, где переделов не было с момента наделения крестьян землей, все члены общины автоматически объявлялись владельцами своих наделов. Но это был лишь первый этап реализации нового аграрного курса. В хозяйственном отношении простое объявление наделов личной собственностью не устраняло всех неудобств, связанных с раздробленностью, чересполосицей, с принудительным севооборотом, совместным пользованием угодьями, характерных для общинного землепользования. Вторым шагом в направлении наступления на общину были «Временные правила» 19 марта 1909 г., предусматривавшие разверстания на хутора и отруба целых селений, что было закреплено законом от 29 мая 1911 г., которым центр тяжести реформы переносился на землеустройство. Теперь сам акт землеустройства считался основанием для признания надела личным владением, что на практике усиливало «административный ресурс» в проведении реформы. Основной упор был сделан на образование [102] хуторских (с перенесением усадьбы на свой участок) и отрубных (с оставлением усадьбы в деревне) участковых хозяйств[14].

           С принятием этих актов преобразования в аграрной сфере приняли определенную логичность и комплексность. В частности, главной цели реформы — насаждению крестьян-собственников — оказались подчинены и операции Крестьянского банка, получившего возможность не только содействовать приобретению крестьянами земли, но и выдавать ссуды для хозяйственных целей под залог наделов (указ от 15 ноября 1906 г.), и вся деятельность Переселенческого управления, способствовавшего переселению малоземельных крестьян на свободные земли в юго-восточном Поволжье, Сибири, Средней Азии. В этом плане сыграл свою роль и известный указ от 5 октября 1906 г. С одной стороны, он способствовал выходу из общины и разрыву с землей тех групп крестьян, которые фактически уже порвали связь с деревней; с другой стороны, он укреплял позиции зажиточных слоев, их правовой и имущественный статус, предоставляя им возможность принимать активное участие в органах земского самоуправления, ликвидировал архаичные функции общины. Правда, в Думу он был внесен лишь в июне 1916 г.

           Эти направления в реализации реформы, их количественные и качественные параметры обычно и рассматриваются исследователями как аргумент в пользу ее успешности или неудачи. Столыпину не суждено было дождаться плодов реализации своего дела. Но, видимо, есть смысл попытаться подвести хотя бы краткие итоги за все время действия реформы (в мае 1915 г. в связи с начавшейся войной она была приостановлена, а 28 июня 1917 г. — постановлением Временного правительства прекращена). И опять-таки, при наличии статистических данных о ходе реформы земского отдела МВД и землеустроительных комиссий Главного управления землеустройства и земледелия[15], подсчеты исследователей о количестве вышедших из общины хозяев заметно разнятся — от 1/3 до 60% и даже более[16]. Причина расхождений — в различных оценках имеющихся материалов. Представляется, что более приемлемыми являются рассчеты, согласно которым из общины к 1915 г. вышло более 3 млн всех домохозяев, т.е. несколько более 1/3 всех крестьянских хозяйств. Приводимые некоторыми авторами более высокие показатели представляются завышенными как за счет отнесения к выделившимся из общины всех членов беспередельных общин, так и за счет зачисления в собственники всех подавших заявления о выделе и землеустройстве, а также, видимо, за счет двойного учета «укрепленцев» среди землеустроенных крестьян. Между тем, из 3,5 млн членов беспередельных общин только 470 тыс. взяли укрепительные [103] документы, а из 5,8 млн ходатайств о землеустройстве удовлетворено было менее трети. На надельных землях было образовано, опять-таки по разным подсчетам, от 1,6 млн до 2 млн хуторских и отрубных хозяйств (300—500 тыс. хуторов и 1300—1500 отрубов), площадь которых составляла около 11—12% всех надельных земель, а вместе с подворниками — около 28—30%. Остальные «укрепленцы» продолжали хозяйствовать чересполосно, что еще более запутывало земельные отношения в деревне. К тому же необходимые для крестьянских хозяйств угодья (луга, пастбища, водоемы, леса и т.п.) в значительной мере оставались в общественном пользовании.

           Заметную роль в землеустройстве крестьянских хозяйств сыграл Крестьянский банк. Если ранее в его операциях преобладали коллективные покупки земли товаришествами и обществами, то теперь 90% его клиентуры составляли индивидуальные хозяева. За 1907— 1915 гг. крестьяне приобрели у банка или купили с его помощью 9,8 млн дес., получив ссуды на 929 млн руб. Причем главной задачей банка было создание образцовых хуторских хозяйств, каковых и было создано на банковских землях около 270 тыс. Но предоставляя кредит до 90% и даже до 100% стоимости земли, банк устанавливал ставки, до трети превышавшие цены свободного рынка. В результате задолжность банку ложилась тяжелым бременем на его клиентов, затрудняя модернизацию хозяйств. За неуплату процентов банк отобрал у задолжников более 600 тыс. дес.

           В годы реализации реформы особый размах получило переселение крестьян на свободные земли в Сибирь и Среднюю Азию. Первоначально оно было рассчитано прежде всего на маломощные, разоряющиеся хозяйства, которым предоставлялись пособия и всякого рода льготы. За 1907—1914 гг. всего за Урал проехало около 3,8 млн переселенцев и ехавших на разведку «ходоков». Из них на новом месте осталось 2,7 млн, вернулось около 1 млн человек, в том числе около 0,5 млн переселенцев, уже продавших на родине свои земли и пополнивших пауперизированные слои города и деревни. Посетив в 1910 г. Сибирь и Поволжье, Столыпин понял ошибочность первоначальных расчетов на переселение прежде всего малоземельных крестьян, которые и на новом месте не в состоянии были обзавестись крепким хозяйством. Теперь упор был сделан на переселение действительно крепких хозяев, которые могли бы эффективно воспользоваться казенной помощью. К тому же было отмечено, что переселенцы переносили и на новые земли старую общинную организацию, что потребовало более активной работы по землеустройству. И, наконец, более полно и отчетливо была сформулирована и цель переселения — освоение колониальных окраин импе[104]рии, укрепление ее границ и ассимиляция коренного населения, т.е. более отчетливо зазвучали политические мотивы и были несколько приглушены социально-хозяйственные. Далеко не все оставшиеся в Сибири переселенцы смогли оправдать возлагавшиеся на них надежды и стать крепкими хозяевами. Но тем не менее, они заметно пополнили население Сибири, дав около половины его прироста, что, с одной стороны, несомненно, ускорило процесс хозяйственного освоения ее обширнейшей территории, но с другой — обострило конфликты переселенцев со «старожильческим» крестьянством и местным «инородческим» населением.

           Рассматривая экономическое состояние российской деревни в предвоенное десятилетие, исследователи единодушно отмечают, что в эти годы были достигнуты определенные успехи: продолжали расти валовые сборы, урожайность, налицо были достижения в специализации и интенсификации крестьянских хозяйств, в использовании минеральных удобрений, машин, росло благосостояние деревни и т.д. Некоторые авторы приписывают все эти достижения успешной реализации столыпинской реформы. Другие склонны объяснять эти сдвиги прежде всего благоприятными условиями объективного порядка, «попутными ветрами» — рядом урожайных лет, освоением новых земель, ростом цен на сельскохозяйственную продукцию и т.п. Действительно, влияние благоприятных условий отрицать нельзя, как и определенный вклад в эти сдвиги землеустроенных крестьянских хозяйств. Но главное, видимо, заключается в том, что государство и общество впервые повернулись лицом к деревне, оказывая ей финансовую, материальную, агрикультурную помощь. Ассигнования из казны на эти цели за 1908—1912 гг., помимо ссуд Крестьянского банка, возросли с 5,7 млн до 21,9 млн руб., в 1913 г. они составляли уже более 29 млн руб. Расходы земств за 1911—1913 гг. соответственно возросли с 11,4 млн руб. до 18,1 млн руб.[17] Значительные средства и сельскохозяйственная техника во все большем объеме поступали в деревню через бурно развивавшуюся кредитную, потребительскую, закупочно-сбытовую кооперацию. Общее число кооперативных учреждений за предвоенное десятилетие возросло с 4 тыс. до 30 тыс. Только кредитные кооперативы за 5 предвоенных лет выдали своим членам ссуд почти на 3 млрд руб. За последние предвоенные годы было открыто свыше 300 новых сельскохозяйственных учебных заведений, более 1000 курсов, проведено более 20 тыс. чтений, лекций, бесед на агрономические темы, почти во всех губерниях Европейской России организована система опытных полей, участков. Земства ввели институт участковых агрономов, через земские склады в деревню шли усовершенствованные сельскохозяйственные машины [105] и орудия, семена, удобрение, открывались прокатные пункты для предоставления производителям сложной техники, строились элеваторы, склады и т.п. Некоторые исследователи не без основания считают, что именно техническая и технологическая помощь деревне, поддержка кооперативного движения и должны были стать главным направлением в постепенной модернизации деревни, которая со временем могла бы привести и к социальным последствиям[18]. Это ли не путь для подъема сельского хозяйства и в наши дни?

           Вместе с тем, следует отметить, что реформа по ряду обстоятельств была не лишена недостатков, заложенных в нее первоначально или обнаружившихся в ходе ее реализации. Во-первых, несмотря на высокие темпы землеустройства, все же общая численность участковых хозяйств и их удельный вес в общей массе крестьянского землевладения были невелики. Во-вторых, размещены они были крайне неравномерно: основная масса их приходилась на северо-западные, южные и юго-восточные губернии, где община и ранее не имела глубоких корней, а земледельческий центр, требовавший по первоначальным замыслам Столыпина особого внимания, оказался менее всего затронутым реформой. В-третьих, большинство таких хозяйств по-прежнему страдало от малоземелья. По расчетам дореволюционных экономистов, необходимый минимум для ведения товарного производства составлял, в зависимости от районов, от 8 до 15 дес. Средний размер хуторов и отрубов в России равнялся 9,8 дес., что было несколько больше, чем у общинников (9,1 дес.), но в целом явно тяготел к минимуму. Причем около половины таких хозяйств располагали площадью менее 8 дес., т.е. меньше потребительской нормы. Реформа не устраняла и сословности крестьянского землевладения. Опасаясь массовой пауперизации деревни, власти приняли меры по предотвращению быстрой мобилизации надельных земель: отчуждение их допускалось только в крестьянские руки, приобретение ограничивалось 6 душевыми наделами. Все это не могло не сказаться отрицательно на планах социально-политических преобразований, прежде всего в сфере местного управления и самоуправления. Несмотря на массированное административное давление, а может быть отчасти и в результате его, значительные массы крестьян выступили против насильственного разрушения обшины. Открытых выступлений было не так много (за предвоенные годы их насчитывается около 1,6 тыс.), но недовольство крестьян проявилось в том, что почти ¾ вышедших из общины не получили согласия сходов. Потребовалось вмешательство властей, что лишь подогрело социальную напряженность в деревне. Наконец, община обнаружила удивительную живучесть. [106] С одной стороны, сказалось влияние традиций, которые сохранялись в условиях низкого социально-экономического развития деревни, аграрной перенаселенности и слабого оттока населения в неземледельческие сферы, что способствовало сохранению общины как института социальной защиты. С другой стороны, община сумела в какой-то мере приспособиться к новым условиям и даже обеспечить определенный хозяйственный и агрикультурный прогресс, что отметил немецкий профессор Аухаген, посетивший с целью изучения хода реформы ряд губерний в 1911—1913 гг.[19] Наряду с ростом кооперативов в предвоенное десятилетие наблюдалось и увеличение численности сословно-общественных крестьянских заведений мелкого кредита (мирских капиталов, вспомогательно-сберегательных касс, сельских банков и т.п.) — с 5045 до 5755, оборотный капитал их вырос за это время с 51,9 млн до 115 млн руб., число заемщиков — с 1,7 млн до 2,4 млн, причем размер вкладов увеличился в 3 раза, а общая сумма выданных ссуд — в 2,2 раза[20].

           Важно отметить, что по мере реализации реформы нарастало недовольство ею со стороны помещичьих кругов и даже недавних соратников премьера. С энтузиазмом встретив заявление правительства о наступлении на общину, Всероссийский союз землевладельцев и Объединенное дворянство затем выступили против «прокрестьянской» линии нового курса аграрной политики правительства, обвиняя его, в частности, в пособничестве ускоренной распродаже дворянских имений. Выступивший на одном из съездов Объединенного дворянства В.И. Гурко, бывший товарищ Столыпина по Министерству внутренних дел и соавтор указа от 9 ноября 1906 г., обвинил премьера в извращении сути задуманных преобразований. В частности, он считал, что в результате форсированной реализации реформы, во-первых, искусственно усиливается процесс обезземеливания помещиков, земли которых скупаются Крестьянским банком, что ведет к исчезновению важного культурного слоя в сельской местности; во-вторых, ускоряется пролетаризация деревни и остановить этот процесс не могут ни переселения, ни перепродажа банком помещичьих земель крестьянам. По его мнению, для развития сельского хозяйства следует сосредоточить усилия на создании трех типов хозяйств — крупных культурных «рентных» имений, дающих заработки сельскому населению; зажиточных фермерских хозяйств, площадь которых должна составлять не менее 30—50 дес., и мелких трудовых крестьянских хозяйств. К тому же он считал, что решить аграрные проблемы нельзя без одновременного развития промышленности, чему Столыпин, по его мнению, не уделял должного внимания[21]. Действительно, все предпринимавшиеся меры не сняли проблему [107] нараставшего аграрного перенаселения, финансовая и агротехническая помощь правительства, особенно на фоне громадных ассигнований на реализацию военно-морских программ, составивших более 4,3 млрд руб., была явно недостаточна. Процесс землеустройства, особенно в части размежевания крестьянских и помещичьих земель, был далек от завершения, что сохраняло предпосылки для социальных конфликтов в деревне. И, наконец, охранительное ведомство во главе с самим Столыпиным со все большей подозрительностью относилось к кооперативному движению, всячески ограничивая его самодеятельность и тем вызывая политизацию его руководства[22].

           Все это в той или иной мере тормозило процесс преобразований российской деревни. Но самый тяжелый удар реформе нанесла разразившаяся мировая война. Мобилизации, оторвавшие от хозяйств самые трудоспособные мужские руки, многочисленные реквизии лошадей, скота и другие трудности военного времени оживили прообщинные настроения в деревне, усиливалось недовольство властями, подогреваемое деятельностью леворадикальных сил. В результате событий 1917 г. община «взяла реванш», практически поглотив не успевшие укорениться хутора и отруба. Успех преобразований в конечном итоге, видимо, можно определить одним интегральным показателем — их необратимостью. Община же, по крайней мере в количественном отношении, не утратила своих позиций: если в 1905 г. в Европейской России насчитывалось около 135 тыс. общин, то в 1917 г. их было, в пределах современной территории России, не менее 110 тыс.[23]

           В результате сопротивления предпринимателей и охранительного ведомства, возглавляемого премьером, оказался свернут и весь комплекс законопроектов по рабочему вопросу. В ходе их обсуждения основной удар был направлен против проектов, предусматривавших свободу стачек, против рабочих организаций, особенно профсоюзов. Столыпин, ставший на путь компромиссов, сдал свои позиции довольно скоро. В своем выступлении перед III Думой 16 ноября 1907 г. из пунктов прежней программы он глухо упомянул лишь о разработке мер по страхованию рабочих и оказанию им врачебной помощи. Проекты, внесенные в Думу в начале 1908 г., затем надолго исчезли в бюрократической машине. В конце концов, они были приняты только после бурной вспышки протестов, последовавших после известного Ленского расстрела, и утверждены 23 июня 1912 г. Не был принят и законопроект о введении прогрессивного налога, вместо этого власти пошли на традиционное увеличение косвенного обложения.

           Из успешных преобразовательных мер можно отметить реализацию культурно-образовательной программы, среди пунктов которой одним из важнейших было введение всеобщего начального образова[108]ния. Проект закона разрабатывался Министерством народного просвещения еще с начала 900-х годов. Проблема низкого культурного и образовательного уровня народных масс, особенно деревни, была столь остра, что уже I Дума посчитала «своим долгом употребить все усилия для поднятия народного просвещения и прежде всего озаботиться выработкой закона о всеобщем обучении». Но и этот проект фактически поступил на обсуждение только весной 1909 г. Не дожидаясь его окончательного принятия, Совет министров своим постановлением от 13 июля 1907 г. отпустил для нужд народного образования около 2 млн руб. Затем Дума и Государственный Совет 8 мая 1908 г. приняли закон об ежегодном отпуске средств на эти цели, общая сумма которых к 1910 г. составила 35,9 млн. руб. В 1909 г. создан был специальный школьно-строительный фонд, из которого выдавался льготный кредит для сооружения школ. Уже к середине 1910 г. почти все земские управы заявили о своих претензиях на министерские пособия и более половины, получив их, приступили к введению всеобщего начального образования, срок осуществления которого рассчитан был на 10—25 лет. В ходе реализации министерского проекта, так и не ставшего законом, вскоре обнаружились острые разногласия между ведомством и земствами. Проект предусматривал подчинение начальных школ училищным советам, во главе которых оставались предводители дворянства, хотя почти все земства высказывались за выборность этого поста. Министерство отказалось и от провозглашенного в правительственной декларации принципа единства школы, оставив церковно-приходские училища в ведении Синода. Долгие годы дебатировался и вопрос о преподавании в школах на родном языке, что весьма важно было для национальных регионов.

           Однако все компромиссы, столь характерные для попыток кабинета и его главы реализовать программу преобразований, уже не могли спасти Столыпина. Отставка его была предрешена. К тому же стало сдавать здоровье. «Пять лет тяжелого труда подорвали его здоровье, и под цветущей, казалось, внешностью он в физическом отношении был уже почти развалиной, — вспоминал Крыжановский. — Ослабление сердца и Брайтова болезнь, быстро развиваясь, делали свое губительное дело, и если не дни, то годы его были сочтены. Он тщательно скрывал свое состояние от семьи, но сам не сомневался в близости конца. Наконец, в политике своей Столыпин зашел в тупик и в последнее время стал выдыхаться»[24]. Доведенный до крайности позицией поместного дворянства премьер в январе 1911 г., в ходе частной беседы, по свидетельству присутствовавшего при этом пензенского вице-губернатора А.В. Цеклинского, весьма критически отозвался о крестьянской реформе 1861 г. и всей последующей поли[109]тике по ее реализации. Заметив, что «земля, сосредоточенная в руках помещиков-тунеядцев, эксплуатирующих крестьян-арендаторов» является «крупным козырем в руках социалистов для подкапывания под государственность», он даже высказался за возможность принудительного отчуждения помещичьей земли. «Что меня ждет в последнем случае… — передает слова Столыпина участник беседы. — Политическая эмиграция заграницей за земельную реформу назвала меня революционером»[25]. Однако премьер еще не сдавался. В мае 1911 г. он, по свидетельству своего сотрудника А.В. Зенковского, диктовал обширную записку по реорганизации центральных исполнительных структур, по-видимому, веря в преобразующую силу бюрократии. Однако 1 сентября того же года в Киеве во время торжеств по поводу открытия памятника Александру II, в оперном театре, в присутствии самого императора, он был смертельно ранен провокатором Д.Г. Богровым и 5 сентября скончался. Был ли его убийца революционером или агентом охранки, о чем до сих пор спорят историки, не столь важно. Как бы то ни было, в данном случае Столыпин пал жертвой собственной системы полицейского сыска, провокаций и репрессий, использовавшейся им для борьбы с революцией.

 

* * *

           Итак, правительственная программа Столыпина в самых основных своих положениях фактически осталась невыполненной — не хватило ни времени, ни средств, ни политической воли и мудрости правящих кругов, ни поддержки общества. Реализация ее — своевременная, разумная, без административного нажима — вполне возможно могла бы снять проблему революции. Россия после финансовоэкономического кризиса начала 900-х годов и последовавшей затем длительной депрессии, после разрушительных последствий событий 1905—1907 гг., казалось, могла выйти на путь экономического оздоровления. Однако эволюционный путь развития страны в значительной мере зависит не только от объективных обстоятельств, но и от субъективного предрасположения к реформам правящих кругов, их готовности отказаться от старого и стать на путь преобразований, а также от степени готовности общества принять нововведения.

           В современной историографии утвердилось мнение, что российское самодержавие в свое время сыграло важную роль в становлении и укреплении государственности, в экономическом развитии страны, в процессе ее модернизации. Однако существуют расхождения в определении роли этого фактора на рубеже ХIХ—ХХ вв. Ссылаясь на фигуры виднейших реформаторов (Н.Х. Бунге, И.А. Вышнеградский, С.Ю. Витте, П.А. Столыпин), призванных именно верховной [110] властью, некоторые из историков придерживаются мнения, что традиционная форма правления, к тому же несколько подновленная, еще не исчерпала своей эффективности. Но большинство историков все же склонны считать, что преобразовательный потенциал самодержавно-монархической формы правления в условиях усложнения социально-экономической, политической и культурной жизни страны себя исчерпал. Действительно, те же примеры с реформаторами свидетельствуют, что в своей деятельности они были весьма жестко ограничены и вынуждены были покинуть свои посты, не реализовав в сколько-нибудь полном виде свои программы. Именно по этой причине ряд важнейших, судьбоносных для страны реформ катастрофически запоздал. В частности, на рубеже 70—80-х годов ХIХв. Россия «проскочила», может быть, один из важнейших в своей истории поворотов, когда было возможно ввести в управлении на высшем уровне, хотя и в весьма ограниченном виде представительские начала, перейти, с окончанием срока временнообязанного состояния крестьян, к постепенной ликвидации общины. Это были как раз те 20—25 лет, когда можно было снять или ослабить те «неустройства», приведшие, как считал сам Столыпин, к революции, и которые могли бы дать тот запас времени, которого ему не хватило.

           Процесс формирования правового государства и гражданского общества в России протекал медленно и весьма сложно; сделав заметный сдвиг в результате «великих» реформ 60—70 годов, затем на десятилетия фактически замер, и лишь революционный кризис вновь подтолкнул его. Предложенные кабинетами С.Ю. Витте иП.А. Столыпина программы предусматривали дальнейшее эволюционное развитие страны, в том числе и меры по насаждению и развитию элементов гражданского общества. Составной частью последних было укрепление института частной собственности, формирование на этой основе рыночной экономики и переход от традиционного сословного к буржуазному бессословному обществу, постепенное уравнение всех «верноподданных» в гражданских и политических правах и превращение их в граждан, сотрудничество с законодательным народным представительством, общественными организациями и политическими партиями, расширение географии и компетенции местного самоуправления и т.д. Казалось, были созданы или находились в процессе формирования основные институты, позволявшие установить взаимодействие власти и общества. Вместе с тем, создававшуюся систему нельзя еще назвать функционирующим гражданским обществом. Провозглашенные права и свободы граждан оставались декларативными. Власть продолжала с подозрением относиться к Думе, хотя она фактически так и не [111] воспользовалась правом законодательной инициативы. Более того, в канун войны, в связи с очередным витком роста социальной напряженности, правящие круги вновь вынашивали планы роспуска народного представительства. Наметилось, правда, сотрудничество властей, в основном в хозяйственно-экономической сфере, с земским и городским самоуправлением. Но в замыслах П.А. Столыпина было установление над ним жесткого административного контроля. Политические партии и организации продолжали существовать в рамках «Временных правил об обществах и союзах» от 4 марта 1906 г. В 1908 г. был разогнан Первый Всероссийский кооперативный съезд, высказавшийся за принятие общекооперативного закона, была запрещена кадетская партия. К 1910 г. из 652 профсоюзных объединений, возникших в годы революции, 457 были ликвидированы. Значительная часть губерний продолжала находиться на положении военной или чрезвычайной охраны со всеми вытекающими из этого последствиями.

           «Ген самодержавности», определявший природу верховной власти, стал важнейшей из причин нараставшей инертности государственных структур в управлении страной, наиболее отчетливо проявившейся во взаимоотношениях Николая II и народного представительства. Не спадавшая социально-политическая напряженность усугублялась состоянием российского общества. Сословный эгоизм и консерватизм дворянства, социально-политическая недальновидность буржуазии и недостаточно высокий общий культурный и политический уровень развития основной массы населения слились в мощный депрессивный фактор, тормозивший буржуазную модернизацию страны. О неготовности к преобразованиям российского общества, особенно широких народных масс, в правящих верхах говорилось едва ли не 200 лет тому назад, такие утверждения в ходу и сейчас. Но дело ведь не только в недостаточно высоком уровне просвещения и культуры, сравнительно низком материальном обеспечении основной массы населения. Политическую зрелость общество приобретает только в процессе политической практики и по мере вовлеченности в нее, а это входило в противоречие с традиционной ставкой власти на всемерное подавление любой общественной самодеятельности. Ситуация не изменилась и в послереволюционные годы. Наиболее политически дальновидные лидеры Совета съездов представителей промышленности и торговли на проходившем в 1910 г. форуме отмечали, что «в ХХ столетие Россия входит с непомерно выросшей обрабатывающей промышленностью, с крайне отсталым земледелием и с умерщвленной самодеятельностью широких народных масс»[26]. Столыпин, ограниченный жесткими рамками [112] существующей системы, в процессе реализации своей программы, предусматривавшей, наряду со строительством «властной вертикали», и насаждение элементов демократии, принужден был или свернуть, или отложить на неопределенное будущее ее политическую часть, сделав ставку на социально-экономические преобразования, не требовавшие особой гражданской активности населения.

           Опыт разработки и реализации столыпинских реформ показывает, что самодержавие, даже попадая в кризисную ситуацию, постоянно запаздывало с реформами, а решившись на них, всегда готово было от них отказаться. Каждый шаг вперед был, как правило, вынужденным, делался под давлением чрезвычайных обстоятельств и имел целью прежде всего стабилизацию политического режима. Правительство долгое время не имело стратегической линии в модернизации страны, предпринимавшиеся отдельные меры носили, образно говоря, тактический характер, были непоследовательны, а то и прямо противоречили друг другу. В частности, эволюционное развитие деревни после 1861 г. было заторможено и деформировано аграрной политикой правительства. В результате было потеряно несколько десятилетий, которых, например, хватило Пруссии, на опыт которой во многом ориентировался премьер, чтобы землеустроить крестьян и придать капиталистический импульс развитию сельского хозяйства. Все основные проекты, составлявшие столыпинскую программу, отражали давно назревшие потребности развития российского общества, большая часть их десятилетиями разрабатывалась в недрах ведомств. Тем временем на старые проблемы наслаивались новые, крайне затрудняя их решение и нагнетая ситуацию в стране. В этих условиях структурные и системные преобразования приобретали характер революции «сверху», обостряя противоречия в и без того социально расколотом и политически поляризованном обществе.

           Все это тормозило столыпинские попытки преобразований, суживало возможности для маневра правительства, усиливало бюрократический характер методов осуществления реформ. В актив премьера можно отнести создание условий для реформаторской деятельности властей; начало реализации аграрных преобразований, которые даже в незавершенном виде дали ценнейший материал для решения аграрного вопроса в условиях рыночной экономики; разработку страхового законодательства для рабочих; введение всеобщего начального образования; некоторую либерализацию религиозных норм. В его взглядах и государственной деятельности причудливо переплетались самодержавно-монархические и либерально-консервативные убеждения, стремление модернизировать российские экономические и социально-политические структуры, попытки придать им европейский бур[113]жуазно-конституционный облик и в то же время сохранить властные прерогативы монарха. Последнее обусловливалось не только давлением оппозиции и справа, и слева, но и тем обстоятельством, что сам он был продуктом традиционной государственно-политической системы. Этим отчасти объясняется его склонность к внедрению преобразований внезаконными, чрезвычайными методами, его стремление не просто перехватить инициативу у представительных учреждений, но и ограничить их компетенцию. В условиях послереволюционного российского общества, крайне политизированного, ждавшего или немедленного законодательного закрепления вырванных у режима уступок или отказа от них, это оказалось ошибкой, вызвавшей нарастание новой волны недовольства. Манифестом 17 октября 1905 г. было обещано много больше того, на что власть потом смогла пойти. Столыпин оказался в положении «между молотом и наковальней». Постепенно недовольство становилось всеобщим, и премьер, в конце концов, оказался в изоляции. Ему так и не удалось создать для реализации своих планов массовую социальную опору, опереться на сильную проправительственную партию. Постепенно он терял и расположение монарха, который, как и в случае с Витте, начал опасаться, что премьер «заслоняет» его фигуру. Немалую роль в охлаждении их отношений сыграло отношение Столыпина к «старцу», Григорию Распутину, которого по его указанию выслали из Петербурга. Премьер, добиваясь своих целей, нередко ставил монарха перед выбором, дважды подавая прошение об отставке. Царь ее не принял, но недовольство напористостью сановника росло. Весной 1911 г., после «министерского кризиса» состоялась беседа с императором, и уже сам Столыпин, видимо, начал разочаровываться в Николае II, который, как он отмечал, «верит мистицизму, слушает предсказания, думает опереться на правых». В заключение премьер, судя по его собственноручной записи о ходе беседы, провидчески предупредил царя, что «за пять лет изучил революцию» и знает, «что она теперь разбита, и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться…», и что дальнейшее «зависит от этих пяти лет»[27]. Утратив поддержку монарха, Столыпин очутился в политическом «вакууме», отторгнутый режимом, сохранению и частичному обновлению которого посвятил свою жизнь. За отпущенное историей время переходная постреволюционная политическая система оказалась не способна что-либо предпринять для своего самосохранения.

 

           [113-115] СНОСКИ оригинального текста