Лидеры российской социал-демократии об Австро-Венгрии в период Первой мировой войны

Автор
Романенко Сергей Александрович

Аннотация

Статья основана на статьях и аналитических брошюрах идеоло­гов революционного крыла русской социал-демократии, преимущест­венно большевиков — В.И. Ленина, И.В. Сталина, а также забытых Л.Д. Троцкого, Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева. Они были опубликованы перед и во время Первой мировой войны. Значительная часть аналити­ческого наследия этих деятелей легла в основу советской внешней поли­тики и политики Коминтерна в странах Средней Европе.

Ключевые слова
Австро-Венгрия, Россия, Центральная (Средняя) Европа, национальное самоопределение, регион, революция, большевики

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Романенко С.А. Лидеры российской социал-демократии об Австро-Венгрии в период Первой мировой войны // Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А.Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2012. С. 359-396.

Текст статьи

[359]

С.А. Романенко

ЛИДЕРЫ РОССИЙСКОЙ СОЦИАЛ–ДЕМОКРАТИИ ОБ АВСТРО-ВЕНГРИИ В ПЕРИОД ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

           В 1962 г. советский историк, специалист по истории южных славян в Новой время Ю.А. Писарев в первой исследовательской работе, по­священной национальным движениям народов Австро-Венгрии, пи­сал: «В.И. Ленин раскрыл главное содержание эпохи империализма, проанализировал особенности социально-экономического развития Австро-Венгрии и ее югославянских территорий. Он определил харак­тер и основные задачи назревавшей в монархии Габсбургов револю­ции, проследил расстановку классовых и общественных сил, предска­зал неизбежность распада многонациональной буржуазной империи. В.И. Ленин высоко оценивал национально-освободительную борь­бу югославянских народов, называя ее “национальной революцией южного славянства”. Чрезвычайно важны высказывания Ленина по национальному вопросу, который в условиях многонациональной империи Габсбургов был одним из основных. Ленин дал последова­тельную критику буржуазно-националистических теорий культурно-[360]национальной автономии, выработанной лидерами австрийской и югославянской социал-демократии и обосновал подлинно научное революционное решение этой проблемы»[1].

           Как мы увидим ниже, Ленин не «предсказывал» распад Австро­Венгрии. Более того, национальные движения неполноправных на­родов Австро-Венгрии, в том числе и югославянских, стремившиеся решить задачи модернизации и национального самоопределения, по направленности в большинстве до 1917 г. не носили «освободи­тельного» характера — иными словами, не стремились к ликвидации монархии и распаду многонационального государства. Наоборот, они стремились найти возможность сохранить его путем реформ. Не говоря уже о том, что единого «южного славянства» как этнополи­тического явления не существовало. Каждый народ — хорваты, сер­бы, боснийские мусульмане и словенцы — осознавал себя отдельной общностью с собственными целями и интересами. Иное дело, что в конкретных исторических условиях 1917—1918 гг. эти цели и инте­ресы частично совпали. Наконец, вряд ли корректно отождествлять (однако в условиях, когда писалась книга, иную формулу и невоз­можно было представить) «научное и революционное решение этой проблемы». Как показал дальнейший ход истории, именно произо­шедшие в 1917 г. в России социальная революция и в 1918 г. нацио­нальные революции в Австро-Венгрии породили новые проблемы.

           Отечественные исследователи истории южных славян долгое время находились между двух огней — негативным отношением как к славянской идее и к Австро-Венгрии. И как к монархии, и как к империи, и как к династии, и как к многонациональному государ­ству, орудию угнетения рабочих и крестьян и национальностей. Из гуманитарных областей знания именно славистика испытала на себе крайне негативное отношение новой власти. Одна из причин этого крылась в том, что «“славянская взаимность” не вписывалась в ленинскую теорию национального вопроса и не соответствовала принципу “пролетарского интернационализма”», — пишет исследо­ватель истории отечественной славистики А.Н. Горяинов[2]. При этом зачастую неоправданно отождествлялись столь различные истори­ческие явления, как славянофильство и панславизм, а исследование истории славянских народов расcматривались как их пропаганда.

           Отношение к южным славянам в Советской России и СССР было противоречивым. С одной стороны, не был забыт традиционный российский взгляд на некоторые из этих народов (прежде всего — поляков и хорватов) и их национальные движения как на «чуждые» с геополитической и конфессиональной точек зрения. С другой — славян в России считали возможной «пятой колонной» внутри [361] Австро-Венгрии — сначала соперника, а затем и непосредственно­го военного противника России. В то же время преувеличивался их «освободительный» — антиавстрийский и антивенгерский характер. Советская историография неизбежно унаследовала негативное отно­шение Ленина и Сталина к «австромарксизму», раскритикованному зачастую — поверхностно и безосновательно[3].

           Австро-Венгрия рассматривалась как соперник России на Балканах и угнетатель славянских народов, а Габсбурги виделись как «классовые враги». Для Сталина и его приближенных время Габсбургов так и не стало историей, а оставалось недавней да и современной им политикой.

           Работы Ленина и Сталина по национальному и аграрному во­просу, в котором они применит4ельно к славянским странам Сред­ней Европы и, в частности, Балкан, несмотря на противоречия и неточности, практически весь советский период критиковать ни с исторической, ни с идеологической точки зрения было невозмож­но. Официальная наука в те годы механически переносила их мно­гочисленные «высказывания» и «указания» о России и на Австро­Венгрию, и на другие страны, исходя из того, что Россия и СССР являются образцом для всего остального мира[4]. Тем более, что Бал­каны считались наиболее близким к России по потенциалу социа­листических преобразований регионом. Советская славистика в те годы по понятным политическим и психологическим причинам акцентировала внимание на противопоставление «славянства» и «германства». Славянские народы выхватывались из контекста меж­национальных взаимоотношений в Австрийской империии (Австро­Венгрии), охватывавшей бóльшую часть Средней Европы, и им приписывались исключительно «освободительные» устремления, в противовес «реакционным» австро-немецким и германским.

           Между историками советской и югославской школ могли сущест­вовать и существовали и объективные различия в методологии ис­следования и в оценках тех или иных исторических процессов, со­бытий и деятелей. Хотя в одном обе официальные исторические концепции того времени были едины — их задача состояла в том, чтобы обосновать легитимность и историческую закономерность возникновения югославского социалистического государства. При этом в подходе к изучению истории национальных движений юж­нославянских народов невольно возникал парадокс: когда речь шла о Югославии после 1918 и особенно после 1945 г., негативную оцен­ку получали, как правило, именно те их доблести, которые превоз­носились, когда речь шла о борьбе против монархии Габсбургов.

           В научном отношении исследования, вышедшие в Институте славяноведения в 70-х — начале 80-х годов были во многом нова[362]торскими. Их авторам и вдохновителям — И.С. Миллеру, Т.М. Исла­мову, В.И. Фрейдзону и их коллегам удалось постепенно преодолеть традиционно господствовавшее в отечественной (как дореволюци­онной, так и послевоенной, советской) славистике отношение к на­циональным движениям неполноправных народов монархии и юж­ных славян. Они рассматривали Австрийскую (Австро-Венгерскую) империю как сложный исторически сложившийся и просущество­вавший несколько столетий этнополитический организм, составной частью которого были национальные движения южнославянских народов, далеко не всегда стремившиеся к революционному разру­шению империи. В своей исследовательской работе опирались не на схемы, а, прежде всего, на факты и материал источников, которые при внимательном прочтении позволяли сделать выводы, выходя­щие далеко за рамки «дозволенного». Хотя исследование было осно­вано на марксистской методологии и посвящено периоду второй по­ловины ХIХ века, сам ее материал позволял усомниться в постулатах официальной науки о примате классового перед национальным[5].

           Значительное внимание В.И. Фрейдзон и Т.М. Исламов уделили теоретическим проблемам использования методов этнологии в исто­рическом исследовании. В этом контексте символичной стала рецен­зия В.И. Фрейдзона на монографию известного советского этнолога академика Ю.В. Бромлея «Современные проблемы этнографии»[6]. Эта книга, как и другие труды того же автора, представляла собой, хотя и обусловленную мировоззренческими, методологическими и цензур­ными рамками того времени, но все же попытку расширить границы официально принятой классовой типологии этнических общностей (род — племя — народность — нация), ввести советскую науку в кон­текст мировых этнологических исследований[7]. В.И. Фрейдзону и его коллегам это позволило дальше плодотворно работать в концептуаль­ных рамках не только сравнительно-исторических, но и междисцип­линарных исследований. Подобный подход позволил ему придать законченный характер концепции формирования наций у народов Средней (Центральной и Юго-Восточной) Европы.

           В конце 80-х — начале 90-х годов для историков в целом, а также славистов и специалистов по истории Австро-Венгрии ситуация кар­динально изменилась. Прежде всего потому, что пали цензурные и идеологические ограничения. С середины 90-х годов ХХ века в отече­ственной исторической науке начали появляться новые работы по истории Центральной и Юго-Восточной Европы, в которых их авторы продолжили лучшие традиции российского исторического страноведе­ния. Возможность отказаться от навязываемых коммунистическим ре­жимом идеологических догматов, снятие всякого рода «табу» и доступ [363] к ранее недоступным и неизвестным документам — все это позволило поставить на повестку дня вопрос о необходимости создания «целост­ной картины мира» без искусственного замалчивания или, наоборот, выпячивания отдельных исторических событий или фигур. Однако исследованию истории идеологии и практики российской социал­демократии — большевиков и меньшевиков, в том числе и их пред­ставлениям о внешнем мире и внешнеполитических концепциях, на наш взгляд, внимания уделялось и уделяется недостаточно. Трудность заключается в сложности преодоления «черно-белого» схематизма и непреодоленной политизированности отечественной историографии, независимо от политико-идеологических симпатий исследователей.

           Австро-Венгрию, как и национальные движения входивших в нее славянских народов, авторы начали рассматривать сугубо историче­ски, т.е. не исходя из более позднего, уже известного, исторического результата, а анализируя развитие самих этнополитических процес­сов, исследуя монархию Габсбургов как сложнейший полиэтничный социальный и политический организм, а не как «тюрьму народов» и «врага славянства».

           В этот период появилась возможность свободно с точки зре­ния исторической критики проанализировать такие давно извест­ные источники, как публицистические и аналитические сочинения В.И. Ленина и И.В. Сталина, в которых затрагивались проблемы отношения большевиков к Австро-Венгрии, к ее внутренним про­блемам и внешней политике, к австрийской социал-демократии в контексте общего развития не только русской социал-демократии, но и Второго Интернационала, их позиций по отношению к войне и миру, к социалистической революции. Кроме того, стали доступ­ными и источники, находившиеся ранее в «спецхранах», — работы Г.Е. Зиновьева и Л.Б. Каменева, посвященные анализу внутренней и внешней политики Австро-Венгрии и развитию Балканского ре­гиона. Обращает на себя внимание и третья группа источников, ис­пользованных в настоящем исследовании — источники по истории России, которые никогда ранее не использовались как источники по истории внешней политики и Австро-Венгрии. К таковым можно отнести, например, протоколы Петроградского Совета 1917 г.

           Среди исследовательских работ последнего двадцатилетия, по­священных анализу политической идеологии большевиков и их концепций внешней политики, а также Австро-Венгрии отметим, пожалуй, две. Ар.А. Улунян в 1997 г. опубликовал интереснейшую полемическую книгу «Коминтерн и геополитика: Балканский руби­кон». Естественно, автор не мог обойти своим вниманием и более ранний, до Первой мировой войны, период развития представлений [364] большевиков, прежде всего, В.И. Ленина в контексте нового эта­па формирования политических доктрин в Европе, в том числе — в области геополитики. К «традиционным кодам», определявшим «пространственно-географическое восприятие политических собы­тий на Балканах в Европе как в массовом сознании, так и на уровне политических и академических элит», автор среди прочего относит «политику России, нацеленную на патронирование славян и хри­стиан и стремление Санкт-Петербурга поставить под свой контроль черноморские проливы», а также австро-венгерские проблемы со­хранения полиэтничной монархии»[8].

           Характеризуя развитие взглядов Ленина в период Балканских войн и Первой мировой войны Улунян приходит к следующим вы­водам. Во-первых, «во многом питательной средой для радикально­экстремистских схем являлась военно-политическая конфронтация в Европе, порождавшая иллюзию легкого превращения межгосудар­ственных противоречий в тотальную классовую войну». Во-вторых, «именно в этот период у Ленина формируется мировоззренческая схема географического и политического разделения Европы на регионы, роль отдельных стран и народов континента. Четыре обстоятельства играли при этом важную роль: социальный экстремизм (абсолютизация клас­сового подхода к политическим событиям) (на наш взгляд, вряд ли корректно отождествлять эти два разных явления в сознании. — С.Р.), маниакальная ненависть к российской государственности, некомпе­тентность в балканских (и австро-венгерских. — С.Р.) проблемах и не­нависть, усугубляемая завистью к “цивилизованному Западу”»[9].

           Любопытной, хотя, на наш взгляд, и не лишенной внутренней противоречивости представляется оценка роли монархии Габсбургов в рамках многонациональной империи, данная другим отечествен­ным историком, Я. Шимовым. «Австрийская монархия не была и не могла быть немецкой, венгерской или славянской — она была имен­но австрийской, т.е. наднациональной и враждебной какому-либо национализму. Это и предопределяло главную проблему Габсбургов и их государства в век национализма», — пишет он. В то же время автор признает, что «несмотря на угрозу, которую нес империи не­мецкий национализм, Габсбурги по-прежнему видели в австрийских немцах одну из своих главных опор»[10].

           Естественно, этими двумя произведениями вовсе не исчерпывают­ся исследования по истории российской социал-демократии, внеш­ней политики России, Австро-Венгерской монархии. Среди трудов отечественных историков хотелось бы упомянуть и обобщающие тру­ды, и монографические исследования, посвященные отдельным проб­лемам и, более того, — отдельным личностям, которые определили [365] на долгие годы идеологические рамки и политико-психологические стереотипы восприятия в СССР зарубежных славянских народов, от­дельных государств Средней Европы и всего региона в целом[11].

           Наконец, нельзя не упомянуть и воздействие на отечественную историографию в 90-е годы ХХ века и первое десятилетие века ХХI получивших большую популярность произведений четырех авто­ров — Э. Геллнера, Э. Хобсбаума, Э. Смита и Б. Андерсона. Каждый из них попытался создать собственную универсальную схему исто­рического развития и типологию таких явлений, как «нация» и «на­ционализм». На наш взгляд, хотя в этих работах содержатся интерес­ные исследовательские приемы и наблюдения, по своему жанру они относится, скорее, к эссе (иногда — весьма популярного характе­ра), чем к исследованию, основанному на анализе источников. Это иногда проявляется, в частности, при ссылках на историю Австро­Венгрии, Средней Европы и южных славян. Некоторые ошибочные представления этих авторов перекочевали и в отечественное научное знание (например — о южных славянах как о единой общности, о тождестве термина «южные славяне» термину «югославы», о едином сербскохорватском языке и т.д.). Не говоря уже о том, что зачастую справедливый антинационалистический пафос приводит к явно или косвенно выраженному мнению о необходимости сохранить много­национальную империю, которая якобы могла предотвратить его появления и негативные последствия[12].

           Для «чудо-богатырей», как их называла официальная пропаганда Российской империи, или для «солдатской массы», как их называли со­циалисты всех мастей, иными словами — для мобилизованных русских крестьян, рабочих и студентов, цели войны во многом оставались непо­нятными. Они вовсе не стремились отдавать свои жизни ни за овладе­ние Проливами, ни за водружение православного креста на Айа-Софии в Царьграде, ни за внешнеполитические и финансовые обязательства императора, его правительства, банкиров и предпринимателей перед Францией и Великобританией, ни за «свободу братьев-славян». Судьбы «православной Сербии» или в более широком плане — австрийских и балканских славян и вовсе не трогали их разум и душу. «Сколько раз я ни спрашивал в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно по­лучал ответ, что какой-то там эр-герц-перц с женой были кем-то уби­ты, а потом австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы — не знал почти никто, что такое славяне — было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать — было совершенно неизвест­но», — писал в своих воспоминаниях генерал А.А. Брусилов[13].

           Но дело было, конечно, не в знании или не знании политики и географии. Согласно сводке донесений военно-политического отдела [366] Ставки о настроениях в армии с 14 по 30 октября 1917 г., «армия пред­ставляет собой огромную, усталую, плохо одетую, с трудом прокарм­ливаемую, озлобленную толпу людей, объединенных жаждой мира и всеобщим разочарованием»[14]. Какие уж тут возвышенные мысли об освобождении единокровных и единоверных братьев-славян…

           Схваченное Брусиловым состояние умов «простого народа» Рос­сии подтверждалось и в докладе представителей Министерства ино­странных дел Сербии в Петрограде в 1917 г. — по-видимому, между Февралем и Октябрем. В нем они отметили «убеждение, что правые славянофильские круги — до недавнего времени они были в России единственными, кого интересовала жизнь славян (как мы увидим ниже, это утверждение не соответствовало действительности. — С.Р.) и из которых рекрутировалась дипломатическая бюрократия, — в от­ношении славянства обладают ортодоксальными воззрениями и на­мерениями, противоречащими нашей идее и нашим устремлениям, и поэтому тщетна любая попытка поколебать этот закостенелый взгляд (вероятно, имеется в виду негативное отношение к идее объединения югославянских народов, принадлежавших к разным конфессиям, в единое государство. — С.Р.)». Следствием этого, писали сербские представители, «было прежде всего то, что наши проблемы остались неизвестными русскому обществу, массе русского народа — в особен­ности. Известно, что мы как-то и где-то существуем, что чего-то тре­буем. Но чего требуем — мало кто знает, а многие и не хотят знать, поскольку русские по характеру индифферентны и им хватает своих собственных забот. С другой стороны, наше дело завоевало себе в России больших и влиятельных друзей, которые нам симпатизиру­ют и его отстаивают. От них можно многое ожидать, в случае, если им снова и к тому же вовремя удастся оказаться на поверхности этого политического болота, которое из себя представляет Россия»[15].

           Во время войны одни лидеры радикально-революционного кры­ла российской социал-демократии — В.И. Ленин, Г.Е. Зиновьев, Л.Д. Троцкий[16]— находились в эмиграции, другие — Л.Б. Каменев и И.В. Сталин — в ссылке. Именно в этот период, непосредственно перед началом войны и в военные годы, была заложена основа их системы взглядов, которые впоследствии легли в основу доктрины националь­ных интересов советской России и СССР, а также теории и практики Коминтерна. Одним из основных направлений этой доктрины было от­ношение к Австро-Венгрии и монархии Габсбургов.

           Речь шла и о концептуальной оценке развития балканского ре­гиона, Австро-Венгрии, Сербии, об оценке сути вооруженного кон­фликта, а также о теории империализма и теории нации, видении логики международных отношений, неуклонно развивавшихся в [367] конфликтном русле, равно как и о позиции социал-демократии и ее роли в окончании войны и послевоенном государственном и соци­альном переустройстве.

           Основными элементами политической концепции большевиков были: превращение империалистической войны в гражданскую, установление диктатуры пролетариата, наличие внутреннего врага и враждебного окружения, пролетарский интернационализм, на­циональное самоопределение. Позднее, уже после прихода к власти большевиков, к этому прибавилось понимание социалистического отечества как родины мирового пролетариата и его защиты как обя­занности мирового пролетариата, стремление к всемирной социали­стической революции в мировом масштабе[17].

           Все это пришло на место идеям монархизма, державности, им­перскости, «славянского братства» и «защиты христианских (по преимуществу православных) народов». Официальной идеологией и пропагандой Российской империи, а также большинством оппози­ционных партий Австро-Венгрия и монархия Габсбургов восприни­мались как геополитический соперник и враг на поле брани, как го­сударство, которое должно если не прекратить свое существование, то в значительной мере уменьшиться в результате предоставления независимости славянским народам и их государствам. Интересы Российской империи аналитики описывали в сугубо геополитиче­ских, этноконфессиональных и экономических категориях.

           У газетной публицистики и солидных аналитических работ идеоло­гов наиболее радикальной нелегальной оппозиции — большевизма судь­ба сложилась по-разному. Тщательно собранное, отобранное и опубли­кованное ленинское наследие почти все семьдесят лет Советской власти догматизированно изучалось и заучивалось. Это же относится и к судьбе работ Сталина в период конца 20-х годов — 1953 г. В то же время после конца 20-х годов работы Троцкого, Зиновьева и Каменева становились все менее доступными, чтобы потом попасть в строжайший «спецхран» до начала 1990-х годов, с тем, чтобы потом, после возвращении в откры­тый доступ, по преимуществу подвергнуться историографическому заб­вению. Внешнеполитические и геополитические взгляды лидеров боль­шевизма, взятые в совокупности, не стали предметом монографических исследований, не использовались как источники ни по истории русской и международной социал-демократии, ни по истории Австро-Венгрии. Небольшое исключение составляют статьи Троцкого[18]. Работы Зиновье­ва и Каменева, посвященные Австро-Венгрии и Балканам, не рассмат­ривались не только в отдельности, но и в комплексе, не сопоставлялись между собой, а также с идеями меньшевиков и эсеров и других полити­ческих течений официальной дипломатией и пропагандой[19].

           [368] В 1913 г. в мартовском, апрельском и майском номерах легально­го большевистского общественно-политического и литературного журнала «Просвещение» вышла работа И.В. Сталина «Марксизм и национальный вопрос», написанная им в Вене в январе того же года. Один из основных сюжетов статьи — сопоставление России и Австро­Венгрии. Оценивая ситуацию в самой России, он отмечал, что «пери­од контрреволюции в России принес не только “гром и молнию”, но и разочарование в движении, неверие в общие силы», что «чем больше шло на убыль освободительное движение, тем пышнее распускались цветы национализма»[20]. Поэтому «в этот трудный момент на социал­демократию ложилась высокая миссия — дать отпор национализму, оградить массы от общего “поветрия”. Ибо социал-демократия, и только она, могла сделать это, противопоставив национализму испы­танное оружие интернационализма, единство и нераздельность клас­совой борьбы. И чем сильнее надвигалась волна национализма, тем громче должен был раздаваться голос социал-демократии за братство и единство пролетариев всех национальностей России»[21]. Изучив со­временную ему литературу, в том числе — и многочисленные работы нещадно критикуемых им «австромарксистов» — О. Бауэра, К. Ренне­ра, Р. Гильфердинга, В. Адлера, — Сталин сформулировал определение нации, с начала 1930-х годов ставшее в СССР «классическим», подле­жащим заучиванию и не подлежащим критике. «Нация есть истори­чески сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры»[22].

           Сталин отмечал отличия в историческом развитии государств и народов Западной и Восточной Европы. «В то время как на Западе нации развились в государства, на Востоке сложились междунацио­нальные государства, государства, состоящие из нескольких нацио­нальностей. Таковы Австро-Венгрия, Россия. В Австрии наиболее развитыми в политическом отношении оказались немцы — они и взяли на себя дело объединения австрийских национальностей в государство. В Венгрии наиболее приспособленными к государ­ственной организованности оказались мадьяры — ядро венгерских национальностей, они же объединители Венгрии. В России роль объ­единителя национальностей взяли на себя великороссы, имевшие во главе исторически сложившуюся сильную и организованную дворян­скую военную бюрократию. Так происходило дело на Востоке. Этот своеобразный способ образования государств мог иметь место лишь в условиях неликвидированного еще феодализма, в условиях слабо раз­витого капитализма, когда оттертые на задний план национальности не успели еще консолидироваться экономически в целостные на[369]ции. ...Капитализм начинает развиваться и в восточных государствах. (…) Но проснувшиеся к самостоятельной жизни оттесненные нации уже не складываются в независимые национальные государства: они встречают на своем пути сильнейшее противодействие со стороны руководящих слоев командующих наций, давно уже ставших во гла­ве государства. Опоздали!.. Так складываются в нации чехи, поляки и т.д. в Австрии; хорваты и пр. в Венгрии; латыши, литовцы, украинцы, грузины, армяне и пр. в России. То, что было исключением в Запад­ной Европе (Ирландия), на Востоке стало правилом. (…) Но с точки зрения результатов это совершенно безразлично: буржуазные классы и бюрократия идут в данном случае рука об руку — все равно, идет ли речь об Австро-Венгрии или о России»[23].

           Далее Сталин продолжил резкую критику Бунда, австрийской и югославянской СДП. «При этом возможно, что для каждой нации потребуется особое решение вопроса. Если где и необходима диа­лектическая постановка вопроса, то именно здесь, в национальном вопросе. Ввиду этого мы должны решительно высказаться против одного очень распространенного, но и очень огульного способа “ре­шения” национального вопроса, ведущего свое начало от Бунда. Мы говорим о легком методе ссылки на австрийскую и южно-славянскую (работает на юге Австрии. — примеч. И.С.) социал-демократию, которая-де уже решила национальный вопрос и у которой русские социал-демократы должны просто позаимствовать решение. При этом предполагается, что все, что, скажем, правильно для Австрии, правильно и для России. Упускается из виду самое важное и решаю­щее в данном случае: конкретные исторические условия в России во­обще и в жизни каждой отдельной нации в пределах России в част­ности»[24]. Далее Сталин резко критиковал партию Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России), съезд которой «“единогласно принял”... национальную автономию. И — только! Ни анализа русской действительности, ни выяснения условий жизни ев­реев в России: сначала позаимствовали решение у южно-славянской с.-д. партии, потом “одобрили” , а потом “единогласно приняли”! Так ставят и “решают” бундовцы национальный вопрос в России... Между тем, Австрия и Россия представляют совершенно различные условия. Этим и объясняется, что социал-демократия в Австрии, принявшая национальную программу в Брюнне (1899 г.)[25] в духе ре­золюции южно-славянской с.-д. партии (правда, с некоторыми не­значительными поправками), совершенно, так сказать, не по-русски подходит к вопросу и, конечно, не по-русски его решает»[26].

           В работе «О праве наций на самоопределение» (написана в февра­ле — мае 1914 г., в австро-венгерской резиденции Ленина — курорте [370] Поронино, опубликована в том же журнале «Просвещение» и тоже в трех номерах — с апреля по июнь 1914 г., — то есть спустя ровно год после статьи Сталина, Ленин сформулировал свое понимание этого термина: «...под самоопределением наций разумеется государственное отделение их от чуженациональных коллективов, разумеется образо­вание самостоятельного национального государства»[27]. Однако в той же работе он придал лозунгу самоопределения совершенно иное зву­чание: «В вопросе о самоопределении наций... нас интересует прежде всего и более всего самоопределение пролетариата внутри наций»[28].

           Что же касается Австро-Венгрии, то до начала войны позиция Ленина определялась двумя моментами. Во-первых, он считал, что «в Австрии (в отличие от России. — С.Р.) [буржуазно-демократическая революция] началась 1848 годом и закончилась 1867». Во-вторых, «создалось чрезвычайно своеобразное положение: со стороны вен­гров, а затем и чехов, тяготение как раз не к отделению от Австрии, а к сохранению целости Австрии именно в интересах национальной не­зависимости, которая могла бы быть совсем раздавлена более хищни­ческими и сильными соседями! Австрия сложилась, в силу этого свое­образного положения, в двухцентровое (дуалистическое) государство, а теперь превращается в трехцентровое (триалистическое: немцы, венгры, славяне)»[29]. Хотя южных славян, часть национальных движе­ний которых также выдвигала собственные триалистические проекты, включая и Боснию и Герцеговину, он не упомянул, одна из тенденций в развитии Австро-Венгрии — центростремительная — схвачена им верно. Кроме того, точно подмечено, что Австро-Венгрия относится к иному, чем Россия, региону — то есть Западной, континентальной, Европе с «законченными» — а не к Восточной Европе, «с незакончен­ными буржуазно-демократическими преобразованиями».

           Впрочем, у Ленина не было единой, раз и навсегда зафиксирован­ной оценки региональной принадлежности России и границ региона «Восточной Европы». В 1912 г. он считал, что к нему относятся Австро­Венгрия, Балканы и Россия, в 1913 г. — Австро-Венгрия и Балканы[30]. В январе 1917 г. в статье «Статистика и социология», опять встречаем: «группа государств Восточной Европы — Россия, Австрия, Турция»[31].

           Но долгосрочный прогноз: «в внутренних условиях развития Ав­стрии (т.е. с точки зрения развития капитализма в Австрии вообще и в отдельных ее нациях в частности) нет факторов, порождаю­щих скачки, одним из спутников каковых может быть образование национально-самостоятельных государств»[32]— оказался ошибоч­ным. Географические границы «революции» были размыты. Впро­чем, Ленин не мог предвидеть и последствий начавшейся вскоре ми­ровой войны.

           [371] Отсутствовало у Ленина и четкое представление о форме органи­зации этнополитического пространства, о соотношении «нация — государство». Например, в октябре 1912 г. он полагал, что «только победа федеративной республики на Балканах наряду с победой республики в России в состоянии избавить сотни миллионов людей от бедствий войны»[33]. В те же дни: «Именно “Европа” мешает уста­новлению федеративной балканской республики»[34].

           В статье «Балканская война и буржуазный шовинизм» 29 марта 1913 г. Ленин писал: «Создание объединенных национальных госу­дарств (т.е. многонациональных федераций? — С.Р.) на Балканах, свержение гнета местных феодалов, окончательное освобождение балканских крестьян всяческих национальностей от помещичьего ига, — такова была историческая задача, стоявшая перед балкан­скими народами»[35]. В то же время, как и многие российские и за­рубежные авторы-социал-демократы, Ленин не учитывал остроты межнациональных и межгосударственных противоречий между бал­канскими народами, в том числе и южными славянам. В тот пери­од была распространена иллюзия о том, что Балканский союз мо­жет стать еще одной «великой державой»[36]. Отметим, что в данном случае региональное название — «балканский», «на Балканах», превалирует над этническим — «южные славяне». Видимо Ленин рассматривал федерацию южных славян (или балканских народов, что могло быть для него почти синонимом, поскольку и те, и дру­гие были «угнетены») как национальное государство в противовес Австро-Венгерской монархической империи.

           В то же время он одобрительно отозвался о замечании Карла Каутского, о том, что «“национальное государство есть форма го­сударства, наиболее соответствующая современным” (т.е. капита­листическим, цивилизованным, экономически-прогрессивным в отличие от средневековых докапиталистических и проч.) “услови­ям”», что «пестрые в национальном отношении государства (так на­зываемые государства национальностей в отличие от национальных государств) являются “всегда государствами, внутреннее сложение которых по тем или другим причинам (по каким же?! — С.Р.) оста­лось ненормальным или недоразвитым” (отсталым). Само собою разумеется, что Каутский говорит о ненормальности исключительно в смысле несоответствия тому, что наиболее приспособлено к требо­ваниям развивающегося капитализма»[37].

           В первые месяцы войны Ленин постоянно возвращался к теме «грабежа Сербии» («на деле австрийская буржуазия предприняла гра­бительский поход против Сербии»[38]). В работе «Война и российская социал-демократия» (сентябрь 1914-го) он писал: «Обе группы вою[372]ющих стран нисколько не уступают одна другой в грабежах, зверствах и бесконечных жестокостях войны, но чтобы одурачить пролетариат и отвлечь его внимание от единственной действительно освободи­тельной войны, именно гражданской войны против буржуазии как “своей” страны, так и “чужих” стран, для этой высокой цели буржуа­зия каждой страны ложными фразами о патриотизме старается воз­величить значение “своей” национальной войны и уверить, что она стремится победить противника не ради грабежа и захвата земель, а ради “освобождения” всех других народов, кроме своего собственно­го»[39]. Казалось бы, одинаковый подход ко всем сторонам конфликта. Но интернационалист Ленин почему-то не распространял сформули­рованный им же самим принцип на сербскую монархию и сербскую буржуазию. Впрочем, он мог вспомнить свое утверждение в статье «О праве наций на самоопределение» о том, что «наилучшие условия развития капитализма на Балканах создаются как раз в мере создания на этом полуострове самостоятельных национальных государств»[40] (то есть предполагался именно распад крупных и создание мелких — этнических — государств) — освобождения «народов».

           В сентябре — октябре 1914 г. руководитель партии большевиков сформулировал задачу «превратить национальную, ложнонациональ­ную войну в решительное столкновение пролетариата с правящими классами»[41]. Однако он опять-таки не ставил этой задачи перед серб­ским пролетариатом и социал-демократией, не говоря уже о том, что разговор о «балканской федерации» больше не возникал. В мар­те 1915 г. на конференции заграничных секций РСДРП он говорил: «Национальный элемент в австро-сербской войне имеет совершенно подчиненное значение, не меняя общего империалистического ха­рактера войны»[42]. В мае 1915 г. в работе «Крах II Интернационала» Ленин развил тезис о том,что «национальный элемент в теперешней войне представлен только войной Сербии против Австрии... Только в Сербии и среди сербов мы имеем многолетнее и миллионы “народ­ных масс” охватывающее национально-освободительное движение, “продолжением” которого является война Сербии против Австрии. Будь эта война изолирована, т.е. не связана с общеевропейской вой­ной, с корыстными и грабительскими целями Англии, России и проч., тогда все социалисты обязаны были бы желать успеха сербской буржуазии (а монархии Карагеоргиевичей? — С.Р.) — это единствен­но правильный и абсолютно необходимый вывод из национального момента в теперешней войне»[43].

           К этой же идее он вернулся в одном из своих писем августа 1915 г.: «Мы не можем быть против национально-освободительных войн. Вы берете пример — Сербии. Но будь сербы одни против Ав[373]стрии, разве мы не были бы за сербов?»[44] В «Крахе II Интернацио­нала» конфликт «Австрии и Сербии из-за Балкан» он отнес к «им­периалистическим»[45]. Рассуждая о возможных итогах войны, Ленин осенью 1916 — зимой 1917 г. считал, что «империалистская война поведет к усилению тех или иных из трех сильнейших империалист­ских держав — Англии, Германии, России, и за счет слабых (Сербии, Турции, Бельгии и пр.), причем вполне возможно, что все эти три разбойника усилятся после войны, поделив награбленное (колонии, Бельгию, Сербию, Армению), и весь спор будет идти лишь о том, в каких пропорциях разделить эту добычу»[46].

           Большое внимание уделял во время войны Балканам и Австро­Венгрии Л.Д. Троцкий, после начала войны перебравшийся в Париж, где в 1914—1916 гг. издавал газету «Наше слово». В отличие от остальных руководителей и теоретиков радикального крыла российской социал­демократии, он не только жил в Вене (1907—1914), но и постоянно про­фессионально, как журналист и публицист, следил за политическим раз­витием этого государства и соседним с ним регионом Балкан.

           Весьма любопытна характеристика, данная Троцким политиче­ской идеологии и стратегии балканских государств: «…во внешней политике правящие партии на Балканах резко разделяются на две группы — в зависимости от того, с какой из двух главных соперниц на Балканах, Россией или Австрией, или двух главных европейских группировок, они готовы в большей или меньшей степени соединить свою судьбу. (...) Придавленная Австро-Венгрией Сербия тяготела к достаточно удаленной от нее и потому менее опасной России»[47].

           Троцкий дал резкую, но справедливую характеристику внешней по­литики балканских монархий: «Трудно представить себе на самом деле картину более безобразную, чем трусливо-похотливая политика бал­канских правительств, которые заглядывают в глаза великим держа­вам со страхом быть обманутыми и с намерением обмануть и подозри­тельно озираются друг на друга, неспособные на прочную коалицию, но всегда готовые на предательство. Более безобразной является, по­жалуй, только балканская политика держав, которые покупают и вы­менивают союзников, как цыгане на ярмарке лошадей. (...) Какой из ее двух принципов ни взять: защиту ли отечества или поиски наимень­шего международного зла — положение получается одинаково безвы­ходное. Как защищать здесь отечество: с Россией, которая пожрет? С Германией, которая проглотит? (...) ...лозунг “защиты отечества” уже на заре их существования был отстранен и заменен лозунгом преодо­ления ограниченности и завистливой изолированности этих тесных и немощных отечеств — путем введения их в более широкую и жизне­способную общность, балканскую республиканскую федерацию»[48].

           [374] Подавляющее большинство русских революционеров мало и чрезвычайно односторонне воспринимали и Балканы, и Австро­Венгрию, хотя и жили в ней по нескольку лет. Троцкий — исключе­ние. Но ни Ленин, ни Г.Е. Зиновьев, ни Л.Б. Каменев (о двух послед­них речь пойдет ниже) не знали ни венгерского, ни южнославянских языков. Следы знакомства идеологов и руководителей радикального направления российской социал-демократии с российской научной литературой по Австро-Венгрии и Балканам, равно как и знакомства с источниками, практически не прослеживаются[49]. В основном они опирались на австро-немецкие и германские, реже — на француз­ские, британские и итальянские публицистику и научные исследо­вания. С сербскими социал-демократами на конгрессах II Интерна­ционала разговаривали также по-немецки.

           «Австро-Венгрия никак уж не принадлежит к числу тех отечеств, которые привязывают к себе население положительными и очевидны­ми преимуществами своего государственного строя, — писал Троцкий из Женевы в газету “Киевская мысль” в ноябре 1914 г. — Государство десяти народностей — различного экономического уровня, разного исторического воспитания и разных национальных устремлений — придунайская монархия, связанная сословными и бюрократическими традициями и интересами, оказалась неспособной развиться в надлежа­щую форму сожительства и сотрудничества разных национальностей. (...) Между тем пятидесятимиллионная монархия Габсбургов непрерыв­но сотрясается центробежными национальными тенденциями...»[50]

           Однако как возникла и почему сохранялась эта «клерикальная, феодально-милитаристическая Австро-Венгрия»? Анализируя гене­зис и развитие этого государства, Троцкий отмечал, что «придунай­ские народности были — каждая в отдельности — слишком слабы, для того чтобы отстоять свое существование против натиска осма­нов, доходивших до ворот Вены, и это толкало их к сплочению под габсбургской короной. Австрия сложилась как европейский заслон против Турции, как средне-европейская контр-Турция. Турцию раз­рушали центробежные национальные тенденции, а по мере того как ослабевавшие османы переставали быть опасностью для сред­ней Европы, национальные центробежные стремления стали раз­дирать изнутри Австрию. Капитализм порождал, правда, встречную тенденцию: к экономическому сплочению. Но капиталистическое развитие Австрии, истощавшейся помещиками и милитаризмом, шло очень медленно. Настоящим выходом для придунайских наро­дов... была бы перестройка своего архаического государственного здания по швейцарскому образцу: это не только сделало бы Австро­Венгрию неуязвимой, но превратило бы ее в очаг непреодолимого [375] притяжения для всех национальных осколков, расположенных по ее периферии (даже без установления социализма. — С.Р.). Но на пути к такому возрождению стояли и культурная отсталость значительных масс населения, и особенно те реакционные исторические силы, ко­торые и сегодня еще являются носителями австро-венгерской госу­дарственности. Отсюда тот национальный хаос, каким являлась вну­тренняя жизнь придунайской монархии»[51].

           Причину «“патриотического” подъема масс» в монархии, последо­вавшего после объявления Австро-Венгрией войны Сербии 28 июля 1914 г. и выразившегося в многолюдных выступлениях не только в Вене, но и в Любляне, Загребе и Сараево, автор статьи «Политичес­кий мораториум» согласно логике своих концепций видел в том, что «война выбивает всю жизнь, сверху донизу, из ее наезженной колеи, расстраивает все привычные связи, и только государственная власть, опирающаяся на вооруженную с ног до головы армию, — выступа­ет как надежная и твердая опора. Надежды на бурные националь­ные и социальные движения (в Праге, Триесте и пр.) были в корне неосновательны по отношению к первой эпохе войны, когда власть, даже вконец расшатанная центробежными тенденциями, которые она умела только механически подавлять, сразу становится хозяйкой положения. Но это только одна сторона дела. (…) Таких людей, вся жизнь которых день за днем проходит в монотонной безнадежности, очень много на свете… Набат мобилизации врывается в их жизнь тре­вожащим и обещающим призывом. Все привычное и столь страшно осточертевшее опрокидывается, воцаряется новое и необычное, а впереди должны еще произойти необозримые перемены»[52].

           Впоследствии он отмечал, что эта надежда на перемены к луч­шему не была единственной причиной верноподданнически­националистического воодушевления. Сыграл свою роль и внешний фактор — репутация Российской империи: «И действительно, нет никакого сомнения в том, что призрак царского нашествия на Ав­стрию и Германию чрезвычайно взбудоражил воображение австро­германских масс. Международная репутация царизма, особенно по­сле эпохи контрреволюции, имела слишком определенный характер и, можно сказать, сама наталкивала австро-германских политиков и газетчиков на мысль провозгласить войну против восточного деспо­тизма “освободительной”»[53].

           В статье «Империализм и национальная идея» (6 мая 1915 г., газета «Наше слово») Троцкий не выказывал предпочтений в пользу какой бы то ни было из сторон в этнотерриториальных спорах. «Требующая Трентино и Триеста во имя национальной идеи, Италия протягивает руку к Далмации, грозя попрать национальную идею юго-славянства. [376] Франция требует во имя национальной идеи возвращения Эльзас­Лотарингии, захваченной Германией, ведшей в 1870 г. войну также под знаменем национального единства, и в то же время французские патриоты требуют левого берега Рейна и, как основательно опасают­ся патриоты сербские, склонны славянской Далмацией расплатиться с латинской сестрой за ее великодушную помощь»[54].

           Он резко отрицательно относился как к империалистской, так и к исключительно национальной (этнической) форме организации экономики, государства и общества. «Империализм представляет капиталистически-хищное выражение прогрессивной тенденции экономического развития: построить человеческое хозяйство в ми­ровых размерах, освободив его от стесняющих оков нации и госу­дарства. Голая национальная идея, противостоящая империализму, не только бессильна, но и реакционна: она тащит человеческое хо­зяйство назад, в пеленки национальной ограниченности. Ее плачев­ная политическая миссия, обусловленная ее бессилием — создавать идеологическое прикрытие для работы мясников империализма. Только социализм, который должен экономически нейтрализовать нацию, объединив человечество в солидарном сотрудничестве; кото­рый освобождает мировое хозяйство от национальных тисков, осво­бождая тем самым национальную культуру от тисков экономической конкуренции наций, — только социализм дает выход из противоре­чия, вскрывшегося перед нами как страшная угроза всей человече­ской культуре»[55]. А государственной формой этого «солидарного со­трудничества», как он неоднократно писал, должна стать федерация, в том числе и на Балканах, которая позволила бы, по его мнению, решить и проблему национального самоопределения.

           Естественно, Троцкий не мог обойти вниманием проблему, раз­решение которой стало одной из важнейших задач послевоенно­го, — и не только этногосударственного, но и социального (социа­листического), — переустройства мира. В трактовке этого принципа позиция Троцкого совпадала с позицией Ленина и относительно по­нимания самоопределения, и относительно понятия позиции социал­демократии. «Признание за каждой нацией права на самоопределе­ние, вошедшее в программу российской социал-демократии, ведет свое происхождение от эпохи революционных битв национальной буржуазной демократии. Это требование означает в последнем счете признание за каждой нацией права на государственную самостоя­тельность, — следовательно, из него вытекает обязанность социал­демократии противодействовать всякому режиму принудительного сожительства наций или национальных осколков и содействовать — в зависимости от условий места и времени — борьбе наций и нацио[377]нальных осколков против чужеземного национального ига. Но не бо­лее того. Социал-демократия отнюдь не выбрасывает, как того хотели бы наиболее разнузданные социал-империалисты,за борт программу национальной демократии. Она не может и не хочет мириться с фор­мами государственно-принудительного включения национальных групп в большие государственные тела, якобы в интересах экономи­ческого развития, парализуемого национально-государственной че­респолосицей. Но она отнюдь и не делает своей задачей умножение этой чересполосицы, т.е. не превращает национального принципа в какую-либо над-историческую абсолютную идею», — писал он в июле 1915 г. в теоретической статье «Нация и хозяйство», опублико­ванной газетой «Наше слово»[56].

           Рассматривая вслед за Каутским, Лениным и другими социал­демократическими теоретиками той поры проблему крупного государ­ства национальностей, Троцкий полагал: «Принудительное государство национальностей и национальных осколков (Россия, Австрия) может, несомненно, для известной эпохи содействовать развитию производи­тельных сил, создавая для них более широкий внутренний рынок. Но, порождая ожесточенную борьбу национальных групп за влияние на государственную власть или вызывая “сепаратистские” тенденции, т.е. борьбу за отделение от государственной организации, принудительное государство национальностей парализует классовую борьбу пролета­риата как важнейшую силу экономического и всего исторического про­гресса. Глубоко заинтересованный в устранении всяких искусственных застав и таможен, в возможном расширении свободной арены хозяй­ственного развития, пролетариат не может, однако, покупать этой цели такой ценой, которая дезорганизует прежде всего его собственное исто­рическое движение и тем самым ослабляет и принижает важнейшую производительную силу современного общества»[57].

           Как и Сталин, Троцкий использовал понятие «исторически­запоздалых народностей», пробуждение которых «по необходимости принимает форму борьбы за национальное единство и националь­ную независимость, сталкиваясь лицом к лицу с империалисти­ческим стремлением преодолеть национально-ограниченные рамки капиталистического хозяйства и мерами военного насилия создать мировую империю. Было бы действительно жалким мещанским утопизмом a la Эрве[58]думать, что судьба европейского и всемирного развития будет окончательно обеспечена, если государственную кар­ту Европы привести в соответствие с ее национальной (то есть этни­ческой. — С.Р.) картой, если, игнорируя географические условия и экономические связи, разбить Европу на более или менее закончен­ные национально-государственные клетки»[59].

           [378] Анализируя перспективы ближайшего и отдаленного будущего, Троцкий писал (и в этом случае его прогноз сбылся): «Самостоя­тельная Венгрия или Богемия или Польша будут точно так же искать выхода к морю путем нарушения прав других национальностей, как ищет его Италия за счет сербов, или сербы за счет албанцев». «Наци­ональный принцип не есть для национального капитализма ни аб­солютная идея, ни последнее увенчание здания. Это только трап для нового скачка в сторону мирового господства. (...) Задача состоит в том, чтобы сочетать автономистские притязания наций с центра­листическими потребностями хозяйственного развития»[60].

           Далее Троцкий показал себя последовательным «государствен­ником», иными словами, в конфликте этнополитической общности и государства выступил на стороне последнего. «Подмена понятия отечества или государства понятием нации и является самым рас­пространенным аргументом в пользу социал-патриотической поли­тики партий пролетариата. (…) Между тем нация есть могуществен­ный и крайне устойчивый фактор человеческой культуры. Нация переживет не только нынешнюю войну, но и самый капитализм. И в социалистическом строе освобожденная от пут государственно­хозяйственной зависимости нация останется надолго важнейшим очагом духовной культуры, ибо в распоряжении нации — важнейший орган этой культуры, язык. Другое дело государство. Оно сложилось в результате пересечения династических, империалистических и на­циональных интересов (понятие через понятие) и преходящих соот­ношений материальных сил. Государство является несравненно ме­нее устойчивым фактором исторического развития, чем нация»[61].

           Один из важнейших завершающих пассажей статьи «Нация и хо­зяйство» состоит в обосновании республиканской федерации как новой формы организации экономического и этнополитического пространства, которая должна была прийти на смену как империи, так и национальному государству: «И нация и хозяйство пришли в противоречие — как с государством, так и друг с другом. Государство стало слишком тесным для хозяйства. Стремясь расшириться, оно попирает нацию. С другой стороны, хозяйство отказывается подчи­нять естественное движение своих сил и средств распределению эт­нических групп на поверхности земного шара. Государство есть по существу экономическая организация, оно вынуждено будет приспо­собиться к потребностям хозяйственного развития. Место замкнуто­го национального государства (по-видимому, Троцкий имеет в виду этническое государство, а не гражданскую общность в рамках госу­дарства. — С.Р.) должна будет неизбежно занять широкая демократи­ческая федерация передовых государств на основе устранения всяких [379] таможенных перегородок. Национальная общность, вытекающая из потребностей культурного развития, не только не будет этим унич­тожена, наоборот, только на основе республиканской федерации передовых стран она сможет найти свое полное завершение. Необ­ходимые для этого условия предполагают освобождение рамок нации от рамок хозяйства, и наоборот. Хозяйство организуется на широкой арене европейских соединенных штатов как стержня мировой орга­низации. Политической формой может явиться только республикан­ская федерация, в гибких и эластичных рамках которой каждая нация сможет с наибольшей свободой развернуть свои культурные силы»[62].

           Наконец, в статье «Их перспективы» («Наше слово», 25 января 1916 г.) Троцкий подробно проанализировал возможности внутри­регионального и межрегионального переустройства Европы после окончания войны. «Война привела великие европейские державы в такое состояние военной, финансовой и экономической связи и вза­имной зависимости, как никогда в прошлом. Этим она чрезвычайно облегчила экономическое объединение европейских государств, по крайней мере в рамках “союзных” группировок. Инициатива и здесь принадлежит Германии, из среды которой вышла идея таможенной австро-германской унии с присоединением к ней в первую очередь Балканского полуострова. “Таможенное объединение, — справед­ливо писал по этому поводу ‘Journal’, — неизбежно ведет к полити­ческому подчинению”. Во всяком случае таможенное объединение равносильно снятию последних помех к господству германского капитала в Центральной и Юго-Восточной Европе. Отсюда естест­венное сопротивление влиятельных групп австро-венгерской бур­жуазии. Как компромисс, выдвигается программа экономического союза вместо таможенной унии. Если уния означала бы превраще­ние всей центральной Европы в единый экономический организм, то “союз” предполагает лишь понижение таможенных ставок меж­ду Австро-Венгрией и Германией, но означает полное уравнение их боевого архи-протекционистского тарифа против всего остального мира. В этом неизбежном экономическом объединении и упрочении капиталистического могущества Центральной Европы, т.е. прежде всего Германии, политическая Франция, да и не она одна, усматри­вает одну из наиболее “тревожных” сторон будущего мира, — при­том независимую от исхода военных операций.

           Глашатаи “национального принципа”, отвлеченного от истори­ческого, прежде всего экономического, развития, ставят в качестве одной из задач для оружия союзников расчленение Австро-Венгрии на самостоятельные национальные государства. Между тем цен­трализующая тенденция экономического развития, которая обна[380]жилась и обострилась в войне, стремится включить придунайскую монархию в одну средне-европейскую хозяйственную территорию, непосредственно связанную со всем ближним востоком. Эта цен­трализующая тенденция не только не исчезла, но и не ослабела бы от превращения Австро-Венгрии в ряд самостоятельных, экономи­чески нежизнеспособных государств. Их сила сопротивления гер­манской экспансии оказалась бы ниже, — при их изолированности и неизбежных антагонизмах, — чем у нынешней габсбургской им­перии. Именно поэтому “реалистическая” французская политика относится не только с недоверием, но и с недоброжелательством к эрвеистской болтовне о создании Богемии, Венгрии, Польши, вели­кой Румынии и пр. на месте нынешней Австро-Венгрии. Наоборот, этой последней “серьезные” публицисты не раз предлагали во время войны помощь союзников в ограждении ее “независимости” от Гер­мании. “Только наша победа может спасти империю Габсбургов”, — повторяет капиталистическая пресса Франции: “L’Echo de Paris”, “Temps” и др.»[63].

           «В ответ на опасность средне-европейского таможенного союза из противного лагеря выдвинут план экономического контр-блока со­юзников, — развивал далее свою мысль Троцкий. — Но здесь затруд­нения имеют несравненно более глубокий характер. Русские аграрии так же мало могут отказаться от германского рынка, как мало русские протекционисты склонны пробивать в русской таможенной стене бреши для английских и французских товаров. Но главное препят­ствие не здесь: без Англии как финансовой и промышленной “ру­ководительницы” антигерманского блока, этот последний не мог бы иметь реального значения. (…) Если у центральных империй про­грамма таможенного объединения, наткнувшись с первого шага на сепаратные интересы влиятельных аграрных и капиталистических групп, сменяется программой экономического союза, то у Четвер­ного Согласия[64]самый вопрос ставится в неопределенной форме экономического “соглашения” — EEA (entente economique entre les allies). (...) ...Европа будет после заключения мира выглядеть во всех отношениях иначе, чем она выглядела до войны. Эпоха националь­ных государств завершена. Капитализм сделал попытку вырваться из них путем империалистической войны, и уже теперь, под грохот пушек, не давших того, что обещали, он замышляет попытки других полу-решений того вопроса, который стоит пред человечеством как вопрос всего экономического развития и всей нашей культуры»[65].

           Троцкий негативно оценил вышеописанные планы обеих группи­ровок, не исключая и планы «Серединной (Средней или Централь­ной) Европы». Но при этом он исходил из социал-демократических [381] планов этно- и геополитического переустройства континента. Он подчеркнул: «Эти подготовляющиеся на экономической арене но­вообразования имеют для судеб Европы не меньшее значение, чем вопросы об аннексиях и национальных правах. Международная социал-демократия должна иметь свой ответ на новые проблемы, подготовленные экономическим развитием и для всех обнаружен­ные войной. Их перспективам должны быть противопоставлены наши перспективы»[66].

           В самый разгар Первой мировой войны меньшевик А.Н. Потресов в сборнике «Война и вопросы международного демократического созна­ния», анализируя недавнее прошлое, писал о перспективах перефор­матирования балканского этнополитического пространства: «События на балканском полуострове в конце прошлого и начале настоящего десятилетия заставили даже второй интернационал рабочего класса, при всей его неприспособленности к такого рода политике, выступить с провозглашением идеи Балканской федерации (включающей и Тур­цию), т.е. идеи создания новой государственной формации, как един­ственного метода разрешения тех противоречий, которые раздирают и друг на друга натравливают балканские народы, и как единственного средства обезопасить эти народы — созданием крупной единицы — от колонизационного натиска всевозможных держав»[67].

           Значительное внимание уделял анализу внутри- и внешнепо­литических проблем Австро-Венгрии и австро-германского блока Г.Е. Зиновьев — ближайший помощник Ленина в эмиграции, член ЦК партии большевиков в 1912—1927 гг. и его Заграничного бюро в 1912—1917-м. С 1912 по 1914 г. он проживал в Австро-Венгрии, по­том — в Швейцарии вместе с Лениным, в соавторстве с которым написал книгу «Социализм и война». В 1917 г. в Петрограде вышла его аналитическая книга «Тройственный союз и Тройственное со­гласие»[68]. Соревнование на Балканах между Россией и Австрией, за которой стояла Германия, равно как и «империалистское соревно­вание между Россией и Англией» Зиновьев считал факторами, толк­нувшими Россию «в объятия Франции». Оба военно-политических союза — Антанту и Тройственный — он рассматривал как «продукт империализма»[69].

           В 1918 г. в Петрограде вышла работа Зиновьева «Австрия и ми­ровая война». В предисловии к ней сам автор, к тому моменту уже председатель Петроградского Совета, заметил, что книга эта гото­вилась до его возвращения в Россию и поэтому он, надеясь на ее пу­бликацию в России, был вынужден принимать во внимание условия царской цензуры. Именно поэтому он не смог в достаточно резких, свойственных большевикам выражениях проанализировать внеш[382]нюю политику Российской империи, соперничавшей с Австрией на Балканах. Однако его книга выдержана во вполне объективистском духе: Зиновьев, в отличие от Ленина, не выказывал симпатий к коро­левской Сербии, а достаточно бесстрастно анализировал ее внешне­политическое положение в контексте отношений с Австро-Венгрией.

           По его мнению, «австрийские империалисты не могли не отно­ситься к идее “Великой Сербии” самым враждебным образом». Во­первых, потому что «если бы Сербия расширила свою территорию, проложив себе выход к морю, она могла бы освободить себя от ав­стрийской зависимости». Во-вторых, большинство «сербо-кроатского населения», как писал Зиновьев, «находится в подданстве у Габсбург­ской монархии». «Австро-Венгерская реакция управляла в Кроации и Славонии при помощи пресловутых “комиссариатов”, а в Боснии и Герцеговине при помощи простой военной диктатуры. Австрий­ские империалисты не в состоянии были создать для “своих” юго­славян настолько свободную жизнь, чтобы те навсегда привязались к Австро-Венгрии и не глядели бы в сторону (выше приводилась сход­ная мысль Троцкого. — С.Р.). Австрийские империалисты не без осно­вания опасались, что, если Сербия получит выход к морю, укрепится и процветет, она станет сильным центром притяжения для австрий­ских сербо-кроатов (Зиновьев, как и многие его современники еди­номышленники, не делал различия между двумя хотя и близкими, но разными народами. — С.Р.), станет своего рода сербским Пьемонтом». При этом автор замечал тесную связь внутренней политики с внеш­ней. Дополняя соображения Троцкого, он писал, что «для того, что­бы успешнее проводить реакционную политику внутри страны, надо было в области иностранной политики душить Сербию». В-третьих, «золотой мечтой австрийских империалистов (заметим, что, на наш взгляд, трактовка этого термина как Троцким, так и Зиновьевым в тот период не всегда совпадала с трактовкой Ленина, разработанной им в книге “Империализм как высшая стадия капитализма”, 1916—1917, и носила более узкий и традиционный характер. — С.Р.) является рас­ширить австрийские владения до Эгейского моря, сделать Салоники австрийским портом, добиться полного господства над восточным побережьем Средиземного моря». Однако подобная попытка «не­минуемо вызвала бы против них войну со стороны России, Италии и Балканских государств». Австрия, заканчивал Зиновьев, «не могла осмелиться сама захватить Салоники. Но она не могла потерпеть и того, чтобы Сербия заняла земли, лежащие между ней и Салониками. Таким образом, Австрия до поры до времени стала защитницей status quo на Балканах. Этим самым Австрия становилась защитницей чуже­земного турецкого владычества над южно-славянскими народами. (…)[383] Австрия выступила, таким образом, в роли душительницы националь­ной революции южного славянства»[70]. Однако к обладанию Боснией и Салониками стремилась и Сербия.

           Зиновьев, анализируя внутриполитическое развитие Австро­Венгрии, несмотря на свойственные большевистской публицисти­ке полемические перехлесты, справедливо отмечал наметившийся в 1912—1913 гг. поворот: «Хозяйничанье австрийской солдатчины и католической поповщины было настолько безобразным, что в Бос­нии и Герцеговине настроение все больше росло против Австрии, что даже лояльная Кроация, которая в 1848 г. спасла Габсбургскую династию, теперь стала гнездом заговорщиков. В Сербии возмуще­ние против католической поповщины росло. Как в Ирландии… так и в Сербии и Боснии католическая пропаганда приводила только к обратным результатам. Клерикально-империалистическая клика Австро-Венгрии приходила в ярость, городила глупость на глупости, запутывалась в собственных интригах… В 1914 г. напряжение достиг­ло высшего предела»[71].

           Рассуждая о роли «национальных чувств», которые используют­ся для «обмана народа» всеми воюющими сторонами, Зиновьев вер­но подметил, что «в австрийской, напр., армии сербы идут убивать сербов, поляки — поляков и т.д.»[72]. Однако такая война между «со­племенниками», являющимися гражданами или подданными раз­ных государств и находящимися в окопах по разные стороны линии фронта, была свойственна армиям всех четырех вовлеченных в войну империй, и даже армии демократической Франции. Австро-Венгрии это было свойственно лишь в наибольшей степени из-за ее положе­ния в центре Европы и многонационального состава населения.

           Австро-Венгрия сама загнала себя в тупик: «Если бы мы позво­лили сербам с помощью Франции и России еще дольше угрожать существованию соседней монархии, это привело бы к постепенному крушению Австрии и к подчинению всего славянства под скипетр России. А это, в свою очередь, сделало бы невозможной позицию германской расы в Средней Европе», — говорилось в «белой книге» германского правительства[73].

           «О создании союза всех среднеевропейских государств под геге­монией Германии поговаривали в империалистских кругах и до вой­ны. Но после начала войны и, в особенности, после первых крупных германских успехов на полях сражений — “Средняя Европа” стала своего рода навязчивой идеей в Германии и в Австрии. (…) Эта тема не сходит теперь со столбцов германских, австрийских и венгер­ских газет. (…) Целая литература создалась уже по этому вопросу в Австрии и Германии» (Зиновьев, в частности, упоминает сочинения [384] Фридриха Науманна и Франца фон Листа)[74]. Зиновьев анализирует данную конкретную программу «Средней», вернее, «Срединной Ев­ропы». Как и Троцкий, он дает ей негативную оценку — не только как социал-демократ, но и как воспитанный в России человек. Для создания «мирового государства» необходимо, как описывает Зи­новьев германскую идею «Срединной Европы», во-первых, «огнем и мечем добиваться более справедливого передела мира, нужно за­воевать себе ряд колоний в Африке и Азии. Но кроме того, и в са­мой Европе надо покрыть одной большой австро-германской шап­кой все то, что удастся покрыть. Надо крепко соединиться Германии с Австро-Венгрией — гораздо теснее, чем до войны: создать общую таможенную систему, может быть — общую монету, общий постоян­но действующий военный совет, упрочить “траншейное братство”. А под ферулу этого двойственного союза загнать как можно больше государств: Голландию, Швецию. Норвегию, Данию, Швейцарию, Италию, весь Балканский полуостров со включением европейской Турции, а через Турцию — к Суэцкому каналу, через Египет устано­вить связь с миром Ислама, может быть, даже Францию, если хо­рошенько победить. “Против Англии, без России, если можно, то с Францией” — такую формулу дает Франц вон Лист»[75]. Зиновьев приводил слова К. Каутского — «одного из немногих противни­ков “среднеевропейской” политики среди вождей официальной германской социал-демократии», о том, что «Средняя Европа ста­вит себе задачей продолжение войны во имя мира, только другими средствами». Перекликаясь с Троцким, Зиновьев констатирует, что «под грохот пушек уже сейчас заключаются новые тайные догово­ры, обсуждают планы “великих” экономических союзов, в тесном кругу возможных конференций обделываются дела империалистов. План “средней Европы” — только одно из проявлений этой работы империалистических клик различных лагерей»[76]. Подобное нега­тивное отношение к планам создания Средней (Серединной) Евро­пы в конкретной историко-политической и военной ситуации впо­следствии легло в основу политики СССР по отношению к любым проявлениям регионального сотрудничества среднеевропейских го­сударств в ХХ веке, зачастую без учета того, что эти планы и орга­низации строились в иной обстановке и идейно-политически осно­вывались на совершенно иных принципах. Критикуя австрийских социал-демократов — сторонников этого плана, в частности — Кар­ла Реннера, Зиновьев замечает, что им «даже в голову не приходит, по крайней мере потребовать, чтобы это был республиканский союз среднеевропейских государств… Социал-шовинисты превращают их (рабочих. — С.Р.) в слепое орудие империалистического картеля под [385] вывеской: “Средняя Европа”»[77]. Символично, что очередной кон­гресс II Интернационала планировалось провести в Вене в 1914 г. Однако он не состоялся из-за начала войны.

           Характеризуя межэтнические отношения в Австро-Венгрии, Зи­новьев справедливо замечает, что «нигде во всем мире националь­ный вопрос не связан так тесно с внешней политикой и с самим существованием государства, как в Австрии». Однако, перечис­ляя национальности, проживавшие в двуединой монархии, Зино­вьев вновь повторяет распространенную ошибку тех лет — считает «сербо-кроатов» единой «нацией-этносом», разделенным на четыре части — венгерскую, австрийскую, кроатскую и боснийскую. При этом он замечает, что «венгерцы ведут борьбу с сербо-кроатами», не видя одной из важнейших и острейших проблем монархии — со­перничества между хорватским и сербским национальными движе­ниями, между Загребом и Белградом, что стало одним из факторов возникновения Боснийского кризиса и мировой войны. Босняков­мусульман он не упоминает[78].

           Что же касается внутриполитического положения Австро­Венгрии после начала войны, то Зиновьев, как и Троцкий, отмечал, что «не только враги, но и верные друзья Австрии ожидали, что, как только мировая война начнется, лоскутная монархия Габсбургов за­трещит по всем швам. (…) Нет никакого сомнения в том, что и сами правители Австрии, отдавая приказ о мобилизации, далеко не были уверены, что все пройдет гладко. Восторг их не знал пределов, когда оказалось, что мобилизация прошла более или менее благополучно. Габсбургская монархия выдержала первое испытание. Момент опас­ности на время заставил умолкнуть национальную распрю, вернее — он придушил ее. Но — надолго ли?»[79]. Российские социал-демократы зачастую не видели различий в терминах — «Австро-Венгрия», «Ав­стрия» и «монархия Габсбургов», употребляя их как синонимы, что не соответствовало действительности.

           Однако постепенно противоречия и трудности военного време­ни все же начали сказываться. Во-первых, «Австрия является един­ственным из всех воюющих государств, в котором за время войны ни разу не было созвано народное представительство (рейхсрат). Вен­герские магнаты, крепко сидящие в седле, свой парламент созывают. А расслабленная Австрия — не может. Она боится, что даже в тепе­решние исключительные времена созыв рейхсрата может обострить национальные трения». Во-вторых, «несмотря на официальное бла­гополучие, о котором не перестают трубить австрийские патриоты, мы знаем, что во время войны “помолодевшая” монархия вынужде­на была сотнями, если не тысячами, расстреливать и вешать своих [386] собственных подданных: чехов, русин, сербо-кроатов, итальянцев». В-третьих, «экономическое положение Австрии крайне трудное, на­пряжены последние силы… Продовольственный кризис дает себя знать с чрезвычайной силой. Впереди голод… Дороговизна предметов первой необходимости в Австрии не только не уступает другим стра­нам, но, пожалуй, превосходит ее… Пенсии инвалидам несравненно меньше, чем в Германии. (…) Еще хуже положение многочисленных слоев австрийского крестьянства. (…) Австрия ведет первую войну всеобщей воинской повинности. Выдержит ли ее армия испытание войны? Трудно ответить на этот вопрос утвердительно. (…) Усталость от войны достигла в Австрии самой крайней степени. (…) Кругом ра­зорение и нищета. А тяготы войны (налоги и пр.) растут и растут. От­резвление наступило давным давно. Массы населения жаждут мира. Этого не скрывают более даже официальные “патриоты”, продол­жающие защищать великий обман о “защите отечества” и “борьбе за культуру”. Военная цензура держит печать в ежовых рукавицах. Реак­ция полный хозяин в стране. (…) За время войны еще больше поднял голову австрийский клерикализм. (…) А самым популярным лозун­гом является так называемое “обновление Австрии”»[80].

           Главный враг австрийских империалистов, заканчивал Зино­вьев, — Россия. «Их непосредственный интерес требует борьбы про­тив России и Италии»[81].

           Об отношении большевиков к балканским проблемам и славянскому вопросу в связи с принципом национального само­определения свидетельствуют и статьи Ленина и работа Троцкого «Программа мира», написанная в мае 1917 г.

           Ленин в те дни подчеркивал, что война вызвана «столкновени­ем двух могущественнейших групп миллиардеров… за передел мира», причем «германская группа капиталистов хочет отнять Турцию себе и вознаградить себя за потерю колоний захватом соседних мелких госу­дарств...». При этом он не выделял из этого списка Россию и писал, что и она ведет войну, чтобы «ограбить Армению, Турцию, Галицию», а также «за захват Константинополя»[82]. В мае он занял ту же позицию: «на деле оба [правительства] (России и Германии. — С.Р.) продолжают политику аннексий, насильственно удерживая: германское капитали­стическое правительство — Бельгию, часть Франции, Сербию, Черно­горию, Румынию, Польшу, датские округа, Эльзас и пр.; русское ка­питалистическое правительство — часть Галиции, турецкую Армению, Финляндию, Украину и пр. (…) Свержение царей, если власть перехо­дит к капиталистам, ровно ничего в характере войны не меняет»[83].

           В статье «О Стокгольмской конференции», повторяя в который уже раз, что немецкая буржуазия «воюет за ограбление Бельгии, [387] Сербии», а русская — «Австрии (Львов), Турции (Армения, Кон­стантинополь)», он обрушился на социал-шовинистов, которые понятием «защита отечества» прикрывают защиту грабительских интересов «своих» правящих классов. И Стокгольмская конферен­ция в его глазах была мероприятием, проводимым именно «социал­шовинистами»[84].

           Пошедший на сотрудничество с большевиками в составе группы межрайонцев летом 1917 г. Троцкий, со своей стороны, резко кри­тиковал идею Стокгольмской конференции за «полуофициальное нащупывание почвы для мирных переговоров», поскольку «ликви­дация войны путем гнилого соглашения (за счет главным образом малых и слабых народов) становится такой же задачей для офици­альной дипломатии, как восстановление “Интернационала” путем взаимного отпущения грехов»[85]. Не говоря уже о том, что заключе­ние мира выбивало почву из-под ног большевиков.

           Небезынтересно отметить, что, рассуждая о проблеме установле­ния «национальных очертаний», к которым тяготеют малые народы, Троцкий наряду с поляками, эльзасцами, бельгийцами и сербами от­дельно упоминает и «далматинцев» — то есть жителей Далмации.

           Подобно многим авторам того периода, в том числе и Лени­ну, Троцкий был сторонником создания на Балканах федеративной республики. «Как лозунг национальной независимости сербов, бол­гар, греков и прочих остается голой абстракцией без дополняющего его лозунга федеративной балканской республики, играющего такую огромную роль во всей политике балканской социал-демократии, так в общеевропейском масштабе принцип “права” на самоопреде­ление может получить плоть и кровь только в условиях европейской федеративной республики, — писал он. — Но если на Балканском полуострове лозунг демократической федерации стал чисто проле­тарским, то тем более это относится к Европе с ее несравненно более глубокими капиталистическими антагонизмами»[86]. Однако относи­тельно формы будущего устройства Балкан Троцкий не расходился с инициаторами стокгольмской конференции.

           Внес свой вклад в разработку балканской концепции больше­виков и член ЦК этой партии с 1907 г. Л.Б. Каменев. В 1917 г. он опубликовал брошюру «Империализм и балканская республика», написанную им в конце 1916-го. В частности, в ней он дал характе­ристику геополитического положения региона и его развития. Впол­не в духе идей и статей Ленина он писал: «Территория, на которой империалистические мотивы самым причудливым образом сплета­ются со стремлениями, порожденными незавершенностью демокра­тических движений к созданию национально-государственных объ[388]единений, может быть приблизительно обозначена треугольником, вершина которого лежала бы у Кенигсберга, а стороны спускались к устью Днестра и к Триесту. Эта полоса земли обнимает таким об­разом, кроме частей России с польским и украинским населением, славянские области Австро-Венгрии и балканские государства». Ка­менев отметил, что, бросив взгляд на карту этой части Европы, мож­но «сразу заметить поразительное, нигде в других частях Европы, не встречаемое несоответствие между политическими и национальны­ми границами». По его мнению, это является «пережитками средне­вековья, результатом и показателем незавершенности даже первых стадий капиталистического развития»[87].

           Каменев отмечал, что «многочисленные славянские племена, составляющие основное население указанной области, частью со­вершенно утратили свою былую самостоятельность (поляки, чехи и т.д.), частью сумели создать в новейшее время зачатки национально­государственного объединения. Но ни одно из населяющих эту область племен не успело достигнуть полного национально­государственного объединения в своих собственных, или хотя бы в чужих государственных границах». Большевистский аналитик об­ратил внимание и на особенности геополитического положения балканских народов и государств. «Сербия — Албанией, Грецией и славянскими областями Австро-Венгрии отгорожена от выхода к морю. Македония лишена своего естественного форта — Салоник. Железнодорожная линия, соединяющая Болгарию с ее собственны­ми портами на Эгейском море, проходит своими средними участка­ми по турецким владениям. Выход в Средиземное море из славян­ских земель, Австрии, из Албании и Черногории заперт господством Италии над Орантским проливом». Одним словом, делал вывод Ка­менев, «перед нами то самое средневековье, когда товарный обмен в своем развитии должен был преодолевать десятки таможенных за­став, считаться с самыми различными системами управления, пра­ва, юрисдикции и т.д. Это средневековье стоит сильнейшим пре­пятствием на пути развития производительных сил края и полезно отнюдь не народным массам, а только иностранному империали­стическому капиталу, который эксплуатирует отсталость страны и утверждает свое господство, пользуясь призрачной самостоятель­ностью и реальной борьбой бессильных и лишенных возможности самостоятельного развития мелких государств»[88].

           Рассматривая явление «“национального самоопределения” отста­лых и колониальных областей», Каменев утверждал, что оно «имеет своей необходимой предпосылкой классовое “самоопределение” де­мократий передовых капиталистических стран. И наоборот. Там, где [389] промышленная демократия (как, напр., в Австрии и Германии в лице Шейдемана, Давида, Адлера, Реннера и т.д.) проходит мимо вопросов о самоопределении, где она пренебрегает этими вопросами, там без всякого дальнейшего исследования можно смело говорить о том, что время действительного классового самоопределения еще не пришло. … Это особенно верно для нашей эпохи, когда, например, на почве германского внутригосударственного империалистического блока вы­растают такие явления, как недавняя конференция социал-демократов Австрии и Германии с ее заявлениями о насильственном включении Балкан и Польши в Среднеевропейский таможенный и политиче­ский союз. (И то же самое мы наблюдаем, когда русские министры­“социалисты”, купно со всеми империалистами России отказывают Украине и Финляндии в признании их прав на самоопределение)».

           Однако, пишет Каменев, «мы считаем сентиментально­утопическим всякие представления о “самоопределении” как о вер­ховной инстанции демократической политики, как об идеальном типе разгораживания человечества и т.д. Исторический процесс работает в прямо противоположном направлении, в направлении создания крупных хозяйственных, а следовательно, и политических объединений, погашающих старинные межи. А это между прочим обозначает, что серьезно говорить о самоопределении можно только там, где обособление опирается на специфические хозяйственные условия, где его базисом является территория, достаточно обширная и географически пригодная для развертывания процесса промыш­ленного развития», — писал большевистский публицист в духе «эко­номического детерминизма»[89].

           «“Полное право наций на самоопределение, федеративная бал­канская республика”, торжество пролетарски-крестьянского ре­волюционного движения над империалистическими планами соб­ственных династий буржуазии восточных и юго-восточных областей Европы — вот задачи, которые должны быть решены в первую оче­редь в тех странах, о которых мы говорим в этой статье и решение которых должно стать делом мирового пролетарского движения», — заканчивал свое сочинение будущий член Политбюро РКП(б), пар­тии, которая, придя к власти в России, и попыталась осуществить вышеописанные идеи[90].

           О сути войны и судьбе Австро-Венгрии шли дебаты и в Петро­градском совете. Выступая на заседании солдатской секции Совета 24 марта 1917 г., большевик, депутат Государственной думы, в 1914 г. сосланный в Сибирь за антивоенную пропаганду, Н.Р. Шагов, де­монстрируя смесь элементарного невежества и трезвого политичес­кого анализа, заявил: «19 июля [началась] война, сначала — [между] [390] Австрией и Сербией. На сербской территории (?! — так в докумен­те. — С.Р.) [был убит] наследник австрийского императора местным народом. Наше правительство в своем манифесте, [подписанном] царем, объявило войну на защиту угнетенных Австрией славян. Про­шло 2 года и 8 месяцев. Все здесь [сидящие знают], что война нача­лась не из-за славян, [что] нас обманули»[91]. Иной взгляд на мировую войну и роль «славянского вопроса» для России после свержения царского режима представил меньшевик Б.О. Богданов 22 марта на заседании Исполкома: «Смысл борьбы за освобождение угнетенных народов Сербии, Польши»[92].

           Необходимо заметить, что выработка большевиками, равно как и представителями других партий и политических течений, оценки событий на Балканах и в Австро-Венгрии происходила на фоне все более усиливавшегося процесса национального самоопределения в самой России, в которой в этот период также набирали силу центро­бежные тенденции — признание самоуправления Эстонии, образо­вание Украинской Центральной Рады и принятие двух Универсалов, создание Центральной рады белорусских политических организа­ций, фактическое признание независимости Польши.

           В то же время некоторые деятели Петросовета ставили на одну до­ску как союзников — Великобританию, Францию и Италию, так и про­тивников — Германию и Австро-Венгрию. Выступая на общем собра­нии Совета, перешедший от большевиков к меньшевикам экономист и член ВЦИК В.С. Войтинский заявил, что «Англия, Франция и Италия предпринимают наступление для достижения своих завоевательных це­лей. Все эти три [державы] намереваются отнять у Германии ее колонии и Эльзас-Лотарингию, у Австро-Венгрии важнейшую гавань — Триест с прилегающей Триестской областью, у Турции — Константинополь, и о разделе Малой Азии названные государства ведут между собою пере­говоры». При этом докладчик не упомянул о территориальных притя­заниях (в том числе на тот же Константинополь) самой России, хотя именно они, а вовсе не «братство» с Сербией и ее защита были одной из главных причин участия России в мировой войне[93].

           Россия по-прежнему оставалась ареной борьбы между различными воевавшими сторонами, а также соперничавшими между собой союз­никами. В данном случае речь идет о территориальных противоречи­ях между Италией и правительством Сербии, а также Югославянским комитетом. В мае Петросовет посетила делегация итальянских парла­ментариев, в том числе Артуро Лабриола[94]. «Члены делегации отмети­ли, что вопрос о Далмации считается вопросом очень сложным и что они очень не хотели бы, чтобы русское общество было бы ошибочно осведомлено о положении национальностей в Далмации. Члены де[391]легации отметили, что в Далмации значительную часть населения со­ставляют итальянцы и кроаты-католики, связанные с итальянцами общностью культуры и религии»[95]. Иными словами, итальянская де­легация защищала Лондонский договор 1915 г. между Великобрита­нией, Францией и Россией, с одной стороны, и Италией — с другой, гарантировавший территориальные приращения Италии за счет обла­стей Австро-Венгрии, населенных южными славянами в соответствии с этноисторической аргументацией Рима. Налицо отождествление этнического и конфессионального принципов, а также отрицание ин­дивидуальности хорватов и словенцев.

           У Петросовета было свое понимание балканских и среднеевропей­ских проблем. Оно отразилось в «Инструкции делегату ЦИК на союз­ную конференцию» 3—5 октября 1917 г. («наказ Скобелеву»), авторами которой в большинстве своем были меньшевики — Р.А. Абрамович, А.Р. Гоц, Ф.И. Дан (бывший редактор «Луча»), В.Н. Розанов, М.И. Ско­белев и другие. Она предусматривала: восстановление в прежних гра­ницах Сербии и Черногории с предоставлением Сербии доступа к Адриатическому морю и обязательством дать полное самоопределение Добрудже; самоопределение итальянских областей Австрии (т.е. Ис­трии и Далмации); вывод немецких войск и решение путем плебисци­та о национально-государственной принадлежности спорных областей на Балканах и итальянских областей Австро-Венгрии; предоставление автономии Боснии и Герцеговине. Под отказом от аннексий авторами понимался отказ великих держав от новых захватов, что означало при­знание прежних, что противоречило провозглашенному ими же праву Боснии и Герцеговины на самоопределение[96].

           Чуть более года спустя после социальной — социалистической революции в октябре 1917 г., которая привела к фрагментации этно­политического и регионального пространства бывшей Российской империи, а затем — Российской Республики, увенчались успехом национальные революции в Австро-Венгрии.

           Публицистические и аналитические произведения лидеров большевизма представляют собой интересный и ценный в значи­тельной мере не изученный источник. Их можно использовать и как источник по истории общественно-политической и экспертно­аналитической мысли в Российской империи, по истории формиро­вания элементов внешнеполитической и геополитической концеп­ции большевизма, которые после Октябрьской революции легли в основу практической политики Советского государства и Коминтер­на, а также по истории самой Австро-Венгрии.

           В работах Ленина, Сталина, Троцкого, Зиновьева и Каменева, не­смотря на известную ограниченность социальной теории, ее методов [392] и категориального аппарата, а также на недостаточность у авторов конкретного знания и понимания проблем национальных движений народов Австро-Венгрии, в том числе и славянских, представлен адек­ватный взгляд на развитие соседнего с Россией многонационально­го государства. Хотя в них зачастую присутствуют публицистические упрощения и вульгаризированный «классовый» анализ, идеологам большевизма удалось расширить аналитический горизонт российской политической мысли, преодолеть полностью или частично политиче­ские и этноконфессиональные мифы, предрассудки и стереотипы.

           В глазах и теоретиков радикально-революционного и антидемокра­тического крыла русской социал-демократии Австро-Венгрия пред­стала в нескольких ипостасях. Во-первых, как империя, которой был присущ как социальный, так и национальный гнет. Во-вторых, в их глазах это была монархия, подавлявшая политические свободы, хотя и более свободная, по сравнению с Российской монархической импери­ей. В-третьих, несмотря ни на что, это был геополитический против­ник Российской империи и ее враг на поле боя. В-четвертых, пытаясь представить себе возможное развитие событий после войны, больше­вики изначально негативно отнеслись к различного рода среднеевро­пейским организациям, в которых подсознательно видели препятствие для политики Российского государства, каким бы оно ни было по свой форме и социальной сути. В-пятых, возможный вариант решения ме­жэтнических и межгосударственных противоречий в южной части Средней Европы — на Балканах вслед за социал-демократами региона они видели в создании социалистической федерации.

           Идеологи большевизма с позиций догматического интернациона­лизма XIX века выступали против нового национализма ХХ века — национализма, ставившего своей целью свободу исключительно своего этноса-нации за счет других наций-этносов.

           [392-396] СНОСКИ оригинального текста