Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н. Рудая. М., 2012. 493 с. 31 п.л. 32, 8 уч.-изд. л. 500 экз.

Трансформация советской идеологии в период Великой Отечественной войны и ее влияние на психологию народа

Автор
Сенявский Александр Спартакович
Сенявская Елена Спартаковна

Аннотация

В Великой Отечественной войне наряду с материальными факторами ре­шающую роль сыграли факторы «идеальные». Только совокупный эффект от взаимодействия мобилизующей советской идеологии и мобилизационно­го потенциала психологии народа смог спасти страну в почти безнадежной ситуации начала войны, помог выстоять в четырехлетнем противостоя­нии сильному и беспощадному врагу. При этом идеология должна была пре­терпеть и претерпела качественную трансформацию, задвинув на задний план классово-космополитические установки и переориентировавшись на национально-государственные, патриотические, что повлияло на массовое сознание и на последующую эволюцию советского общества.

Ключевые слова
Великая Отечественная война, массовое сознание, идеология и психология, место и роль в войне, эволюция и трансформа­ция в ходе войны

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Сенявский А.С., Сенявская Е.С. Трансформация советской идеологии в период Великой Отечественной войны и ее влияние на психологию народа // Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2012. С. 155-176.

Текст статьи

 

 [155]

А.С. Сенявский, Е.С. Сенявская

ТРАНСФОРМАЦИЯ СОВЕТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ В ПЕРИОД ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА ПСИХОЛОГИЮ НАРОДА[*]

 

           Война — экстремальная ситуация для общества и власти, выявля­ющая их способность к мобилизации сил, к противостоянию другой силе, стремящейся сломить волю или даже уничтожить народ и стра­ну. Народ в войне проверяется на жизнеспособность, а власть — на компетентность, эффективность и силу. В условиях тяжелых военных испытаний, в противостоянии врагу наряду с материальными факто­рами (военно-экономический потенциал, демографические ресурсы, технологический уровень производства и т.д.) огромную, а подчас и решающую роль играют факторы «идеальные», то есть общественное сознание. В его структуре выделяются такие уровни, как обыденное и теоретическое сознание, социальная психология и идеология.

           В массовом сознании переплетаются элементы социальной психо­логии, мировоззренческие и нравственные установки. При этом оно [156] представляет собой синтез явлений, уходящих корнями в национальные традиции, в обыденную жизнь людей, с идеологическими установками, целенаправленно формируемыми структурами власти. Особое значение эта вторая составляющая приобрела в условиях сталинского режима.

           Идеология является той частью общественного сознания, которая выражает его систематизированный, основанный на теоретических обобщениях аспект. Идеология выступает важнейшим средством ори­ентации социального поведения и инструментом побуждения к актив­ным социальным действиям. Идеология имеет социальный характер, то есть отражает мировоззрение и положение определенных социаль­ных групп в конкретном обществе. Идеология выполняет социально­мобилизующую функцию, формулируя долговременные цели соци­альной группы, пути их достижения и направляя ее действия.

           Обыденная психология имеет глубокие этносоциокультурные кор­ни, а также отражает повседневную практику людей. В ней обычаи, традиции, этносоциогрупповые и семейные установки переплетаются с чувствами, настроениями, мыслями, побуждениями, привычками, интеллектуальные аспекты связаны с эмоциональными. На этом уров­не идеи и взгляды людей имеют эмпирический характер. Психология больших групп людей — этнических, социальных и т.д. — имеет отли­чия, иногда очень существенные. Особенности истории конкретной страны и нации накладывают отпечаток на психологию населения.

           Таким образом, идеология представляет собой ценностно­смысловую часть сознания, выполняющую мобилизующую функ­цию, тогда как психология — ее эмоционально-волевую основу про­тивостояния смертельному врагу.

           В условиях войны особое значение имеет моральный дух армии, в формировании которого важную роль играет совокупность факто­ров: убежденность в справедливом характере войны, вера в способ­ность государства отразить нападение врага при всех трудностях и даже временных неудачах, наличие духовных и нравственных цен­ностей, ради которых солдаты готовы отдать свою жизнь. Именно взаимосвязь идеологических и психологических факторов формиру­ет моральный дух армии и общества страны, находящейся в состоя­нии войны, их моральное состояние. Именно идеология и психоло­гия (в их тесной взаимосвязи) из всех элементов и уровней сознания советского народа имели решающее значение для противостояния агрессии немецко-фашистских оккупантов и их сателлитов.

           В Великой Отечественной войне человеконенавистнической идео­логии германского нацизма противостояла советская идеология, со все­ми свойственными ей особенностями, психология советских народов, оборонявших свою землю, противостояла психологии захватчиков.

           [157] Идеологическая и психологическая составляющая в любой войне теснейшим образом взаимосвязаны. Целью любой войны являет­ся Победа, а достичь ее невозможно без определенного морально­психологического состояния населения страны в целом и ее армии в особенности. При этом и народ, и армия должны быть убеждены в своем, прежде всего, моральном превосходстве над противником, и, разумеется, в конечной победе над врагом. Все это относится не толь­ко к умонастроениям, но и к области собственно массовых настрое­ний, чувств народа. Однако, как можно заметить, смысловое содержа­ние этих психологических явлений принадлежит к сфере идеологии. Поэтому любая морально-психологическая подготовка к войне, а так­же обеспечение определенного морального духа в ее ходе, осущест­вляются прежде всего идеологическими средствами и инструментами. Война всегда сопровождается комплексом пропагандистских акций с обеих сторон, которые подчеркивают справедливый характер ведения войны своей стороной, стараются опираться на психологию общества, на массовые настроения, в значительной мере влияя на них.

           Важнейшим направлением подготовки к войне является пропаганда ее официальной мотивации. Каждая война имела свое идеологическое оформление, своеобразную идеологическую мотивацию, которая могла выражаться как в официальном определении войны высшими полити­ческими и идеологическими институтами, так и в непосредственных лозунгах, используемых в пропагандистской работе в войсках.

           В полной мере все это относится и к взаимодействию массового со­знания советских людей с идеологией в период Великой Отечественной войны, в том числе участников непосредственной вооруженной борь­бы с врагом. Однако ситуация этой войны имела огромную специфи­ку, особенно если соотнести ее с ситуацией Первой мировой войны, вполне сопоставимой по значимости для судеб страны, по масштабам и степени напряжения сил, которые потребовались от народа и государ­ства (ее тоже власть провозгласила Великой и Отечественной войной, по аналогии с 1812 годом, и И.В. Сталин, вероятно, при определении новой войны использовал обе эти ассоциации; правда, Первая миро­вая, с легкой руки большевиков, вошла в советскую историографию под именем «империалистическая»). Вместе с тем, во многом, в том числе и в решающих обстоятельствах, ситуации были «зеркальны». В отличие от Первой мировой войны, Великая Отечественная началась, да и продолжалась в условиях гораздо более неблагоприятных для Рос­сии: сработал фактор «внезапности» нападения страны, с которой су­ществовал договор о ненападении; Россия не имела времени для осу­ществления мобилизации и выдвижения войск к границам; у СССР не было столь далеко выдвинутых на Запад, к границам Германии, терри[158]торий (польские земли), как у Российской империи; за кайзеровской Германией не стоял военно-экономический потенциал почти всей ок­купированной Европы, как за гитлеровской; фашистская Германия до 1944 г. по-настоящему не воевала на два фронта, вынужденная распы­лять свои силы, а тяжесть боевых действий не распределялась пример­но поровну — на Западе, где воевали англо-французские союзники, и на Востоке, а концентрировалась на Востоке; техническое и организа­ционное превосходство противника еще не имело такого значения и в определенной степени уравновешивалось численным перевесом цар­ской армии; хотя ход военных действий характеризовался переменным успехом, складываясь для России не вполне удачно, но не был столь катастрофичен, как начальный период войны для СССР; тяжелые по­ражения начала Великой Отечественной войны, при всем патриотизме армии и народа, не могли не иметь деморализующего влияния на стра­ну, тогда как в начале Первой мировой патриотический подъем в стране укреплял моральный дух армии; тогда как самым слабым звеном Крас­ной Армии было среднее и низшее управленческое звено — частью из­за репрессий, частью по другим причинам, в царской армии служил кадровый офицерский корпус (впрочем, достаточно быстро «выби­тый)». Общими были технические и организационно-управленческие недостатки в армии: плохая связь, боязнь инициативы и т.д.

           В целом же, ход войны, шедшей уже два с половиной года, очень непростой для Российской империи, к началу 1917 г. вполне позво­лял надеяться на успешное ее завершение. Однако империя рухну­ла — именно под военным бременем, развалившись «изнутри», война не сплотила народ, общество, армию перед вражеской угрозой, а, на­против, расколола их. Но в чем были причины?

           Одна из главных — слабое идеологическое обеспечение войны. В обеих войнах большинство в армии составляли крестьяне, как прави­ло, малограмотные, и уж во всяком случае, с узким кругозором. Но в Первую мировую они не понимали ни причин, ни смысла, ни целей войны. Лозунг «За Веру, Царя и Отечество» был слишком абстрактен, не объяснял причин войны, а предлагаемые объяснения были не по­нятны и не могли удовлетворить неразвитый крестьянский ум. Не читать же было солдатам лекции по геополитике. В большинстве сво­ем они до войны даже не слышали про Сербию и «братьев-славян», за которых им теперь почему-то приходилось умирать, и солдаты при­ходили к выводу, что воюют и умирают по прихоти царя[1]. В Великой Отечественной войне классовые иллюзии о «братском германском рабочем классе» растаяли в первые же дни войны, власть оперативно «перестроилась», и причины, смысл и цели войны были обозначены верховной властью ясно и четко. Они затрагивали жизненные инте[159]ресы каждого советского гражданина и были доведены до каждого солдата. Вопрос стоял ребром: победить или умереть, в «лучшем» слу­чае — оказаться порабощенным, на положении «недочеловеков».

           В военное время противниками, как правило, ведется информа­ционно-психологическая война, в том числе с использованием любых внутренних противников, подрывных элементов, оппозиционеров и т.п. Демократические свободы в условиях войны — непозволительная роскошь. Они используются вражеской агентурой и внутренними про­тивниками власти для дискредитации режима, его ослабления, антиво­енной агитации, распространения пораженческих настроений и пани­ки и т.д. Николай II эту войну «вчистую» проиграл, а Сталин выиграл.

           Особое значение имеет авторитет власти и его ограждение от любых попыток дискредитации. Против Николая II использовался широкий арсенал информационно-психологических средств: сальные анекдоты, шутки, распускались слухи, часто не имеющие ничего общего с реально­стью. Но и сам император «подавал поводы»: предметом «информаци­онных атак» были роль Распутина при дворе, иностранное («немецкое») происхождение императрицы, невысокая компетентность Николая II как государя. Отсюда слухи о заговорах при дворе, государственной из­мене на самом верху, порочности императрицы, слабости императора и т.д. Особенно старались российские либералы, рвавшиеся к власти и действительно устраивавшие заговоры против Николая II, от членов Государственной Думы и части генералитета до членов императорской фамилии. Поводом для подозрений в измене и вредительстве было ши­рокое представительство лиц немецкого происхождения на государ­ственной и военной службе, причем подавляющее их большинство слу­жили «верой и правдой» Российской империи. Однако поиск «немецких агентов» как источника многочисленных неудач на фронтах перерастал в негативное отношение к царскому режиму в целом. Недовольных и оппозиционно настроенных в качестве наказания нередко направляли в действующую армию, еще более подрывая ее боеспособность.

           Ничего подобного и быть не могло в сталинском СССР. Решаю­щее значение имели как ясная политика в чрезвычайных условиях войны (по обеспечению внутренней безопасности, информационно­психологическому и идеологическому воздействию на все категории общества и армии), так и институты ее проведения. Чрезвычайно важное значение имели развитые институты контроля над арми­ей и обществом, которых и в помине не было у царской власти. Речь об идеолого-пропагандистских институтах (партия, комсомол, раз­ветвленная система общественных организаций, в армии — сначала комиссары, а позже — политработники, — с одной стороны, орга­ны госбезопасности, они же — карательные институты, — с другой). [160] Правительственные установки с самого начала войны переводились в ясные, чеканные формулы и лозунги, которые обычно формулиро­вались И.В. Сталиным и доводились до сведения каждого бойца, а в тылу — до каждого гражданина. «Наше дело правое. Победа будет за нами!» — убеждало народ в справедливом характере войны со стороны СССР и внушало уверенность в неизбежности Победы. «Все силы на­рода — на разгром врага!», «Все для фронта, все для Победы» — было смыслом мобилизации народа в советском тылу. «Смерть немецким оккупантам» — было установкой для бойцов Красной Армии.

           Огромную роль играло радио, пресса, кинофильмы, с разной сте­пенью оперативности и разными средствами доносившие пропаган­дистские установки до населения. Всемерно «пестовался» и оберегался авторитет руководителя государства — И.В. Сталина, не часто «являв­шего себя народу», но каждое такое «проявление» было весомым и символическим. Он сам превратился в символ мудрого вождя народа, противостоящего грозному врагу. Его авторитет укреплялся не только с каждой победой, но и с поведением в ситуациях смертельной опас­ности. Например, когда Сталин не уехал из Москвы, несмотря на то, что существовала реальная угроза взятия столицы противником. «…Тот факт, — сообщал в Лондон представитель Британской военной миссии в Москве генерал М. Макфарлейн, — что Сталин, являющийся поис­тине национальным героем, и его ближайшее окружение не оставили Москву в дни кризиса, значительно усилил позиции правительства»[2].

           Авторитет партии укреплялся направлением на наиболее опас­ные участки фронта сотен тысяч коммунистов, а также массовым вступлением в ряды партии бойцов в боевых условиях.

           Тотальный контроль обеспечил пресечение не только действий вражеской агентуры в армии и в тылу, но и подавление любой нело­яльности к власти, любых оппозиционных настроений, а не только малейших действий. Причем нелояльность подавлялась не только в зародыше, но и даже «превентивно». Настроения всех категорий насе­ления и военнослужащих постоянно отслеживались, анализировались, малейшие «отклонения» жестоко карались (наказывали за политиче­ский анекдот, нарушения дисциплины, проявление недовольства на­чальством и т.д.). В документах не зафиксировано целенаправленных действий против центральной власти и лично Сталина, тем более что его авторитет в годы войны и в армии, и в народе был очень высок.

           К превентивным мерам следует отнести и определенную часть ре­прессивной политики. Многим заключенным с «политической окрас­кой» с началом войны прибавляли сроки. Из общества «изымались» и изолировались (в тюрьмы, лагеря, на поселение) потенциально опас­ные и «подозрительные» категории, «группы риска», недовольные и т.д.

           [161] Власть учла опыт Первой мировой и выслала определенные этнические группы, в том числе немцев Поволжья, в отдаленные регионы. У власти не было ни времени, ни сил «прицельно» отлавливать лиц, причастных к подрывной деятельности, и она пошла антидемократичным, но наи­более простым и надежным путем — депортировала всю группу насе­ления, относимую к категории «повышенного риска». (Аналогичным образом действовали США против граждан японского происхождения, хотя на их территории боевые действия не велись.) Как бы к этому ни относиться, но эти действия ограничили социальную базу антиправи­тельственной деятельности. Демонстративное наказание ряда нацио­нальных групп, значительная часть которых участвовала в антиправи­тельственных действиях и была замешана в пособничестве оккупантам (несмотря на то, что многие представители этих групп честно служили Отечеству, многие проявляли героизм на фронтах, имели боевые, в том числе и высшие награды) также находилось в русле этой политики, ан­тидемократичной, но в военных условиях действенной и эффективной.

           Такая политика дала свои результаты и в тылу, и на фронте. В отли­чие от Первой мировой нигде не наблюдалось организованной анти­правительственной деятельности, антивоенной агитации, и уж тем более ничего подобного «братанию», получившему распространение к 1917 г. Конечно, решающую роль в данном случае играл совершенно иной характер войны нацистской Германии против СССР, направлен­ной не просто на захват территорий, но на массовое истребление со­ветских людей представителями «высшей расы», на массовый террор. В Великую Отечественную войну политическими структурами на фронте и в тылу целенаправленно формировался образ врага с соответствую­щими качествами, а основным смыслом всей политической работы, и особенно пропаганды, являлось разжигание чувства ненависти к вра­гу. При этом формальное разделение между немцами и фашистами не имело принципиального значения: в сознании армии и общества они были почти тождественны. Лозунг «Убей немца!» был прост и ясен и выражал именно то, что требовалось от каждого бойца на фронте.

           Советская идеология «социального равенства» сыграла еще одну положительную роль, создав соответствующую обстановку в Красной армии, где не было глубоких социальных, кастовых и тем более сослов­ных различий между рядовыми и офицерским корпусом, как в армии царской. Во время Первой мировой войны взаимное отчуждение и не­доверие между солдатами и офицерами в конечном счете вылилось в раскол армии, в массовые расправы над офицерами, в неподчинение и разложение войск. Общность социального происхождения и зыбкость положения командиров Красной Армии, несших на себе основную ответственность, переживших недавно массовые репрессии и чистки [162] офицерского корпуса, готовых за малейшую оплошность в любой мо­мент попасть в штрафбаты, — все это и многое другое создавало более благожелательную, можно сказать, братскую атмосферу отношений между командным и рядовым составом, особенно на передовой.

           В целом, несмотря на просчеты, допущенные в начале войны, ко­торые стоили стране огромных людских, территориальных и мате­риальных потерь и привели почти в безнадежную ситуацию, сталин­скому режиму удалось переломить ход событий и стабилизировать ситуацию. И огромную роль в мобилизации сил народа на победу сы­грали идеологический фактор, целенаправленная мощная политиче­ская работа в войсках и в тылу, опиравшиеся на народную психологию и эффективно ее использовавшие. Вместе с тем, в условиях Великой Отечественной войны для того, чтобы выполнять свою мобилизую­щую функцию, советская идеология должна была претерпеть и пре­терпела весьма существенные изменения и даже трансформацию.

           Все основные решения принимались лично И.В. Сталиным при совете с его ближайшим окружением (им же избираемым и формируе­мым), тогда как партия выступала инструментом мобилизации. Им же вырабатывались и основные изменения в идеологическом курсе, весьма быстро поменявшего классовую революционно-космополитическую тональность на патриотическую, ясную и понятную всему населению в условиях военной опасности и адекватную ситуации. В чем же заклю­чались эти перемены и как они были связаны с психологией советско­го общества, находившегося в состоянии смертельной схватки с сила­ми почти всей Европы, объединенной национал-социалистической Германией и брошенной ею на Восток, против СССР?

 

* * *

           В демократическом обществе возможно сосуществование несколь­ких основных идеологий с еще более многочисленными вариациями по ключевым аспектам мировоззрения. Формирование в ХХ веке госу­дарств с монополией на власть одной массовой партии, как это произо­шло в Советской России, утвердило монопольное положение также и одной идеологии. Она имела разные названия, отражавшие различные ракурсы ее самопрезентации: марксистско-ленинская, пролетарская, советская, социалистическая, коммунистическая, «единственно науч­ная» и т.д. Самоназвание «марксистско-ленинская» означало ее теорети­ческую основу и ядро, «пролетарская» — классовый характер и ту соци­альную категорию, интересы которой она официально якобы отражала, «советская» — указывало на государственный характер идеологии СССР, «социалистическая» и «коммунистическая» — на социальную сущность основных ценностей и целей; «научная» — противопоставляло эту идео[163]логию всем остальным, как имеющим ненаучный, субъективный харак­тер. За этими самоназваниями стояла определенная реальность, хотя, естественно, они отнюдь не были полностью ей адекватны.

           Советская идеология действительно носила глубоко классовый характер, черпала свои идеи и понятия в трудах Маркса, Энгельса и Ленина, хотя весьма избирательно, в соответствии с интересами и пониманием стоявших в конкретный исторический период у власти лидеров и идеологов. Она декларировала цели строительства социа­лизма и коммунизма, классовый подход был системообразующим в этой идеологии, провозглашавшей как одну из ключевых ценностей победу мировой пролетарской революции. Эту идеологию харак­теризуют такие философские основы, как материализм в его марк­систской трактовке, идеи классовой борьбы и «диктатуры пролета­риата», принятие социального насилия как основного инструмента достижения целей, преимущество классовых ценностей над нацио­нальными, пролетарский интернационализм, отрицание частной собственности, воинствующий атеизм и др.

           В советское время в идеологическом оформлении войны боль­шую роль стали играть социально-революционные мотивы, тесно связанные с доктринальными установками марксизма и коммунис­тической идеологией в широком смысле. Однако несмотря на то, что в мотивации этих войн обычно присутствовала и терминология, являвшаяся отзвуком идеи мировой революции, за большинством из них стоял, прежде всего, собственно государственный интерес.

           Вместе с тем, хотя сущность советской идеологии сохранялась, ее со­держание отнюдь не оставалось неизменным. Так, за два десятилетия, к началу 1940-х годов произошло смещение акцентов с одних элементов идеологии на другие. Например, идеи мировой революции постепенно отошли на второй план, возобладала концепция о возможности победы социализма в одной отдельно взятой стране, а мировое революционное и пролетарское движение, при сохранении прежней фразеологии, стало рассматриваться как инструмент обеспечения государственных интере­сов СССР. Влияла на идеологию и текущая политическая конъюнктура. Так, активная антифашистская пропаганда начала — середины 1930-х го­дов была свернута с момента сближения СССР и Германии летом 1939 г.

           В самые первые дни войны реакция населения в тылу в целом соот­ветствовала тем пропагандистским штампам, которые были выработа­ны в предвоенный период и не соответствовали драматизму ситуации. Бравые песни и кинофильмы создавали образ непобедимой Красной Армии, которая запросто, за неделю — другую сокрушит любого про­тивника. Конечно, неудачи в советско-финляндской войне несколько поколебали этот радужный образ, однако и она, в конце концов, за[164]кончилась результатом, которого добивался СССР. Весьма сильным фактором, работавшим на этот оптимистичный стереотип, было про­движение советских границ на запад — по всей линии от Балтийского до Черного моря (присоединение прибалтийских республик, западных Украины и Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины).

           Поэтому весьма распространенной реакцией на агрессию Германии стали шапкозакидательские настроения. Руководителей противника многие советские граждане сочли за безумцев: «На кого полезли, со­всем, что ли, с ума сошли?! Конечно, немецкие рабочие нас поддержат, да и другие народы поднимутся. Иначе быть не может!» Не было недо­статка в радужных прогнозах. «Я так думаю, — говорил один из рабочих металлического завода в Ленинграде, — что сейчас наши им так всы­плют, что через неделю все будет кончено...» — «Ну, за неделю, пожа­луй, не кончишь, — отвечал другой, — надо до Берлина дойти... Недели три—четыре понадобится»[3]. Однако эти иллюзии, так же как и надежда на то, что немецкий пролетариат не будет воевать против Страны Сове­тов, против своих классовых братьев, развеялась в первые же дни войны.

           Конечно, высшее руководство было гораздо больше, чем рядовые граждане, осведомлено о реальном положении дел. Однако и оно не представляло себе в полной мере всей тяжести и перспектив разво­рачивавшихся событий.

           Отрезвление произошло очень быстро. Сведения, поступавшие с фронтов, свидетельствовали о страшной опасности, нависшей не только над советским государством, но и над всем народом. Враг оказался не только коварен, но и очень силен и беспощаден. Так что всем стало ясно, что предстоит схватка не на жизнь, а на смерть, ко­торая коснется каждой семьи и каждого гражданина.

           Власть, прежде всего, в лице самого Сталина, четко осознала всю значимость и всю опасность начавшейся схватки с фашистской Германией. Стратегический просчет, допущенный в определении времени и условий начала войны, сделал эту схватку еще более дра­матичной. В такой войне и государство, и народ могли выжить и по­бедить лишь при предельной мобилизации и напряжении всех сил.

           Поэтому с самого начала власть обратилась к гражданам своей стра­ны, откровенно заявив о всей сложности ситуации. Уже в первом обра­щении Советского Правительства к народу, сделанном 22 июня 1941 г. заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров СССР и Наркомом Иностранных Дел В.М. Молотовым, была проведена парал­лель между начавшейся войной и событиями 1812 г., объявлены цели войны — «за родину, за честь, за свободу», прозвучали ключевые лозун­ги — «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», а сама война была провозглашена Отечественной[4]. Затем, в выступлении [165] И.В. Сталина 3 июля был подчеркнут ее особый, патриотический ха­рактер. «Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обыч­ной, — говорилось в нем. — Она является не только войной между ар­миями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не толь­ко ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма»[5].

           «Содержательная» эволюция идеологического оформления вой­ны происходила постепенно, но очень быстро. Классовые лозунги вытеснялись из пропагандистского лексикона государства, заме­няясь патриотическими. Не случайным после тяжелых поражений начала войны было обращение Сталина к национальным чувствам русского народа, ранее попиравшимся идеологическими догматами: духовные силы были призваны спасти положение там, где оказались недостаточными силы материальные. Так, весьма необычным оказа­лось соединение в одной речи Верховного Главнокомандующего на параде Красной Армии 7 ноября 1941 г. старых русских и революци­онных советских традиций и символов: «Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохнов­ляет вас в этой войне мужественный образ наших великих пред­ков — Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»[6]

           Начало Великой Отечественной войны обозначило период сущест­венной трансформации советской идеологии, вызванной угрозой су­ществованию советского государства и сформировавшейся системы, а вследствие этого — необходимостью мобилизации дополнительных внесистемных ресурсов. В области массового сознания эти ресурсы ле­жали за пределами господствовавшей идеологии, которая вынуждена была либо инкорпорировать их в свой состав, одновременно ассимили­ровав их в соответствии со своими общими системными принципами, либо самой мимикрировать под эти ресурсы, инсценировав замещение старых элементов на новые, с последующим отказом от инноваций, когда угроза системе ушла в прошлое. Обе тенденции предполагали перенесение акцента с классовости на государственно-патриотические идеи, с «пролетарского интернационализма» на национально­государственные ценности, обращение к историческим национально­государственным традициям, национальному самосознанию и ре­лигиозному сознанию. Если в первые дни войны еще сохранялись классовые иллюзии и надежда на помощь германского пролетариата, то вскоре даже ключевой пропагандистский лозунг «Пролетарии всех [166] стран, соединяйтесь!» был вытеснен лозунгом «Смерть немецким ок­купантам!». Именно осознание масштабности и драматичности войны заставила власть отодвинуть в сторону марксистские идеологические постулаты, и еще в выступлении 3 июля 1941 г. устами Сталина назвать войну против фашистской Германии всенародной, Великой и Отечест­венной. Именно смертельная угроза для страны, государства, народа в драматический период, когда враг стоял у стен Москвы, в речи на пара­де Красной Армии 7 ноября заставила Сталина вспомнить героические события и имена из тысячелетней русской истории.

           Основным механизмом внедрения идеологических формул, выраба­тывавшихся «на высшем уровне», в массовое армейское сознание явля­лисьсредствапартийно-политическойиагитационно-пропагандистской работы в войсках. При этом постоянно осуществлялся контроль за на­строениями в армейской среде, «обратная связь», позволявшая как кор­ректировать действия политико-пропагандистского аппарата, повышать эффективность его воздействия, так и устранять «возмутителей спокой­ствия», отслеживать и пресекать нежелательные настроения. И здесь политические органы тесно взаимодействовали с карательными — СМЕРШем, Особым отделом, военным трибуналом и т.д.

           Важнейшими средствами агитационно-пропагандистской работы в войсках, обеспечивавшими соединение идеологического оформле­ния войны с массовой психологией, являлись лозунги. При этом осо­бую роль играли лозунги-символы, призванные внедрить в сознание советских людей ключевые ценности и модели поведения. Так, осно­вополагающим символом, имевшим одинаковую значимость на всем протяжении войны, являлся лозунг «За Родину! За Сталина!». До сих пор он остается одним из главных аргументов приверженцев «отца народов»: «С этим именем мы ходили в бой, с этим именем умирали!» Вряд ли можно усомниться в искренности этих слов. Но необходи­мо понять, как именно это происходило, откуда возник лозунг, кто и почему выкрикивал в бою ставшую легендарной формулу? Ответ на эти вопросы мы находим в политдонесениях: «Среди коммунистов и комсомольцев были распределены боевые лозунги, которые должны были выкрикиваться в момент атаки. Выйдя скрытно в район сосре­доточения, подразделения охватили дугой расположения противни­ка. По сигналу атаки роты стремительным броском с возгласами “За Сталина”, “За Родину”, “Смерть немецким оккупантам”, преодо­левая проволочные заграждения и минные поля, ворвались в окопы противника... При выполнении боевой задачи личный состав проявил беззаветную храбрость, мужество и отвагу»[7]. Выкрикивание лозунгов в бою являлось одной из форм партийно-политической работы в вой­сках. В качестве недостатков такой работы отмечались «случаи, когда [167] коммунисты, находившиеся около агитаторов, провозглашавших ло­зунги, не подхватывали их и не делали достоянием своих соседей»[8].

           Пропагандистское происхождение мифа, в соответствии с которым оценка военной, полководческой роли Сталина воплотилась в призыве «За Родину, за Сталина!», подчеркивает писатель Василь Быков: «В ата­ках сплошь и рядом звучали иные восклицания, — пишет он. — Хотя, как это было заведено, провозглашатели лозунгов и выкриков обычно назначались накануне, на комсомольских и партийных собраниях, отку­да эти лозунги и перекочевывали во фронтовую печать. Но выкрикива­ли ли их на деле, того установить не представляется возможным, так как невозможно было расслышать»[9]. Солидарен с ним и Вячеслав Кондра­тьев, утверждая, что на фронте крики «За Родину, за Сталина!», которы­ми подбадривали бойцов политруки, парторги и комсорги, принимали за обычные, знакомые еще с довоенных времен политические лозунги, а потому «повторяя первую часть, не всегда и не все тянули вторую, заме­няя ее простым “ура”, понимая, что два эти понятия несоизмеримы, что идти на смерть можно лишь за Родину, но не за какого-то одного чело­века, кем бы он ни являлся»[10]. Ясно одно: знаменитая формула возникла не «по инициативе снизу», а целенаправленно насаждалась идеологиче­скими структурами. Впрочем, не будем обобщать: культовые настроения во время войны усилились, и многие люди были предельно искренни­ми, выкрикивая эти слова. Авторитет Сталина в годы войны и в армии, и в народе был очень высок, и не без основания. Не только вся военно­политическая власть в стране концентрировалась в руках Верховного Главнокомандующего, но и само его имя превращалось в символ, олице­творявший концентрированную волю нации в лице ее вождя. И как бы ни относиться к просчетам и даже преступлениям сталинского режима, следует констатировать: ни один высший руководитель страны ни до, ни после И.В. Сталина не мог и не может претендовать на звание «вождя на­родов», а Сталин имел для этого все основания. Не случайно Шарль де Голль в своих мемуарах, оценивая деятельность Сталина в годы Великой Отечественной войны, писал: «В эти дни национальной угрозы Сталин, который сам возвел себя в ранг маршала и никогда больше не расставал­ся с военной формой, старался выступить уже не столько как полномоч­ный представитель режима, сколько как вождь извечной Руси»[11].

           Смена идеологических акцентов проявлялась не только в вербали­зированной форме: в речах, лозунгах, пропагандистских клише. Она, можно сказать, овеществлялась в различных вариантах. Были учреж­дены воинские награды, носившие имена прославленных русских полководцев и флотоводцев: ордена Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова, медаль Ушакова. Солдатский орден Славы и по своему статусу, и по внешнему оформлению (наличию георгиевской [168] ленточки) стал аналогом дореволюционного Георгиевского креста. Еще 18 сентября 1941 г. приказом Наркома Обороны СССР Сталина ряд дивизий за боевые подвиги были переименованы в гвардейские, им были вручены особые гвардейские знамена[12]. Указом Президиу­ма Верховного Совета СССР от 6 января 1943 г. для личного состава РККА были введены новые знаки различия — погоны[13].

           Введение формы, напоминающей дореволюционную, возвращение золотых погон вместе со словом «офицер» являлось весьма символич­ным изменением отношения к русским воинским традициям (хотя бы их внешнего атрибута) и к русскому офицерству[14]. Характерно, что оно совпало с периодом разгрома фашистов в Сталинградской битве. Не случайно этот нововведение, став внешним знаком явного перелома в ходе войны в пользу советских войск, нашло существенный отклик в массовом сознании. Согласно агентурным данным органов госбезопас­ности, реакция военнослужащих на введение новых знаков различия была в основном одобрительной. Считали, что введение погон подни­мет авторитет и роль командного состава, укрепит дисциплину, заста­вит войска «соблюдать честь русского военного мундира», напомнит о победах русского оружия[15]. Вместе с тем, многие уловили и эту внеш­нюю знаковость преемственности с дореволюционной армией, и опре­деленную искусственность подобной меры. Так, один из командиров в личной беседе сказал о погонах: «Было время, когда мы их ненавидели, а теперь решили по образцу старой армии надеть их... Старый офицер русской армии был культурнейший человек, а наши — это просто сра­мота». А другой полковник заявил: «Теперь упрекать старых (царских) офицеров не в чем, и отношение к ним изменится, т.к. сейчас все бу­дут офицерами. Только почему-то не прибавили слово “господин”...» А один из красноармейцев заметил: «Двадцать пять лет боролись против золотопогонников, кричали: «Долой золотопогонников!», а теперь сно­ва начинают вводить погоны и возвращаемся к старому...»[16]

           Поворот в отношении офицерства и старых воинских традиций нашел отражение также в искусстве и литературе, где еще недавно карикатурно изображали и клеймили «золотопогонников», противо­поставляя их пролетарским героям Гражданской войны. В новых про­изведениях, в том числе кинокартинах, люди, носящие офицерскую форму, стали изображаться реалистично, обрели человечность и даже положительные черты. Командный состав советских войск был объ­явлен «носителем лучших традиций русского офицерства»[17]. Конечно, во многом это были всего лишь внешние атрибуты, наложившиеся на принципиально иную историческую ситуацию: советский комсостав в течение двух десятилетий воспитывался во вражде к русскому офи­церскому корпусу, имел полярное ему мировоззрение, и вряд ли мож[169]но говорить о непосредственной, реальной преемственности. Но обо­значенный властью поворот имел принципиальное значение.

           В мае 1943 г. было принято решение о роспуске Коминтерна, что было сделано во многом под давлением западных союзников, но, вместе с тем, отражало фактический провал идеологии пролетарско­го интернационализма: мир был расколот мировой войной, в кото­рой пролетариат фашистских государств воевал против первой стра­ны «пролетарской диктатуры».

           Однако на протяжении войны национальный аспект советской идео­логии, в том числе и в отношении к врагу, в первую очередь, к немцам, существенно менялся. Если в самые трудные для СССР дни войны от лозунгов интернационализма перешли к откровенному призыву «Убей немца!», и на уровне агитационно-пропагандистской работы в войсках он оставался актуальным вплоть до заключительного этапа войны, то в «большой политике», ориентированной на имидж СССР за рубежом и перспективы послевоенного устройства, была более адекватной фраза из Приказа Наркома Обороны № 55 от 23 февраля 1942 г.: «...гитлеры прихо­дят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается»[18].

           В конце войны, когда советские войска вступали на чужую, в том числе германскую территорию, второй подход стал особенно актуаль­ным: требовалось радикально переломить антинемецкие настроения в войсках, настрой на месть немецким оккупантам, сыгравшие свою положительную роль на прежних этапах войны, подчеркнуть значе­ние освободительной миссии Красной Армии по отношению к другим народам Европы, и идеи интернационализма вновь постепенно реа­нимируются. В апреле 1945 г. были предприняты специальные пропа­гандистские акции и командные директивы, направленные на изме­нение отношения войск к населению Германии. Так, 14 апреля в газете «Правда» начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров выступил с критикой Ильи Эренбурга «за антинемец­кий характер его статей», в которой немцы изображались как «единая колоссальная шайка», а 20 апреля вышла Директива Ставки Верховно­го Главнокомандования, в которой требовалось изменить отношение к военнопленным и гражданским немцам на более гуманное[19].

           Другим аспектом идеологической трансформации стала область религиозного сознания. После длительной полосы воинствующего атеизма, церковных погромов, массового закрытия церквей и пресле­дования духовенства начался трудный и постепенный процесс нор­мализации отношений с Православной Церковью. В первый же день войны 22 июня 1941 г. глава Православной Церкви в России митро­полит Московский и Коломенский Сергий, обратившись к своей па­стве, благословил всех православных на защиту Родины. «Православ[170]ная наша Церковь, — говорилось в обращении, — всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она и испытания несла, и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг»[20].

           Поддержка армии и государства Русской Православной Церковью не ограничивалась проповедями и благословением на борьбу с окку­пантами. Так, в январе 1943 г. глава Церкви призвал к пожертвовани­ям на танковую колонну имени Дмитрия Донского, причем в стороне от этого дела не осталось ни одного храма, ни одной церковной общи­ны. Государство, в свою очередь, постепенно меняло политику в от­ношении церкви: уже не препятствовало верующим отмечать церков­ные праздники, не закрывало более православные храмы и приходы. 4 сентября 1943 г. в Кремле Сталин встретился с иерархами Русской Православной Церкви, пойдя навстречу в решении важных вопросов церковной жизни: об избрании патриарха, открытии храмов и духов­ных учебных заведений, возобновлении церковных изданий, снятии ограничений на деятельность религиозных общин и расширении прав духовенства. Для взаимодействия правительства и церкви при Сов­наркоме СССР был создан Совет по делам Русской Православной Церкви. В сентябре 1943 г. был образован Священный Синод, а ми­трополит Сергий был избран Патриархом Московским и всея Руси. Был освобожден ряд находившихся в заключении священнослужи­телей. По словам митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, И.В. Сталин, высоко отозвавшись о патриотической деятель­ности Православной Церкви, настолько положительно и радикально решил все вопросы, поставленные иерархами, что это принципиаль­но изменило положение Православия в СССР[21]. Происходила опреде­ленная нормализация отношений и с рядом других конфессий.

           В этом контексте следует отметить, что смещение акцентов на пат­риотические мотивы затронуло, помимо области классовых отноше­ний, и национальные. Советский патриотизм в устах Сталина и его окружения все больше приобретал не только государственный отте­нок. Если в начале войны Сталин говорил, что фашизм ставит своей целью восстановление царизма и власти помещиков, а также разруше­ние национальной культуры и государственности народов Советского Союза, перечисляя почти все титульные нации[22], то в дальнейшем он все чаще обращается именно к русскому народу, к его традициям, ге­роическим событиям и историческим символам, а после разгрома фа­шистской Германии в одном из выступлений, особо отмечая жертвен­ность, стойкий характер и терпенье русского народа, поднимает тост за его здоровье «...потому, что он является наиболее выдающейся на­цией из всех наций, входящих в состав Советского Союза»[23].

           [171] Таким образом, одним из важнейших итогов Великой Отече­ственной, помимо всех стратегических, геополитических и других результатов, стало существенное изменение официальных идеологи­ческих постулатов. «Знаменитый сталинский тост на победном бан­кете — “за великий русский народ” — как бы подвел окончательную черту под изменившимся самосознанием власти, сделав патриотизм наряду с коммунизмом официально признанной опорой государ­ственной идеологии»[24], — анализируя изменения внутренней поли­тики советского государства в период войны, отметил в 1994 г. уже цитировавшийся митрополит Иоанн.

          

* * *

           Итак, идеологический фактор в войне не только смыкался и пе­реплетался с психологическим, но нередко оказывался ведущим: от сильной, «грамотной» идеологической мотивации войны, от интен­сивности и точности «политико-воспитательной работы» напрямую зависело морально-психологическое состояние войск. Его недоучет способствовал поражению и вел к нему даже при наличии достаточ­ного военно-стратегического потенциала.

           Безусловно, ключевым для морально-психологического состоя­ния войск в условиях войны является формирование определенных ценностных установок (любовь к Отечеству, патриотические чувства, воспитываемые еще в мирное время), представлений о справедли­вом характере и целях войны, убеждений в правоте и силе своей ар­мии. Но формирование определенного отношения к своей стране, к войне, ее характеру и целям не является единственными направле­ниями идеологической, политико-воспитательной работы, осущест­вляемой в войсках и влияющей на их морально-психологическое со­стояние. В конкретных боевых условиях решающее значение могут приобретать другие идеолого-психологические аспекты: отношение к врагу, к своей армии и к товарищам по оружию, к опасностям и тя­готам войны, к союзникам, к гражданскому населению других стран и т.д., причем нередко они оказываются элементами целостной си­стемы представлений, ценностей, психологических установок, дей­ствующих взаимосвязанно и взаимозависимо.

           Без чувства боевого товарищества, коллективизма, взаимовыруч­ки, являющихся позитивными идейно-психологическими качества­ми в отношении к своей армии и к товарищам по оружию вообще невозможно говорить об армии как эффективном общественном ин­ституте. В русской армии эти качества культивировались традицион­но, могли изменяться лишь акценты в их идеологическом оформле­нии (например, воспитание «советского коллективизма» и т.п.). Для [172] отдельных видов вооруженных сил, родов войск и конкретных бое­вых профессий значение этих качеств было особенно велико. Так, особое «чувство локтя», от которого зависела слаженность в боевых действиях, эффективность и, в конечном счете, вероятность выжи­вания, требовалось экипажам летчиков, танкистов, морякам, осо­бенно подводникам, разведчикам, десантникам и др.

           Столь же «универсальный» характер имели общепсихологические качества, формируемые в отношении к опасности и тяготам войны: му­жество, стойкость, готовность к самопожертвованию и др. Здесь дей­ствовали обычные для всех армий инструменты воздействия командова­ния на личный состав: с одной стороны, поощрение позитивных качеств (за смелость и находчивость в бою, спасение командира и т.п. — боевые награды; популяризация позитивных образцов поведения в конкретных ситуациях; создание индивидуальных и коллективных символов, олице­творявших поощряемую модель поведения, и т.д.); с другой стороны — осуждение и наказание за следование негативным формам поведения (за трусость, паникерство, отступление без приказа, сдачу в плен, дезер­тирство и т.п. — позор, военный трибунал, штрафной батальон и т.д.). От войны к войне менялись преимущественно конкретные формы или названия поощрений и наказаний, но суть их оставалась прежней.

           Более дифференцированным было отношение к врагу. Это чрез­вычайно важная мотивационно-психологическая область, напрямую влияющая на характер и ход боевых действий. Очевидно, что отно­шение к врагу должно быть негативным. «Общей во всех воюющих странах стороной патриотизма в военное время являлось проециро­вание на враждебную страну, ее народ и правителей всевозможных негативных стереотипов, причем в самой доходчивой и упрощенной форме»[25]. Но здесь опасны и недооценка, и переоценка противника. По отношению к нему у личного состава армии и населения должно сформироваться сложное и противоречивое сочетание чувств — не­нависти и презрения одновременно.

           Недооценка сил врага приводит к шапкозакидательским настрое­ниям, результатом которых может стать неадекватный уровень го­товности к противоборству. Такие факты имели место накануне и в начале Великой Отечественной. Без определенного уровня ненави­сти к врагу вряд ли возможно эффективное ведение войны, а нена­видеть слабого врага сложно.

           С другой стороны, переоценка сил врага в сочетании с недооцен­кой собственных может привести к паническим настроениям. Поэто­му традиционным идеологическим инструментом, наряду с воспита­нием ненависти, является воспитание презрения к врагу. Средством такого воспитания и пропаганды является сатирическое, карикатурное [173] изображение врага, которое было широко распространено. В Великой Отечественной войне сатирическое изображение врага было важным средством «принизить» сильного и жестокого противника, которого были все основания бояться, и таким образом внушить своей армии уверенность в собственных силах, в способность победить (Гитлер в карикатурах Кукрыниксов был самым популярным персонажем).

           Особое значение могло приобретать отношение к гражданскому на­селению противника — в тех случаях, когда боевые действия велись на чужой территории. Как правило, задачей армейского командования на вражеской территории являлось поддержание дисциплины в войсках, предотвращение ненужных эксцессов в отношении мирных жителей (насилия, мародерства и т.п.) и, как следствие, морального разложения своих солдат. Однако проблема, как правило, осложнялась другой зада­чей — обеспечить безопасность собственных войск во враждебном окру­жении. Нередко ситуация усугублялась тем, что трудно или даже невоз­можно было отделить гражданское население от вооруженного врага.

           Отношение к союзникам на фронтах Великой Отечественной име­ло второстепенное значение, поскольку соприкосновение с ними име­ло локальный и по времени ограниченный характер (при поставках по ленд-лизу в Северных конвоях и на Дальнем Востоке, а также в са­мом конце войны, на территории Европы). При этом во Второй миро­вой войне в отношениях СССР с другими членами Антигитлеровской коалиции сохранялись отголоски враждебности и недоверия вслед­ствие собственно предвоенной международной ситуации. Во второй половине 1930-х годов, когда явно назревал новый мировой военный конфликт, будущие союзники СССР не раз проявляли как открытую враждебность, так и коварство в тайной дипломатии. В советской про­паганде на определенном этапе Англия (и не без оснований!) высту­пала не менее вероятным противником, чем фашистская Германия. К тому же в ходе самой войны союзники давали веские основания усомниться в своей надежности, в течение нескольких лет отклады­вая открытие «второго фронта». Не менее важными были и классовые стереотипы, внедренные в сознание советских людей за два предво­енных десятилетия, согласно которым капиталистические державы могли восприниматься только как временные союзники СССР против общего врага, а в будущем могли рассматриваться как вероятные про­тивники. Не способствовала формированию целиком положительного образа союзника и советская пропаганда, которая, с одной стороны, вполне объективно подчеркивала затягивание с открытием «второго фронта», а с другой, — все же преуменьшала реальную помощь союз­ников по ленд-лизу, сводя ее преимущественно к продовольственным поставкам. Кстати, в конце войны, когда советские войска уже брали [174] штурмом Берлин, в разговорах между собой солдаты не исключали возможности «дальнейшего похода на Европу» — против нынешних союзников, любить которых было особенно не за что[26].

           Таким образом, целый ряд конкретных областей массового созна­ния имели ценностное наполнение, являлись частью взаимосвязан­ной системы представлений, а потому являлись предметом целена­правленного идеолого-пропагандистского воздействия, от которого зависели и массовые психологические установки в армии и обществе, и, в конечном счете, способность страны выдержать тяжелейшие ис­пытания войны.

          

           * * *

           Смертельная опасность, нависшая над страной с началом Вели­кой Отечественной войны, привела в действие глубинные психоло­гические механизмы, которые не раз в российской истории спасали страну, находившуюся на краю пропасти. Произошел подъем всех моральных сил народа, оказались задействованы его вековые тра­диции, готовность к самоотверженности, самоотречению и самопо­жертвованию во имя спасения своей страны.

           Феноменальным явлением в истории стал массовый героизм, ко­торый проявляли не сотни и тысячи, а без преувеличения можно ска­зать — миллионы людей. Героическим был не только воинский подвиг на фронтах, но и самоотверженный труд миллионов людей в тылу.

           Закономерным (и традиционным) было создание в самые трудные дни войны народного ополчения. Конечно, можно критически отно­ситься к вопросу об эффективности использования такого рода слабо обученных формирований в современной войне, однако фактом явля­ется мощный патриотический подъем, который, несомненно, повлиял на перелом в трагическом для страны ходе событий. Приведем лишь один, достаточно типичный документ — заявление рабочего москов­ского машиностроительного завода Ф.В. Денисова от 8 июля 1941 г.: «Мне 50 лет. Я здоров и бодр. Я участник вооруженного восстания 1905 г. Участвовал в империалистической войне, громил немцев. Был добровольцем в Красной гвардии, в Октябрьской революции выступал против юнкеров. В боях у Красных казарм был ранен. Но сейчас мои раны зажили. Я могу защищать советскую землю и крепко постою за Советскую власть. Прошу зачислить в ряды добровольцев»[27].

           Широко были распространены коллективные заявления работни­ков предприятий и учреждений, студентов вузов и старшеклассни­ков с просьбой отправить их на фронт. О большом размахе патрио­тического подъема свидетельствует создание в конце июля 1941 г. по инициативе трудящихся Фонда обороны.

           [175] Почти на всем протяжении Великой Отечественной, при неодно­кратном неблагоприятном для СССР развертывании событий на фронтах, общее морально-психологическое состояние в основном оставалось достаточно высоким, сохраняя ту патриотическую то­нальность, которая была задана еще в начале войны. Несомненно, весьма существенную роль в этом сыграла корректировка официаль­ных идеологических формул, сместивших акценты с идеи классовой борьбы на национально-государственное единство в противостоя­нии агрессору — на единство власти, армии и народа[28].

           Взаимодействие идеологических и психологических факторов в Ве­ликой Отечественной войне, как, собственно, и сама война, представ­ляет собой уникальное явление в мировой истории. Вероятно, только кумулятивный эффект от взаимодействия мобилизующей советской идеологии и мобилизационного потенциала психологии народа мог спасти страну в почти безнадежной, катастрофической ситуации нача­ла войны, помог выстоять в многолетнем противостоянии чрезвычай­но сильному, беспощадному и фанатичному врагу. При этом идеология должна была претерпеть и претерпела резкую трансформацию, задви­нув на задний план классово-космополитические установки и перео­риентировавшись на национально-государственные, патриотические.

           В целом, элементы трансформации идеологии, которые имели место в период Великой Отечественной войны, выполнили свою задачу, обе­спечив мобилизацию народа на сопротивление агрессору, достаточно прочное единство фронта и тыла даже в самый трудный период войны, когда ни огромные потери, ни временные поражения не смогли по­колебать доверие народа к власти. Уже после войны в выступлении на приеме в Кремле в честь командующих войсками 24 мая 1945 г. Сталин признал, что у правительства было немало ошибок и моментов отчаян­ного положения в 1941—1942 гг., когда армия отступала, но «...доверие русского народа к Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом...»[29]

           Конечно, идеологические подвижки, произошедшие в годы Вели­кой Отечественной войны, не изменили сущности советской идео­логии как системы, а лишь приспособили отдельные ее элементы к требованиям времени. Некоторые из них были преимущественно конъюнктурными, поверхностными и временными. Причем ряд из нововведений продержался только до смерти И.В. Сталина. В даль­нейшем были и рецидивы воинствующего атеизма, и хрущевский пе­риод «коммунистической романтики», когда произведения искусства опять заполонили пролетарские герои Гражданской войны. И глав­ное, партия, из инструмента мобилизации на исполнение властных решений, принимаемых лидером государства, превращается в кол[176]лективный бюрократический орган, принимающий решения на всех уровнях, а идеологические догматы «марксизма-ленинизма» вновь становятся важнейшим фактором, влияющим на все стороны жизни страны. Вместе с тем, патриотическая полоса советской истории, на­чатая героическим подъемом народного духа в Великой Отечествен­ной войне, осознанная и признанная властью, в том числе в идеоло­гических формах, настолько глубоко вошла в сознание народа, что повлияла на всю последующую эволюцию советского общества.

 

           [176] СНОСКИ оригинального текста