О характере присоединения Сибири к России

Автор
Никитин Николай Иванович

Аннотация

Статья посвящена историографии вопроса о вхождении Сибири в со­став Российского государства. Анализируются основные концепции истории становления «Русской Сибири», представленные в литературе с XVIII в. до наших дней. В связи с новыми подходами к теме особое вни­мание уделяется исторической терминологии. Применительно к Сибири термин «присоединение» в силу своей универсальности предпочтитель­нее термина «завоевание», ибо полнее отражает исторические реалии, а предлагаемые «критерии присоединения» необходимо соотносить с мировой практикой того же времени.

Ключевые слова
Сибирь, Россия, завоевание, добровольное вхожде­ние, мирное вхождение, присоединение

Шкала времени – век
XX XIX XVIII

Библиографическое описание:
Никитин Н.И. О характере присоединения Сибири к России // Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А. Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2012. С. 53-70.

Текст статьи

[53]

Н.И. Никитин

О ХАРАКТЕРЕ ПРИСОЕДИНЕНИЯ СИБИРИ К РОССИИ

           Статья посвящена не столько истории присоединения Сибири, сколько историографии вопроса и прежде всего — тем новым под­ходам, которые обозначились в последнее время в сибиреведческой литературе в связи с изучением процесса расширения Российского государства на восток. Вполне закономерно, что процесс этот опре­делялся и толковался в нашей историографии на разных этапах ее развития по-разному. В дореволюционной литературе преобладала концепция «завоевания Сибири российским оружием», но при этом ряд крупных исследователей — И.Н. Болтин, Н.Я. Данилевский, М.К. Любавский — придерживались точки зрения о преимуществен­но мирном характере присоединения края[1]. В работах советских историков до 1940—1950-х годов речь тоже в основном шла о «заво­евании», с тем, правда, отличием, что если в дворянско-буржуазной историографии, за исключением работ так называемых областников («сибирских сепаратистов»), этому термину обычно не придавалось отрицательно-осуждающего смысла, то в ранней марксистской ли­тературе отрицательный подтекст явно присутствовал, а порой и до­минировал, ибо перед ней была поставлена вполне определенная за­дача: разоблачение «колониальной политики русского царизма».

           «Переломными» в плане определения характера вхождения тер­ритории Северной Азии в состав Российского государства были 1960-е годы. После ввода в широкий научный оборот материалов, плохо вписывавшихся в «концепцию завоевания», и, видимо, не без влияния моментов конъюнктурно-политического характера [54] В.И. Шунков, являвшийся тогда общепризнанным лидером сиби­реведения, призвал коллег отдать предпочтение термину «присоеди­нение» как включающему в себя «явления различного порядка — от прямого завоевания до добровольного вхождения». При этом Шун­ков делал важные оговорки, в частности подчеркивал, что «отрицать наличие в этом процессе элементов прямого завоевания, сопровож­давшегося грубым насилием, значит игнорировать факты»[2].

           Термин «присоединение» благодаря своей «всеохватности» (или, если угодно, «расплывчатости») устроил подавляющее большинство сибиреведов, однако в 1970-е годы, уже под явным давлением идеоло­гического пресса (напомню, что тогда во имя «дружбы народов» исто­риков, по сути дела, принуждали к отказу от освещения «негативных» сторон былых взаимоотношений народов СССР), в литературе стала широко распространяться другая формулировка — о «преимущест­венно мирном» и даже «добровольном» характере вхождения в состав Российского государства Сибири (и не только Сибири). «Присоеди­нение» же сторонникам более удобной для «интернационального вос­питания трудящихся» формулировки не подходило именно из-за его «расплывчатости», допускающего и случаи «прямого завоевания».

           Пожалуй, самым ревностным и последовательным сторонни­ком концепции «добровольного вхождения» был якутский историк Г.П. Башарин. Не оспаривая факты военных столкновений русско­го и коренного населения Сибири, он, однако, не придавал им зна­чения, определявшего ход и, тем более, суть политических собы­тий на севере Азии в ХVI—ХVII вв., рассматривая их в одном ряду с внутренними распрями самих сибирских народов и вооруженны­ми конфликтами соперничавших друг с другом русских отрядов. В этой связи главной ошибкой В.И. Шункова (в последние годы жизни тоже, кстати, отдававшего предпочтение концепции «мирно­го вхождения») Г.П. Башарин считал дробление «единого процесса» присоединения Сибири на «мирную» и «немирную» составляющие. Почему вхождение Сибири в состав России надо считать «единым процессом» (и что понимать под ним) Башарин не разъяснил...[3]

           Установка на «мирное вхождение» оказала сильное воздействие на сибиреведение 1970—1980-х годов, привела, в частности, к широ­кому распространению в литературе мнения о «в целом бескровном» характере включения Сибири в состав России, однако, вопреки утверждениям некоторых современных исследователей, открытой поддержки большинства историков все же не получила (и более того — в те же годы подвергалась критике). Наиболее приемлемым для сибиреведов по-прежнему оставался термин «присоединение», в который каждый был волен вкладывать свой смысл[4].

           [55] С началом «Перестройки» и обвалом господствовавшей идеоло­гии термин «присоединение» вновь перестал устраивать некоторых сибиреведов и тоже по причине его многозначности, «расплывча­тости». На этот раз в нем не нравилось уже то, что его можно упо­требить в смысле «мирного и добровольного вхождения». Наиболее решительную позицию по этому вопросу занял новосибирский исто­рик А.С. Зуев — серьезный исследователь, внесший большой вклад в изучение истории Сибири XVII—XVIII вв., но в какой-то момент, видимо, решивший «расшевелить» научное сообщество вбросом ра­дикальных идей, основанных по большей части на эмоциях, чем на фактах. Зуев призвал весь процесс включения Сибири в состав Рос­сии «оценить как завоевание, поскольку он имел преимущественно военный характер и сопровождался вооруженной борьбой русских с сибирскими аборигенами» и далее высказывался в том плане, что термин «добровольное вхождение» вообще не имеет права на суще­ствование, ибо в мировой истории нет ни одного примера, «когда бы один этнос по-настоящему добровольно (без всяких внешних по­будительных причин) присоединился бы к другому этносу (вошел в состав другого государства)». Тут же Зуевым разъяснялось, когда в принципе можно было бы говорить о «по-настоящему доброволь­ном» вхождении. Во-первых, если решение о смене подданства при­нимают сами народы, полностью понимая, что такое подданство, а не их вожди (т.е., надо полагать, через плебисцит?), и, во-вторых, если решение это вызвано «искренним стремлением стать поддан­ными России», а не диктуется расчетом на материальные или по­литические выводы (надеждой на помощь и защиту в борьбе с со­седями, желанием поучаствовать в русских походах, чтобы захватить добычу и т.п.). Исходя из таких критериев, А.С. Зуев вопреки сло­жившемуся в литературе мнению отказал в добровольности перехода под власть России кетам, томским татарам, забайкальским бурятам, кодским хантам, алтайским и другим этническим группам, чей пере­ход в российское подданство на добровольной основе подтвержден документальными источниками[5].

           Вряд ли, однако, подобный «максималистский» подход к пробле­ме приблизит нас к истине. «Добровольность» в вышеизложенной трактовке — вещь немыслимая там, где решаются жизненно важные вопросы, а институт подданства к таковым, безусловно, относится. Согласно нормам русского языка, «добровольно» — значит всего лишь «по своей (по доброй) воле», т.е. по собственной инициативе, через собственное волеизъявление. А какими соображениями руко­водствуются те, кто просится «под высокую государеву руку», — «ко­рыстными» или «бескорыстными» — это уже другой вопрос, может [56] быть, и заслуживающий специального рассмотрения, но к понятию «добровольности» отношения не имеющий. Общеизвестен «институт добровольного холопства» на Руси. Совершенно добровольно посту­пает на фабрику к капиталисту и становится наемным работником вчерашний крестьянин, и факт этой добровольности исследователи не подвергают сомнению из-за того, что люди могут менять свой со­циальный статус, руководствуясь не «искренним стремлением» стать холопом или рабочим у данного хозяина, а пытаясь избежать голод­ной смерти, найти покровителя или просто поправить свое матери­альное положение

           Ставить же под сомнение добровольный характер перехода того или иного народа в российское подданство лишь на том основании, что решение об этом принимается «вождями», а не в ходе всенарод­ного плебисцита (т.е. с точки зрения современного права), значит множить число историографических курьезов, попыток вульгари­зации и модернизации истории. Излишне доказывать нереальность достижения подлинного волеизъявления народных масс в средневе­ковом обществе — и с точки зрения ментальностей эпохи, и с точки зрения ее технических возможностей.

           Тем не менее, у А.С. Зуева по вопросу о добровольности имеются единомышленники, например В.А. Тураев (Владивосток), В. и Д. Цы­бикдоржиевы (Улан-Удэ). Они утверждают, что «нет практически ни одного, даже самого маленького народа, который бы оказался в соста­ве России по собственной воле», что «вряд ли можно сыскать истори­ческие факты добровольных уступок земель одним этносом другому»[6]. Однако такая точка зрения вряд ли имеет шансы на широкое призна­ние научной общественностью, ибо слишком уж противоречит мно­гим хорошо и давно известным фактам.

           Вопрос о добровольном присоединения ряда народов к России неоднократно обсуждался нашими историками еще в начале «Пере­стройки». Например, весьма масштабно и остро проходило такое об­суждение в 1989 г. в Звенигороде на «круглом столе», посвященном формированию российского многонационального государства. Ве­дущие докладчики — С.Г. Агаджанов и В.Л. Егоров — подчеркивали недопустимость «однотипной интерпретации исторически сложных неоднозначных актов добровольного присоединения», когда иссле­дователи «отождествляли понятие добровольности в феодальный, капиталистический и современный периоды». В докладах указыва­лось также на необходимость выяснять «конкретные мотивы таких важных шагов», ибо «принятие решения о добровольном присоеди­нении предполагает серьезные внешнеполитические причины или кризисные явления во внутренней жизни. Оно предполагает также [57] достаточно высокую степень общественно-политического и эконо­мического развития. Это акт обоснованный и подготовленный объ­ективно создавшейся ситуацией, причем далеко не всегда предпола­гающей единогласное мнение всех социальных групп»[7].

           В ходе работы этого «круглого стола» тоже раздавались призывы «вообще исключить из научного лексикона понятие добровольно­сти вхождения», но они были аргументированно раскритикованы и не получили поддержки большинства. Как отметил тогда в своем выступлении А.А. Преображенский, «советская наука имеет извест­ные издержки в трактовке этой проблемы. Натяжки, конъюнктур­ные соображения, желание отметить юбилей во что бы то ни стало и т.д. имели место, что греха таить… Не будем слишком строги к по­добным фактам — это все-таки прошлое… Необходимо извлечь уро­ки, взять все положительное, не бросаясь из крайности в крайность. В выступлениях коллег, по-моему, вполне оправданно указывалось на то, что добровольность не выдумка, не миф, она действительно существовала в практике взаимоотношений народов с Россией… Притом внешнеполитический фактор имел весьма важное значение, когда тому или иному народу грозил геноцид со стороны более силь­ных соседних государств»[8].

           Вопрос о присоединении к России иноязычных конгломератов был затронут и в одной из последних монографий А.Н. Сахарова, отметившего, что в XVI в. «этот процесс был сложным и драматиче­ским, много было здесь и трагедий, и крови. Но немало здесь было и доброй воли, желания народов объединиться под рукой Москвы. Ведь кабардинцев никто не толкал к объединению, они пришли к нему сами. Как и башкир никто не заставлял присоединяться к Мо­скве, они пришли к этому тоже сами… чтобы избежать геноцида со стороны своих более сильных противников. Позднее так же было и с другими государствами Северного Кавказа, Закавказья и т.д.»[9].

           В.В. Трепавлов, специально рассмотрев вопрос о формах поддан­ства различных народов русскому царю в XV—XVIII вв., хотя порой и иронизировал по поводу придумывания историками ХХ в. «добро­вольных присоединений, мирных вхождений и т.п.», но тем не менее привел немало вполне конкретных примеров добровольных присо­единений (в том числе — «жителей юго-западной Сибири») к России и подробно раскрыл главные побудительные мотивы этих шагов, вполне в тех условиях понятные: надежды избавиться от вражеских вторжений и притеснений собственной знати, желание находить­ся в подданстве у православного государя и т.д.[10] А в вышедшей под его редакцией коллективной монографии «Русские в Евразии» речь идет, в частности, о документах XVI—XVII вв., сохранивших свиде[58]тельства о многочисленных посольствах народов Кавказа, «бивших челом в холопство» (т.е. о подданстве) русскому царю[11].

           Так что отрицаемую в принципе некоторыми исследователями возможность добровольного вхождения нерусских народов в со­став России (равно как и других государств) надо признать вполне реальной, подтвержденной вполне надежными источниками и при­знаваемой многими ведущими специалистами по истории межна­циональных отношений. И вряд ли корректно рассматривать эту «идеологему советской историографии» как одну из важнейших причин вспышек национализма и роста антирусских настроений в бывших союзных и автономных республиках СССР, как это делает А.С. Зуев[12]: наивно полагать, что «националисты» знают историю обязательно лучше, чем «интернационалисты» или «великодержав­ные шовинисты». Корни национализма глубже и находятся совсем в других сферах общественной жизни, а найти повод для его проявле­ния никогда и ни для кого не составляло большого труда.

           * * *

           Еще один, несколько неожиданный для историографии начала XXI столетия поворот темы «Присоединение Сибири к России». А.С. Зуев в своих работах уделяет основное внимание военно-политическим со­бытиям на крайнем северо-востоке Азии в XVII—XVIII вв., трактуя их, по сути дела, в духе работ 1920—1930-х годов как «колониальную войну» со стороны России и «национально-освободительную войну» со сторо­ны местных народов (чукчей, коряков, ительменов)[13].

           Вряд ли, однако, «колониальная» терминология в данном случае уместна: она вновь выглядит явной модернизацией (если не вульга­ризацией) событий далекого прошлого. За последние полстолетия историками убедительно доказано, что Сибирь не стала колонией в полном, социально-политическом значении слова, ибо там от­сутствовал такой важный признак колониальной зависимости, как управление на основе специального (колониального) режима, отлич­ного от того, что был в метрополии[14]. И вообще, какой-либо регион России, выступавший по отношению к остальным как классическая метрополия, найти пока никому не удалось. Та же Сибирь, как за­метил знаменитый полярный исследователь Ф. Нансен, представля­ла собой, «в сущности, естественное продолжение России, и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины…»[15].

           Что же касается «национально-освободительной борьбы» (тоже выражение из современного политического лексикона), то с представ­лениями о ней плохо согласуются многие из событий, разыгравшихся на северо-востоке Азии в XVII—XVIII вв., и прежде всего — нападе[59]ния чукчей на племена и роды, ставшие российскими подданными (юкагиров, коряков, тунгусов). Ведь попытки российских властей воспрепятствовать этим нападениям и явились одной из причин «чу­котской войны». Широко распространенные в регионе практически среди всех народов набеги с целью грабежа, захвата рабов, а также для «испытания силы и мужества молодых воинов», детально описанные самим А.С. Зуевым, в соединении с частыми требованиями ясачных людей к российской администрации защитить их от нападений «не­мирных соседей»[16], — тоже вызывают сомнения в правомерности при­веденных им в этой связи оценок и характеристик.

           В литературе последних лет все чаще встречаются обвинения со­ветской историографии в примитивизации процесса присоединения Сибири (и не только Сибири) к России[17]. В общем и целом их можно считать справедливыми, но при изложении и обобщении взглядов на проблему присоединения их современные критики сами порой впа­дают в упрощение и примитивизацию. Одни, например, приписы­вают «некоторым историкам» мнение о «добровольном вхождении в состав Русского государства всех без исключения народов Сибири»[18] (что было совершенно нетипично для советской историографии даже в самые «застойные» годы). Другие, по сути дела, ставят знак равенства между сторонниками «преимущественно мирного» и сто­ронниками «преимущественно добровольного» характера присоеди­нения[19], хотя между теми и другими дистанция огромного размера.

           Понятия «мирное» и «добровольное» вхождение отождествлять, разумеется, нельзя, однако столь же недопустимо ставить знак ра­венства между понятием «немирное» («насильственное») присое­динение и понятием «завоевание». Семантика слова «завоевание» предполагает необходимость вести боевые действия — воевать с кем-то. Но как считать «завоеванными» те земли, где практически не было войны, не было вооруженного сопротивления присоединению? (В крайнем случае их можно считать «захваченными».) А таких, без боя присоединенных, территорий в Сибири было немало, так как некоторые районы были вообще не заселены, а в других местные жители из-за своей малочисленности далеко не всегда имели воз­можность и желание противостоять русским отрядам, хотя, скорее всего, в большинстве своем и не стремились особо стать подданны­ми далекого «белого царя» и не вполне понимали, что означает такое подданство. Пример тому — земли остяцкого «князца» Бардака, где пусть и под угрозой применения оружия, но без вооруженных стол­кновений был поставлен русский город Сургут, и подобные ситуации были, конечно, не только сибирской спецификой: аналогичные слу­чаи отмечались и в других регионах, например в Среднем Поволжье [60] (там жители «горной» стороны Волги во время «Казанской войны» приняли российское подданство хоть и под угрозой военного наси­лия, но без сопротивления)[20].

           * * *

           У концепции «завоевания» Сибири в настоящее время немало приверженцев. И первым среди них надо назвать венгерского истори­ка Шандора Сили. К западноевропейской историографии его работы отнести целиком нельзя по той причине, что как исследователь си­бирской проблематики он сформировался в России. В 1989—1992 гг. Ш. Сили учился в аспирантуре Санкт-Петербургского универси­тета, где под руководством Р.Г. Скрынникова подготовил диссерта­цию «Ключевые вопросы присоединения Сибири к России в конце XVI—XVII вв. в русской и советской историографии» (защитил ее он, правда, уже в Венгрии, в Институте русистики, в 1993 г.) и во многом предвосхитил главные положения концепции А.С. Зуева[21].

           Из отечественных историков аналогичных взглядов на характер присоединения Сибири к России в настоящее время придержива­ются И. Измайлов (Казань), Л.Р. Кызласов (Москва), уже упоминав­шиеся историк из Владивостока В.А. Тураев и бурятские исследова­тели Цыбикдоржиевы[22]. Порой до полного абсурда эта точка зрения доведена в некоторых работах публицистического характера, авторы которых (И.Г. Романов, Д.Н. Верхотуров), по замечанию А.С. Зуе­ва, «зачастую страдают “модернизацией” исторического прошлого, перенося на него современные понятия о праве и суверенитете», и демонстрируют «плохое знание сути поднятых… вопросов»[23].

           Однако в целом «концепция завоевания» Сибири не разделяется большинством историков. Это констатирует исследователь новей­шей сибирской историографии В.Н. Чернавская (считающая, что расширение Русского государства на восток было преимуществен­но мирным по характеру), это же честно признает и сам А.С. Зуев[24]. И он же разъясняет, почему реанимация «концепции завоевания» не находит большой поддержки: «на сегодняшний день переосмысле­ние носит скорее эмоциональный, нежели научный характер»[25]. Как говорится, ни убавить, ни прибавить…

           Показательна позиция известного якутского историка В.Н. Ива­нова. Проанализировав большой конкретно-исторический материал, он вновь пришел к выводу о предпочтительности для северо-востока Азии термина «вхождение», подчеркнув, что здесь «сочетались на­сильственные и мирные действия» при преобладании вторых[26]. М.И. Ципоруха, автор одной из последних обобщающих (научно­популярных) работ по этой проблематике, хотя и дал своей книге [61] «воинственное» название «Покорение Сибири», но счел нужным оговориться, что «в целом мирный характер присоединения Сибири к Руси и освоения Сибири русскими людьми очевиден для любого непредвзято настроенного исследователя»[27].

           Дальневосточный однофамилец А.С. Зуева — В.Н. Зуев, тоже, как отмечалось выше, далек от идеализации взаимоотношений рус­ских и аборигенов, но тем не менее приходит к выводу, что «доволь­но частые военные конфронтации пришлых иноземцев и туземно­го населения не изменили в целом мирного вхождения необъятных территорий Сибири в состав Русского государства». А крупнейший исследователь истории русских географических открытий на севере Азии Б.П. Полевой, который менее всего был склонен к лакировке русско-туземных отношений в угоду каким-либо установкам, неза­долго до своей кончины счел нужным отметить, что вооруженных конфликтов в ходе присоединения Сибири было «относительно не так уж много, чтобы они могли затормозить продвижение русских на новые земли»[28].

           А.С. Зуев приводит эти высказывания как пример «парадоксаль­ности» и «противоречивости» суждений их авторов[29]. Но, может быть, здесь уместнее другие объяснения? Не являются ли эти вы­сказывания свидетельством более глубокого проникновения иссле­дователей в суть тех сложных и противоречивых событий, что про­исходили на севере Азии в конце XVI — начале XVIII в.? Ведь даже среди наших западных коллег, традиционно рассматривавших при­соединение Сибири к России как завоевание, ныне в этом вопросе нет единодушия. Многие из них, как подметил А.С. Зуев, «указыва­ют на сочетание русскими в деле покорения Сибири военных акций и мирных методов (А. Краузе, Р. Кернер, Ю. Семенов, Дж. Ланцев, Г. Хуттенбах, Р. Пирс, Дж. Гибсон, Ю. Слезкин, А. Каппелер и др.)». А некоторые «в своих исследованиях и оценках акцентируют вни­мание на мирные формы взаимоотношений русских и коренных народов и не придают решающего значения военному завоеванию (С. Данн, Э. Данн)»[30].

           Точку в этом историографическом споре, видимо, ставить рано, однако то обстоятельство, что термин «присоединение» отвергают сторонники самых крайних, диаметрально противоположных точек зрения на историю вхождения Сибири в состав России, является еще одним свидетельством его предпочтительности перед другими. В «неопределенности», «расплывчатости», «нейтральности», «гибко­сти» термина «присоединение» — как раз его самая сильная сторона, позволяющая историкам разных «школ» и направлений оставаться на почве реальных фактов и при этом «не поступаться принципа[62]ми». По-видимому, это теперь осознает и сам «зачинатель спора» — А.С. Зуев: слово «присоединение» неизменно присутствует в на­званиях его последних работ, включая капитальную монографию о вхождении Чукотки в состав России (и это естественно, ибо другой термин был бы там неуместен просто потому, что попытка подчи­нить чукчей военной силой провалилась, и территория их обитания, как это следует и из работы А.С. Зуева, была постепенно присоеди­нена как раз мирным путем)[31]. И становится непонятным, из-за чего же, собственно, разгорался весь сыр-бор. Прав академик АН Турк­менистана М. Аннанепесов: «Думается, что этот термин (присоеди­нение. — Н.Н.) имеет широкий смысл и под него можно подогнать добровольное и насильственное, мирное и немирное присоединение народов. Ничего страшного в этом я не вижу, и нет оснований отка­зываться от такого действительно универсального термина»[32].

           В самом деле. Интересы науки никак не пострадают, если, ска­жем, историки будут рассматривать включение Сибири в состав России в целом как «присоединение» и одновременно, излагая ход связанных с ним событий, определять их как «завоевание» или, до­пустим, «мирное вхождение» применительно к конкретным народам и регионам.

           * * *

           «Новые подходы» к истории Сибири конца ХVI — ХVII в. не огра­ничиваются дискуссиями о характере включения Северной Азии в состав Российского государства. Сомнению начинают подвергаться, казалось бы, общепризнанные факты присоединения многих сибир­ских земель к России в ХVII—XVIII вв. Тот же А.С. Зуев сформули­ровал специальные «параметры и критерии присоединения». По его мнению, основанием, позволяющим считать те или иные земли «присоединенными», не могут считаться в отдельности ни «сам факт появления на ней русских землепроходцев и объясачивания мест­ного населения», ни «строительство на ней русских укрепленных пунктов», ни даже «объявление иноземцам “государева милостива слова” и приведения их к “шерти-присяге”» («в любом случае это были номинальные акты, отражающие к тому же точку зрения лишь одной, русской стороны»). Согласно этой концепции, для того чтобы признать те или иные «землицы» и народы «присоединенными», не­обходим целый комплекс признаков: «наличие политико-правового акта о приеме в подданство и принятии подданства»; «реальное за­крепление русских на присоединяемой территории путем строитель­ства укрепленных пунктов и включении территории в русскую ад­министративную структуру» (т.е. «распространение на новые земли [63] и новые народы постоянно действующей системы русского государ­ственного управления»); «стабильное взимание ясака без примене­ния открытого насилия»[33].

           Надо заметить, что подобные мнения высказывались в нашей историографии и до А.С. Зуева применительно к самым различным регионам. В частности, на упоминавшемся «круглом столе» в Зве­нигороде в 1989 г. представитель Чечено-Ингушетии Я.З. Ахматов заявил, что «присоединение — это установление административной и государственной власти России на данной территории, а также границ». «Если та или иная территория попадает под юрисдикцию административных органов России, то это реальное присоединение, все, что было до этого, — просто взаимоотношения»[34].

           Близкую А.С. Зуеву, но более «умеренную» позицию по вопросу о критериях присоединения (отождествляемого с подданством) за­нимает В.В. Трепавлов, не рассматривающий, впрочем, конкретные сроки присоединения к России тех или иных районов Сибири. По его мнению, такими признаками применительно к XV—XVIII вв. являются: «включенность территории (народа) в высшую государ­ственную символику… налогообложение в пользу единого государ­ства; распространение на данный регион действия общероссийско­го законодательства и подведомственность внутригосударственным инстанциям; принадлежность его (региона) к одному из админи­стративных подразделений государства… Вести речь о вхождении территорий в состав государства можно лишь с тех пор, как она об­заводится хотя бы тремя из перечисленных четырех критериев»[35].

           В этих суждениях немало резонного. Надо, в частности, согла­ситься с А.С. Зуевым, что нельзя смешивать «присоединение» и «освоение» территорий. Это действительно «совершенно разные процессы», хотя в условиях Сибири нередко переплетавшиеся[36]. Но целиком его концепцию принять трудно. Если рассматривать под предложенным им углом зрения всю территорию Северной Азии, то «неподконтрольные» российской администрации районы можно об­наружить не только на Камчатке или в Корякии, о чем пишет Зуев, но и во многих других местах Сибири, и не только применительно к ХVII—ХVIII вв., но и к гораздо более поздним временам, включая, возможно, и наши дни. Кажется, никто из исследователей не оспа­ривает того факта, что север Западной Сибири в начале ХХ столе­тия являлся частью России. Но вот каким увидел его в районе рек Вах, Таз и Пур известный географ В.Н. Скалон в конце 1920-х годов: «Село Ларьяк — главный форпост советской культуры на Вахе. Здесь сельсовет, фактория, интегральный кооператив, школа, больница. А дальше за стеной красивого бора — болота, перелески, болота на [64] сотни верст, пустынные, унылые, не охваченные даже картой, где далеко не всегда была нога русского. Кромка бора — фактическая граница влияния сельсовета… А дальше неписанные и неописанные пространства — владения туземных магнатов»[37].

           Нельзя не видеть, что, обвиняя сибиреведов в «слабой прора­ботке» и «максимальном упрощении» вопроса о присоединении к России новых земель, А.С. Зуев и его единомышленники опять впадают в противоположную крайность — в максимальное усложне­ние картины, доведение ее порой до абсурда. Историки, писавшие о присоединении сибирских земель к России в результате географи­ческих открытий на севере Азии или военных походов служилых и промышленных людей ХVII в., конечно же, отдавали себе отчет, что в данном случае речь может идти лишь о самой первой, начальной фазе присоединения, и ею, учитывая дальнейшее развитие событий, в некоторых случаях и в самом деле становится «уже сам факт появ­ления» русских на той или иной территории...

           Как заметил В.В. Трепавлов, «каждый регион при своем пребыва­нии в составе России проходил через несколько этапов: собственно присоединение (иногда в виде завоевания), т.е. установление россий­ского подданства; постепенная инкорпорация в структуру государ­ства; наконец, ассимиляция, которая со временем все более активи­зировалась…»[38]. С такой схемой с некоторыми оговорками можно согласиться, однако следует учитывать, что уже первый этап этого процесса — присоединение (пусть и в виде завоевания) — далеко не всегда акт единовременный и скоротечный. Он в свою очередь мо­жет быть разделен на определнные фазы — от попадания в «сферу влияния» до «прочного включения» в состав государства.

           Примечательно, что А.С. Зуев в последних работах корректирует и уточняет свою трактовку понятия «присоединение». В уже упо­мянутой монографии о Чукотке он пишет, что подразумевает под присоединением «как процесс, так и результат включения “чужой” территории и ее населения в состав какого-либо государства»[39]. С та­кой формулировкой уже не приходится спорить. Следует только до­бавить, что далеко не всегда процесс присоединения являлся непре­рывным и необратимым. Выход каких-то территорий или народов из подчинения тому или иному государству (временный или окон­чательный) — не такое уж редкое явление в истории, однако утрата государством своих земель не может «отменить» факта их присоеди­нения к нему в более ранние времена.

           Если для изучения территориальных приращений государств Средневековья и Нового времени использовать лишь приведенные выше «критерии присоединения», то это может привести к хаосу в [65] историографии, и не только сибирской. «Повиснут в воздухе» дав­но и вполне обоснованно принятые даты присоединения к России Среднего и Нижнего Поволжья, Башкирии, Украины и многих дру­гих земель; территорию Киевской Руси вообще придется ограничить узкой и к тому же «пунктирной» полоской (главным образом вдоль пути «из Варяг в Греки») и т.д. А главное, произойдет неоправданный разрыв с мировой практикой. Если у западноевропейских государств было принято считать своими владениями всего лишь открытые (и тут же покидаемые) их экспедициями острова и земли, то поче­му правомерность подобных действий нельзя признать за Россией в ходе русских географических открытий на севере Азии?

           То, что новые концепции присоединения не учитывают между­народно-правовой аспект проблемы, — пожалуй, их самое уязви­мое место. В.В. Трепавлов, правда, делает оговорку относительно XVIII столетия: по его мнению, с этого времени «можно также учи­тывать закрепление территорий за Россией в результате междуна­родных договоров»[40]. В последней монографии А.С. Зуева (2009 г.), где позиция автора по всему комплексу вопросов, связанных с при­соединением Сибири, представлена в более смягченном, чем ранее, виде, также идет речь о «международно-правовых понятиях» XVIII в. (Они, по признание Зуева, все же дают России основание считать Чукотку своей территорией по крайней мере с 1779 г., когда Екате­рина II издала указ о принятии чукчей в свое подданство.)[41] Однако надо заметить, что основные нормы международного территориаль­ного права были выработаны в мире еще до XVIII в. и тогда же был определен «набор» действий государства, необходимый для приоб­ретения новых территорий.

           На этом вопросе специально останавливался в своей монографии о формировании дальневосточной границы России А.Ю. Плотни­ков — профессор, член Экспертного совета Комитета Государствен­ной Думы по безопасности. Он отмечает, что «практика территори­альных приобретений» Нового времени была сформирована в своих основных, базовых принципах к середине XVII в. и исходила из двух возможных способов «легального» присоединения территории. Это (1) «первоначальное приобретение» «ничейной», не принадлежав­шей до этого другому государству земли и (2) «производное приоб­ретение», при котором к новому владельцу (государству) перехо­дят территории, ранее уже входившие в состав другого государства. Первый способ, получивший название «первичного завладения», относился, прежде всего, к приобретению колоний и других новых «ничейных территорий». Он состоял в том, что первый, кто открыл неизвестную до этого землю и, хотя бы номинально, завладел ею, и [66] является ее собственником. В период Великих географических от­крытий (XV—XVI вв.) для приобретения «ничейной земли» было достаточно увидеть ее в океане и нанести на карту, чтобы она была признана владением государства, ее открывшего. В XVIII—XIX вв. этого было уже недостаточно, но — «давало большие преимущества, если у государства-претендента имелись убедительные доказатель­ства такого первооткрытия»[42].

           Конкретный пример — Аляска. Если исходить из предложенных А.С. Зуевым «параметров и критериев», то, за исключением ряда островов и отдельных участков побережья, она никоим образом не может считаться присоединенной к России. Между тем статус Аля­ски как российского владения был подтвержден (с определением границ) международными конвенциями, и продана она была тоже в соответствии с общепринятыми в то время правовыми нормами как принадлежавшая России[43].

* * *

           И еще один аспект «проблемы присоединения». В новейших ис­следованиях все чаще подчеркивается необходимость отказаться от «руссоцентристского» подхода к присоединению нерусских земель к России, содержатся призывы «взглянуть на это дело… глазами… аборигенов», «тщательно проанализировать различия во взглядах на статус пребывания в составе России у русских властей и у присоеди­ненных народов». Приводятся конкретные примеры, когда «катего­рия подданства» в силу своей абстрактности, «не воспринималась адекватно коренными сибиряками», не осознающими, «частью ка­кой колоссальной державы стали»[44].

           Такой подход, конечно же, надо признать полезным, особенно для изучения ментальностей эпохи, но, во-первых, вряд ли коли­чество «сторон» здесь следует ограничивать лишь двумя (русская власть и нерусские народы). Не менее интересно узнать, как пони­малось «пребывание в составе России» и в широких слоях русского народа. И, во-вторых, было бы неверным придавать субъективным представлениям о подданстве решающее значение в вопросе о вхож­дении (или невхождении) какого-то народа или какой-то террито­рии в состав России. В данном случае будет предпочтительнее смо­треть на проблему не с какой-то одной стороны, а со всех, глазами не только русских и аборигенов, а прежде всего — своими, т.е. стре­миться подходить к вопросу объективно.

           Жители Воронежа в XVII в., отправляясь в Москву, говорили, что пошли «на Русь», т.е дистанцировали себя от России; у сибиряков подобное дистацирование наблюдается даже в начале ХХ в. (а у мно[67]гих и по сей день); донские казаки в «Повести об Азовском осадном сидении» (1642 г.) называли места своего обитания частью «Москов­ския области». Но вряд ли это дает основание ставить под сомнение факт нахождения в составе России Воронежского уезда в XVII в., Сибири — в XIX—XX вв., а территорию Войска Донского считать полностью инкорпорированной в состав Московского государства уже к середине XVII в.

           При всех разногласиях с вышеназванными исследователями спор у нас получается не столько сущностный, сколько терминоло­гический. Это типично для последнего времени с его «переоценка­ми ценностей». Не случайно историки все чаще вспоминают слова Рене Декарта: «Определимся в терминах, и половина человеческих споров исчезнет»…[45] Показательно, что А.С. Зуев в своей последней монографии (о присоединении Чукотки) во вводном разделе деталь­но разъясняет, что он понимает не только под «присоединением», но и под терминами «аборигены», «этнос», «народ», «регион», под эт­нонимами «русские» и «чукчи». Может быть, такое «разжевывание» терминологии вскоре станет обязательным для всех научных изда­ний? Нерадостная перспектива. Ведь научная терминология в гума­нитарной сфере — вещь, как правило, довольно условная, и редкий термин может с абсолютной точностью отразить все многообразие, всю сложность процессов и явлений, с которыми его связывают. Когда на «круглом столе» в Звенигороде в 1989 г. была подвергнута сомнению правомерность употребления применительно к далекому прошлому термина «многонациональное государство», А.А. Преоб­раженский заметил: «Историки, применяя это понятие, сознают его условность. Но более удачного определения пока не предложено…»[46]

           Термин — это почти всегда упрощение, условность, допускаемая ученым, чтобы выделить главное в изучаемых событиях и явлени­ях и при этом быть понятым коллегами. Терминология должна об­легчать работу исследователя, а не осложнять ее. Поэтому попытки изменить устоявшуюся терминологию оправданны лишь тогда, ког­да к тому имеются очень веские основания. В случае же с понятием «присоединение» такие основания усмотреть трудно, они порою на­думанны, и наглядное подтверждение этого — некоторые высказы­вания самих сторонников его новых, «усложненных» трактовок.

           Так, В.В. Трепавлов пришел к следующему заключению: «В сос­таве Российской державы на протяжении четырех столетий сущест­вовали территориальные подразделения с неодинаковым юри­дическим статусом. Например, в XIX — начале ХХ в., наряду с губернско-уездным делением, имелись казачьи войска, горные и пограничные округа, протектораты. Ранее существовали еще и [68] “царства” на месте завоеванных татарских ханств, а также различ­ные вассальные владения. Подобная “многослойность”, очевидно, характерна вообще для имперской государственности»[47]. И если исходить из этого, совершенно справедливого положения, то на­прашивается такой вывод. Присоединение различных территорий к какому-либо государству может осуществляться в самых различных формах. Оно бывает сразу же полным и абсолютным, с быстрым включением в административную систему государства (по отноше­нию к иноязычным народам — случай довольно редкий). Но и вас­салитет, и протекторат, и включение в сферу деятельности своей администрации и т.д. и т.п. — все это тоже формы присоединения, означающие лишь соответственно разную степень подчиненности территорий данному государству на тот или иной момент.

           Объединение различных способов установления подчиненности одним термином «присоединение» вовсе не означает отказа от их специального изучения применительно к каждому региону в раз­личные исторические периоды. Но такая работа не является чем-то принципиально новым для наших историков. Она, например, давно находит отражение на исторических картах, когда территории, на­ходившиеся в вассальной (или иной неполной) зависимости, окра­шены тем же цветом, что и основная территория государства, но не сплошь, а штриховкой или иными изобразительными средствами, показывающими особый статус региона в составе России. Работу в этом направлении надо, конечно продолжать и совершенствовать, но желательно не терять при этом способности «видеть за деревьями лес», не тонуть в частностях, забывая о главном.

           [68-70] СНОСКИ оригинального текста