Боснийское фиаско А.П.Извольского и русское общество

Автор
Кострикова Елена Гавриловна

Аннотация

Статья посвящена реакции российского общества на аннексию Австро-Венгрией двух славянских провинций — Боснии и Герцеговины. Боснийский кризис конца 1908 — начала 1909 гг. был одним из самых острых международных конфликтов кануна Первой мировой войны. В центре данной статьи — заключительный, наиболее драматичный этап кризиса, достигший апогея в марте 1909 года, когда Россия и Германия оказались на грани военного столкновения. Тяжелое дипло­матическое поражение России оставило неизгладимый след в обще­ственном сознании и в конечном счете привело к отставке министра иностранных дел А.П. Извольского. Статья основана на материалах русской прессы, архивных документах и др.

Ключевые слова
внешняя политика России, Боснийский кризис, Австро-Венгрия, Германия, Сербия, общественное мнение, русская пресса. А.П. Извольский, А. Эренталь

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Кострикова Е.Г. Боснийское фиаско А.П.Извольского и русское общество // Труды Института российской истории. Вып. 9 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М.; Тула, 2010. С. 425-451.

Текст статьи

[425]

Е.Г. Кострикова

БОСНИЙСКОЕ ФИАСКО А.П. ИЗВОЛЬСКОГО И РУССКОЕ ОБЩЕСТВО

           Боснийский кризис 1908—1909 гг. был одним из самых острых международных конфликтов начала XX века. Он продемонстриро­вал реальное соотношение сил в блоковой системе великих держав и оказал существенное влияние на дальнейшее развитие событий, в конечном итоге приведшее к Первой мировой войне. Его неудач­ный для России исход оставил неизгладимый след в общественном сознании. Если дипломатическая история Боснийского кризиса в целом изучена основательно[1], то этот аспект проблемы заслужи­вает более внимательного рассмотрения. Задача данной статьи — показать борьбу мнений в Российском обществе по важнейшему внешнеполитическому направлению — ближневосточному. По­скольку начальный этап Боснийского кризиса в указанном кон­тексте подробно освещен автором ранее[2], в данном случае главное внимание будет сосредоточено на заключительном, наиболее дра­матическом этапе, в центре которого оказался конфликт между Австрией и Сербией, имевший место в 1909 году.

           Важное стратегическое положение Балканского полуостро­ва постоянно привлекало к нему внимание великих держав. [426] На протяжении столетий здесь пересекались их геополитические интересы. По этой причине Балканы заслужили репутацию «по­рохового погреба» Европы. Для России ключевой была проблема Черноморских проливов. По Лондонской конвенции 1871 г. Бос­фор и Дарданеллы были закрыты для ее военного флота. Турция не раз закрывала проливы и для торговых судов, нанося ущерб рус­ской торговле, главным образом хлебному экспорту. Кроме того, в случае распада Османской империи у России были все основания опасаться перспективы перехода Черноморских проливов в руки другого, более сильного государства. Для русского общества харак­терно было повышенное внимание к Балканам и Ближнему Вос­току. При этом традиционные симпатии к южным славянам тесно переплетались с вполне реальными экономическими интересами.

           Главным соперником России в борьбе за влияние в регионе яв­лялась Австро-Венгрия. Отношения между державами были урегу­лированы Мюрцштегским соглашением, заключенным в 1903 г. и гарантировавшим сохранение status quo на Балканском полуостро­ве. Однако к 1908 г. в австрийских правящих кругах созрело реше­ние аннексировать Боснию и Герцеговину, славянские провинции с преимущественно сербским населением, находившиеся, в соот­ветствии с Берлинским трактатом, под австрийской оккупацией. Министр иностранных дел России А.П. Извольский, которому стало известно об этих планах, решил воспользоваться ситуацией, чтобы добиться пересмотра статуса Черноморских проливов. Зада­ча была не из простых. Однако Извольский надеялся справиться с ней, уповая на поддержку Франции и Англии и благожелательный нейтралитет Германии. Приступая к осуществлению своих пла­нов, он также рассчитывал на поддержку влиятельных сил внутри страны.

           К этому времени А.П. Извольский занимал пост министра ино­странных дел около двух лет, и его отношения с большей частью политического спектра общества складывались вполне благопри­ятно. Извольский взял на вооружение опыт европейских коллег, уже давно овладевших искусством использовать общественное мнение в качестве инструмента для достижения политических це­лей. И вот теперь только что начавшему налаживаться сотрудни­честву министра-либерала с политической элитой суждено было подвергнуться тяжелому испытанию.

           В январе 1908 г. на Особом совещании с участием министров и военного руководства Извольский предложил отказаться от даль­нейшего «замораживания» Восточного вопроса. Однако обсужде­ние выявило такое состояние вооруженных сил, которое совер­шенно исключало какие-либо решительные шаги. Извольскому [427] было рекомендовано в случае осложнений на Балканах полагаться лишь на дипломатическое искусство[3]. Через неделю Совет госу­дарственной обороны, обсудив вопрос «О подготовке к войне с Турцией», подтвердил неудовлетворительное состояние армии[4].

           В апреле, выступая в Думе, А.П. Извольский, заверил: «Россия по-прежнему не ищет никаких территориальных приобретений на Балканском полуострове и стремится лишь к ...сохранению status quo»[5]. Однако в начале июля он направил австрийскому прави­тельству меморандум, в котором предлагалось договориться об аннексии Австрией Боснии и Герцеговины в обмен на изменение конвенции о Проливах в пользу России. Извольский имел в виду ситуацию, когда status quo уже невозможно будет сохранить, и под­черкивал, что пересмотр Берлинского трактата возможен только с согласия держав, его подписавших.

           Австрийское правительство с ответом не спешило, а тем време­нем в начале августа приняло окончательное решение об аннексии, договорившись с Фердинандом об одновременном объявлении независимости Болгарии. Получив наконец ответ австрийского министра иностранных дел барона А. Эренталя на свой меморан­дум, Извольский понял, что аннексия — вопрос ближайшего вре­мени. Но он успокаивал себя тем, что венский кабинет связывал аннексию с вопросом о Проливах, и был озабочен лишь тем, чтобы придумать надежную формулировку, поскольку присоединение Боснии и Герцеговины «явится материальным фактом», тогда как согласие Австрии на то или иное разрешение вопроса о Проливах «будет носить характер отвлеченный и секретный»[6].

           А.П. Извольский отдавал себе отчет, что даже малейший на­мек на передачу славянских территорий Австро-Венгрии вызо­вет резкое неприятие в русском обществе. Для министра важно было заручиться информационной поддержкой прессы. С этой целью им был разработан план, в котором ведущая роль отводи­лась крупнейшей газете правого, монархического направления «Новое время», а также еще нескольким влиятельным изданиям, в том числе и либеральным. Извольский писал своему заместителю Н.В. Чарыкову: «Считаю долгом обратить Ваше особенное вни­мание на необходимость приготовить, а в решительный момент направить нашу печать и общественное мнение, которые весьма легко могут пойти по ложному пути»[7]. К делу был подключен ди­ректор С.-Петербургского телеграфного агентства А.А. Гире, в не­давнем прошлом возглавлявший Отдел печати МИД и имевший обширные связи в журналистской среде.

           2—3 (15—16) сентября в Бухлау состоялось свидание Изволь­ского с Эренталем. Последний настаивал на том, что Австрия [428] осуществляет свое бесспорное право. После целого дня бурных переговоров Извольский добился признания компенсаций для России и балканских государств. Эренталь согласился обещать Сербии и Черногории в случае распада Османской империи вос­становить здесь границы, предусмотренные Сан-Стефанским до­говором[*]. Вена обязалась поддержать перед Германией требование о том, чтобы все суда России и других черноморских государств получили право свободно проходить через Босфор и Дарданеллы. Болгария провозглашалась независимым государством, а Ферди­нанд Кобургский — королем[8]. Извольский был вполне удовлетво­рен. Доволен был и Николай II: «Это было бы решением векового вопроса. Я буду помнить 8 сентября 1908 года»[9].

           Правительство же долгое время вообще ничего не знало. То­варищ министра иностранных дел Н.В. Чарыков сообщил о до­стигнутых соглашениях с Австрией лишь 19 сентября. П.А. Сто­лыпин и министр финансов В.Н. Коковцов были поражены тем, что так поздно узнают «о деле столь громадного и исторического значения, затрагивающем интересы внутреннего состояния импе­рии»[10]. Атмосферу момента хорошо передает свидетельство одного из руководителей аппарата МИД Н.В. Поггенполя: «В Совете ми­нистров Коковцов так кричал, что было неприлично. Какофония ужасная. Общая злость на нас не поддается описанию. В особен­ности зол Столыпин»[11].

           Совет министров единодушно отверг идею компенсаций, счи­тая, что, если Россия не может предотвратить аннексию Боснии и Герцеговины, она «должна явиться на конференции защитницей интересов своих, Турции и балканских государств, а отнюдь не по­собницей или укрывательницей Австро-Венгрии»[12]. Узнав об этом решении, находившийся за границей Извольский понял, что дело принимает совсем не тот оборот, на который он рассчитывал. Од­нако он не прервал свою поездку, как настаивало правительство, надеясь, что переговоры в Лондоне, Париже и Берлине дадут по­ложительный результат.

           В трудном положении, в котором оказался министр иностран­ных дел, ему крайне важна была поддержка внутри страны. Не по­лучив ее в правительственных сферах, он рисковал утратить ее и в обществе. Извольский инструктировал Чарыкова: «Еще раз с осо­бой настойчивостью считаю долгом обратить Ваше внимание на необходимость подготовить общественное мнение и печать. Необ­ходимо воздействовать не только на “Новое время”, но и на другие [429] органы. Хорошо было бы переговорить с Гучковым и если возмож­но, то и с Милюковым»[13]. По просьбе Чарыкова лидер октябри­стов А.И. Гучков, выступая в клубе «17-го октября», представил положение в благоприятном для русской дипломатии свете, сде­лав намек на возможность решения вопроса о Проливах. Чарыков докладывал Извольскому: «Гучков... обещает полную поддержку своей фракции. Печать в достаточной мере в наших руках»[14]. До­верительное совещание Гирса с редакторами газет «Новое время», «Слово» и «Речь», как считал Чарыков, положило этому предпри­ятию «благоприятное начало». Но он поспешил с выводами. Как раз в этот день, когда он докладывал царю о своих успехах, один из ведущих сотрудников «Нового времени» К.С. Тычинкин пи­сал владельцу газеты А.С. Суворину: «...сущность дела хуже, чем можно догадаться... Наше, русское, согласие получено в простых переговорах между чиновниками... Нет на свете дипломатии под­лее нашей...»[15]

           24 сентября Австро-Венгрия официально объявила об аннек­сии. Вена подчеркнула, что делает это с ведома и согласия России. В русской прессе поднялась настоящая буря. В МИДе вынужде­ны были признать: «В настоящее время нет общественного кру­га, нет органа печати, который не обрушивал бы свое негодование на Министерство иностранных дел»[16]. «Новое время» восклицало: «Невозможно же, чтобы Россия осталась равнодушной свидетель­ницей того, как немцы поджигают Балканы со всех сторон и рас­поряжаются славянами, как бессловесным стадом?»[17].

           Сам по себе акт провозглашения независимости Болгарии в русском обществе был воспринят положительно, как справедли­вый и закономерный. Однако сожаление вызывало то, что госу­дарство, обязанное своей свободой России, не послушалось ее совета и выступило несвоевременно. «Новое время» прямо осуж­дало Фердинанда, который «взял из рук Австрии заветный ключ и открыл немцам дверь к тому святилищу, где хранились остатки славянских свобод». «Русское слово» сетовало: «Мы просмотре­ли Болгарию... Австрия и Болгария связаны теперь незримыми узами»[18].

           На обсуждение был поставлен вопрос о судьбе Проливов. «Биржевые ведомости» считали: «Если Австро-Венгрия не находит больше нужным считаться с постановлением Берлинского тракта­та, то и Россия может с ним не считаться там,... где обстоятельства того требуют». Октябристский «Голос Москвы» писал: «Теперь уже вопрос только в том, чем удовлетворятся заинтересованные дер­жавы, что потребует каждая из них в качестве компенсации для то­го, чтобы не было нарушено политическое равновесие в Европе?». [430] Кадетская «Речь» прямо заявила: «Теперь, после новых ударов, нанесенных ветхому клочку бумаги, можно сказать, что Берлин­ский трактат в целом перестал существовать». Однако единодушия в стане либералов не было. Если «Русское слово» было солидар­но с «Речью», то «Русские ведомости» отвергали всякую мысль о компенсациях, считая, что «Русское влияние на Балканах всегда ограничивалось моральной сферой»[19].

           Н.В. Чарыков докладывал Николаю II: «...В русских прави­тельственных кругах и в печати замечается возрастающее не­расположение к самой мысли о совместных действиях России с Австро-Венгрией». На что царь заметил: «Довольно понятное не­расположение»[20]. Гирc тем временем пришел к неутешительному выводу, что секретные собеседования с представителями печати «при теперешних настроениях цели не достигнут». Директор кан­целярии МИД А.А. Савинский, сопровождавший Извольского в поездке, получил от Н.В. Поггенполя известие: «У Гирса на днях было сборище журналистов, на котором Пиленко высмеивал А.А. (Гирса — Е.К.)»[21]. Подробности позднее сообщил петербург­ский корреспондент «Daily News»: во время совещания А.А. Гир­са с влиятельными публицистами один из приглашенных ударил кулаком по столу и воскликнул: «Если г. Извольский продал сла­вянские интересы и дружбу с Англией за Дарданеллы, он должен уйти»[22].

           Извольский писал Чарыкову из Лондона: «...Лично для меня обстоятельства, конечно, сложились очень невыгодным образом, и мне приходится серьезно думать о возможности оставления мною поста»[23].

           Путешествие по европейским столицам не принесло успеха министру. Вопреки его ожиданиям, идея конференции натол­кнулась на сопротивление держав. Австрия считала, что вопрос о судьбе Боснии и Герцеговины не подлежит обсуждению. Проти­вилась конференции и Турция, справедливо опасавшаяся, что там от нее потребуют новых жертв. Не получил помощи русский ми­нистр и от союзников — Англии и Франции. Ни одну из держав не устраивала перспектива усиления России в случае, если бы режим Проливов был изменен в ее пользу.

           Встревоженная общественность ждала разъяснений Изволь­ского. В печати был поднят вопрос о срочном созыве Государствен­ной думы. «Биржевые ведомости» писали: «Русская бюрократия, в лице дипломатии, осрамилась на славянском вопросе и потерпела крушение не хуже, чем под Мукденом. Спасти славянскую идею должен теперь народ»[24].

           [431] 15 октября Государственная дума возобновила работу после летних каникул. «Биржевые ведомости» поспешили напомнить об обещании, только что данном Извольским, выступить перед народными представителями: «Должно засвидетельствовать, что русская внешняя политика в настоящее время делается вовсе не одною русской дипломатией, а наоборот, ставит ее, дипломатию, в необходимость искать опоры в стране... восточный кризис должен вступить в новый фазис развития именно с того дня, как правду... узнает русское народное представительство из уст руководящего министра»[25]. По сообщению «Русских ведомостей», злобой дня в думских кулуарах являлись результаты переговоров Извольского в Берлине, слухи о неблагоприятном для русской дипломатии их ис­ходе и отсрочка на неопределенное время выступления министра с разъяснениями своей политики. Обсуждалась и возможность от­ставки министра[26].

           В первом же заседании Думы была сделана попытка поднять вопрос об аннексии. В качестве повода воспользовались запретом прений по состоявшемуся накануне докладу профессора A.Л. По­година «Босния и Герцеговина под оккупацией Австро-Венгрии». Кадет В.А. Маклаков, мотивируя депутатский запрос, выразил опасение, что власть не хочет считаться с общественным мнением, и предупредил, что русское общество не может остаться в стороне от происходящего[27]. Речь была встречена аплодисментами центра, левых и части правых, однако организовать обсуждение внешне­политических проблем не удалось.

           25 октября в Совете министров рассматривался вопрос о це­лесообразности выступления А.П. Извольского в Государственной думе. Ряд министров высказались против. Министр торговли и промышленности Н.А. Остроградский рассуждал так: «Опираться на левых, левее кадетов, невозможно; опираться на кадетов тоже не пристало, и им не нужно давать векселя, которые они не пре­минут учесть с ростовщическими процентами. Теперь даже правые в Государственной думе не сочувствуют Министерству иностран­ных дел»[28]. Такого же мнения придерживался министр юстиции И.Г.Щегловитов: «Выступление в Государственной думе может навлечь неисчислимые осложнения, и предугадать их заранее не­возможно, хотя бы все лидеры в том клялись. Так как уверенности в отсутствии скандала не может быть, то лучше и необходимо не выступать»[29]. Столыпин считал, что к таким выступлениям надо прибегать лишь в исключительных случаях, когда они обещают успех правительству. Коковцов высказался за выступление, «но конечно с предварительной инсценировкой». В итоге было решено [432] оттянуть выступление в Думе, а тем временем подготовить почву. Почву готовили полтора месяца.

           Министр выступил в Думе 12 декабря. Заседанию предшество­вали многочисленные собеседования с лидерами думских пар­тий[30]. Тщательная обработка депутатов дала плоды. Высказавшись против признания аннексии, и крайние правые, и кадеты все же оказали поддержку Извольскому. Исключение составили социал- демократы и трудовики, но их выступления не нарушили общего сценария[31].

           За происходившим внимательно следили за границей. По мнению лондонской «Times», Извольский ради сохранения евро­пейского спокойствия принес в жертву свою популярность[32]. Ве­дущие французские газеты во главе с «Temps» одобрили как саму речь русского министра иностранных дел, так и реакцию думского большинства. Петербургский корреспондент «Echo de Paris» по­спешил сообщить, что в правящих кругах России наблюдается значительное успокоение после речи Извольского, которая при­мирила русское общественное мнение с действиями министра[33]. Насколько это заявление оказалось преждевременным, показали события ближайшего будущего.

           Обойдя острые вопросы в думской речи, Извольский не в силах был избавиться от них в реальной политике. Австро-Венгрия не только не собиралась обсуждать на конференции тему аннексии, она категорически противилась каким-либо компенсациям для балканских государств. Неурегулированным оставался и вопрос об отношениях в новых условиях между Турцией и Болгарией. Ве­на шла на обострение ситуации. С одной стороны, были преданы огласке некоторые секретные моменты переговоров в Бухлау, а с другой — начались военные приготовления на границе с Сербией. 17 декабря Николай II в письме Францу-Иосифу обвинил Эрента­ля в вероломстве, имея в виду разглашение деталей переговоров. Это не подействовало, так же как и обращение Николая II к Виль­гельму II. Германский император отказался воздействовать на Ве­ну, возложив вину за обострение ситуации на политику России и балканских государств.

           В прессе постепенно нарастала тревога. «Русское слово» пред­упреждало: «Расчет на притупление общественного внимания к балканским делам слишком прозрачен, чтобы сулить успех». «Биржевые ведомости» не видели в перспективе ничего обнадежи­вающего: «Целых три месяца непрерывных переговоров сведены насмарку. При таких условиях ответственность за дальнейший ход событий всецело конечно ложится на Дунайскую монархию, по милости которой Европе суждено встречать новый год с тревогой [433] за мир»[34]. «Новое время» оценивало ситуацию еще более пессими­стично: «Тащась за событиями, а не предупреждая их, — мы отдаем себя в распоряжение всякой другой державы (Франции, Англии, а возможно, и того хуже). И тогда нашему престижу на Ближнем Востоке будет нанесен окончательный удар»[35]. Идея международ­ной конференции постепенно уходила в прошлое. «Биржевые ве­домости» прямо заявили: «Надежды на созыв Балканской конфе­ренции нет почти никакой»[36].

           На пороге 1909 года пресса подводила итоги. «Новое время» находило их малоутешительными: «Мы должны признать, что в конце 1908 г. европейская дипломатия была неизмеримо ближе к войне, чем в начале». С суворинской газетой на этот раз был согла­сен и лидер кадетов П.Н. Милюков: «...Никто не возлагает боль­ших надежд на успех переговоров. Стороны деятельно вооружают­ся, и открытое столкновение становится с каждым днем все более вероятным»[37]. Сербы ждали от России реальной помощи. Отвечая тем кругам русского общества, которые готовы были рискнуть, ли­дер кадетов призвал соблюдать величайшую осторожность в обе­щаниях. Он предупредил, что «реальная помощь» России превра­щает балканский вопрос в общеевропейский, тогда как все усилия дипломатии должны быть направлены на локализацию возможной войны. Видный либерал Г.Н. Трубецкой в статье с красноречивым заголовком «Перед катастрофой», опубликованной в январском выпуске «Московского еженедельника» за 1909 г., подверг критике действия союзников России по Антанте: «...Англичане равнодуш­ны к существу вопроса об участи обеих провинций и судьбе Сербии и Черногории... Франция суетливо перебегает от одной стороны к другой, стараясь служить и нашим и вашим и плохо прикрывая в роли посредника свое малосилие»[38]. При таких условиях попыт­ка русской дипломатии найти единую Европу, с его точки зрения, грешила в самом существе вопроса: «Такой Европы нельзя найти, потому что ее давно нет».

           Австрийской дипломатии удалось, в обмен на солидную де­нежную компенсацию, добиться от турецкого правительства при­знания аннексии Боснии и Герцеговины. Это был ощутимый удар по идее балканской коалиции с участием Турции. «Русское слово» писало: «Австро-турецкое сближение вынимает краеугольный камень из-под затейливого здания балканской политики г. Из­вольского, строившего воздушные замки балканской коалиции на основе союза с Турцией. Киамиль-паша сумел быстро оценить политическую обстановку и, оттолкнув г. Извольского с его не­прошеными и ненужными объятиями, подал руку барону Эрента- лю»[39]. «Голос Москвы» констатировал, что картина политического [434] положения в регионе совершенно изменилась: «Не прошло и месяца с тех пор, как министр иностранных дел развивал в Думе идею коалиции Турции и балканских государств во имя зашиты Балканского полуострова от надвигающейся опасности, а теперь уже успело с очевидностью выясниться, что шагу этому не только не суждено осуществиться в ближайшем будущем, но что, наобо­рот, предстоит сближение между Турцией и Австро-Венгрией»[40].

           Тем временем на первый план вышел конфликт Турции и Болгарии. 13 января «Голос Москвы» возвестил: «Призрак войны снова стоит перед Европой». Речь шла о том, что Турция намере­на силой изменить свою границу с Болгарией за счет Восточной Румелии, отвечая таким образом на провозглашение болгарской независимости. Обе стороны предприняли мобилизационные меры. В прессе циркулировали самые разнообразные тревожные предположения. Уладить конфликт удалось путем материальных жертв со стороны России: она отказалась от невыплаченной ча­сти турецкой контрибуции за войну 1877—1878 гг., составлявшей 125 млн фр. Болгария должна была вернуть России в рассрочку ту часть этой суммы, которую она согласна была выплатить Тур­ции. Разницу в 43 млн франков Россия принимала на свой счет. Печать в основном отнеслась к этому шагу одобрительно, оце­нив как «завершение освобождения Болгарии». «Русское Слово» писало: «Наконец-то г. Извольский, четыре месяца беспомощно метавшийся из стороны в сторону в вопросе о признании незави­симости Болгарии, обрел твердую почву под ногами и заговорил языком, достойным представителя великой нации»[41]. «Русская дипломатия, наконец, вышла из... состояния летаргии», — отклик­нулась «Речь»[42]. «Нельзя не приветствовать этот шаг, его следует считать очень удачным», — поддержал ее «Голос Москвы»[43]. Одна­ко в подходе к финансовой стороне дела наметились расхождения. А. Аверин в «Голосе Москвы» утверждал, что план российского МИД является прекрасным исходом из создавшегося на Балканах кризиса: Россия не поступается ни копейкой русских денег, укре­пляя лишь свое положение на Балканах. Болгария уплатит России не только часть долга, но и около 40 млн франков процентов, кото­рые в случае заключения Болгарией займа в Европе ушли бы туда[44]. В то же время JI. Пантелеев в «Речи» напомнил, что инициатива русского министра иностранных дел затрагивает сферу компе­тенции Государственной думы. Поступления от Турции являются статьей в бюджете, и по закону без санкции Думы правительство не может принять такое решение: «Какое основание может быть к тому, чтобы Россия преподнесла Турции или Болгарии подарок в 43 млн франков?»[45].

           [435] В то время как болгаро-турецкий спор был близок к разреше­нию, сербский вопрос приобретал опасную остроту. Сербия оста­валась единственной стороной, не только не получившей ком­пенсации, но и подвергавшейся серьезной военной опасности. В конце января сербским правительством был подготовлен мемо­рандум, содержавший требование автономии для Боснии и Герце­говины и территориальных компенсаций для самой Сербии. По­сле вмешательства правительства России, заявившего, что оно не может поддержать выставленные требования, рассылка документа державам была приостановлена и в него были внесены изменения. Большая часть прессы приняла сторону Сербии. «Русское слово» обвинило русскую дипломатию в том, что она до сих пор ограни­чивается рекомендациями сербам «терпения в огромных дозах», а это ни к чему хорошему не приведет: «В нерешительности и дву­смысленности поведения нашего Министерства иностранных дел бар. Эренталь не без основания мог усмотреть слабость и равноду­шие руководителей русской политики к судьбам Сербии»[46]. «Речь» упрекала державы в том, что они не идут дальше локализации на­зревающего конфликта, а это не только недостойно европейско­го концерта, но и не способно гарантировать мир на континенте: «Ключ к европейской войне или миру теперь не в Белграде. Он в Вене»[47]. Откровенно агрессивные выпады в адрес Сербии, уча­стившиеся в австрийской прессе, воспринимались в России как подготовка общественного мнения к войне. В такой обстановке визит английского короля Эдуарада VII к германскому импера­тору Вильгельму II вызвал подозрение, что имеет место англо- франко-германское сближение за счет России. Обеспокоившись судьбой Тройственного соглашения, автор статьи в «Речи» призвал как можно скорее внести ясность в этот вопрос: «Мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям на Балканах. Если к ним при­соединятся еще и неожиданности в Европе, то благодарить наших дипломатов нам будет не за что»[48].

           Выступления прессы становились все более резкими. «Нере­шительность и вялость политики Извольского в боснийском во­просе принесли теперь такие горькие плоды, которых, наверное, не ожидали наши правительственные сферы, — писало «Русское слово», — Австрия ищет развязки боснийского вопроса вооружен­ной рукой, прежде чем будущая конференция обсудит положение, созданное аннексией Боснии и нарушением Берлинского трак­тата. Таков на деле ответ бар. Эренталя. Уверенная в своей безна­казанности, Австрия бросает вызов уже не маленькой Сербии, а всем великим державам. Настало время действовать быстро и ре­шительно»[49]. В печати вновь появились призывы инициировать [436] прения по международным событиям в Думе, воспользовавшись предстоящим обсуждением бюджета военного ведомства[50].

           Австро-сербский конфликт вступал в критическую стадию. В прессе циркулировали слухи о подготовке Австрией ультимату­ма Сербии. Германия, ссылаясь на свои союзнические обязатель­ства перед Австро-Венгрией, отклонила французское предложе­ние о совместном представлении великих держав. Она выступала за такое представление лишь по отношению к Сербии, настаивая, что опасность исходит только из Белграда. 12 февраля «Русское слово» писало: «Положение вещей следует признать более чем серьезным и следует быть готовым ко всевозможным неожидан­ностям». Новости из Европы были неутешительны. Парижский корреспондент «Речи» сообщал: «Сегодня в парламенте и на бир­же тревожное настроение: обсуждаются шансы на возможность локализовать балканский конфликт, в крайнем случае ограничив его Австрией и Россией без участия их союзников, т.е. Франции и Германии. Парижская пресса за редким исключением настаивает на том, что Сербия должна уступить Австрии. Влиятельные органы печати заявляют, что если необходимо сделать выбор между ми­ром и Сербией, то Франция предпочитает мир и нейтралитет»[51]. В беседе с корреспондентом «Русского слова» представитель МИД признал: «Наша дипломатия находится в довольно затруднитель­ном положении вследствие давления, оказываемого на нас из Бер­лина»[52].

           Публикации в прессе свидетельствовали о том, что опасность войны была реальной. В Австро-Венгрии началась мобилиза­ция, введена военная цензура, австрийский посланник покинул Белград, — «Европейский мир висит на волоске». Со ссылкой на парижские официозы сообщалось: «Пишон, после полученно­го им из Берлина афронта резко переменил фронт. Еще недавно французская печать находила аннексию Боснии и Герцеговины грубым нарушением международного права и выражала свое со­чувствие Сербии. Теперь те же “Temps” и “Debats” без стеснения громят якобы вызывающую политику белградского кабинета»[53]. «Речь» признавала, что в Вене учитывают нежелание наших дру­зей и союзников, англичан и французов, рисковать войной из-за балканских затруднений. В Париже и Лондоне, как и в Берлине, замечается недовольство русской постановкой вопроса о Сербии. Кадетская газета сообщала, что берлинская и особенно венская печать бьет тревогу по поводу симпатий, проявляемых обществен­ным мнением России в отношении Сербии. Часть русской прессы откликнулась алармистскими выступлениями. В статье «Ошибка Эренталя» «Голос Москвы» уверял, что Россия в 1909 году уже не [437] та, что была в 1906: армия не столь не готова, да и патриотически настроенная Государственная дума не остановилась перед огром­ными денежными жертвами для пополнения армейских запасов. «Дух армии не тот, что в Русско-японскую войну»[54].

           Не получив поддержки союзников, Извольский известил Сер­бию, что у нее нет никаких надежд получить территориальные компенсации, и посоветовал пойти на уступки. Наиболее резко отозвалась на это сообщение кадетская «Речь», считавшая, что русская дипломатия вступила на скользкий путь, противоречащий думским заявлениям Извольского: «Поддаться на угрозу венского bluff’а и трусливо отказаться от только что занятой позиции было со стороны России слишком большой ошибкой. Своим “дружеским” советом, Россия, очевидно, не только не предупреждает опасно­сти, но прямо толкает несчастную страну на отчаянный скачок в неизвестность»[55]. «Голос Москвы» считал, что русское правитель­ство сделало крайне серьезный и ответственный шаг, который мо­жет быть истолкован как признак слабости России[56]. Русская нота Сербии оказалась полной неожиданностью для известного публи­циста и общественного деятеля А.Н. Брянчанинова, писавшего в «Слове»: «Третьего еще дня лицо авторитетное и добросовестность коего в Министерстве иностранных дел стоит выше сомнений, ка­тегорически заверило нас, что сепаратно в Белград обращаться с увещаниями не будем...»[57]. «Русское слово» также было недоволь­но поспешными действиями русской дипломатии[58]. Но в целом ре­акция в прессе была сдержанной. «Новое время» посчитало новый шаг министра иностранных дел актом величайшего миролюбия и политической мудрости[59]. Из бельгийской миссии в Петербур­ге сообщали в Брюссель: «Россия решилась перенести фатальную политическую изоляцию в присутствии столь индифферентной или даже столь враждебной Европы, чтобы предохранить Сербию от катастрофы. И в этом именно смысле заговорила здешняя прес­са, в том числе и “Новое время”, та самая пресса, которая, тому нет еще двух недель, твердила, что честь России обязывает ее поднять перчатку, брошенную Австро-Венгрией ее славянским братьям»[60].

           В то же время голоса тех, кто считал, что создавшееся поло­жение должна обсудить Государственная дума, звучали все гром­че. Предстоявшие прения по военному бюджету давали для этого повод. По сведениям «Русского слова», переговоры такого рода велись между октябристами и умеренно-правыми[61]. Со своей сто­роны, правительство продолжало придерживаться ранее избран­ной тактики. 21 февраля на обеде, данном Извольским по случаю приезда министра иностранных дел Турции Рифаат-паши, по­бывали председатель Думы Н.А. Хомяков, а также А.И. Гучков [438] и П.Н. Крупенский. На следующий день «по думским делам» к П.А.Столыпину были приглашены депутаты А.А. Бобринский и П.Н. Крупенский[62]. И, наконец, вечером 22 февраля в Зимний дво­рец на чашку чая к председателю Совета министров П.А. Столы­пину пожаловали представители проправительственных фракций. Возглавлял делегацию М.В. Родзянко. Кадеты и левые приглаше­ния не получили. Во встрече участвовали также В.Н. Коковцов и А.П. Извольский. Премьер выступил с небольшой речью, в кото­рой предупредил, что правительство не желает производить давле­ние на членов Думы и предоставляет им свободу действия. Одна­ко, поскольку в связи с обсуждением кредитов на военные нужды могут быть затронуты вопросы внешней политики, оно сочло сво­им долгом ознакомить присутствующих с фактическим положе­нием дел. Выступая перед депутатами, Извольский достаточно от­кровенно изложил обстоятельства, заставляющие правительство действовать крайне осторожно. При этом он заметил, что в такой момент особо резкие высказывания думских ораторов неминуемо вызовут нежелательный отклик в Сербии. Коковцев, со своей сто­роны, добавил, что «всякая нервность и резкость отражаются на ценности наших бумаг, даже тогда, когда нет серьезных оснований к подобного рода колебаниям на бирже»[63]. Думское большинство оправдало надежды правительства, пообещав отказаться от ини­циирования дебатов по внешней политике[64].

           Совещание у Столыпина получило большой резонанс как в России, так и за границей. Из нидерландской миссии сообщали: «Петербургский кабинет прилагает все свои усилия, чтобы не ка­заться в эти дни воинственным. Пресса точно по сигналу спокой­но держит себя несмотря на то, что ход событий дает ей блестящий повод выступить с агрессивными панславистскими фразами. Пра­вительство даже пригласило на совещание к г. Столыпину лидеров партий, чтобы убедить их не обсуждать австро-сербских отноше­ний в заседании Думы в прошлый понедельник»[65]. Однако не все комментарии в прессе были благожелательны. «Русское слово» было недовольно тем, что далеко не все видные парламентарии получили приглашение в Зимний дворец. Права меньшинства, та­ким образом, были ущемлены. Позицию центристов газета под­вергла резкой критике: «Они сами не понимали, почему не нужны прения по славянскому вопросу, но уразумели, что “там” такие прения признаются нежелательными и излишними. И самые ярые славянофилы из умеренно-правых, которые уже собирались от­вести душу в думских прениях, мгновенно перестраивают свою психику. Все горячие братские чувства засыпают перед чувством покорности и послушания»[66].

           [439] 23 февраля при обсуждении военных кредитов А.И. Гучков все же затронул внешнеполитическую тему, заявив: «Я убежден, что сдержанность, благоразумие и умеренность, которые руководят нашей внешней политикой, диктуются прежде всего сознанием нашей военной неподготовленности... Но нам нельзя же все вре­мя на вопросы внешней политики смотреть исключительно под углом зрения своего военного бессилия»[67]. Это заявление вызвало гнев кадетской «Речи»: «Несомненно то, что самое признание Го­сударственной думой нашего бессилия, подчеркиваемого опубли­кованным официальным агентством отчета о закрытом заседании, само по себе является важным фактором в международной игре, может оказаться не менее тяжелой гирей на весах международных расчетов, чем признание А.П. Извольским о нашей связанности трактатами»[68].

           Между тем надежды на международную конференцию таяли. «Русское слово» сообщало, что в сферах, близких к Министерству иностранных дел, не питают на этот счет особых надежд. «Голос Москвы» пришел к неутешительному выводу: «Германия вышла из роли посредницы и стала стороной в споре. Конфликт грозит те­перь зажечь всю Европу. Попытка сделать дело Сербии делом Ев­ропы, по-видимому, потерпела крушение и не к выгоде виновника ее — России»[69]. 28 февраля «Речь» предупредила: «Конфликт снова обостряется, положение снова становится опасным, даже близко к безнадежному. В ближайшие дни возможен австрийский ультима­тум Сербии».

           Австрия требовала от Сербии не только отказа от каких-либо компенсаций, но и отказа от поддержки со стороны других держав, в первую очередь России. Очередное требование было предъявле­но 24 февраля и сопровождалось демонстративными военными приготовлениями. Проект сербской ответной ноты был отредак­тирован Извольским и 26 февраля вручен всем державам. В Па­риже его нашли вполне удовлетворительным. Кадетская «Речь», отказываясь от политики прямого покровительства Сербии, на­стаивала на совместных действиях с союзниками перед лицом во­енной угрозы со стороны Австрии[70]. Однако России не удавалось заручиться определенной поддержкой Англии и Франции. Герма­ния же твердо встала на сторону своей союзницы Австрии. 1 марта рейхсканцлер Б.Бюлов предписал послу в Петербурге Ф. Пуртале­су заявить, что Россия должна признать «свершившиеся факты», то есть аннексию, в противном случае Австрии будет предостав­лена свобода действий[71]. Российский МИД пытался настаивать на том, что австро-турецкое соглашение не полномочно решить судьбу Боснии и Герцеговины, и пересмотр 25 статьи Берлинского [440] трактата возможен только на международной конференции. 4 мар­та «Голос Москвы» писал: «Мы стоим, несомненно, лицом к лицу с крайне серьезными событиями. Надежда на созыв конференции... почти свелась на нет... столкновение, по-видимому, неизбежно».

           Не видя другого способа поддержать сербов в их трудном по­ложении, ряд общественных деятелей, ученых, депутатов Думы подготовили обращение к сербскому народу с выражением соли­дарности. Среди подписавших были: П. Лавров, М. Ковалевский, Н. Хомяков, А. Погодин, В. Бехтерев, В. Маклаков, Ф. Родичев, В. Бобринский, Н. Львов, А. Пиленко, С. Ольденбург, Н.П. Акса­ков и др.[72]. Среди подписавших не было кадетов, считавших, что делу не могут помочь выражения сочувствия и такие демонстрации скорее служат для собственного успокоения. «Что-нибудь одно: или мы можем существенно помочь сербам или не можем. Если можем, то надо это не говорить, а сделать серьезно. Если не мо­жем, надо в этом честно сознаться. Двусмысленные же заявления могут быть скорее вредны, чем полезны. Они вводят в заблуждение и готовят впереди тяжелое разочарование»[73]. Кадеты продолжали уповать на поддержку союзников: «Задача, недоступная одной России, вполне доступна европейской дипломатии и европей­ской печати». Французская и английская печать, по их мнению, уже демонстрируют такую готовность. На волне солидарности с сербами бурю негодования вызвала лекция, прочитанная в Клу­бе общественных деятелей членом хорватского ландтага Радицем «Об аннексии Боснии и Герцеговины с точки зрения различных балканских народностей». Тезис о том, что славяне еще не доросли до самостоятельности и поэтому автономия Боснии и Герцеговине не нужна, вызвал резкий отпор со стороны В. Бобринского[74].

           В эти дни Николай II жаловался матери: «Австрийские дела продолжают причинять всем большие беспокойства. ...В пятницу вечером у меня собирается Совет министров. Нужно потолковать о тех мерах, которые будет нужно принять у нас в случае войны между Австрией и Сербией, например — не позволять доброволь­цам ехать на войну, крепко держать газеты в руках, чтобы они не агитировали. Конечно, если на нас не нападут, то мы драться не будем. Ужас как все это надоело и как продолжается долго — около полгода»[75].

           7 марта в Царском Селе состоялось заседание Совета мини­стров с обсуждением создавшегося положения. Руководители военного и морского ведомств признали, что Россия не готова к войне. Решено было соблюдать строгий нейтралитет в случае во­енной угрозы.

           [441] Ответ Извольского на ноту Пурталеса, переданный 7 марта, был воспринят в Берлине как «возмутительный отказ». 9 мар­та Извольскому был вручен документ, который тот расценил как «дипломатический ультиматум». В качестве последнего средства Николай II использовал личное обращение к Вильгельму II, на­помнив о монархической солидарности. Но и этот шаг не имел успеха. Подчиняясь обстоятельствам, Николай II и Извольский 10 марта вынуждены были отступить. Требования Германии бы­ли приняты[76]. «Речь» писала 13 марта: «Последний акт диплома­тической трагикомедии подходит к концу... Наша дипломатия решилась капитулировать окончательно в вопросе о конферен­ции. Россия признает аннексию. Последняя карта Извольского, таким образом, бита». «Новое время» признало, что петербург­ский кабинет «в попытке предотвратить кровопролитие приносит тягчайшую жертву, цену которой пока еще трудно определить». «Голос Москвы» подвел итог: «Вся наша внешняя политика есть политика неограниченных уступок, политика намеренного укло­нения от столкновений, политика капитуляций без борьбы, про­диктованная сознанием собственного бессилия... Пусть же этот позор, которым покрыл Россию последний дипломатический акт, заранее откроет глаза всем ее верным сынам на то, к чему приво­дит режим безответственности, оставшийся неприкосновенным в трех важнейших ведомствах государственного управления». Газета октябристов потребовала немедленных реформ военного, мор­ского и дипломатического ведомств. «Новое время» вернулось к излюбленной теме реформы МИД[77]. Газетная экспедиция МИД констатировала: «За исключением одного лишь “Русского знаме­ни” все газеты подвергают критике последние политические шаги А.П. Извольского, нападая как лично на министра, так и вообще на вверенное ему ведомство»[78].

           16 марта в помещении Тенишевского училища были органи­зованы лекции П.Н. Милюкова, A.JI. Погодина и Ф.И. Родичева, посвященные положению на Балканском полуострове. Зал не вме­стил всю собравшуюся публику. Милюков был встречен бурно. Он назвал всю политику России в славянском вопросе рядом неудач­ных зигзагов, которые в конце концов привели к национальному унижению. «Дело даже не в признании аннексии — после заявле­ния, что из-за Боснии мы воевать не будем, ее участь была решена. Но Россия постепенно отказалась от своих позиций в двух главных вопросах: о конференции и компенсациях. При этом вина лежит не на одном Извольском, но еше и на министрах военном, мор­ском, финансов и внутренних дел». Погодин в своем выступлении призвал славян объединиться. Родичеву выступить не удалось, т.к. [442] полиция закрыла собрание и заставила публику разойтись[79]. Пред­ставители общественности на страницах газет продолжили давать свои оценки произошедшему. Н. Хомяков заявил: «Нас привели к нравственному самоубийству. К войне мы ближе теперь, чем раньше. Положение, созданное признанием аннексии, хуже по­ложения, созданного Берлинским трактатом. Нашего влияния на славян больше нет». Гучков был сдержан: «В тактике А.П. Изволь­ского я ошибок не вижу. Я решительно не согласен с нападками на МИД. Его политика диктуется внутренним состоянием страны. Роковую роль во всем этом сыграла Германия». П.Н. Крупенский считал, что Россия расплачивается по старым векселям, выдан­ным еще 75 лет назад[80].

           Окончательная развязка наступила 17 марта. Под давлением военной угрозы со стороны Австро-Венгрии, оставшись в полном одиночестве, Сербия приняла русский совет и отступила. 21 мар­та в газете «Россия» — официозе Министерства иностранных дел была опубликована передовая статья с разъяснением действий русской дипломатии, названная в прессе «дипломатической нотой к русской публике». «Несомненное поражение нельзя обратить в победу никакими словесными ухищрениями, даже умными», — от­реагировало «Новое время». «Вечер» отозвался резкой передовой с красноречивым заглавием: «Не оправдаетесь». «Слово» и «Речь» не были столь ядовиты, но и они признали попытку успокоить таким образом общественное мнение страны неудачной[81].

           «Московский еженедельник», державшийся некоторое время в тени, номер от 21 марта целиком посвятил поражению России. П.Б. Струве, Е.Н. Трубецкой, А.Л. Погодин связали дипломати­ческое поражение с внутренней политикой. Петр Струве в статье «Унижение России» назвал признание Россией аннексии Боснии и Герцеговины национальным позором, явившимся следствием того, что правительство, «окончательно спустившее в угоду ре­акции знамя 17-го октября», не желает опоры на нацию. С ним был солидарен Е.Н. Трубецкой: «Национальное и патриотическое правительство должно понять, что не время теперь власти вести войну против нации; пора попытаться, наконец, завоевать народ­ное доверие; пора перестать смотреть на всякую общественность как на враждебный правительству лагерь»[82]. A.Л. Погодин писал: «Вена может ликовать: она повела за собой Петербург, куда за­хотела... Нравственный принцип Петербурга оказался еще ниже, чем у Вены, и мы потерпели новый ряд поражений, новую Цусиму, удар моральный, последствия которого мы будем чувствовать еще долго... у нас и без того идет война, война Петербурга с русским народом»[83].

           [443] Тема «дипломатической Цусимы» вновь оказалась в центре внимания прессы накануне годовщины печального события, ко­гда подробности сделки в Бухлау стали достоянием общественно­сти. 11 августа (28 июля) лондонская «Times» опубликовала статью, из которой следовало, что на аннексию Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины имелось предварительное согласие русского ми­нистра иностранных дел А.П. Извольского. Одним из первых на это известие откликнулся «Московский еженедельник»: «Если все это верно, если русский министр иностранных дел 19-го июня прошлого года сам предлагал своему австрийскому коллеге при­знать аннексию провинций в ответ на открытие Дарданелл для наших военных судов и принужден был в той или другой форме дать свое согласие на аннексию при свидании в Бухлау, то отсю­да прежде всего вытекает вопрос, какое оправдание может в таком случае найти вся политика прошлой зимы и не привела ли она со­вершенно логически к тяжелому уроку, вполне заслуженному ру­ководителями нашей внешней политики, но который они имели возможность и должны были избежать ради достоинства наро­да?» — вопрошал Г.Н. Трубецкой[84]. Он напомнил, что в думской речи министра, произнесенной 12 декабря 1908 г., об этом не было сказано ни слова. Если же разоблачения «Times» не соответствуют истине, то в интересах министра поскорее их опровергнуть. Еже­недельник предоставил своим читателям возможность самим су­дить о весомости аргументов, приведенных английским изданием, опубликовав в том же номере полный перевод указанной статьи[85].

           МИД России хранил полное молчание, молчала и русская пресса. Но долго так продолжаться не могло. В сентябрьском но­мере лондонского журнала «Fortnightly Review» была опублико­вана статья известного английского журналиста Диллона, также содержавшая разоблачения, связанные с событиями годичной давности. По мнению Извольского, она отличалась «особенным иезуитством», и он посчитал необходимым дать Николаю II сле­дующие разъяснения: «Как мне достоверно известно, австро­венгерский посол гр. Берхтольд пригласил этого в высшей степени тщеславного журналиста нынешней осенью в свой замок в Бух­лау и там снабдил его всеми воспроизведенными подробностями и сведениями. Как оказывается, г. Диллон еще раньше, прошлой весной, получил от гр. Эренталя доступ к одному из секретных документов, обмененных между нами и венским кабинетом, а именно к нашему мемуару 19 июня 1908 года. На этом документе, который, как кажется, был сообщен ему не полностью, а лишь в той его части, которая, взятая отдельно, могла подвергнуться не­выгодному для нас толкованию, г. Диллон основывается, чтобы [444] обвинить С.-Петербургский кабинет в том, что он сам предложил Австро-Венгрии, еще летом 1908 года, присоединение Боснии, Герцеговины и даже Ново-Базарского санджака. Делая подобные полуразглашения, гр. Эренталь, очевидно, рассчитывал на затруд­нительность парировать подобные удары из-за угла, не прибегая к весьма опасному опубликованию подлинных документов»[86].

           На разоблачения лондонского журнала «Новое время» отклик­нулось передовой статьей, в которой потребовало от Министерства опубликовать официальные материалы, относящиеся к свиданию в Бухлау[87]. Приближавшаяся годовщина аннексии, а также публи­кации, все чаще появлявшиеся в зарубежной прессе, заставили и другие российские издания вернуться к этой болезненной теме. «Речь», напоминая, что «в наше время государственные секреты разоблачаются быстро», обвинила Извольского в том, что он, по­зволив себе увлечься идеей открытия Проливов для военных судов России, добровольно первый предложил Эренталю присоединить к Австро-Венгрии Боснию и Герцеговину. «Теперь уже не может быть сомнений, что в Бухлау наш дипломат раскрыл перед против­ником всю свою игру, дал у себя выбить самых крупных козырей и тем был поставлен в необходимость занять явно проигрышное положение, которое привело к целому ряду последовательных не­удач»[88]. Одной из главных ошибок Извольского, по мнению кадет­ского издания, было то, что он не сумел опереться на союзников по Антанте и действовал самостоятельно.

           После долгих колебаний Извольский решил через С.-Петер­бургское телеграфное агентство распространить опровержение, текст которого предварительно согласовал с царем. Надо сказать, он не очень рассчитывал на положительный эффект от этого ша­га, ожидая новых яростных выпадов в свой адрес. «По свойствам нашей печати кампания эта, вероятно, примет форму личных вы­ступлений против меня, — предупреждал он Николая II, — Вашему Императорскому Величеству известна моя всегдашняя готовность жертвовать моим личным положением на пользу Вашего Величе­ства и России. Если окажется, что общественное мнение слишком против меня настроено, Вашему Величеству во всякую минуту бу­дет возможно переменить министра иностранных дел...»[89]. Опро­вержение появилось в газетах 26 октября. В Отделе печати МИД напряженно следили за реакцией прессы, отмечая, что сообщение СПА вызвало бурю в петербургской печати, в то время как москов­ская пока хранит молчание[90].

           Ожидания министра оправдались. В кадетской «Речи» Милю­ков откликнулся статьей, заголовок которой — «“Опровержение” или “Разоблачение”» — уже сам по себе давал оценку как этому [445] документу, так и всему, что было с ним связано. Отметив, что «осведомление» официального агентства порядком запоздало, Милюков пришел к заключению: «Присмотревшись вниматель­нее к правительственному “осведомлению”, мы с удивлением найдем в нем не опровержение, а прямое продолжение всех тех же весьма пикантных разоблачений»[91]. Затем А.Н. Брянчанинов в ста­тье «Нестерпимое противоречие» задал вопрос: что же вытекает из только что опубликованного опровержения? И сам ответил: «Во- первых, признание факта торгашества об аннексии за два месяца до Бухлау. Во-вторых, мемуар 6/19 июня, сфабрикованный в тени канцелярии Министерства иностранных дел, теперь припи­сывается всему русскому кабинету»[92]. Таким образом, Извольский вводил в заблуждение русское общество и весь славянский мир. Брянчанинов потребовал опубликования документов, которые якобы извращаются. На этом настаивали также «Русские ведомо­сти» и «Голос Москвы». Орган октябристов признал способ опро­вержения, избранный МИДом, неудовлетворительным[93].

           Издатель «Нового времени» А.С. Суворин решился на неорди­нарный шаг. В телеграмме, адресованной непосредственно барону Эренталю, он попросил ознакомить русское общество с его взгля­дом на суть дела: «...Желая поставить наше общество в возмож­ность беспристрастно судить по вопросу, его волнующему, имея целью помочь установить доверие между обеими странами и поло­жить конец полемике, чрезвычайно вредной в добрых отношениях России и Австро-Венгрии, “Новое время” позволяет себе избрать необычный путь и обратиться непосредственно к Вашему Высоко­превосходительству...»[94] Телеграмма Суворина была опубликована австрийским телеграфным агентством. Сам же Эренталь ограни­чился формальным ответом: «...Благоволите считаться с долгом сдержанности, налагаемым на меня переговорами между кабине­тами, и разрешите мне ограничиться заявлением, что сообщение, появившееся в Петербурге, подтверждает мои слова, сказанные в делегациях... Я не могу идти далее в моих разъяснениях до тех пор, пока Петербургский и Венский кабинеты не признают своевре­менным опубликовать их переписку по данному вопросу»[95]. Ответа по существу издатель «Нового времени» не получил, зато привел в негодование Извольского, немедленно доложившего Николаю II: «Кампания, предпринятая против меня из Вены, не только про­должается, но принимает все более острые формы. Так гр. Эрен­таль нашел нужным ответить на запрос, сделанный ему редакцией “Нового времени”, личной телеграммой, возмутившей даже пу­блицистов столь враждебного мне органа. Подобное выступление графа Эренталя поставило меня в невозможность со своей сторо[446]ны отказать редактору “Нового времени” в беседе, которой я по­старался придать наиболее осторожную форму»[96]. Возмущен был и царь, посоветовавший Извольскому переговорить со Столыпиным относительно этого небывалого шага редакции «Нового времени». «По-моему, ее следовало бы примерно цукнуть», — добавил Нико­лай II[97].

           Беседа с министром иностранных дел была помещена в «Но­вом времени» 29 октября. Извольский категорически опроверг предъявленные ему обвинения. От себя редакция, которую, ви­димо, «цукнули», удовлетворенно заметила, что теперь последние точки над i поставлены: «Кампания против русской дипломатии окончилась пока полной неудачей, но конечно возобновится еще в той или другой форме...» «Русское слово», также опубликовав­шее беседу нововременского журналиста с Извольским, ссылаясь на полученные сведения от собственных корреспондентов из Бер­лина и Вены, сообщало, что своеобразный турнир в печати между Извольским и Эренталем вызвал большой интерес; в дипломати­ческих кругах сочли необычным, чтобы официозный орган печа­ти призывал в свидетели министра другого государства. «Бирже­вые ведомости», сохраняя лояльность по отношению к министру иностранных дел, одобрили образ действий «Нового времени», полагая, что своим обращением к австрийскому министру и Из­вольскому оно оказало русскому обществу и общеславянскому де­лу весьма большую и ценную услугу: «Теперь уже можно считать доказанным, что австрийские “разоблачения” обрушились всей тяжестью на их составителей»[98]. Извольскому, таким образом, уда­лось в очередной раз заручиться поддержкой влиятельных изданий октябристского толка.

           Метаморфоза, произошедшая с «Новым временем», естествен­но, не осталась незамеченной. «Речь» писала: «После тех бесчис­ленных “волшебных” превращений, которыми полно было “Но­вое время” за последние годы, что еще может удивить читателя?.. Какие только громы не собирала суворинская газета над голо­вою А.П. Извольского. Но стоило ей снестись непосредственно с бар. Эренталем, переговорить с самим Извольским и этого оказа­лось совершенно достаточно для опровержения упорно распро­странявшихся басен»[99]. На изменившийся тон «Нового времени» обращал внимание и петербургский корреспондент «Times», заме­тивший, что Извольский счел своим долгом предостеречь русскую печать от неправильного освещения событий[100].

           С изданиями либерального направления договориться было несколько сложнее. П.Н. Милюков в «Речи» с горечью призна­вал: «Что аннексия Боснии и Герцеговины обсуждалась в Бухлау [447] с обильными подробностями, можно считать доказанным. Что русский министр иностранных дел согласился на инкорпорацию обеих провинций и требовал взамен свободного водного пути че­рез Дарданеллы в Средиземное море, также выше всякого сомне­ния». Другой видный либерал Г.Н. Трубецкой, потрясенный фак­тами, проливавшими свет на события годичной давности, писал С.Д. Сазонову: «Если им верить, то наша дипломатия защищала заведомо невозможную позицию и поддерживала в общественном мнении неверные представления, порождавшие опасное возбуж­дение»[101]. Он напомнил, что год назад всеми силами пытался по­мочь министру, защищая его от нападок в своих выступлениях на всевозможных совещаниях политических и общественных деяте­лей. «Был ли я в заблуждении или нет? Ведь речь идет теперь о чем- то более важном, чем случайные ошибки и неизбежные промахи. Но почему же в таком случае министр не спешит опровергнуть та­кие обвинения?» — спрашивал он товарища министра иностран­ных дел[102]. После появления опровержения Трубецкой обращается к начальнику Отдела печати А.А. Гирсу: «Вы спрашиваете, как я смотрю на официозное сообщение, — откровенно скажу Вам, что по моему мнению, его лучше было бы не печатать, — помните, Вы были согласны со мною в том, что если нет данных для определен­ного опровержения, то лучше промолчать»[103]. Сазонов и Гире умело воспользовались добрыми личными отношениями с Трубецким, убедив его, что продолжение кампании против министра может привести к его отставке, нанеся тем самым удар по Тройственному согласию. Трубецкой заверил Сазонова, что «в присутствии загра­ничного похода лично против А. П. Извольского, русская печать, конечно, не может играть на руку бар. Эренталю»[104]. Вскоре он прислал им для предварительного просмотра корректуру статьи, предварительно обсужденной и одобренной в кругу единомыш­ленников, группировавшихся вокруг «Московского еженедельни­ка». Она была оперативно опубликована в номере за 31 октября, и в ней говорилось: «...Как бы ни были вески основания нашей критики, голос независимого русского не может присоединиться к голосам наших зарубежных противников. Их цель ясна — добиться не только личной перемены в руководстве нашей внешней поли­тики, но и перемены в общем ее направлении»[105].

           В обмен на поддержку, оказанную в столь трудное для русской дипломатии время, либеральная интеллигенция рассчитывала на большее доверие, она стремилась к повышению собственной роли, если и не прямому участию в принятии внешнеполитиче­ских решений, то хотя бы расширению осведомленности в наи­более важных вопросах. В конце 1909 г. Г.Н. Трубецкой обратился [448] к А.А. Гирсу: «Министерство требует к себе доверия общества, и все разумные представители последнего охотно бы его дали, но Вы требуете того, чего сами не даете. Вы все смотрите на нас, как на детей старшего возраста, но когда-нибудь да нужно же нас пере­вести в следующий класс»[106]. Усилия самого Трубецкого были оце­нены. В начале 1910 г. он получил предложение возглавить Отдел печати МИД, но не принял его. С.Д. Сазонову он так объяснил свое решение: «...У меня нет полной уверенности в том, что ми­нистр является полным и независимым от посторонних влияний распорядителем в своем деле. Быть может, в иных случаях и нельзя обойтись без компромиссов, но мои связи с общественной средой налагают на меня обязанности мнительной щепетильности в этом вопросе»[107]. Несомненно, на Трубецкого серьезно повлиял как сам факт аннексии Боснии и Герцеговины, так и образ действий руко­водства МИД. Беспокойство, которым он поделился с Сазоновым, разделяли многие его коллеги и единомышленники.

           Боснийский кризис оказался серьезным испытанием для рус­ской дипломатии. Помимо важного международного значения, его особенностью является большая протяженность во времени — он продолжался семь месяцев и, кроме того, имел эпилог осенью 1909 года. Кризис выявил слабые стороны и уязвимость как самого А.П. Извольского, так и российского внешнеполитического ве­домства. Одновременно испытанию подверглась новация А.П. Из­вольского — в условиях обновленной политической системы опе­реться на влиятельные силы в русском обществе и использовать их как аргумент в политическом диалоге с Европой. Именно так сам Извольский формулировал свою задачу, приступая к переговорам с Австро-Венгрией. Обработка общественного мнения, привле­чение значительной его части на свою сторону входили в общий план, разработанный министром. Это само по себе означало при­знание роли общественного мнения и прессы как его выразителя во внешнеполитических процессах.

           Сам замысел решить проблему Проливов ценой уступки Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины не нашел поддержки ни в правительственных сферах во главе с П.А. Столыпиным, ни сре­ди большинства политических лидеров, ни в русском обществе в целом. А. П. Извольский заплатил за свой авантюризм крушением карьеры, потеряв в конце концов министерский пост.

           Уроки Боснийского кризиса отразились на отношении МИД к общественному мнению. Отныне не учитывать его уже было не­возможно. Приобретенный в 1908—1909 гг. опыт пригодился и в дальнейшем был применен более успешно.

           [449-451] СНОСКИ оригинального текста