Политика России на Балканах на рубеже XIX-XX веков: цели, задачи и методы

Автор
Рыбаченок Ирина Сергеевна

Аннотация

В статье проанализированы цели, задачи и методы политики России на Балканах на рубеже XIX—XX веков. Прослежена коррек­тировка методов политики под влиянием изменений международ­ной ситуации и отношений России с Турцией, великими державами (преимущественно Австро-Венгрией) и с государствами Балканского полуострова.

Ключевые слова
внешняя политика России, Балканы, террито­риальное размежевание, борьба национальностей, методы политики

Шкала времени – век
XX XIX

Библиографическое описание:
Рыбаченок И.С. Политика России на Балканах на рубеже XIX-XX веков: цели, задачи и методы // Труды Института российской истории. Вып. 9 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М.; Тула, 2010. С. 393-424.

Текст статьи

[393]

Рыбаченок И.С.

ПОЛИТИКА РОССИИ НА БАЛКАНАХ НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВЕКОВ: ЦЕЛИ, ЗАДАЧИ И МЕТОДЫ

           «Ящик Пандоры» и даже «пороховой погреб Европы»[1] — такие эпитеты заслужил Балканский полуостров в специальной литера­туре по международным отношениям, что вовсе не случайно. Этот регион издавна являлся одной из зон столкновения многочислен­ных разнонаправленных интересов. Противоречия разного уров­ня — между великими державами, между каждой из них с Осман­ской империей, между Портой и подвластными ей христианскими народами, населявшими полуостров, наконец, между постепенно получавшими государственную независимость балканскими стра­нами — со временем становились всё более сложными.

           После того как в 1878 г. на политической карте Европы по­явился ряд независимых христианских государств, претендовав­ших играть самостоятельную роль в международной жизни, общая расстановка сил не только на Балканах, но и в мире в целом су­щественно осложнилась. Борьба за национальную независимость христианских народностей, оставшихся под властью османов, соперничество между балканскими странами за территориаль­ное расширение и за политическое преобладание в этом регионе провоцировали перманентные конфликты и войны. Эти факторы оставались в силе на рубеже XIX—XX вв. и не могли не учитывать­ся Петербургом при проведении политики на Балканах.

           Сформулированное в своё время А.М. Горчаковым положе­ние «Балканы — зона жизненных интересов России» — казалось, [394] оставалось актуальным для Петербурга и на этом этапе. В центре внимания по-прежнему находились два вопроса — статус Про­ливов и судьбы балканских христиан. Более или менее радикаль­ное решение обоих Россия связывала с окончательным распадом Османской империи. При этом для Петербурга одинаково важ­ными являлись три аспекта её балканской политики: отношения с Турцией; с великими державами, прежде всего с Австро-Венгрией, и с государствами и народами полуострова. Однако традиционно один из приоритетных, балканский вектор российской политики на рубеже XIX—XX вв. как бы отходит на второй план, в известном смысле обеспечивая тыл для активизации действий на дальнево­сточном направлении. Проследим, как менялись на этом этапе цели, задачи и методы балканской политики России, выявляя те подвижки в представлениях, которые происходили в её правящих верхах.

           Как известно, после Берлинского конгресса в Балканском ре­гионе сложилось три различных субрегиона. В первый входили: самостоятельные государства — Болгария, Сербия, Черногория, Греция и Румыния. Во второй — земли, подвластные Османской империи: Фракия, Эпир, Кипр, Крит, албанские и македонские вилайеты. В третий — югославянские территории, оказавшиеся под властью Габсбургской монархии: Славония, Словенские зем­ли, Долмация, Хорватия, Босния и Герцеговина[2]. Политика Рос­сии как в отношении названных групп, так и каждого из незави­симых балканских государств в отдельности со временем отчасти менялась.

           Программа действий Петербурга по всему спектру отношений с Портой была сформулирована в инструкции МИД И.А. Зиновье­ву ещё при назначении его послом в Константинополе в 1897 г. (где он оставался до 1908 г.) и в целом не менялась на протяжении все­го этапа. Главная задача России заключалась в укреплении друже­ственных отношений с Турцией, сохранении существующего по­рядка вещей и поддержке законных интересов султана. При этом российская дипломатия стремилась действовать в Константино­поле в контакте со всеми великими державами, прежде всего для того, чтобы воспрепятствовать преобладанию какой-либо одной из них в ущерб собственному влиянию.

           Важное для Российской империи стратегическое значение Босфора и Дарданелл никогда не упускалось из виду её правящими верхами, но разрешение этого кардинального вопроса откладыва­лось до той минуты, «когда Россия в состоянии будет сосредото­чить на этом все свои силы». Таким образом, основная цель — по­лучить контроль над Проливами — отодвигалась в туманную даль [395] грядущего. На ближайшее время задача ограничивалась только тем, чтобы «преградить доступ через Проливы в Чёрное море во­енному флоту какой-либо третьей державы, пользуясь для сего со­действием самой Турции» и «оказывая ей поддержку против при­тязаний государств, стремления которых равно противоположны её и нашим интересам»[3]. При таких условиях политика России на Балканах неизбежно должна была носить консервативный ха­рактер.

           Задачу «подморозить» Восточный вопрос с тем, чтобы не про­воцировать новых международных кризисов на Балканах и пре­дотвратить развал Османской империи, российская дипломатия сформулировала ещё в ходе Ближневосточного кризиса 1894— 1898 гг. В основу политической линии Петербурга с того времени легли осторожность и умеренность. В марте 1900 г. товарищ ми­нистра иностранных дел В.Н. Ламздорф составил записку о поли­тическом положении балканских государств, в которой констати­ровал миролюбивый характер внешней политики России. Исходя из этого предполагалось строить отношения с балканскими стра­нами, что, по мнению МИД, было необходимо и для их внутрен­него развития[4]. Такая позиция чётко отражалась в инструкциях дипломатическим представителям в регионе. Так, при назначении P.P. Розена посланником в Афины в инструкции от 5(18) августа 1901 г. подчеркивалось: «Общие начала русской политики на Бал­канском полуострове направлены, прежде всего, к охранению не­прикосновенности власти султана во избежание опасных осложне­ний, кои легко могли бы явиться последствием несвоевременной постановки на очередь вопроса о разделе Турции»[5]. Сформулиро­ванная задача не менялась на протяжении исследуемого периода и в значительной степени была успешно решена.

           Традиционными методами балканской политики были: под­держка законных требований христианского населения перед Портой и переговоры с ней при разрешении конкретных вопро­сов. Этап 1899—1905 гг. потребовал от Петербурга использования как старых, так и новых методов. Ими стали, с одной стороны, укрепление соглашения с Австро-Венгрией (заключенного ещё в 1897 г. и получившего подтверждение в 1903—04 гг.); с другой — опора на принципы невмешательства во внутриполитические дела каждого из балканских государств, а также стремление установить определенное равновесие между ними.

           В ходе македонского кризиса применялся и другой метод: Пе­тербург организовал коллективное воздействие на Порту держав, подписавших Берлинский трактат с тем, чтобы добиться проведе­ния административных реформ в подвластных туркам областях, [396] населенных христианами. Этот метод отчасти уже был опробован, и достаточно успешно, в ходе Ближневосточного кризиса 1894— 1898 гг., когда России удалось, организовав совместные усилия держав, локализовать восстание на Крите, не дав ему стать детона­тором всеобщего взрыва на Балканах. Так же действовала россий­ская дипломатия и в период нового обострения критского вопроса в 1901—1905 гг. Однако в глазах руководства МИД этот метод от­нюдь не являлся аналогом «европейского концерта», считавшего­ся вредным для интересов России.

           Четко сформулировал эту позицию В.Н.Ламздорф во время всеподданнейшего доклада Николаю II 11(24) февраля 1903 г., по­сле того как султан принял программу предложенных для Македо­нии реформ. Министр, не будучи вообще сторонником «концер­тов», признавал, что «бывают психологические моменты, когда они необходимы» — так было в Японии (имеется в виду совместное воздействие на Токио Петербурга, Парижа и Берлина в 1895 г. — И.Р.), на Крите и в этот раз. «Сговорившись с Австро-Венгрией, мы должны были заручиться поддержкой держав, чего мы и до­стигли. Без этого концерта мы могли бы оказаться впоследствии в невыгодном положении, — подчеркнул он — так как, если бы у нас произошло какое-либо разногласие с Турцией, то другие держа­вы, конечно, не преминули бы этим воспользоваться, как уже это бывало не раз. Теперь, когда достигнуто то, чего мы домогались, этот концерт нам больше не нужен, и... мы можем распустить му­зыкантов и действовать впредь самостоятельно, не согласовываясь с Австрией»[6].

           Эта позиция оставалась неизменной и в дальнейшем. В ин­струкциях, данных Л.П. Урусову в марте 1905 г. при назначении послом в Вене (после смерти П.Д. Капниста), констатировалась важность для России спасти славян от конечного истребления. Именно поэтому она «взяла на себя инициативу совместных дей­ствий с Австрией и с ней одной, ибо предшествующий опыт доста­точно доказал непригодность «европейского концерта» для дости­жения практических результатов на турецком азиатском востоке»[7]. Стоит отметить, что надежды на возможность действовать «не со­гласовываясь с Австрией», или даже вполне самостоятельно, были иллюзорны и рушились, когда дело доходило до кризиса.

           Отношения с Австро-Венгрией в балканской политике России занимали особое место. Как известно, существенные промахи и серьезные ошибки Петербурга после окончания Русско-турецкой войны привели в середине 80-х гт. XX в. к частичной потере за­воёванных на Балканах позиций, утрате влияния в славянских государствах и даже разрыву дипломатических отношений с [397] Болгарией[8]. При этом господствующее положение, особенно на юго-западе полуострова, заняла Австро-Венгрия. Опираясь на поддержку Германии и Англии, она активно воздействовала на Болгарию, привязала к себе союзными договорами Сербию и Ру­мынию, с Сербией была заключена военная конвенция.

           Ещё в инструкциях П.Д. Капнисту в 1895 г. при назначении послом в Вене взаимоотношения России и Австро-Венгрии одно­значно определялись как соперничество. По мнению руководства российского МИД, Балканский полуостров стал для Габсбургской империи той ареной, на которой она стремилась «заменить своим влиянием вековое влияние России, проистекающее из единоверия и единоплемённости»[9]. Но при этом любой вариант разграничения сфер влияния двух империй на Балканах расценивался как непри­емлемый. Ни мечты Екатерины Великой и Иосифа II «о черте от Белграда до Салоник», ни проекты Бисмарка договорится о преде­лах деятельности и влияния каждой из сторон, чтобы устранить поводы к недоразумениям и столкновениям в будущем не могли иметь, считали в Петербурге, «никакого существенного примене­ния». Там обоснованно не верили в то, что соперница ограничится установленными пределами, отказавшись «от своего стремления распространить своё влияние на все государства Балканского по­луострова».

           Поэтому соглашение 1897 г. (вплоть до его крушения в 1908 г.) Петербург рассматривал не как способ разделить Балканы на сфе­ры влияния, но как средство связать руки Вене в аннексионист­ских намерениях. Между тем П.Д. Капнист являлся одним из сто­ронников раздела. Ещё в 1897 г. он предлагал заключить с Веной специальное соглашение. Предварительно установив некоторое равновесие между увеличенными балканскими государствами, Россия и Австро-Венгрия затем провели бы заранее обговоренный раздел европейской Турции своими войсками. В МИД замысел посла сочли крайне рискованным и вредным. В.Н. Ламздорф по­лагал, что такое соглашение свяжет России руки и обяжет её при­знать право (подчёркнуто в документе — И.Р.) Австро-Венгрии искать компенсаций, взамен занятия Россией верхнего Босфора[10].

           Что касается судьбы Боснии и Герцеговины, то связывавшие две империи с конца 80-х годов XIX в. обязательства в Петер­бурге считали теперь недействительными. Хотя австро-русско- германское соглашение 1881 г. (продлённое в 1884 г.), подтверж­дало договоренности А.М. Горчакова и Д. Андраши об оккупации Боснии и Герцеговины, отказ Александра III возобновить конвен­цию в 1887 г. юридически уничтожил согласие России на окон­чательное присоединение этих провинций к Австро-Венгрии в [398] удобное время и декларацию о возможности занять Новипазар­ский санджак. Поэтому Россия на основе начал международного права считала себя в этом отношении связанной только постанов­лениями Берлинского трактата, в котором говорилось лишь о пра­ве административной оккупации Боснии и Герцеговины и содер­жании там австрийских гарнизонов.

           Эта позиция не изменилась и в начале XX в. В цитированных уже инструкциях Л.П. Урусову отмечалось, что все сепаратные со­глашения с Австрией, расширявшие выгоды, предоставленные ей Берлинским трактатом, потеряли силу и последний является единственной основой взаимных отношений между Россией и Габсбургской монархией. В документе подчеркивалось, что со­глашение 1897 г. «отнюдь не должно быть толкуемо в смысле, ко­торый пытался придать ему гр. Голуховский, а именно — как со­глашение России на присоединение к Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины, уже оккупированных ею, и Новипазарского сан­джака, условная лишь оккупация коего, и притом без существенно необходимого точного определения границ его, предоставляется Австро-Венгрии Берлинским трактатом»[11].

           На протяжении всего исследуемого периода подспудное австро-русское соперничество за влияние на балканские го­сударства, так же как и их борьба между собой, не ослабевали[12]. Но угроза вооруженного столкновения на Балканах и — как следствие его — постановка в повестку дня Восточного вопроса в целом и для Петербурга, и для Вены стала дамокловым мечом. Нетерпимость любых смут на Балканах и необходимость до поры до времени со­гласованных действий в обоюдных интересах — вот те достаточно узкие рамки, в которых действовали российская и австрийская ди­пломатия с момента подписания соглашения 1897 г., подкреплен­ного в Мюрцштеге в 1903 г. вплоть до 1908 г.

           Важно отметить существенное различие в подходах двух держав к решению проблем: если Петербург стремился умерять разногла­сия между балканскими государствами (в том числе их соперниче­ство за преобладающее влияние в регионе и в решении вопроса о принадлежности территорий со смешанным населением), то Вена играла на этих противоречиях. Различными были и применявшие­ся методы воздействия. Капнист точно сформулировал суть поли­тики Австро-Венгрии на Балканах: во-первых, сохранять status quo пока возможно; во-вторых, в случае передела закрепить за собой Боснию и Герцеговину, обеспечив интересы на Адриатическом мо­ре; в-третьих, «поддерживать соперничество и равновесие между мелкими государствами так, чтобы они не могли слиться в одно, [399] ни чрезмерно усилиться одно на счёт другого»[13]. Этот старый те­зис — разделяй и властвуй — и поныне сеет раздоры.

           Серьёзную озабоченность России вызвало усиление позиций Германии в Турции и на Балканах[14]. Экономическое и военно­политическое проникновение Германии в Юго-Восточную Европу происходило путем предоставления займов (главным образом Ру­мынии, а также Болгарии и Сербии) и получения у Порты концес­сий на железнодорожное строительство. Уже к началу XX в. бер­линские и венские банки прибрали к рукам сеть железных дорог в Юго-Восточной Европе. Выгодные торговые договоры с балкан­скими странами приносили Германии немалые доходы. Наименее весомым германское влияние было в Греции.

           Генеральной линией политики Англии на Балканах традици­онно было активное противодействие любыми средствами укре­плению там влияния России, а по мере усиления позиций Герма­нии в Турции и на Ближнем Востоке — противостояние натиску австро-германского блока. При этом Англия в полной мере опира­лась на свою коммерческую и финансовую мощь. Декларируя свою приверженность развитию независимости балканских государств, британские политики на деле стремились лишь к укреплению эко­номических и стратегических позиций в регионе. Политическое влияние Англии особенно сильным было в Греции.

           Франция, в отличие от Австро-Венгрии и Италии, не имела территориальных притязаний на Балканах и, в отличие от Австро- Венгрии, Германии и Англии, не была основным торговым пар­тнером балканских государств. Но Франция наряду с Англией являлась одной из ведущих держав в мире в отношении вывоза ка­питалов преимущественно в ссудной форме: деньги вкладывались в основном в государственные займы в европейских (главным об­разом России) и балканских странах. Для этих последних Франция постепенно стала основным кредитором: накануне Первой миро­вой войны три четверти государственных займов Сербии, Болга­рии, Румынии и Греции были размещены на Парижской бирже[15]. Глебов отметил отсутствие устойчивости политической линии Франции на Балканах, подчеркнув стремление её государствен­ных деятелей использовать балканскую карту для разрешения бо­лее важных задач, в частности проблемы союзов.

           Сфера интересов Италии на Балканах территориально ограни­чивалась Адриатическим побережьем. Вместе с тем методы её дей­ствий были достаточно разнообразны[16]. В острой конкурентной борьбе с Австро-Венгрией здесь она сумела получить несколько концессий на разработку полезных ископаемых и право оборудо­вать порт Бар (ныне Антивари), а также провести железную дорогу [400] от него к городу Ниш. Позиции Италии существенно усилились в Черногории, тогда как Россия не приняла никаких конкретных шагов, чтобы помешать итальянской экспансии. Рим совместно с Петербургом, Парижем и Лондоном активно участвовал в реше­нии критского вопроса.

           Отношения России с балканскими государствами тоже скла­дывались не просто. Основной целью её политики в регионе на протяжении всего периода существования Берлинской систе­мы оставалось поддержание и укрепление своего влияния и пре­стижа. Традиционно спектр методов был достаточно широк — от культурно-просветительских до силовых. Как известно, в славян­ские земли издавна направлялись русские учителя и врачи, в Рос­сии обучались выходцы с Балкан; государством, Церковью и обще­ственными организациями жертвовались значительные средства на православные храмы, монастыри, школы; оказывалась матери­альная поддержка христианскому населению. Наконец, Россия не раз с оружием в руках выступала в защиту балканских христиан. Характерной особенностью этапа, о котором идёт речь, было твёр­дое намерение Петербурга не прибегать к оружию, используя ис­ключительно дипломатические средства. Вместе с тем в эти годы Россия участвовала в коллективных морских демонстрациях вели­ких держав для того, чтобы принудить Турцию согласиться с их ре­шением, проводила индивидуальные демонстрации и применяла вооруженные силы для подавления восстания на Крите.

           Наученный опытом, Петербург в исследуемый период стремил­ся избегать вмешательства во внутриполитические дела балкан­ских государств и в межпартийные разногласия, существовавшие в каждом из них. Эта позиция всегда обозначалась в инструкциях представителям на Балканах. Так, М.Н. Гирсу (посланнику в Бу­харесте), как и его коллегам, предписывалось держаться вне борь­бы партий, ибо она «определяется не действительным различием в убеждениях, а скорее личными расчетами политических деяте­лей»[17]. Вместе с тем точно определить границу между вмешатель­ством во внутренние дела и влиянием на них Петербургу было не так просто.

           В связи с правительственным кризисом в Сербии в 1899 г. Капнист удачно сформулировал затруднительность положения австрийской дипломатии: «Признать публично разницу между вмешательством, то есть давлением, и келейно производимым влиянием; сознаться, что, отказываясь от первого, прибегаешь ко второму, значило бы отнять у келейного влияния сокровенный его характер, лишить его силы и значения и нарушить профес­сиональную тайну»[18]. В другой депеше посол подметил разницу в [401] понимании Петербургом и Веной договорённостей 1897 г.: «Со­глашение с точки зрения Венского кабинета ограничивает сово­купное воздействие России и Австрии исключительно вопросами внешнеполитических вожделений и посягательств балканских государств против существующего порядка вещей, но отнюдь не обуславливает совокупного вмешательства во внутренние их дела». Поскольку, по наблюдениям посла, Голуховский последовательно придерживался метода келейных советов для пользы австрийско­го правительства, он стремился предупредить всякое совокупное с Россией официальное воздействие на сербского короля[19].

           Между тем в Петербурге вполне обоснованно полагали, что «при существовании малейшей возможности крайних решений в Белграде, способных вызвать осложнения на Балканском по­луострове, сама собой исчезает грань, которая отделяет чисто вну­тренние дела от внешних, имеющих международное значение; вследствие чего и вмешательство с целью предотвратить роковой ход событий не только получает полное оправдание, но является даже, безусловно, необходимым»[20]. Лишь после ряда таких объ­яснений Вена выразила готовность сделать совместные с Петер­бургом представления в Белграде. По мнению Капниста, «лишь, в крайнем случае, венский кабинет готов был бы... прибегнуть к энергичным действиям в совокупности с Россией, чтобы разде­лить с нею ответственность в случае неудачи»[21].

           Хотя опыт 80—90-х годов XIX в. не прошел для правящих вер­хов России бесследно, доминантой в балканской политике по- прежнему оставался патернализм. Посланник в Болгарии Г.П. Бах­метев, описывая торжества в Софии по поводу тезоименитства царя в декабре 1897 г., замечал: русско-болгарское празднование этого дня «в присутствии всех иностранных представителей, как бы наложило официальную печать на залог неизменной дружбы и обоюдного доверия между старшим и младшим славянскими государствами»[22]. Даже с учётом того, что пафосная риторика по­сланника была рассчитана на восприятие руководством МИД и царем, она отчетливо отражала психологию многих российских дипломатов. Именно это осознание себя в славянской «семье» «старшим братом», имеющим посему право давать советы и руко­водить «младшими братьями» в их же интересах, лежало в основе идеологического обоснования политики России на Балканах.

           В упоминавшихся уже инструкциях P.P. Розену роль России в направлении судеб государств Ближнего Востока формулиро­валась как стремление «поддерживать законные их вожделения и способствовать самостоятельному существованию их на по[402]чве самобытности»[23]. В черновике инструкций был ещё один аб­зац (следовавший за цитированным отрывком). Там говорилось: «В беспристрастном отношении России к интересам всех вообще балканских государств императорское правительство усматривает затем наиболее благонадежный залог их правильного развития и сохранения между ними мирных отношений»[24]. Этот тезис, не по­павший в чистовик, свидетельствует о том, что в отношениях с от­дельными балканскими государствами всё же присутствовала до­ля пристрастности, а конкретные задачи и методы варьировались применительно к каждому из них. При этом нельзя упускать из виду, что факторы общеполитического значения тесно сплетались с родственными связями и личными взаимоотношениями дома Романовых с главами этих государств. Престиж монарха зачастую становился довольно сильным козырем в политической игре, хотя далеко не всегда сам Николай II употреблял его на пользу делу.

           Рассмотрим общие черты и особенности, которые имелись в отношениях Петербурга с каждой из независимых балканских стран. Болгария со времени Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. рассматривалась Петербургом как форпост балканской политики. Там рассчитывали, что, получив независимость благодаря Рос­сии, страна будет играть ключевую роль на Балканах и станет в её руках послушным орудием. Надежды, как известно, не оправда­лись, и дело дошло до разрыва дипломатических отношений. Их восстановление в 1896 г. пошло на пользу обоим государствам. В дальнейшем Россия прилагала немало усилий для укрепления международного престижа Болгарии. Вместе с тем прочных эко­номических позиций в Болгарии Россия не завоевала, так же как и в других государствах Балканского полуострова. Торговля с ними была мизерной, а крупные капиталовложения, как в акционерной, так и в ссудной формах, незначительны по сравнению с западны­ми государствами.

           Причина заключалась не только в отсутствии свободных средств, но в характере финансовой политики империи, которая сама нуждалась в иностранных займах. Ситуацию в целом ясно отражает эпизод конца 1901 г. с отсрочкой уплаты болгарским правительством ссуды в 4 млн франков, выданной Россией. На заявление министра финансов С.Ю. Витте об опасности давать деньги взаймы балканским государствам Ламздорф ответил, что этой ссуде «никогда не придавал значения выгодной (выделено в документе — И.Р.) для нас финансовой операции». Он считал, что как министр иностранных дел призван «следить за политическими интересами России, на которой, по мнению моему, лежит нрав­ственная обязанность приходить иногда, в минуту крайности, на [403] помощь балканским государствам». Министр был убежден, что «могущественная Россия не может из-за денежных соображений предоставить славянские государства совершенному произволу западноевропейских великих держав»[25].

           Однако благие намерения не могли помешать активному и успешному проникновению финансового капитала Англии, Франции, Германии, Австро-Венгрии и Италии в экономику балканских стран. Для отстаивания собственных позиций в рас­поряжении «могущественной России» оставались, главным об­разом, дипломатические приёмы и личное влияние на правите­лей этих стран. В Петербурге сближение с Софией рассматривали как возможность «влиять умеряющим образом на её вожделения в Македонии». При этом болгарское правительство неоднократно предупреждали, что ни Россия, ни другие державы не допустят там агитации, «могущей вызвать восстание» и «поставить на очередь весь Восточный вопрос»[26].

           Отношения России с Сербией на рубеже веков носили неста­бильный характер. Это объяснялось неустойчивостью внешнепо­литической ориентации Белграда, с 80-х годов опиравшегося на Вену, обидами на Петербург за его мнимое предпочтение к Бол­гарии, наконец, межпартийными разногласиями политических деятелей[27]. Но в Сербии достаточно сильными были и позиции сторонников тесных отношений с Россией, поэтому две линии внешнеполитической ориентации королевства конкурировали. Ориентация на Австро-Венгрию во многом определялась геогра­фическим положением Сербии, окружённой с трёх сторон владе­ниями Габсбургов, и тесными торгово-экономическим связями[28]. Вместе с тем весьма значительной оказалась и роль субъективных факторов.

           Негативную роль в русско-сербских отношениях играл король Милан Обренович, за отказ Сербии от проведения национальной политики по объединению сербских земель получивший поддерж­ку Вены при провозглашении себя королём. Отречение в пользу сына кн. Александра, отъезд и последовавшее затем в конце 1897 г. возвращение и влияние Милана на политику страны не способ­ствовали улучшению русско-сербских отношений.

           Тем не менее В.В. Жадовский при назначении в январе 1898 г. посланником в Белград, получил предписание «решительно воз­держиваться от всяких советов и какого бы то ни было вмеша­тельства в семейные дела королевского дома и вероятной борьбы политических партий»[29]. Осенью 1898 г. король Милан стал факти­чески соправителем сына, заняв пост главнокомандующего серб­ской армии. Но Петербург по-прежнему занимал выжидательную [404] позицию, надеясь, видимо, на его новый отъезд. Не сложившиеся отношения посланника с королем привели в феврале 1899 г. к от­ъезду Жадовского в отпуск. П.Б. Мансурову, как управляющему миссией, предписали не вмешиваться во внутренние дела Сербии: в Петербурге полагали, что «вопрос о сохранении добрых отноше­ний наших с балканским государством для России гораздо важнее вопросов о том, живет ли Милан в Сербии или Париже и управля­ют в Белграде Пашич или Георгиевич»[30].

           Покидая свой пост с горьким разочарованием, Жадовский под­черкивал твердо установившееся здесь влияние Австро-Венгрии, которое объяснял обязательством России соблюдать статус кво на Балканах на основе австро-русского соглашения 1897 г. и явным нарушением его со стороны Вены. Именно оттуда Милан получал советы и безвозмездные ссуды, которым придавался чисто поли­тический характер. В результате в стране «воцарилась глубокая нравственная смута, которая, — пророчествовал Жадовский, — на­долго отнимет у неё способность к самостоятельной жизни»[31]. Ре­жим личной власти Обреновичей обострил внутриполитическую ситуацию в стране — покушение на Милана в июле 1899 г. дало ему повод обвинить радикалов в заговоре, чтобы расправиться с ними.

           Попытка Петербурга уговорить Вену оказать давление на Бел­град, чтобы смягчить суровые приговоры обвиняемым, поначалу не встретила поддержки. По мнению Голуховского, следствием та­ких шагов явилось бы усиление позиций России в Сербии, что шло вразрез с принципиальными интересами Габсбургов, «а движение Вены в российском фарватере нанесло бы серьезный удар по её престижу в других балканских столицах»[32]. Петербургу всё же уда­лось организовать протесты держав с целью повлиять на решение суда. Однако в годовом отчёте МИД за 1899 г. констатировалось пагубное влияние Милана на направление внешней политики Сербского королевства, руководство которой «всецело перешло в Вену». Тем не менее от соглашения 1897 г. не собирались отказы­ваться.

           После скандального решения Александра Обреновича женить­ся на Драге Машковой — немолодой особе сомнительного поведе­ния и бывшей фрейлине королевы Натальи — она и Милан в августе 1900 г. покинули Белград уже навсегда. Молодой король Александр выразил явную склонность наладить отношения с Россией, обра­тившись к Николаю II с просьбой быть на свадьбе «кумом» (по­саженым отцом). П.Б. Мансурову поручили присутствовать на бракосочетании в качестве заместителя русского царя. Пользуясь ситуацией, Петербург попытался взять дипломатический реванш. Н.В. Чарыкову, назначенному в январе 1901 г. посланником в [405] Белграде, советовали влиять на сербские дела через королеву Дра­гу[33]. Хотя прежняя линия на невмешательство в дела балканских государств и поддержание спокойствия на полуострове, опираясь на соглашение с Веной, сохранялась, намерение противостоять усилению ей звучало более отчетливо.

           Чарыкову удалось немало сделать для укрепления позиций России, но очередной переворот 9 мая (11 июня) 1903 г., в ходе ко­торого король Александр и королева Драга были убиты, привёл к смене династии — королём Сербии стал Петр I Карагеоргиевич[34]. Дипломатические представители иностранных государств были отозваны из страны до тех пор, пока в свите нового короля остают­ся офицеры — участники заговора.

           Для Петербурга была неприемлема не только страшная рас­права, но сам факт цареубийства. Процесс налаживания отноше­ний затянулся, и новый посланник Губастов, назначенный в мар­те 1904 г., прибыл в Белград лишь в июне. Ему предписывалось дружескими советами сербским министрам побуждать Белград к сдержанным отношениям с Веной, предостерегать от увлечения советами Рима и поддерживать тенденцию к сближению Сербии с Болгарией и Черногорией[35].

           Черногория, казалось, больше, чем другие балканские госу­дарства, придерживалась прорусской ориентации в своей внешней политике[36]. В России на Черногорию традиционно смотрели как на верного союзника, чем определялась поддержка её в военном плане. Сюда из России поставлялось оружие и боеприпасы, в на­чале XX в. русские офицеры активно работали над модернизацией черногорской армии. Многотысячные субсидии из России деся­тилетиями поступали на содержание княжеского двора, высшего чиновничества, армию и школу. Правда, по большей части деньга­ми безотчетно распоряжался князь Николай I, в результате бюджет постоянно был дефицитным.

           Вместе с тем прочных экономических позиций в Черногории, так же как и в других балканских странах, Россия завоевать не смогла да и не старалась. Проекты концессионных договоров на разработку полезных ископаемых, эксплуатацию лесов и построй­ку железнодорожной линии от Никшича до Бара (с оборудованием там порта) были в 1903 г. отвергнуты С.Ю. Витте[37]. Как в Софии и Белграде Петербург старался прежде всего опираться на свой престиж и личное влияние. Назначая П.М. Власова министром- резидентом в Цетинье в январе 1901 г., ему предписали поддержи­вать «узы религиозного и кровного родства»[38]. Эти узы сложились давно, а в рассматриваемый период они подкреплялись родствен­ными отношениями правящих династий: дочери князя Черного[406]рии Николая I Анастасия и Милица были замужем за великими князьями из дома Романовых. «Черногорки» имели большое вли­яние на супругу Николая II Александру Федоровну.

           Добросовестный и внимательный наблюдатель, Власов сразу заметил расточительность князя Николая I и непоследователь­ность его внешнеполитического курса, отражавшуюся, в частно­сти, в том, что по его заданию сыновья Данила и Мирко делили ро­ли австрофила и русофила. Власов предложил установить контроль над финансами страны, но не встретил поддержки начальства. Сменивший Власова в 1903 г. А.П. Щеглов с тревогой сигнализи­ровал об усилении в Черногории экономических и политических позиций Италии. Тем не менее всё оставалось по-прежнему в от­ношениях петербургского и цетинского дворов.

           Характерен нашумевший эпизод с отозванием по требованию князя Николая I секретаря миссии Ю.Я. Соловёва. Он не только отклонил приглашение княжича Данилы участвовать в праздне­стве по случаю открытия здания итальянской фабрики, но об­ратился с письмом к министру иностранных дел Черногории, напомнив о неуместности такового в день получения известия о гибели русской эскадры у Цусимы[39].

           Греческий вопрос играл значительную роль в политике вели­ких держав, и потому Афины являлись важным узлом политиче­ских и личных интриг. В России Грецию рассматривали «как один из главных факторов в системе балканских государств»[40]. Вместе с тем в Петербурге не могли не замечать явных антирусских на­строений. Их объясняли честолюбивым характером современных греков, считавших себя наследниками Византийской империи. Это нашло отражение в том, что наследника греческого престола претенциозно нарекли Константином.

           Долгое время оставался открытым и вопрос о судьбах Крита, существенно осложняя русско-греческие отношения. Хотя кроме Греции ни одно из балканских государств не претендовало на при­соединение этой территории, находившейся под сюзеренитетом Турции, исключительное стратегическое положение острова на пересечении важнейших морских путей в Средиземноморье дела­ло его привлекательным объектом в соперничестве европейских держав.

           К тому же многочисленные и тесные родственные связи со­единяли многие европейские дворы с Афинским. Не исключени­ем был и Петербургский. Великая княжна Ольга Константиновна (племянница Александра II) стала женой греческого короля Геор­гиоса I. В. Кн. Георгий Михайлович (внук Николая I) был женат на их дочери — Марии, а великая княжна Елена Владимировна [407] вышла замуж за принца Николая, третьего сына короля. Вслед­ствие этого жизнь русской дипломатической миссии в Афинах вертелась вокруг двора, что создавало большие трудности в работе последовательно сменявших друг друга посланников: Ону (1890— 1901), Розена (1901 г.), Щербачева (с января 1903 г.). По словам Ро­зена, миссия была обращена в «придворную контору»[41].

           Существенно осложняла деятельность русской миссии в Афи­нах и чересчур активная позиция королевы Ольги Константи­новны, и отношения этой последней с Морским министерством. Ближайшей подругой королевы стала вдова сына М.Н. Каткова, а позже леди Эджертон — жена английского посланника.

           В инструкциях Щербачеву в январе 1903 г. также подчеркива­лось «единство веры, исторические традиции и родственные свя­зи», опираясь на которые, Петербург надеялся, что эллинское пра­вительство будет прислушиваться к его советам и воздержится от будирования Критского вопроса и вмешательства в македонскую смуту.[42] Личные связи во многом способствовали тому, что во вре­мя Русско-японской войны несколько русских канонерских лодок нашли приют в греческих портах.

           Румыния не была обижена на Берлинском конгрессе, полу­чив территориальное приращение, однако утрата ею южной Бес­сарабии, возвращенной России, стала источником тлеющего кон­фликта. В этих условиях прорусская ориентация правящих верхов Бухареста полностью исключалась. Ещё в октябре 1883 г. Румыния подписала договор о вхождении в Тройственный союз; характер­но, что единственный экземпляр документа хранился в личном сейфе короля Карла[43]. Точные сведения об австро-румынском со­глашении тщательно скрывали от России. В сентябре 1901 г. во­енный министр А.Н. Куропаткин запрашивал Ламздорфа о досто­верности факта существования военной конвенции между Веной и Бухарестом, на что министр иностранных дел был вынужден от­ветить, что таковыми он не располагает[44].

           Тем не менее в Петербурге учитывали важность географиче­ского положения Румынии как причерноморского и придунайско­го государства, территория которого лежала между балканскими странами и Россией, с одной стороны, и балканскими странами и Австро-Венгрией с другой. Кроме того, через Румынию шел путь к Константинополю и Анатолии, району, из которого Германия стремилась создать опорный пункт для расширения своего влия­ния на Ближнем Востоке. Не случайно в течение ряда лет герман­ская дипломатия боролась за получение концессий на проведение телеграфной линии и железной дороги Константинополь — Кон­станца, чего в итоге и добилась.

           [408] Поэтому одна из задач М.Н. Гирса, назначенного в октябре 1902 г. посланником в Бухарест, формулировалась в инструкциях ему чётко: противодействовать австро-германскому влиянию в стране[45]. Вместе с тем политикам в Бухаресте следовало внушать, что Россия поддерживает славянские государства не в ущерб Ру­мынии. Подчеркнув, что эпоха обострения русско-румынских от­ношений в основном миновала, руководство российского МИД рекомендовало акцентировать общность интересов двух стран в дельте Дуная. Сын бывшего министра иностранных дел Н.К. Гир­са, новый посланник, по отзывам коллег, отличался «необыкно­венной осторожностью даже в разговорах с глазу на глаз», был «скрытным, хитрым дипломатом-византийцем» и «пунктуальным исполнителем министерских инструкций»[46]. Он сумел завоевать для себя и состава миссии хорошую репутацию и действовал до­статочно активно.

           Хотя в 1901 г. между Россией и Румынией была заключена дву­сторонняя конвенции о рыболовстве, оставалось много других проблем. Сохраняя надежду присоединить к румынской короне Бессарабию, Бухарест затягивал установление постоянной и окон­чательной границы с Россией по р. Прут, которая изменила русло и фарватер по сравнению с 1878 г. Переговоры, начатые осенью 1903 г., не завершились и в 1910 г.[47]

           Русско-австрийское противостояние на Балканах проявлялось также в соперничестве за пути коммуникаций: выбор направле­ний железнодорожных линий и свободу судоходства по Дунаю. Австро-Венгрия давно проектировала построить железную доро­гу от Сараево (где она соединялась бы с боснийской сетью) через Новипазарский санджак до Митровицы (где она смыкалась бы с румелийской). Такая дорога, перерезая Балканы с северо-запада на юго-восток, позволила бы Австро-Венгрии и Германии соз­дать путь от Берлина и Вены до Салоник, дав им экономическое и политическое преобладание в регионе. Проект, став известным в 1900 г., вызвал тревогу не только в Белграде, но и в Петербур­ге, Париже и Риме. Проект другой трансбалканской линии (со­ставленный ещё в 90-е годы) Дунай — Ниш — Адриатическое море давал Сербии выход к побережью, с одной стороны, а, с другой, при постройке моста через Дунай, мог бы соединиться с русской сетью. Не имея собственных средств, Белград обратился в Петер­бург и Рим, но и русское и итальянское правительства от финансо­вого участия в строительстве отказались. Провались и совместные попытки французских и итальянских предпринимателей получить концессию от Порты. События 1903-1904 гг. в Македонии сняли вопрос с повестки дня[48].

           [409] Судоходство по Дунаю регламентировалось с 1856 г. двумя международными комиссиями. В Европейскую Дунайскую ко­миссию (ЕДК) вошли представители держав, подписавших Па­рижский мир, а в Постоянную Дунайскую прибрежную комис­сию — государств, имеющих выход к Дунаю. Срок полномочий первой ограничивался двумя годами, после чего вторая прини­мала все функции на себя. Но комиссию представителей приду­найских государств так и не создали, а ЕДК превратилась в по­стоянную. Тем самым права прибрежных государств нарушались. Возвращение Бессарабии России в 1878 г. вновь сделало её при­дунайской державой, и поэтому западные державы на Берлин­ском конгрессе укрепили ЕДК, чтобы противостоять влиянию России на Балканах.

           Все попытки России ликвидировать ЕДК и возродить комис­сию прибрежных государств встречали отпор. Поскольку по ре­шению Берлинского конгресса Австро-Венгрия имели право еди­нолично проводить исправительные работы у Железных ворот и взимать таксу с проходящих судов, то в 1899 г. она задумала кон­тролировать торговлю по Дунаю при помощи высоких такс. Пе­тербург в меморандуме державам от 11(23) сентября 1899 г. заявил о нарушении Веной прав прибрежных государств и предложил совместно урегулировать вопрос. Однако Берлин, Лондон и Рим поддержали Вену, а Париж, отговорившись отсутствием специаль­ных интересов на Дунае, ограничился готовностью рассмотреть вопрос с юридической точки зрения. И только совместная работа Петербурга и Бухареста заставила Вену значительно снизить так­сы[49].

           Сложный комплекс противоречий и взаимных претензий се­рьёзно обострял отношения между балканскими государствами. Родственные народы Сербии и Черногории разделяла смертельная вражда двух династий — Обреновичей и Карагеоргиевичей[50], каж­дая из которых претендовала на роль флагмана в осуществлении великой сербской идеи — Душанова царства. Обе стороны претен­довали на Новипазарский санджак, лежащий между их террито­риальными владениями, — стратегически важный район Балкан, находившийся под суверенитетом Турции.

           Попытки сторон наладить стабильные взаимоотношения ока­зались безуспешными. С 1900 г. руководители в Белграде и Це­тинье тщились договориться о совместном противодействии пла­нам Австро-Венгрии провести железную дорогу из Боснии через Новипазарский санджак в Салоники, построив вместо неё линию, которая связала бы их территории для выхода в Адриатическое море. Но в 1903 г. сербский посланник был отозван из Цетинье, а [410] переговоры о союзном договоре двух стран в середине 1905 г. были прерваны из-за отказа Сербии предварительно разграничить сфе­ры влияния в Новипазарском санджаке, Метохии и Албании.

           Болгария, Сербия и Греция оказались непримиримыми со­перницами за лидерство в регионе в целом. Мечтавшие о вели­ком «Болгарском царстве от моря до моря», софийские лидеры хотели присоединить к себе всю Македонию (реализовав Сан- Стефанский проект Н.П. Игнатьева), но на часть этих территорий претендовали Сербия и Греция. Последняя, так же как и другие балканские государства, лелеяла свою — Мегали-идею, которая в этот период приобрела великодержавные черты, связанные с про­пагандой превосходства «расы эллинов» над другими народами полуострова[51]. Считавшие себя наследниками Византийской им­перии, афинские политики под эгидой этой идеи жаждали установ­ления своего господства на Балканах. Судьба Македонии волнова­ла также и Румынию: родственные румынам куцовлахи населяли эту территорию наряду с греками, болгарами, сербами, турками и другими народностями. Государственные деятели в Бухаресте опа­сались, что при дележе Македонии по национальностям, а затем и округлении границ соседних балканских государств, румынское королевство не получит ничего.

           Взаимные территориальные претензии независимых балкан­ских государств, тесно сплетаясь с националистическими идеями, придавали их соперничеству затяжной и непредсказуемый характер. В.Н. Виноградов обратил внимание на факторы, прежде недоста­точно принимавшиеся во внимание: сербы, черногорцы, македон­цы относились к миру восточноевропейскому, славянскому; хор­ваты и словенцы, будучи по языку славянами, тяготели к западу, к Германии; мусульмане давно и прочно вошли в орбиту ислама. «Эти различия сказались на менталитете народов, отсюда — множество противоречий не только экономических и политических, порож­денных обстановкой, но и социально-психологических и культур­ных, отсюда — сильнейшая склонность к отторжению». Исследо­ватель констатировал, что сама история развела в разные стороны близкородственные по крови и языку народы полуострова[52].

           На эту тему размышляли раньше и отдельные российские дип­ломаты. Так, Розен в 1902 г. развивал мысль о том, что племенное родство между народами не составляет гарантии сохранения дру­жественных между ними отношений, когда сталкиваются их про­тивоположные жизненные интересы. Он справедливо считал на­циональные стремления законными, а потому неудержимыми. Но в поисках решения проблемы дипломат предполагал, что, «быть может, настанет время, когда для нас окажется желательным най[411]ти в эллинизме противовес против чрезмерных притязаний ны­не покровительствуемых нами хозяев Балканского полуострова». Процитированный пассаж из депеши Розена был отмечен рукой Николая II, решительно начертавшего на полях: «Никогда!»[53].

           Безмерную сложность проблемы территориального размеже­вания на Балканах прекрасно понимали русские военные деятели. В записке Отавного штаба, составленной в ноябре 1902 г., конста­тировалось: «Этнография при её запутанности не может послужить основой для разграничения сфер; страстность не только непосред­ственно заинтересованных, но даже иностранцев, вносит невооб­разимую путаницу понятий. Здесь нужно властное слово России, основанное на почве истории и проникнутое идеей справедливо­сти вывода к морю славянских государств»[54]. Между тем в голо­вах некоторых российских дипломатических агентов на Балканах витали планы радикальных решений, осуществление которых, по их мнению, было бы предпочтительнее, чем излишне осторожная позиция руководства МИД.

           Посланник в Белграде Н.В. Чарыков главную причину несо­гласий Сербии и Болгарии видел в том, что обе не принимают во внимание интересов других народностей. В марте 1903 г. он со­ставил проект раздела Европейской Турции между балканскими народами, который, по его мнению, соответствовал и интересам России[55]. Чарыков предложил распределить территории между балканскими странами так: Сербии предоставить выход к морю по линии: Белград — Ниш — Ристовац — Ускюб (Скопье) — Салоники; Болгарии отдать турецкие территории к югу и востоку от границы княжества (как было предусмотрено Сан-Стефанским договором) и присоединить к ней Халкедонский полуостров; Греции предоста­вить южную часть Македонии между новой болгарской границей и Янинским вилайетом; а из Янинского и Скутарийского вилайе­тов создать автономную Албанию. При этом к Австро-Венгрии окончательно присоединить Боснию и Герцеговину с условием их автономного устройства и обеспечения интересов Православной Сербской Церкви.

           Что касается Константинополя, то его Чарыков мечтал сделать вольным христианским городом, создав для управления особую администрацию из представителей всех балканских государств под верховным наблюдением и руководством России. Осуществить сей прожект предполагалось по предварительному соглашению с великими державами. На чём основывалась его надежда получить таковое, сказать затруднительно.

           P.P. Розен призывал вообще отказаться от охранительной по­литики в Турции, не увлекаться «всеславянскими мечтаниями», [412] вовсе «эмансипироваться» от балканского вопроса и договорить­ся с Австро-Венгрией о разделе Балкан на сферы влияния. Весьма поверхностно знакомый с многовековыми проблемами региона (он около полугола был посланником в Белграде и менее двух — в Афинах), позже, в мемуарах, написанных в эмиграции, Розен, об­личал политическую линию руководства МИД: «Наша политика на Ближнем Востоке не является тем стройным, на столетие впе­рёд определённым планом действий, каким любит его себе пред­ставлять наше общественное мнение, когда речь идёт о наших “исторических задачах” и о нашей “традиционной политике”»[56].

           Действительно, в Петербурге не было разработано продуман­ного «на столетие вперёд» плана действий на Балканах, да это и невозможно, поскольку в политике приходится действовать, сооб­разуясь с обстоятельствами и учитывая множество привходящих факторов. Идея раздела, как известно, шла вразрез с линией МИД, нацеленной прямо противоположно. Осуществление разработан­ной по договоренности с Веной программы административных реформ в трёх турецких вилайетах, составлявших так называемую Македонию, должно было стабилизировать положение, а не обо­стрять его[57].

           Ещё одним фактором, осложнявшим противоречия между бал­канскими государствами, был церковный вопрос. Как известно, в оставшихся под турецким владычеством в Европе областях во­просы принадлежности к тому или другому христианскому верои­споведанию приобретали политическое и административное зна­чение. Порта разделяла национальности по их вероисповеданию, имевшему каждое своё отдельное церковно-административное управление. Так, армяне подлежали ведению Армянского патри­арха, греки — Вселенского, болгары — Экзарха и т.д. При этом болгарские деятели сопротивлялись выделению автокефальной церкви для княжества, поскольку в этом случае Экзарх лишил­ся бы оснований пребывать в Константинополе как покровитель болгарских подданных во всей Турции, а, следовательно, непо­средственного влияния на Порту.

           Одной из главных причин недовольства Сербии являлось то, что сербская национальность в Турции не признавалась, поскольку в Константинополе не было церковно-иерархического её предста­вителя. В македонских вилайетах сербы вообще оставались за шта­том между болгарскими и греческими православными. С огром­ными трудностями Белграду изредка удавалось получать бераты (специальные разрешения Порты) на церковную деятельность в той или иной местности, а это означало право вести церковную службу и преподавание в школах на родном языке. Затяжной [413] конфликт между Болгарией и Сербией по поводу назначения сербского епископа Фирмилиана митрополитом в Ускюбе приоб­рел политический характер, причем обе стороны выражали недо­вольство Россией, от которой ожидали поддержки своей позиции. Российский консул в Солуни считал, что «взаимная распря между сербскими и болгарскими элементами в Македонии скорее искус­ственно подогревается различными политическими деятелями, а само население далеко не проникнуто такой неприязнью»[58].

           Существенным фактором религиозной розни была и деятель­ность греческого духовенства. Пользуясь тем, что в силу исто­рических условий значительная часть православного населения Турецкой империи была подчинена греческой иерархии, её пред­ставители стремились превратить православие в орудие для про­ведения идей эллинизма. В инструкциях посланникам в Афинах постоянно подчеркивалось, что «Россия не может сочувствовать таковым их вожделениям». Русским дипломатам предписывалось в беседах с государственными деятелями Греции и его духовен­ством сдерживать панэллинизм, разъяснять опасность возбужде­ния розни в среде единоверных народностей[59].

           Как справедливо утверждал Капнист в письме Ламздорфу от 29 июля (11 августа) 1903 г., «на Балканском полуострове полити­ческое движение до сих пор было невозможно без некоторой рели­гиозной подкладки и, наоборот, каждый религиозный вопрос на­ходился в связи с политическим или административным». Ясным доказательством служил тот факт, что болгарские, греческие, и сербские элементы, все принадлежащие к православию, тем не ме­нее вели между собой ожесточенную борьбу именно на церковно­административной почве[60].

           Между балканскими государствами, по образному выраже­нию русского посланника в Афинах Е.П. Демидова, долгие годы шла «упорная, кровавая — крестом, школой, оружием — борьба национальностей»[61]. Хотя это высказывание относится к 1913 г., когда Болгария, Сербия и Черногория сошлись на поле брани, су­ществование такой вражды отлично видели в Петербурге и на ру­беже веков. Ещё в инструкциях В.В. Жадовскому, назначенному в январе 1898 г. посланником в Белград, отмечалось: «При таких условиях едва ли возможно думать о каком-либо единении между славянскими народностями Балканского полуострова, к чему мы не переставали стремиться в последнее время в интересах общего умиротворения»[62].

           Но, несмотря на трудности добиться славянского единства, в Петербурге не оставляли попыток хотя бы сглаживать имевшие­ся противоречия, лишь бы дело не дошло до войны между ними. [414] При этом на Певческом мосту и, казалось, даже в Зимнем двор­це, отдавали себе отчет в её возможных последствиях не только во внешнеполитическом, но и во внутриполитическом аспекте. Во время всеподданнейшего доклада 11(24) февраля 1903 г. Ламздорф, говоря о нежелательности войны вообще, напомнил Николаю II о тех последствиях, которые имела война 1877—1878 гг. в области революционной пропаганды: «Тогдашнее общественное мнение влияло на решения, принимавшиеся правительством, — утверждал министр, — чувствовалась некоторая слабость и непоследователь­ность, чем и пользовались вожаки передовых партий»; на что царь заметил: «И всё это привело к 1 марта»[63].

           Учитывая ту важную роль, которую играла пресса в формирова­нии общественного мнения, МИД пояснял свою позицию по бал­канской политике, публикуя специальные правительственные со­общения, статьи и заметки для воздействия на своих и зарубежных читателей. Тактика сотрудничества с Веной в целях сохранения статус-кво встречала непонимание и противодействие российской общественности. На страницах многих периодических изданий отечественную дипломатию обвиняли в отказе от традиционной политики поддержки славянства, в сговоре с его исконным про­тивником — германизмом. Таким образом, российской диплома­тии зачастую приходилось бороться на два фронта — внешнем и внутреннем. Тем не менее охранительная политика, которой при­держивался Петербург и которую настойчиво и умело осуществлял Ламздорф, оказывалась для Российской империи в тех условиях оптимальной.

           Важной составляющей в отношениях между Россией и балкан­скими правительствами был вопрос о военном сотрудничестве в случае борьбы с Турцией. Опыт такого взаимодействия с болгар­скими, черногорскими, сербскими и румынскими боевыми сила­ми в ходе Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. и теперь подпиты­вал надежды руководителей этих государств опереться на помощь «брата русса» при осуществлении своих территориальных притя­заний.

           Для решения македонского вопроса в своих интересах болгар­ская правящая верхушка с конца 90-х годов пыталась заручиться поддержкой России, заключив с ней секретную военную конвен­цию. Но во время бесед военного министра Паприкова в марте 1900 г. в Петербурге с русскими военными и дипломатами, выяс­нилось, что там вовсе не помышляют об активных действиях на Балканах[64]. Миссия премьер-министра С. Данева в марте-апреле 1902 г. оказалась более успешной. В Петербурге согласились на­чать переговоры о заключении военной конвенции, не придавая [415] ей характера политического союзного договора. Наконец в ходе официального визита болгарской правительственной делегации в Петербург в мае 1902 г. тайная военная конвенция была подписана Куропаткиным и Паприковым. Её текст, выработанный в Главном штабе России и согласованный с МИД, не предусматривал дей­ствий ни против Турции, ни против другого какого-либо балкан­ского государств».

           В новых международных реалиях рубежа XIX—XX вв. правя­щим верхам России было существенно проанализировать возмож­ность привлечения армий славянских государств к совместным военным действиям. С этой целью в ноябре 1902 г. в Главном шта­бе была составлена весьма секретная записка с характеристикой вооруженных сил балканских государств и их роли как союзников России в предстоящей войне с державами Тройственного союза. За подписью генерал-лейтенанта В.В. Сахарова, генерал-майора Жилинского и полковника Алексеева она была представлена во­енным министром генерал-адъютантом А.Н. Куропаткиным Ни­колаю II и одобрена им.

           Вооруженные силы славянских государств Балканского полу­острова, по оценке Главного штаба, достигавшие в совокупности 500-600 тыс. человек, хотя и неодинаковые по своим качествам и боевой подготовке, могли принести значительную пользу в пред­стоящей России борьбе. Военные деятели России ясно отдавали отчёт в существенном различии политических программ и целей правительств Сербии, Болгарии и Черногории, осложненных к то­му же взаимным недоверием. Вместе с тем они полагали, что для «победы в предстоящей решительной борьбе мира славянского с германским (который, быть может, окажется в союзе с мусульман­ским)» необходимо наличие двух факторов. Правители балкан­ских государств должны проникнуться в области политики — «ис­ключительной важностью идеи, сознанием солидарности, духом взаимного примирения», а в военной области — установлением «единства в деле подготовки вооруженных сил».

           Роль России состояла в том, чтобы выработать известную про­грамму, в осуществлении которой преемственность не зависела бы от личных взглядов сменяющихся руководителей и исполни­телей, и выступить советницей в организации войск, а затем руко­водительницей при возникновении войны. По мнению военных, «единство мысли внесет и необходимое единство в действиях, имеющих охватить обширное пространство». Строки о программе были отчеркнуты красным карандашом рукой царя, а последний пассаж удостоился его ремарки: «Да».

           [416] Поскольку предполагалось, что Румыния явно встала на сто­рону Тройственного союза, её рассматривали как врага России в случае столкновения на западной границе. Болгария, Сербия и Черногория по симпатиям и убеждениям массы населения при­числялись к естественным союзникам России. Однако размеры той пользы, которую она могла извлечь из их участия в борьбе, по мнению авторов записки, «будут находиться в полной зависимо­сти от характера их взаимных отношений, их единодушия и от спо­собности их подчинять свои частные стремления, цели и желания общему благу и высшим целям всего славянства».

           Идеологические клише о борьбе славянского и германского миров и якобы существующих высших целях всего славянства не мешали военным адекватно констатировать наличие свойствен­ной славянам розни и даже антагонизма в отношениях Болгарии и Сербии, с одной стороны, Сербии и Черногории — с другой, в их притязаниях на Македонию. Также ясно видели они сильное влияние австро-венгерской дипломатии на болгарских и сербских деятелей. Взаимное недоверие между этими политиками было способно свести на нет всю возможную пользу для России от во­оруженных сил славянских государств, если в минуту борьбы они решились бы сводить свои счёты.

           К столкновению в Европе, считали военные, Россия могла быть принуждена или нападением на неё держав Тройственно­го союза, или обстоятельствами, вынуждающими приступить к окончательному решению Восточного вопроса, начав с захвата Проливов. Чтобы создать выгодную обстановку для вооружен­ной борьбы, авторы записки предлагали два средства. Во-первых, устранить главные причины к недоверию между Болгарией и Сер­бией, установив основные принципы вознаграждения за участие в войне и заранее справедливо определив сферы их влияния в Ма­кедонии, «принимая при этом во внимание в мере возможности весьма сложные исторические и этнографические условия на Бал­канском полуострове»). И, во-вторых, оттянуть Румынию от союза с Австро-Венгрией.

           Анализ боевых сил балканских государств, их организации, вооружения и снаряжения, условий сосредоточения определял за­дачи, которые могли быть на них возложены, а именно: «привлечь к своим границам возможно большее число войск противника» с конкретизацией роли Болгарии, Сербии и Черногории. Возна­граждением должно было стать освобождение Македонии и Ста­рой Сербии от власти турок и спасение от притязаний австрийцев, а также защиты славян от албанского элемента, получившего зна­чительную силу в ущерб всему окружающему населению. Авторы [417] записки понимали всю трудность задачи, но основной принцип раздела долей турецкого наследства между каждым из будущих союзников формулировали, также опираясь на принцип патерна­лизма. «Никакие их приращения не могут быть получены иначе, как с соизволения и одобрения России, ибо только её победой над немцами, германскими и австрийскими, и могут быть эти при­ращения получены славянами и закреплены за ними» — утверж­далось в записке. Помета Николая II на полях документа в этом месте — «Верно» — свидетельствовала об однозначном одобрении им этого тезиса[65].

           Информацию о вооруженных силах балканских государств по­ставляли военные агенты России. В декабре 1902 г. Военное ми­нистерство рассматривало вопрос об учреждения самостоятельной должности такого агента в Черногории. К этому времени обязан­ности военного агента в Сербии и Румынии (с июля 1899 г. по октябрь 1901 г.) выполнял подполковник Е.А. Леонтович, совме­щая их с октября 1901 г. с таковыми же по Болгарии и Черного­рии. В Греции на этой должности (с июня 1900 г. до 1906 г.) состо­ял подполковник И.А. Хольмсен. Весной 1902 г. военная агентура России была разделена на две части — одна для Болгарии, другая — для Сербии и Черногории; в Софии эту миссию (до конца 1904 г.) выполнял полковник Н.И. Протопопов, а в Белграде и Цетинье — полковник И.Н. Сысоев. В Бухаресте (с октября 1901 г. до 1905 г.) действовал подполковник М.Н. Леонтьев[66].

           В конце 1902 г. Главный штаб считал нецелесообразным при­сутствие отдельного агента в Черногории. Военные опасались, что значительное усиление в последнее время российской агентуры на Балканах обратит внимание других заинтересованных в судьбе по­луострова европейских государств и приведет к учреждению подоб­ных должностей, что «не представляется желательным в интересах России»[67]. Однако необходимость контроля за реформированием черногорского войска и правильностью расходования субсидии на её военные нужды побудила в июле 1903 г. назначить постоянным военным агентом в Цетинье подполковника Н.М. Потапова. Ре­шение определялось тем, что из черногорского войска хотели соз­дать боевую силу, на которую можно было рассчитывать, так как, по мнению военных, «Черногория никогда не потеряет значения горного плацдарма, лежащего на фланге наступления австрийцев в Македонию по узкому 50-верстному перешейку, разделяющему ныне владения Сербии и Черногории»[68].

           С первых же русских военных неудач на Дальнем Востоке князь Николай черногорский отчетливо проявил свой оппортунизм, за­искивая у Австро-Венгрии и Италии. В мае 1905 г. Потапов ставил [418] перед Военным министерством вопрос о прекращении субсидии в её первоначальной форме, срок которой истекал 1 января 1906 г. По докладу начальника Главного штаба Сахарова Николай II 7(20) июня 1905 г. одобрил продление выдачи субсидии на новое пятилетие. Однако 17(30) июля Ламздорф предложил Сахарову пока не объявлять об этом и усилить контроль над расходованием средств. В конце августа решили возобновить пособие только на год.

           В течение двух с половиной лет Потапов энергично и доста­точно плодотворно трудился на своем посту. Тем не менее выводы его, изложенные в обстоятельном докладе в конце декабря 1905 г., были далеки от оптимизма. Положительная оценка значения суб­сидии с военной и моральной точек зрения не снимала вопроса о её политической целесообразности в сложившейся обстановке после поражения России в войне с Японией[69]. Как внимательный наблюдатель, Потапов подчеркивал разницу в отношении к Рос­сии со стороны простого народа и черногорского правительства с князьями во главе, резко обличая жадность последних к день­гам и неразборчивость в средствах для их приобретения. Агент приходил к неутешительному выводу: «Мы, русские, ошибаемся, идеализируя якобы чистый патриотизм князя Николая, его якобы бескорыстное служение родине и славянской идее, его якобы ис­креннюю преданность России». Чиновники западноевропейской подготовки пренебрегают русским, «видя в России «богатую моло­ком» и притом «смирную, небодливую дойную корову».

           Потапов вполне обоснованно утверждал, что «в политике не должно быть сентиментальности: в ней не могут быть господству­ющим мотивом ни любовь, ни ненависть, ни презрение, но долж­на быть исключительно разумная политическая оценка выгод и невыгод». С учётом этих факторов, не позволявших России пре­кратить поддержку Черногории и допустить преобладающее вли­яние в ней другого государства, военный агент предлагал обусло­вить дальнейшую выплату субсидии определенными условиями, зафиксированными в особом договоре, в случае нарушения кото­рого черногорское правительство обязано вернуть все расходы.

           При этом Потапов справедливо отметил и незначительность реальных проявлений русского дела в Черногории: недостаток русских офицеров и учителей, школ и церквей, тружеников на всех поприщах — словом, всего, что могло бы поднять престиж серьезности и деловитости, чего не признают пока черногорцы за русскими из-за казенно-формального отношения их к собствен­ным интересам. Только этим путем, убежден Потапов, можно исправить положение России в Черногории и «создать из слабой [419] подкупной ненадежной союзницы сильного, честного и верного друга». Такой подход, безусловно, был бы оптимальным и по от­ношению к другим балканским странам.

           Ставшее всё более очевидным укрепление позиций Италии в Черногории побудило Потапова осенью 1906 г. вновь вернуться к вопросу о продлении субсидии, точно установив её вид и размер. Порочная практика вела к тому, что иностранные представители в Цетинье, знавшие о некорректном отношении к России черно­горского правительства и двора и продолжении несмотря на это субсидирования, по словам агента, «иронически называют нашу субсидию «контрибуцией», а Россию — «денницею Черногории»[70]. Тем не менее в декабре 1906 г. было принято решение продлить субсидию, ежегодно извещая об этом княжеское правительство.

           В начале XX в. на Балканах практически одновременно об­разовались две «горячие точки»: движения за получение Македо­нией автономии и за присоединение Крита к Греции, реализация которых стала бы ещё одним шагом к разделу балканских владе­ний Порты, неприемлемому для России. Эта позиция была сфор­мулирована ещё в инструкции Г.П. Бахметеву при назначении его посланником в Софию в 1897 г. и оставалась неизменной. «В под­держании власти султана мы видим в настоящее время лучшее средство достигнуть столь желаемого успокоения на Востоке; по­лагая, что, неосторожно вступив на путь расчленения Оттоманской империи теперь, когда во всех частях её заметно брожение, мы да­дим лишь широкий простор притязаниям балканских государств... вызовем и усилим соперничество их между собою и, таким обра­зом, неизбежно придём к результатам совершенно несогласным с целями русской политики на Востоке»[71]. В ходе осуществления реформ в Македонии и в поисках решения критского вопроса Пе­тербург всемерно старался удержать ситуацию под контролем и не дать противоречиям между балканскими государствами вылиться в вооруженное столкновение.

           Балканская политика России на рубеже XIX—XX вв. носи­ла прагматичный характер. Но достижение поставленных це­лей во многом затруднялось тем, что взаимосвязанные аспекты национально-государственных интересов — защита южных границ государства (пересмотр режима судоходства в Черноморских про­ливах) и право оказывать покровительство христианским поддан­ным Османской империи, поддерживая и укрепляя при этом свой престиж, — несли в себе непримиримое противоречие. Россия проигрывала в соперничестве с Англией, Францией, Германией, Австро-Венгрией и Италией, имевшими мощные рычаги воздей­ствия на правительства балканских стран в торговой и финансовой [420] сфере, поскольку сама не имела прочных экономических позиц на Балканах.

           Важной составляющей балканской политики России остава­лось соперничество с Австро-Венгрией за влияние в регионе. На рубеже веков державы перешли к сотрудничеству в определенных рамках. Для России оно стало одним из основных средств, с одной стороны, связать конкурентке руки, а с другой — не будировать стремлений балканских стран играть на австро-русских противо­речиях для достижения собственных целей. При этом В.Н. Ламз­дорф использовал сформулированную ещё Н.К. Гирсом тактику: «Для наших двух стран, для всего Балканского полуострова важно знать, что Россия и Австрия действуют согласованно и находятся в добрых отношениях. В том случае, если возникнут предположения о том, что согласия не существует, или появится надежда на зарож­дение враждебности между Россией и Австрией, начнётся всеоб­щее возбуждение, которого оба государства хотят избежать»[72].

           В действиях российских дипломатов на балканском направ­лении заметны две линии. Одна, предельно осторожная и взве­шенная, выработанная в своё время Гирсом, разделявшаяся Лобановым и успешно продолженная Ламздорфом, другая — аван­тюристическая, проповедовавшаяся Капнистом, Чарыковым, а позже воплощённая Извольским. Австро-русское сотрудничество могло поддерживаться в сравнительно мирное время и развалива­лось в моменты кризисов. В начале 900-х годов Ламздорфу удалось ещё раз «подморозить» ситуацию на Балканах, обеспечив Россий­ской империи тыл на время Русско-японской войны.

           На протяжении всего периода отчетливо прослеживается связь успехов и поражений политики и дипломатии России на Балканах с усилением или ослаблением международных позиций империи на мировом уровне. Стремление Петербурга получить доминиру­ющее влияние в Константинополе и укрепить позиции на Балка­нах вызывали чем дальше, тем больше активное противодействие великих держав, которым во многом удалось оттеснить Россию с первых ролей в этом регионе. Надежды Петербурга действовать здесь сообща с другими великими державами, как правило, оказы­вались необоснованными.

           Причины неудач балканской политики Петербурга были мно­гообразны, но определяющей была внутренняя противоречивость цели, диктовавшая двойственность позиции. Для России, с одной стороны, усиление балканских государств было желательным, а с другой — ослабление Турции оказывалось приемлемым лишь до известных пределов. Осложняли ситуацию непримиримые проти­воречия между балканскими государствами вплоть до возникнове[421]ния я военных конфликтов между ними. При этом Россия не могла ни встать на сторону одной из воюющих стран, ни устраниться от решения балканской проблемы.

           Неоднократные попытки Петербурга сконструировать в каком-то виде союз балканских государств и опереться на него оказывались бесплодными, а идея всеславянского единства — ил­люзорной. Противоречия между этими государствами и их ли­дерами, обусловленные планами каждого создать своё великое национальное государство, не позволяли им, с одной стороны, выступать единым фронтом против Турции и, с другой — усили­вали их зависимость от западных держав, на помощь которых они рассчитывали.

           [421-424] СНОСКИ оригинального текста