Национальное вооруженное сопротивление в Прибалтике. 1944-1949 гг.

Автор
Зубкова Елена Юрьевна
Zubkova E.Yu.

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Зубкова Е.Ю. Национальное вооруженное сопротивление в Прибалтике. 1944-1949 гг. // Труды Института российской истории. Выпуск 8 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров, сост. Е.Н.Рудая. М.: Наука, 2009. С. 210-230.

Текст статьи

[210]

Е.Ю. Зубкова

НАЦИОНАЛЬНОЕ ВООРУЖЕННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ В ПРИБАЛТИКЕ. 1944-1949 гг.[*]

           Когда речь заходит об антисоветском движении в Прибалти­ке, черно-белое видение, свойственное освещению проблем советско-балтийской истории вообще, выступает уже в образе классической дихотомии. В ней нет полутонов, а есть лишь герои и злодеи, жертвы и палачи, правые и виноватые. Традиция эта возникла еще в то время, когда вооруженное сопротивление в Прибалтике было актуальной политической проблемой, и окон­чательно сложилась в 1960-е годы вместе с появлением первых исторических исследований на данную тему в Советском Союзе и на Западе. Между тем повстанческое движение в Прибалтике, как и феномен сопротивления в целом - явление многослойное, понять которое невозможно, задавшись только одним парамет­ром его измерения. Классическая схема “мы - они” здесь или не работает, или каждый раз требует уточнения имени и позиций контрагентов. Это тот “клубок проблем”, распутывать который удобнее и логичнее не с ответов, а с вопросов.

           Что явилось причиной массового сопротивления политике советизации? Почему в трех балтийских республиках масштабы протеста и уровень конфронтации были столь различны? Как соотносились между собой активные и пассивные формы этого сопротивления? Как реагировала Москва на ситуацию в Прибал­тике? Наконец, кто они - люди, ушедшие в леса, которых стали называть “лесными братьями”? Во всяком случае, попытки при­числить их всех либо к “патриотам”, либо к “бандитам” выглядят не только наивными, но и по меньшей мере неубедительными.

           Бесспорно одно: повстанческое движение в Прибалтике было ответом на политику советизации, особенно на сопровож­давшие ее репрессии и террор. Аннексия Литвы, Латвии и Эсто­нии в 1940 г. и последующие попытки инкорпорировать их в советскую систему стали тем вызовом, на который граждане [211] балтийских стран ответили активным и пассивным сопротивле­нием. Вместе с тем стартовой точкой развития активных форм сопротивления советскому режиму (в том числе и повстанческо­го движения) стал не 1940 г., как того можно было ожидать, а 1944 г.

           Первые антисоветские восстания в Прибалтике произошли еще в июне 1941 г., как только там узнали о нападении Германии на Советский Союз. Однако повстанцы, без особых проблем одо­левшие остатки советских гарнизонов и отступающих частей Красной армии, сложили оружие, едва появились немецкие вой­ска. Немецкое командование поддерживало активность повстан­цев, оказывая им в первую очередь материально-техническую помощь[1]. В то же время возникшие в результате восстаний наци­ональные правительства или аналогичные национальные струк­туры не были признаны немецкой администрацией и вскоре были распущены. Вопреки ожиданиям балтийских патриотов, в странах Балтии был установлен германский оккупационный ре­жим, надежды на освобождение и восстановление независимости оказались не более, чем иллюзией.

           Вторая попытка добиться восстановления суверенных госу­дарств на территории Прибалтики относится к концу Второй мировой войны, импульсом для развития движения сопротивле­ния послужило тогда стремление не допустить повторной совети­зации Литвы, Латвии и Эстонии. Антисоветские выступления балтийских партизан начались с того момента, когда советско- германский фронт переместился на территорию Прибалтики, с лета 1944 г. В отличие от ситуации 1940 г., сопротивление - особенно в Литве - приняло тогда массовый характер.

           Далеко не все “лесные братья” готовы были с оружием в руках бороться против советской власти. Многие, напуганные предвоенными депортациями и репрессиями и не имеющие ника­ких гарантий, что ситуация после “второго пришествия” совет­ской власти изменится к лучшему, просто предпочитали переси­деть “смутные времена”. Для этих людей - а таких было боль­шинство - “лесное братство” стало своего рода способом выжи­вания, способом ухода от советской действительности.

           Состав “лесного братства” был довольно пестрым, в нем встречались не только “сидельцы” и партизаны-боевики. Причи­ны, заставлявшие людей прятаться от советской власти и особен­но от ее силовых структур, были различными - не только террор был тому виной. В лесах скрывались партизаны, организованные в большие отряды и действовавшие мелкими группами. Помимо партизан в Литве находились и отдельные подразделения поль[212]ской Армии Крайовой. В тех же лесах можно было встретить немецких военных, отставших от своих частей или оставленных намеренно для проведения диверсионных акций. После освобож­дения узников немецких лагерей часть бывших заключенных, не ожидая для себя ничего хорошего на родине, предпочитала скрываться от представителей власти. По дорогам, а чаще снова в лесах, бродили группы дезертиров. Вместе с объявлением мо­билизации в Красную армию, в бега устремились те, кто подле­жал призыву. Наконец, среди “нелегалов” было немало и тех, кто объединялся в шайки и промышлял разбоем. Состав этих банд определить довольно трудно - встречались в них и уголов­ники-рецидивисты, и те же красноармейцы-дезертиры, и кресть­яне. У всей этой разношерстной публики был тем не менее один общий враг - советская власть и ее полномочные представители на местах.

           Определить численность “лесных братьев” и вообще всех, кто по тем или иным причинам скрывался от советской власти, довольно сложно, если не сказать почти невозможно. Никакой достоверной статистики на этот счет нет, данные разных источни­ков расходятся. Что касается примерных оценок экспертов, то, по мнению историков Р. Мисиунаса и Р. Таагапера, на пике дви­жения в “лесное братство” было вовлечено от 0,5 до 1 % балтий­ского населения. Весной 1945 г. численность партизан в Литве доходила до 30 тыс., в Латвии - до 10-15 тыс., в Эстонии - до 10 тыс. человек[2]. Исследования последних лет в целом под­тверждают эти оценки. Так, А. Анушаускас полагает, что в ноя­бре 1944 г. в лесах Литвы скрывались примерно 33 тыс. человек[3]. X. Стродс оценивает численность партизан Латвии на тот же пе­риод в 20 тыс. человек[4]. По данным М. Лаара, “лесное братство” в Эстонии объединяло на своем пике 15 тыс. человек[5].

           Самый большой резерв для пополнения партизанских отря­дов в 1944 и 1945 гг. составляли “уклонисты”, то есть люди, укло­няющиеся от мобилизации в Красную армию. Они не являлись на призывные пункты, прятались от военных чиновников, сбегали по дороге в свои части. За 1945 г. в Литве было взято на учет 52 658 “уклонистов”, в Латвии - 4343, в Эстонии - 2343[6]. Эти дан­ные касаются лишь тех, кого органам НКВД удалось раскрыть и вернуть к легальной жизни. Сколько “уклонистов” осталось в лесах - неизвестно.

           “Уклонисты” в значительной степени определяли и социаль­ный облик “лесного братства” - оно было преимущественно кре­стьянским. Помимо крестьян партизанили бывшие военнослужа­щие, учащиеся гимназий, студенты. Среди командиров партизан[213]ских групп, например, в Литве преобладали офицеры бывшей ли­товской армии (37%), 10% командного состава приходилось на долю бывших полицейских, и столько же (по 10%) составляли учителя и студенты[7].

           Официальные партийные документы характеризовали дви­жение сопротивления в Литве как “кулацко-националистиче­ское”[8]. Это было удобно для поддержания версии о “классовой борьбе” как главном мотиве существования вооруженной оппо­зиции режиму. Однако сама советская статистика противоречит этой версии. О социальном составе “лесных братьев” в Литве можно получить представление, например, на основании данных об осужденных Военным трибуналом войск НКВД-МВД Литов­ской ССР.

           Согласно этим данным, за вторую половину 1944 г. Военным трибуналом были осуждены как “бандиты” 131 человек, из них по категории “кулаки” проходили всего 9 человек, тогда как 78 попали в категорию “крестьяне-середняки” и 29 - “бедняки”. В 1945 г. среди осужденных 2574 “бандитов” оказалось только 229 кулаков, а середняки и бедняки вместе составили почти 60% осужденных по этой категории - 1293 и 226 человек соответ­ственно. Любопытно, что среди осужденных “бандитов” 327 че­ловек (12,7%) принадлежали к социальной группе “интеллиген­ция”. Во всяком случае, интеллигентов оказалось больше, чем кулаков[9].

           Получалось, как следовало из выводов председателя Военно­го трибунала полковника Халявина, что 7,5% “классово чуждого элемента” (помещики, кулаки, духовенство) “сумели вовлечь на свою сторону 92,5% трудового населения” - крестьян, кустарей, учащихся и интеллигенции[10]. К слову, помещиков за три года - с 1944 по 1946 - набралось всего 5 человек. Тем не менее их по инерции включали в статистические справки, руководствуясь, по всей видимости, той же установкой (или неосознанным жела­нием) обязательно подвести антисоветское сопротивление в Литве под мотивацию классовой борьбы.

           Крестьянское “лицо” вооруженного движения сопротивления в Прибалтике определялось и местом его дислокации - оно было в полном смысле слова движением “лесных братьев”, то есть раз­вивалось почти исключительно в сельской местности. Попытки распространить активные формы сопротивления на города оказались в целом неудачными, особенно в крупных городах. Города были опорными пунктами советской власти. В сельской местности ситуация, особенно в первое время после окончания военных действий, складывалась не столь однозначно. Поэтому, [214] пока советская власть была еще не везде, сельский житель по сравнению с городским обладал одним, пусть временным и иллю­зорным, но преимуществом - ему было куда бежать. Часто повод для бегства давали сами местные власти. Их некомпетентность и злоупотребления, умноженные на вынесенный еще с довоенных времен страх населения, заставляли многих переходить на неле­гальное положение.

           Представление о настроениях балтийского населения дают следующие зарисовки повседневной жизни Латвии 1945 г.

           Сначала на территорию республики вступили части Красной армии. После этого в сводках время от времени стали появлять­ся сообщения вроде следующего, пришедшего в мае 1945 г.: “Во всех волостях зарегистрированы случаи грабежа местного населения и изнасилования женщин, также ежедневно поступает по несколько жалоб в волисполкомы на то, что лица, одетые в красноармейскую одежду и репатриируемые, угоняют принадле­жащий местному населению скот. В ряде волостей лошадьми воинских частей травятся поля, все это отражается на политико­моральном настроении населения. Хотя командованием прини­маются суровые меры, но пока эти явления не ликвидированы”[11].

           Кто были эти “лица, одетые в красноармейскую одежду” - действительно красноармейцы или обычные уголовники, маски­рующиеся под красноармейцев - не суть важно. Не столь важно также и то, что данная практика была вовсе не повсеместной. Важно другое: в глазах местного населения человек в красноар­мейской форме стал олицетворять угрозу.

           Власть, которую принесла с собой Красная армия, тоже не сулила ничего хорошего. Поэтому любые ее мероприятия, неза­висимо от их конкретного содержания, воспринимались балтий­ским населением как направленные против него, во всем виделся подвох. Стоило, например, в одном из уездов Латвии объявить о явке всего мужского населения в возрасте от 16 до 60 лет на сбор­ные пункты “для проверки”, немедленно распространился слух, что “собранные на пункты для проверки мужчины будут расстре­ляны или сосланы в Сибирь на каторгу”[12]. Нетрудно догадаться, что часть мужчин предпочла не проверять эти слухи на собствен­ном опыте, а просто отправилась “в бега”.

           Лицо советской власти представляли ее органы на местах. Собственно для крестьянина советская власть начиналась и за­канчивалась в волисполкоме. Местные начальники, со своей сто­роны, нередко позволяли себе разного рода “вольности”, а прак­тика угроз становилась обычным стилем их работы: крестьян то и дело запугивали судом и прочими карательными санкциями, [215] строптивых или просто неинформированных объявляли “вреди­телями” и “врагами народа” и сулили передать их дела “компе­тентным органам”. Доходило до курьезов. Председатель одного волисполкома решил провести спортивный кросс, в котором должны были принять участие все граждане от 13 до 26 лет. Чтобы население отнеслось к этой инициативе со всей серьезно­стью, председатель на всякий случай предупредил, что не явив­шиеся на кросс “будут наказаны по закону военного времени”[13].

           Республиканские власти пытались бороться с самоуправст­вом местных чиновников, но, как правило, безрезультатно: на место проштрафившегося начальника приходил новый, такой же - и все повторялось сначала. Крестьяне в результате остава­лись опять один на один с произволом местных властей. И если им оставалось откуда-то ждать помощи, то только из “леса”. Не случайно поддержка партизанского движения местным насе­лением была массовой.

           Помимо “лесных братьев” существовала еще одна надежда - помощь извне, от стран Запада. “Придут американцы - и все будет по-старому”, - эта присказка, точнее самоубеждение, то и дело проскальзывала в разговорах, помогая людям жить и наде­яться на лучшее. Подобные настроения были особенно сильны в первые послевоенные годы. Убеждение, что после победы над Германией начнется раздор между СССР и союзниками, а потом и война, рождало у балтийского населения иллюзию непремен­ного восстановления старых порядков с помощью США и Вели­кобритании.

           Однако время шло - а война “за Прибалтику” все не начина­лась. Тем не менее, стоило вспыхнуть какому-нибудь конфликту между Советским Союзом и странами Запада, в Прибалтике сра­зу вновь появлялись слухи о скорой войне. Например, в связи с начавшейся блокадой Берлина в 1948 г. советские спецслужбы Эстонии зафиксировали: “Враждебные элементы распускают среди населения слухи о том, что якобы в ближайшее время нач­нется война между Советским Союзом и США. Особенно эти слухи отмечаются в сельской местности. В Вырумаском уезде, например, распространился слух, что будто бы русские войска окружили Берлин, а английские и американские военные части, в свою очередь, окружили части Советской армии и сейчас ожидают приказа к открытию военных действий”[14].

           Надежда на помощь Запада служила серьезным стимулом для развития повстанческого движения[15]. Более того, многие повстанческие организации и группы видели свою задачу глав­ным образом в том, чтобы “подготовить почву” для прихода [216] англичан или американцев и “продержаться” до этого момента. Ситуация эта была особенно характерной для Эстонии и Латвии. Однако и в Литве партизаны активно использовали “фактор Запада” для поддержания боеспособности своих отрядов и моби­лизации новых сил. Отсутствие реальной военной поддержки со стороны западных стран стало одной из главных причин сначала ослабления, а затем и прекращения вооруженного сопротивле­ния политике советизации.

           Для советского режима именно вооруженное сопротивление представляло наибольшую угрозу и было главным препятствием на пути осуществления планов по дальнейшему превращению Литвы, Латвии и Эстонии в “советские” республики. Мотивы со­противления в данном случае не играли определяющей роли. По логике режима, любой человек с оружием в руках, если он не был милиционером, оперативником или красноармейцем, авто­матически зачислялся в “бандиты”. Отделить партизан от банди­тов, повстанцев от уголовников порой действительно было весь­ма непросто. Уголовные элементы нередко действовали “под партизан”, чем серьезно компрометировали повстанческое движение в глазах населения. Партизанские лидеры, если в криминале были уличены члены отряда, стремились избавляться от таких людей и даже устраивали показательные суды над ними - в назидание остальным.

           Трудности определения географии и масштабов распростра­нения повстанческого движения и уголовного бандитизма в послевоенной Прибалтике связаны кроме того с несовершенст­вом советского законодательства, не разделявшего до 1947 г. антисоветское вооруженное сопротивление и уголовный банди­тизм. Однако дело было не только в несовершенстве ведомствен­ной статистики - часто сама жизнь, реальная ситуация смешива­ли политический и уголовный террор.

           Чтобы понять, что представляла из себя “бандитская повсе­дневность”, например, в Литве, достаточно полистать один любо­пытный документ - “Журнал учета бандпроявлений по Литов­ской ССР за 1946 г.”. В этой “амбарной книге” день за днем фиксировались происшествия, а в скобках дежурный указывал характер преступления - как тогда было принято. Всего в журна­ле отмечено 1671 происшествие - с декабря 1945 г. по ноябрь 1946 г. Приведем несколько записей из этой книги всего за несколько дней и только по одному уезду - Паневежскому:

           “1 января в деревне Волоне три неизвестных бандита увели с собой, а затем расстреляли крестьян Гарилайтис Алексаса и Каселюнас Пранаса. Поиск банды результатов не дал (убийство).

           [217] 11 января в деревне Болеши неизвестная бандгруппа числен­ностью 7 человек убила учительницу Баранаускайте. В деревне Жлобишки эта же банда убила зам. председателя сельсовета Сацкунис (теракт).

           16 января в деревне Лупяли тремя неизвестными бандитами ограблен и убит крестьянин-середняк Милейка Ионас (убийство).

           В ночь на 23 января в деревне Копелсе неизвестными банди­тами убита семья крестьянина-новосела в составе: Баранускайте Елены, ее сыновей Альфонсаса - 20 лет, Ализаса - 24 года, Повиласа - 19 лет, Витовуаса - 14 лет и дочери Ванды - 10 лет. Дом бандитами сожжен (теракт)”[16].

           Этот документ показывает, что по крайней мере на первич­ном уровне разница между уголовными и политическими престу­плениями фиксировалась. Только принципы классификации бы­ли довольно странными: характер преступления определял не только его состав, но и, главным образом, объект, то есть жертва. Если жертвой преступления оказывался советский служащий или крестьянин-новосел, то есть человек, участвовавший в “госу­дарственной программе”, то оно квалифицировалось как терро­ристический акт - политическое преступление. Если же анало­гичное преступление совершалось по отношению к обычному крестьянину, в этом случае оно считалось просто убийством, то есть уголовщиной. Что касается преступников, то все они проходили по одной категории - “бандиты”.

           Смешение политического и уголовного террора происходило еще по одной причине: в Прибалтике, как и на Западной Украи­не, уголовная составляющая волны насилия была относительно невелика и по всем показателям (количеству преступлений, числу жертв и т.д.) уступала “политическому криминалу”. Так, в 1946 г. из общего числа ликвидированных “антисоветских формирова­ний и групп” (642) почти 65% (415) приходится на Западную Укра­ину. Литва, Латвия и Эстония вместе составили 18%, причем из 117 антисоветских групп 88 пришлось на Литву. На всю осталь­ную территорию СССР (за исключением западной Белоруссии) пришлось чуть более 10% “антисоветских формирований”.

           Картина послевоенной уголовной преступности будет прямо противоположной: среди 2895 уголовных банд, ликвидирован­ных в 1946 г. по стране в целом, 2227 (77%) приходится на “старые” республики СССР, тогда как Западная Украина дает только 6% от общего числа уголовных банд, а Прибалтика и того меньше - 5,6%[17].

           Несмотря на несовершенство статистических данных, они тем не менее позволяют увидеть довольно наглядно общие [218] тенденции развития “криминального фона” в разных частях стра­ны. Эти же данные, например, доказывают, что главной пробле­мой на пути восстановления советских порядков в Прибалтике после войны стало национальное движение сопротивления. Уголовный бандитизм играл при этом скорее роль “сопутствую­щего” фактора и не имел большого распространения. Другое дело, что партизаны в своей борьбе с режимом нередко действо­вали как обычные уголовники, терроризируя население и не брезгуя разбоем и грабежом.

           Москва не сразу оценила масштаб повстанческого движения в Прибалтике, а также связанные с ним политические риски. На первом этапе - после вступления в Прибалтику частей Крас­ной армии летом 1944 г. и до весны 1945 - Кремль был занят решением иных проблем, связанных с победоносным окончани­ем войны и послевоенным устройством мира. Уже освобожден­ная Прибалтика как решенный вопрос отошла в это время на второй план, вникнуть в суть происходящего там было просто не­досуг. Предполагалось, что здесь события будут разворачиваться по сценарию, апробированному на других в прошлом оккупиро­ванных Германией советских территориях: восстановление орга­нов власти, подсчет ущерба, возвращение беженцев и т.д. Частью этого общего плана была “зачистка” освобожденных районов от остатков немецких воинских частей, диверсионных групп, а так­же от бывших полицейских, охранников и других лиц, сотрудни­чавших с немцами. Решение этой задачи проходило по ведомству НКВД и НКГБ.

           Так было везде. Однако уже к осени 1944 г. становится оче­видно, что ситуация на западных границах СССР, на так называ­емых новых территориях складывается не так, как предусматри­вал стандартный сценарий. Сопротивление восстановлению советских порядков там оказалось неожиданно более серьезным и активным, чем то, которое можно было ожидать от “остатков” немецких частей, полицаев и “агентов”. Особенно большое бес­покойство у руководства НКВД вызывало положение на Запад­ной Украине и в Литве. В документах этого ведомства появляет­ся новое понятие - “антисоветское подполье и его вооруженные банды”. Это уже не “остатки” и отдельные “агенты”, хотя и “под­полье”, и “банды” по-прежнему рассматриваются исключитель­но как детище германской разведки.

           Именно так формулировал задачу нарком внутренних дел СССР Л.П. Берия, когда 12 октября 1944 г. издал приказ “об очи­стке территории Литвы от антисоветского подполья и его воору­женных банд, созданных и оставленных германской разведкой”. [219] Справиться с проблемой, то есть ликвидировать антисоветское подполье в Литве, предполагалось уже в 1945 г. Как оказалось, нарком делал слишком оптимистичные прогнозы.

           На высшем государственном уровне проблема вооруженного сопротивления в Прибалтике до лета 1945 г., по-видимому, вооб­ще не обсуждалась, во всяком случае, это обсуждение, если оно и было, не оставило документального следа. Косвенным подтвер­ждением слабой информированности руководства страны о реальной ситуации в Прибалтике служат решения Оргбюро ЦК ВКП(б) от 30 октября 1944 г. Среди задач, поставленных цен­тральным руководством перед партийными властями трех балтийских республик только на четвертой позиции значилось “усиление борьбы против буржуазных националистов”[18]. Ни о каком “антисоветском подполье” и тем более “его вооруженных бандах” в этом постановлении не было и речи.

           Между тем на территории Прибалтики, особенно в Литве, вес­ной 1945 г. уже разворачивалась настоящая партизанская война. Однако большие потери - как в боях, так и в результате облав и “зачисток” - заставляют партизан сменить тактику. Большие от­ряды разделяются на более мелкие и мобильные группы, жизнь “лесных братьев” становится более законспирированной: в лесах и на хуторах создается система бункеров, отлаживается система коммуникаций между укрытиями, создается широкая сеть связ­ных и агентов. Повстанцы стремятся избегать боевых столкнове­ний с воинскими частями. В Латвии и особенно Эстонии воору­женные конфликты “лесных братьев” с войсками практически вообще прекращаются. Главным методом партизанской борьбы становится террор против советских активистов, крестьян-ново­селов, нападение на советские учреждения, организация пропа­гандистских акций, бойкотирование важных государственных кампаний - выборов, подписки на заем, хлебозаготовок и т.д.

           Для Кремля 1945 г. - это тоже рубеж. После окончания вой­ны ситуация в Прибалтике выглядит в ином свете, и наличие там вооруженной оппозиции воспринимается уже как политический вызов, а не просто как последствия немецкой оккупации.

           Весной и особенно летом 1945 г. в Москву начинает посту­пать информация об активизации повстанческих сил. На офици­альном языке они именуются “националистическим подпольем” и “буржуазно-националистическими бандами”. Однако главное не в названии, а в сути: повстанческое движение оценивается как фактор, не только угрожающий стабильности режима, но и ставящий под вопрос само существование советской власти - особенно в глубинке.

           [220] “В ряде волостей и сел советской власти не чувствуется”, - приходит сообщение из Литвы[19]. “Советская власть в уезде по существу парализована”, - докладывают из Латвии[20]. “Можно с полной уверенностью сказать, что в доброй половине сел Литвы нет советской власти”, - к такому тревожному выводу приходят “люди из Москвы”, приехавшие изучить обстановку на месте[21].

           Представление о реальной ситуации в сельских районах ле­том 1945 г. дает следующая зарисовка из повседневной жизни Абренского уезда Латвии. Ее сделал приехавший в уезд из Риги по поручению ЦК компартии Латвии инспектор Я.Я. Диман. В своем отчете он записал:

           “Из 57 сельсоветов разгромлены и не работают 24 (несколь­ко из них блокированы и связь с ними потеряна). Разгромлены и сожжены два волостных центра - Берзпильский и Тылженский. Первый из них был разгромлен до нашего приезда, второй - утром, 5 июня, после нашего доклада в этой волости. Сожжены 9 домов, убиты 4 наших работника и ранено 5. По всему уезду идет истребление сельского актива”[22].

           Ответить на партизанский террор местным представителям власти, а тем более простым активистам часто было просто не­чем. “Бандиты нас режут невооруженных, как кроликов”[23], - это достаточно красноречивое признание сделано от имени тех, кто в глазах населения был не чем иным, как советской властью. Когда же власть находится в “положении кролика”, она уже не власть.

           Фактической властью во многих уездах летом 1945 г. были не советские чиновники и партийные начальники, а партизаны. Перед лицом партизанской угрозы советская власть на местах выбросила “белый флаг“.

           “Кто виноват в том, что сельский актив истребляется невоо­руженный?” - вопрос, заданный уполномоченным Диманом латвийским властям, вполне можно было адресовать и эстон­ским, и литовским руководителям. Во всяком случае летом 1945 г. “борьба с бандитизмом” становится задачей номер один для руководства всех трех балтийских республик: она начинает активно обсуждаться, наиболее часто упоминается в отчетах и докладных записках. Республиканские власти, наконец, осозна­ют, что вопрос “кто - кого” имеет к ним непосредственное отношение, и решить его только силами армии и НКВД вряд ли удастся.

           Ситуация в Литве, Латвии и Эстонии складывалась по-разно­му, и хотя тенденции развития повстанческого движения в Прибалтике в целом были довольно сходными, масштаб этого [221] явления, накал борьбы и острота противостояния отличались самым существенным образом. По всем этим показателям лиди­ровала Литва. По официальным данным только за 1945 г. на тер­ритории Литвы за принадлежность к антисоветскому подполью и прочие виды антисоветской деятельности, в том числе и пособ­ничество, было убито, арестовано и легализовано более 40 541 человек, по Латвии эта цифра была почти в 5,7 раз мень­ше (7016), по Эстонии - в 7 раз меньше (5671). Даже если принять во внимание размер территории и численность населения респуб­лик, все равно различия будут значительными[24].

           24 мая 1945 г. было созвано Бюро ЦК ВКП(б) по Литве. На заседании обсуждался один вопрос - “Об активизации буржу­азно-националистических банд и мерах усиления борьбы с ними”. Оценив обстановку в республике, Бюро постановило: “Считать важнейшей и первоочередной задачей партийных, комсомоль­ских и советских организаций, органов НКВД и НКГБ дальней­шее усиление борьбы с литовскими и польскими буржуазными националистами, быстрейшее разоблачение и ликвидация буржу­азно-националистического подполья и полный разгром кулацко- националистических банд”[25].

           Отнесем тезис о “кулацком” составе “националистических банд” к обычному пропагандистскому клише и отчасти влиянию идеологических предубеждений. Заслуживает внимания другое: в решении Бюро не упоминается о “немецком следе”: пов­станцы уже не рассматривается исключительно как агенты германской разведки - и масштабы, и продолжительность сопро­тивления заставляют задуматься больше о внутренних причинах этого явления, нежели искать их вовне.

           Автор этого документа - председатель Бюро ЦК ВКП(б) по Литве М.А. Суслов. Он же предложил свою версию причин акти­визации повстанческого движения в Литве. По сути Суслов при­знал, что главной причиной национального сопротивления явля­ется та политика, которую советский режим начал проводить в Литве - перераспределение земли, наступление на зажиточную часть крестьянства, хлебозаготовки и т.д. В то же время, по мне­нию Суслова, “корень зла” кроется не в самой этой политике, а в том, что при ее проведении “врагу не была показана наша реаль­ная сила[26]. А “реальная сила” - это войска НКВД. “Органы НКВД и НКГБ должным образом не перестроили своей работы в соответствии с новой тактикой врага”, - заключает литовское Бюро ЦК ВКП(б) в своем решении от 24 мая[27]. Кроме того, недо­вольство партийных начальников вызвало сокращение числен­ности внутренних войск в республике: в ноябре 1944 г. в Литве [222] находилось 17 полков войск НКВД и пограничных отрядов, а вес­ной 1945 г. осталось только 7 полков, а армейские части вообще покинули территорию республики[28].

           Выход из положения по-прежнему виделся в наращивании си­ловой, репрессивной компоненты. Бюро ЦК ВКП(б) по Литве обратилось к Л.П. Берии со следующей просьбой: 1) усилить кадровый состав НКВД республики за счет направления в Литву работников из других регионов страны; 2) усилить войска НКВД, находящиеся на территории республики; 3) разрешить вывести за пределы Литвы из каждого уезда по 50-60 семей “главарей банд и наиболее злостных бандитов”[29]. В дополнение предлагалось еще одно новшество - организация открытых показательных процессов над партизанами, “изобличенных в зверствах над насе­лением”. Процессы должны были проводиться на литовском языке[30]. Специальное решение об организации открытых судеб­ных процессов Бюро примет позднее - 24 июля 1945 г.[31]

           Попытки партийного руководства переложить главную от­ветственность за наличие вооруженного сопротивления в Литве на силовые структуры встретило с их стороны ответную реак­цию. В одном из отчетных документов Главного управления по борьбе с бандитизмом НКВД СССР выдвигались встречные обвинения в адрес литовских партийных властей[32]. Конфликт ин­тересов и ведомственные разборки - в советской практике дело довольно обычное. Однако Москва не стала разбираться тогда в сути конфликта. Информация о ситуации в Литве, поступавшая в центр по разным каналам - партийным или чекистским - была сама по себе настолько тревожной, что требовала принятия экстренных мер.

           Летом 1945 г. в Литве побывали сразу две инспекторских группы: одна от НКВД и НКГБ, другая - от ЦК ВКП(б).

           Первая проверка была организована по инициативе Л.П. Бе­рия - в июне 1945 г. в республику прибыли заместитель наркома внутренних дел Б.З. Кобулов и заместитель наркома госбезопас­ности А.Н. Аполлонов. В результате этого визита появился общий план чекистско-войсковых и оперативных мероприятий, направленных на ликвидацию антисоветского подполья и парти­занских сил[33].

           В соответствии с планом вся территория Литвы была поделе­на на 7 оперативных секторов, в подчинении которых находились все местные органы НКВД и НКГБ. В пяти наиболее проблем­ных секторах располагалось по одному полку - пограничному или внутренних войск. Три оставшихся пограничных полка были объединены в одну мобильную оперативную группу, которая по [223] мере выполнения задачи должна была перебрасываться из одно­го оперсектора в другой. На один месяц в Литву передислоциро­вались 9 полков НКВД из Восточной Пруссии. Этим силам пред­стояло в июне-июле 1945 г. провести широкомасштабную чеки- стско-войсковую операцию по “зачистке” территории Литвы от нелегалов - партизан, уклонистов, дезертиров и т.д.

           Одновременно создавалось три так называемых оператив­ных, или специальных отряда (по 70-80 человек в каждом). Эти отряды легендировались под партизан, то есть имели соответ­ствующее обмундирование, оружие, а также завербованных агентов из числа бывших партизан. Задача “фальшивых” партизан заключалась в обнаружении мест дислокации партизанских отря­дов, ликвидации их руководителей, а также в уничтожении баз продовольствия и боеприпасов.

           Для успеха чекистско-войсковой операции ее предполагалось поддержать рядом репрессивных акций в отношении лиц, прожи­вающих легально. В “черный список” из 2500 человек попали люди, проходившие по агентурным разработкам как “активные антисоветские элементы”. Репрессии должны были коснуться и членов семей партизан, участников подполья и тех, кто по данным НКГБ проходили по категориям “немецкие шпионы”, “изменники родины”, “предатели” и прочее. Всего было намече­но к выселению 20 тыс. человек[34].

           Литва должна была стать полностью подконтрольной терри­торией. Чтобы обеспечить такой контроль, Москва разрешила провести в Литве - “в виде исключения” - полную паспортиза­цию населения, то есть обеспечить паспортами (“временными удо­стоверениями единой формы”) сельских жителей республики[35].

           Мероприятия против партизан, разработанные в НКВД-НКГБ, получили поддержку по партийной линии. В июле 1945 г. в Литву приехала инспекторская группа из ЦК ВКП(б). Результа­ты инспекторской поездки были доложены секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову. 15 августа 1945 г. Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о ситуации в Литве - постановление “О недо­статках и ошибках ЦК КП(б) Литвы в руководстве партийно­политической работой”. В основу постановления легли материа­лы и выводы инспекторской группы. Партийное руководство Литвы критиковалось за ряд “крупных недостатков”, главный из которых заключался в “нерешительности и отсутствии должной оперативности в борьбе против литовско-немецкого национали­стического подполья и его вооруженных банд”[36]. Соответственно главная задача, которую ЦК ВКП(б) ставил перед литовскими руководителями, состояла в том, чтобы это подполье “в кратчай[224]ший срок ликвидировать”, а “кулацко-националистические элементы” - изолировать[37].

           Версия классовой борьбы при объяснении причин существо­вания антисоветского сопротивления в республиках Прибалтики постепенно станет основной. Сначала из партийных документов исчезнет упоминание о немецком “следе” и появится определе­ние - “буржуазно-националистическое подполье и его вооружен­ные банды”. Окончательно же все точки над “i” поставит поста­новление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 5 октября 1946 г.

           В этом документе есть пассаж о ликвидации “литовско- немецких националистов”, но о них говорится в прошлом, в кон­тексте “проделанной работы”. Будущая задача формулируется как “быстрейшая ликвидация буржуазно-националистического подполья и его вооруженных банд”[38]. Но смысл постановления не в этом. Главное - в представлении концепта классовой борьбы как определяющего суть происходящего в Прибалтике и соот­ветственно методы решения проблемы. “Политическая обста­новка в Литовской ССР характеризуется наличием острой клас­совой борьбы”[39], - такова ключевая установка. С этой позиции оцениваются действия республиканского руководства, которое допустило “серьезные ошибки”.

           Текст постановления содержит очевидные сигналы, отсыла­ющие к советскому опыту решения проблемы преодоления сопротивления “классового врага”. Казалось, можно было не сомневаться, что партийными чиновниками на местах эти сигна­лы будут “прочитаны” правильно. Единственная проблема за­ключалась в том, что часть балтийских коммунистов (прежде всего из числа коренного населения) не была знакома с совет­ской моделью ведения классовой борьбы на практике. Им пред­стояло освоить этот опыт заново.

           Так обстояло дело в теории. Реальная же картина происходя­щего в Литве больше напоминала даже не практику времен “великого перелома”, а скорее обстановку Гражданской войны. 1945 и 1946 гг. стали периодом наиболее жесткого противостоя­ния, когда жестокость обеих противоборствующих сторон дос­тигла своего предела. Широко применялись карательные методы и тактика запугивания населения. Со стороны властей - это были высылки, аресты, показательные процессы над “лесными братьями” и крестьянами, обвиненными в пособничестве. Приго­воры показательных процессов потом печатались в газетах. Практиковались и такие акции, как демонстрация трупов парти­зан в публичных местах - под предлогом их идентификации, на опознание приводились родственники, включая детей[40].

           [225]Ужесточение карательной практики режима вызывало ответную реакцию со стороны партизан. “Лесные братья” ис­пользовали свои методы устрашения населения, предупреждая о возможных карах для каждого, кто будет сотрудничать с властью. Местное население хорошо знало, что эти предупреж­дения не были простой угрозой. Под “сотрудничеством с властью” подразумевалось участие в хлебозаготовках, подписке на государственный заем, голосование на выборах.

           Советский актив, а также крестьяне-новоселы находились под угрозой партизанского террора постоянно - за “коллаборацио­низм” партизаны карали строго. В самую сложную ситуацию по­падали обычные крестьяне - они находились в положении “меж­ду молотом и наковальней”: если саботировать государственные кампании, можно было ожидать репрессивных санкций со сторо­ны властей, а за участие в них наказывали уже “лесные братья”. Рассуждения о том, чьи репрессивные санкции - чекистские или партизанские - были “более оправданными” (а такие попытки встречаются, даже в научной литературе, не говоря уже о публи­цистике), помимо моральной ущербности, просто лишены смыс­ла - все равно что дискуссии о “белом” и “красном” терроре. Для крестьянина не было выбора между “лучше” и “хуже”, поскольку и в том и в другом случае хуже было некуда. Со всей очевидно­стью это демонстрирует статистика жертв партизанской войны.

           В 1945 г. в Литве было убито 9672 партизан. За тот же пери­од войска НКВД, милиция, бойцы истребительных отрядов поте­ряли 214 человек убитыми. Потери среди советско-партийного актива составили 575 человек. Среди жертв партизан больше всего - 1630 человек - пришлось на долю тех, кто в статистиче­ских справках проходил по категории “другие граждане”[41]. Жертв среди них было почти в 3 раза больше, чем среди “активи­стов”. Эта тенденция сохранилась и в следующем 1946 г.

           Особенность противостояния повстанцев и режима заключа­лась в том, что оно практически исключало компромиссы. Конечная цель повстанцев - восстановление государственного суверенитета - не могла быть принята режимом ни при каких ус­ловиях. Если компромиссы случались, то они делались чаще из тактических соображений и носили временный характер. Напри­мер, в Латвии в сентябре 1945 г. один из уездных отделов НКВД заключил с партизанами перемирие на 10 дней, которое соблю­далось обеими сторонами[42]. Однако это так называемое Алсвик­ское перемирие - случай скорее исключительный. Власть могла пойти на компромисс - но лишь с теми, кто был готов отказать­ся от борьбы и сложить оружие.

           [226] Этой цели служили кампании по легализации партизан, кото­рые объявлялись несколько раз. Разрешение на проведение оче­редной амнистии давала Москва. Кампания по легализации начи­налась с обращения республиканских властей “к народу”. В обра­щении указывалась определенная дата и объявлялось, что “уча­стники банд, добровольно явившиеся с повинной в органы власти, сдавшие оружие и порвавшие всякую связь с бандитами, будут прощены”[43]. В Литве первое такое обращение было издано 9 февраля 1945 г. Кроме больших, общереспубликанских кампа­ний проводились местные акции по легализации партизан и укло­нистов. Кампании эти в целом имели успех, после чего ряды “лесного братства” заметно редели. Уклонисты среди явившихся с повинной составляли подавляющее большинство - до 85%[44]. В 1945 г. в Литве таким образом легализовалось 6264 человека, в Латвии - 2632, в Эстонии - 1623[45]. В следующем году поток желающих покинуть леса в Латвии и Эстонии был еще довольно интенсивным (2055 и 1262 человека соответственно). В Литве же таких добровольцев в 1946 г. оказалось почти в 10 раз меньше, чем в 1945 г. - всего 656 человек[46]. Налицо был кризис доверия к власти - и не без причины.

           Среди работников МВД и МГБ было распространено преду­беждение относительно легализовавшихся партизан: их подозре­вали в неискренности и сохранении связи с “лесом”. Для них да­же название особое придумали - “неразоружившиеся бандиты”. Часть “лесных братьев” действительно использовала возмож­ность перейти на легальное положение, чтобы уже в новом каче­стве работать на партизан. Но большинство явились с повинной, вовсе не помышляя в дальнейшем о какой бы то ни было кон­фронтации с властями. Тем не менее многие из них после выхода из “леса” были арестованы, а потом направлены в лагеря. В итоге в Литве процесс “выхода из леса” уже в 1946 г. серьезно затормозился.

           В течение 1945-1946 гг. организованные силы вооруженно­го сопротивления в Латвии и Эстонии оказались разгромленны­ми. “В настоящее время в Латвии крупных бандитских формиро­ваний нет. Действуют лишь мелкие разрозненные группы”, - говорилось об итогах 1946 года в докладной записке Главного управления по борьбе с бандитизмом МВД СССР, адресованной С.Н. Круглову[47]. “Все крупные бандитские формирования в основном ликвидированы”, - сообщалось о положении дел в Эстонии[48].

           В Литве ситуация была иной. Из итоговых рапортов за 1946 г. следовало, что деятельность антисоветского подполья в респуб[227]лике “в значительно мере парализована” - главным образом за счет разгрома ряда повстанческих организаций[49]. Однако ни о какой ликвидации подполья пока не было и речи. И это несмот­ря на то, что на борьбу с партизанами были брошены большие силы: только численность войск МВД, участвовавших в “борьбе с бандитизмом” в Литве, составила на 1 января 1947 г. 12 571 че­ловек (для сравнения: в Эстонии в тот же период находилось 1725 человек личного состава войск МВД)[50]. Тем не менее прихо­дилось признавать: «В течение 1946 года по всем бандитским фор­мированиям органами и войсками МВД наносились значительные удары. Однако, состав банд пополнялся за счет “резервов”, то есть участников, находящихся на легальном положении»[51].

           Проблема “резерва” партизанских сил беспокоила не только чиновников из ГУББ (Главного управления по борьбе с банди­тизмом МВД СССР) - она превратилась в главную головную боль и для литовских руководителей. Те могли получать инфор­мацию не по отчетам, а из первых рук, и информация эта не вну­шала никакого оптимизма. О динамике развития ситуации на фронте “борьбы с бандитизмом” в республике лучше всего гово­рят цифры, представленные Военным отделом ЦК компартии Литвы. Приведем эти данные:

           “На 1 января 1945 г. осталось на учете банд - 170 и в них 7526 бандитов. За 1-ое полугодие 1945 г. было ликвидировано банд - 423. Убито бандитов - 6171. Захвачено - 4989. На 1 июля 1945 г. оставалось на учете 175 бандгрупп и в них 7862 бандита. За 2-ое полугодие 1945 г. было ликвидировано банд - 298. Убито бандитов - 3460. Захвачено - 4620. На 1 января 1946 г. оставалось на учете банд - 134 и в них 2997 бандитов”[52].

           Дальше картина “борьбы с бандитизмом” выглядела анало­гично. Получалось, что в конце каждого периода количество ликвидированных партизанских групп, а также численность убитых и арестованных партизан были больше, чем количество состоявших на учете в начале этого периода. В то же время следующий “учетный период” начинался с фиксации новых пар­тизанских сил, результат борьбы с которыми был таким же, как и на предыдущем этапе. Всего же только за четыре месяца 1945 г. “лесных братьев” было уничтожено в три раза больше, чем их состояло на учете 1 января 1945 г.[53] Конечно, реальная и учетная численность партизан - это не одно и то же. Но тенден­ция очевидна: каждый раз они, объявленные ликвидированными, появлялись вновь - возрожденные подобно птице феникс.

           Однако подобный поэтический образ вряд ли приходил на ум составлявшему справку начальнику Военного отдела. Его вывод [228] был прозаичен и прост: “Бандитизм был бы давно ликвидирован, если бы банды не пополнялись”[54]. И еще: “Одними военными и оперативными мерами мы не добьемся нужного перелома в поли­тическом положении в Литве”[55].

           Существование “резерва” повстанческих сил заставляло все­рьез задуматься о социальной базе антисоветского сопротивле­ния. “Кулацкое подполье” и “остатки враждебных классов” - на этих понятиях, пригодных для пропагандистских агиток, труд­но было строить реальную политику. Вести войну с собственным народом, причем руками “чужой” армии, означало только одно: “подполье” и “остатки” не только не исчезнут, но и будут дальше пополнять свои ряды за счет “сочувствующих”.

           Поэтому, начиная с 1947 г., тактика борьбы с движением сопротивления меняется. Крупные войсковые операции и “зачи­стки” постепенно уходят в прошлое. Политика в отношении “лес­ных братьев” строится по двум основным направлениям: во-первых, разложение повстанческого движения изнутри и, во-вторых, уничтожение его социальной опоры, разрушение связей между “лесом” и “хутором”. Происходит переход от войсковых к чеки­стским методам борьбы с антисоветским подпольем: ликвидация партизанских групп с помощью оперативных отрядов, легендированных под партизан, “охота” за руководителями “лесных братьев”, вербовка и внедрение в отряды агентов, организация сети “информаторов” и т.д. Только в Литве в 1951 г. численность агентов и осведомителей МГБ достигла 27 700 человек[56]. Как это обычно бывало, многие пошли на сотрудничество с “органами” в результате шантажа и угроз, поэтому отдача от большинства таким образом завербованных осведомителей была невысока. В то же время, значительная часть партизанских и подпольных групп, обнаруженных и ликвидированных в эти годы, стали жер­твами деятельности агентов из числа местного населения. Своя агентурная сеть была создана и в Латвии, в нее были вовлечены примерно 2000 человек. Среди них были как “полевые агенты”, работающие под видом партизан, заготовителей, почтальонов и т.д., так и “агенты влияния” - журналисты, учителя, лекторы[57].

           Однако основной удар по национальному движению сопроти­вления в Прибалтике был нанесен не в результате чекистско-войсковых операций и не благодаря деятельности агентов. Пере­лом наступил в марте 1949 г., когда состоялись массовые депор­тации населения из Литвы, Латвии и Эстонии. В результате этих акций повстанческое движение лишилось своей социальной базы. Тысячи крестьян под угрозой высылки тогда бежали в леса. Однако, деморализованные и напуганные, они не могли [229] рассматриваться как партизанский резерв. Люди уже не хотели бороться, осознав бесперспективность борьбы с заведомо более сильным противником.

           Не последнюю роль в снижении активности партизан и настроений сопротивления в целом стало угасание надежды на помощь Запада: время шло, и “период ожидания” закончился. Берлинский кризис 1948 г. продемонстрировал, что даже в усло­виях жесткой конфронтации западные державы и Сталин пред­почли не доводить конфликт до критической черты. Последняя надежда блеснула в 1950 г., когда разгорелась война в Корее, но арена действий была слишком далека, чтобы как-то затронуть Прибалтику.

           В 1949 г. начинается новый и последний этап в развитии воо­руженного движения сопротивления в Прибалтике - оно идет на спад, теряя своих наиболее активных сторонников, и постепенно прекращается. Сведения о небольших партизанских группах и партизанах-одиночках встречаются в документах МГБ до середи­ны 1950-х годов. Однако повстанческого движения в этот период уже не существует - национальное сопротивление развивается дальше в ненасильственных формах противостояния советскому режиму.

           [229-230] СНОСКИ оригинального текста