Правобережная Украина и Белоруссия во внешней политике Российской империи в 50-х-начале 60-х годов XVIII в.

Автор
Анисимов Максим Юрьевич
Anisimov M.Yu.

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVIII

Библиографическое описание:
Анисимов М.Ю. Правобережная Украина и Белоруссия во внешней политике Российской империи в 50-х-начале 60-х годов XVIII в. // Труды Института российской истории. Выпуск 8 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров, сост. Е.Н.Рудая. М.: Наука, 2009. С. 119-153.

Текст статьи

[119]

М.Ю. Анисимов

ПРАВОБЕРЕЖНАЯ УКРАИНА И БЕЛОРУССИЯ ВО ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКЕ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В 50-х-НАЧАЛЕ 60-х ГОДОВ XVIII в.

           XVIII век стал временем воссоединения Правобережной Украины и Белоруссии с Россией, случившимся в ходе разделов Речи Посполитой. Сами обстоятельства этих разделов, как и непосредственно предшествовавший им период, подробно ис­следовались в современной отечественной историографии[1]. В советское время выходили работы, посвященные положению на польских территориях Украины и Белоруссии до момента их воссоединения с Россией[2]. Вместе с тем, место Правобережной Украины и Белоруссии во внешней политике Петербурга нака­нуне восшествия на престол Екатерины II (при которой и произошло воссоединение этих земель с Россией) осталось за рамками этих исследований. Дипломатические документы Петербурга и российских представительств в Варшаве и Дрездене 50-х-начала 60-х годов XVIII в., хранящиеся в Архи­ве внешней политики Российской империи, практически не использовались.

           Большое число архивных дел, касающихся дипломатиче­ской переписки Петербурга со своими представителями при дворе польского короля Августа III, недоступно из-за плохой сохранности. Однако рескрипты русского правительства и реляции российских дипломатов позволяют проследить место Правобережной Украины и Белоруссии во внешнеполитиче­ских делах Российской империи.

           [120] УКРАИНСКИЕ И БЕЛОРУССКИЕ ЗЕМЛИ В СОСТАВЕ РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ К СЕРЕДИНЕ XVIII в.

           В середине XVIII в. Правобережная Украина и Белоруссия являлись территорией Речи Посполитой. Последняя была обра­зована в 1569 г. путем соединения Польского королевства и Великого княжества Литовского. Страна состояла из “Короны”, собственно Польши, и “Княжества”, то есть литовско-русских земель, во главе государства стоял выборный король, власть которого была ограничена сословно-представительным орга­ном - сеймом. Польское дворянство - шляхта - чувствовало себя полным хозяином страны, любой избранный на сейм депутат мог единолично распустить сейм, заявив протест и покинув сейм. Также шляхтичи могли отказать королю в повиновении, создав конфедерацию и с оружием в руках выступить против него.

           В начале 50-х годов XVIII в. российские интересы представля­ли в Речи Посполитой граф Г.К. Кейзерлинг, находившийся в Дрездене, столице Саксонии (курфюрстом которой являлся поль­ский король Август III) в ранге полномочного министра, и секре­тарь посольства Иоганн (Ян) Ржичевский (иногда - Ржишевский), ведавший польскими делами непосредственно в Варшаве.

           Граф Г.К. Кейзерлинг решал в Дрездене вопросы, в основном связанные с саксонскими делами, но также и вел переговоры относительно Польши, польско-саксонское правительство находилось именно там. Ржичевскому, как поляку и католику, было удобнее вступать в контакты с польскими магнатами, кото­рые вели себя достаточно независимо по отношению к своему королю Августу III, ставшему королем Польши после войны за Польское наследство 1733-1735 гг.

           На территориях Правобережной Украины и Белоруссии рас­полагались земли ряда воеводств, возглавлявшихся соответствен­но воеводами киевскими, русскими и т.д. Большая часть земель на Правобережье находилась в собственности магнатов, в частной собственности также находились все города этого региона.

           После коронации Август III приблизил ко двору своих сто­ронников князей Чарторыйских, ориентировавшихся на Россию. Их лидерами были подканцлер литовский князь Михаил Чарто­рыйский и его брат Август, воевода русский.

           Позиция главы противостоявшей партии Чарторыйских (ориентировавшейся на Россию) партии Потоцких (ориентиро­вавшейся на Францию), коронного гетмана графа Иосифа [121] Потоцкого, во многом определялась тем, что основные его владения находились на Украине, вблизи русско-польского рубе­жа, где в середине XVIII в. усиливалось освободительное движе­ние гайдамаков. В приграничье это движение было особенно сильным, ибо люди имели тесные связи по другую сторону грани­цы, постоянные нарушения которой давно стали нормой жизни. Польские власти регулярно жаловались на набеги гайдамаков, приходивших с территории Левобережной Украины и Запорож­ской Сечи. Потоцкий считал, что к этим нападениям причастна российская администрация. 3 августа 1749 г. секретарь посольст­ва Ржичевский сообщил о письме к нему от князя У. Радзивилла, только что вернувшегося из удачного похода против гайдамаков. Князь писал, что, узнав о том, что он захватил в плен одного запорожца, к нему прибыл доверенный человек коронного гетмана графа Потоцкого и хотел выяснить, не действовали ли гайдамаки по приказу кошевого атамана Сечи, или “не помогает ли им под рукою (тайно. - М.А.) какая-либо российская губерния, или тамошнее министерство к потаенному бунту? Чтоб поддан­ные наши таким образом против своих господ взбунтовали, как то при Хмельницком было, чтоб Россия в мутной воде рыбу ловить могла.. .”[3].

           На рубеже 40-х-50-х годов XVIII века вооруженные выступ­ления украинских гайдамаков на Правобережье достигли своего апогея[4], но в реляциях русских дипломатов это практически не отражалось. Польско-литовские магнаты жаловались русским властям лишь на нападения на приграничные местечки, как, например, литовский канцлер граф Ян Сапега, когда в начале мая 1751 г. гайдамаки уже во второй раз атаковали его маетность (владение) Чернобыль. Затем этот отряд, действуя с исключи­тельной дерзостью, разграбил Наровлю на той же реке Припять. Граф Сапега выяснил, что гайдамаки состояли из киевских и не­жинских казаков, которые ушли обратно за Днепр[5]. Действи­тельно, в Киеве несколько участников нападения были вскоре задержаны русскими властями. Отвечая на обвинения Потоцко­го, Петербург пересылал в Дрезден и Варшаву копии указов к киевскому генерал-губернатору М.И. Леонтьеву и только что назначенному гетману Украины графу К.Г. Разумовскому, кото­рым “повелено таких злых людей всякими способами ловить, и чинимое от них воровство вовсе искоренять”[6].

           Российские власти действительно делали все от них завися­щее, чтобы наказать тех своих подданных, которые принимали участие в набегах гайдамаков либо в подготовке таких действий. В 1750 г. на территории Переяславского полка составился отряд [122] гайдамаков, с ведома начальника российского пограничного форпоста отряд отправился в Каневское воеводство Речи Поспо­литой. На обратном пути отряд был арестован переяславским полковником Сулимой, и в Переяславе гайдамаки были отданы под суд полковой старшины[7], при этом российским дипломатам подобные сведения не сообщались.

           Новый всплеск активности гайдамаков пришелся на рубеж 50-х-60-х годов XVIII в., при этом эффективно противостоять им польские войска не могли - регулярное войско Речи Посполитой было обескровлено шляхетским своеволием, и находящиеся на Правобережной Украине польские войска по спискам насчиты­вали 3000 человек, а в реальности под ружьем находилось 700-1100 человек[8]. В борьбе с гайдамаками польские власти надеялись на русские войска, о чем польный коронный гетман В. Ржевусский писал коронному маршалу Ежи Мнишеку[9].

           Несмотря на помощь России в антигайдамацких действиях, поляки не спешили идти навстречу важным для российских вла­стей просьбам. 19 сентября 1752 г. к новому российскому послан­нику в Дрездене Генриху Гроссу, сменившему Кейзерлинга, была отправлена инструкция для работы на созывающемся польском сейме. В ней, в частности, Гроссу предписывалось постараться добиться признания императорского титула Елизаветы. Если по­ляки не хотят признания в нем слова “всероссийская”, то пусть согласятся на другие - “всея Великия и Малыя и Белыя России”, старый титул русских царей.

           Это было вызвано тем, что в начале июля 1752 г. польский коронный канцлер граф Ян Малаховский в беседе с Ржичевским говорил, что его страна не желает признавать русский титул “всероссийская”, так как опасается, что Россия этим заявляет свои претензии на находящиеся в составе Речи Посполитой Правобережную Украину и Белоруссию. Ржичевский возражал, что в “Вечном мире” 1686 г. между Россией и Польшей поляки признали “всероссийских царей”, но русские с тех пор никогда не выдвигали никаких территориальных претензий[10]. Именно это нежелание Речи Посполитой признавать полный титул россий­ских императоров и являлось главной причиной отсутствия дипломатических отношений между странами, в Петербурге находились только представители Саксонии.

           Конечно, сам по себе титул “всероссийская” больше являлся данью традициям, но при своем появлении как “всея Руси” он действительно обозначал намерения московского великокняже­ского дома на распространение своей власти на те территории, которые исторически объединялись понятием “Русь”. Именно [123] это и вызывало недовольство поляков, и в связи с этим альтерна­тивное предложение титуловать российских монархов куда как более конкретным титулом государей “всея Великия и Малыя и Белыя России”, скорее всего, опиралось именно на прошлые до­говоры русских и польских правителей либо просто показывало, что титул “императрица всероссийская” в сравнении с прежним, прямо указывавшим на польскую Белоруссию, для Польши более приемлем.

           Трудно сказать, стояло ли за настойчивостью России в вопро­се о титулатуре действительное намерение заявить о своих исто­рических планах, либо это свидетельствовало только о дани преемственности и традициям, и на этом фоне уместно провести параллель с титулом польских монархов. В это же время король Речи Посполитой Август III официально титуловался как “вели­кий князь ... Русский,.. Киевский,.. Смоленский, Северский, Черниговский”, то есть государь тех территорий, которые уже почти столетие находились под властью России (прибавляя к это­му титул “Русский”, хотя и обозначавший в то время Галицию, но сам по себе звучавший достаточно двусмысленно). При этом вообще нет сведений, чтобы русские власти как-то протестовали по поводу подобного титула и требовали исключить из него упо­минания о российских территориях, что было бы сделать куда как легче, чем русским отказаться от титула “всероссийская”. Кроме того, на территории Речи Посполитой существовали вое­водства, названные от ставших российскими городов - киевское и смоленское.

           В той же инструкции от Гросса требовалось представить сейму требования о запрете насильственного подчинения право­славных приходов униатам[11], что было одной из вечных проблем русско-польских отношений, связанных с судьбами Украины и Белоруссии.

           РОССИЯ И ПРАВОСЛАВИЕ В РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ

           Жалобы на притеснения православных со стороны католиков и униатов в Речи Посполитой насчитывали давнюю историю. Почти при каждом созыве сейма российским дипломатам при польско-саксонском дворе Петербург предписывал представлять сейму, если он будет работать, требования о запрете насильст­венного подчинения православных приходов униатам. Однако сеймы не созывались, а направляемые польско-саксонскому двору ноты подобного рода никаких результатов не имели, даже [124] тогда, когда власти Польши пытались повлиять на магнатов. Русский Двор в начале 50-х годов достаточно часто делал пред­ставления (по жалобам православного епископа белорусского Иеронима Волчанского, вынужденного в одиночку противосто­ять в Белоруссии двум католическим епископам - виленскому и самогитскому, а также униатскому митрополиту полоцкому) о фактах притеснения православных в Великом княжестве Литов­ском (захваты монастырей и церквей католиками и униатами), а также во владениях некоторых магнатов, на которых не произ­водили никакого впечатления королевские указы. Граф И. Огин­ский, не разрешая ремонт православной церкви в своем бори­совском старостве, построил униатскую церковь и силой прину­ждал крестьян ее посещать[12]. Королевскому двору Огинский отвечал, что православные этого прихода добровольно пе­решли в унию. Князь Иероним Радзивилл в письме к Ржичев­скому вообще “прямо декляровал, что он единоверным нашим (рескрипт от лица Елизаветы. - М.А.) во владении ево живу­щим, всякой вред делать будет”[13]. И такую дерзость Россия вынуждена была терпеть, уговаривая Огинского, “что лутче и спасительнее для него было, когда б он имеющихся у себя жидов приводил в закон христианской, а единоверных наших насильно к принятию унии не принуждал бы”[14]. Радзивиллу же вежливо напоминалось, что Петербург всегда ценил свои хоро­шие отношения с его фамилией.

           Вероятно, со временем магнаты действительно решили не раздражать Россию, поскольку далее их фамилии в жалобах рос­сийских дипломатов не упоминались.

           В самом начале 1754 г. в Польше произошли достаточно зна­чимые для ее истории события. Первый министр Августа III граф Г. Брюль поссорился с Чарторыйскими, когда Михаил Чарто­рыйский, ставший после смерти графа Яна Сапеги в 1752 г. литовским канцлером, в конце зимы 1753 г. отказался подтвер­дить королевский привилей об уступке какого-то староства, так как посчитал это противозаконным. Брюль решил опереться на своего зятя - графа Ежи Мнишека, коронного и литовского гетманов графа Яна Браницкого и князя Михаила Радзивилла и на всех, кто был противником Чарторыйских.

           Интересы России требовали не только не допускать новых раздоров магнатов, но и сохранять хорошие отношения и с коро­левским двором, и с князьями Чарторыйскими, опорой русского влияния в Речи Посполитой. Чарторыйские, богатейшие и влия­тельнейшие магнаты Литвы, сдавать свои позиции не собира­лись, и в этот конфликт оказалась втянута и дипломатия евро[125]пейских стран. Россия, стремясь сохранять дружественные отно­шения с дрезденским Двором, не желала и притеснения партии своих сторонников Чарторыйских. Опасаясь более активного выступления России на стороне Чарторыйских, польско-саксон­ский Двор стал подчеркнуто внимательно относиться к русским просьбам.

           Осенью 1754 г. в Могилеве умер Иероним Волчанский, пра­вославный епископ Белоруссии. Август III сразу же обратился к Елизавете с просьбой назвать кандидата на его место и согласил­ся подождать ее решение. Требования коронного подканцлера Воджицкого, как и униатских и католических иерархов (в том числе и самого папы римского), передать могилевскую кафедру в унию остались без ответа.

           Петербург определился с кандидатом в епископы - им стал ректор Киевской академии Георгий (в миру Григорий) Конис­ский, знаменитый философ и богослов. Хотя ранее белорусским епископом мог стать только польско-литовский шляхтич (Конис­ский родился в Левобережном Нежине, и его украинское шляхет­ство поляками не признавалось - у украинцев не может быть шляхты), король все равно утвердил его в Могилеве.

           Но это было фактически единственное, что мог сделать король в поддержку православных в своем королевстве.

           Весной 1757 г. в Петербург были доставлены две жалобы - одна - от старшего иеромонаха православного Виленского мона­стыря Святого духа Феофана Леонтовича киевскому митрополи­ту Тимофею на действия католического виленского епископа, вторая, наоборот - от виленского епископа на иеромонаха Фео­фана русскому представителю в Варшаве И. Ржичевскому.

           В первой жалобе Феофан Леонтович писал о событиях 1755 г. Вероятно, вспомнить о своих былых обидах иеромонаха подвигло более активное участие России в делах православных Речи Посполитой (в связи с тем, что русские войска, проходив­шие на начавшуюся войну с Пруссией, проходили по территории польско-литовского государства), либо жалобы на него самого со стороны его католических оппонентов в Вильно. Иеромонах писал про происшествие на православных похоронах. Когда про­цессия шла на кладбище, ее окружили студенты-иезуиты и нача­ли глумиться над сопровождающими гроб, блеяли, мычали. Один из студентов на коне въехал в саму процессию и хлестнул кнутом шедшего перед гробом иеромонаха с крестом.

           После этого Феофан обратился с жалобой к руководству ие­зуитской школы с пофамильным списком участвовавших в инци­денте студентов, но ему ответили, что часть студентов из списка [126] бежала из школы, часть вообще отсутствовала, а остальные просто не могли участвовать в таком безобразии. Католический виленский епископ на жалобы православных ответил, что он не властен в запрещении горожанам и во избежание подобного просто посоветовал православным хоронить своих умерших тай­но, по ночам. Вскоре после этого студенты-иезуиты устроили погром в самом монастыре[15].

           Со своей стороны, виленский епископ жаловался на действия Леонтовича. В Вербное воскресенье 1757 г. иеромонах “недозво­ленным образом” организовал крестный ход от своей православ­ной церкви до униатской (вероятно, бывшей православной). Най­дя ее запертой, иеромонах начал святить вербы прямо на улице. Епископ не только расценил эти вполне обычные везде, кроме Польши, действия православных как возмутительную наглость, упирая на то, что такого в Вильно сроду не бывало, но и решил пожаловаться на это властям страны, поддерживающей право­славие в Речи Посполитой. Епископ объяснял подобные дейст­вия тем, что в Вильно как раз в это время находились русские воинские части, шедшие на войну с Пруссией, что и придало иеромонаху такую уверенность в безнаказанности. Кроме крест­ного хода, епископ жаловался и на то, что иеромонах Феофан арестовал купца Мартына Доманского, который давно задолжал монастырю, не выплатив ему за аренду лавки, и запечатал лавку монастырской печатью[16].

           Кроме того, литовский канцлер князь Чарторыйский передал русским ответное письмо виленского епископа к себе, в котором епископ писал, что не может отменить запрет на строительство православных церквей, поскольку в Могилеве их итак несколько десятков, а православные хотят построить еще[17].

           Немногие оставшиеся в Великом княжестве Литовском пра­вославные монастыри - виленский Сошествия Святого Духа, минский Петра и Павла и слуцкий монастырь постоянно поддер­живали связи и с российским митрополитом киевским Тимофеем, который сообщал об их нуждах российским представителям в Варшаве и Дрездене, либо самому российскому вице-канцлеру графу М.И. Воронцову, который был известен как защитник и покровитель заграничных православных. Ситуация в Виленском и Слуцком монастырях была очень сложной - старший иеромо­нах Виленского монастыря Феофан Леонтович жаловался, что постоянно слышит угрозы от католиков и униатов, что они скоро сожгут его монастырь. Митрополит киевский предлагал Ворон­цову разместить для охраны в Виленском монастыре капрала или сержанта из отставных солдат с двумя российскими солдатами, а [127] в Слуцком монастыре - одного солдата, и назначить им государ­ственное жалование.

           По словам иеромонаха Феофана, враги Виленского монасты­ря узнали, что в Польшу прибыл капитан российского Ямбург­ского полка фон Зейферт, якобы следовавший в Вильну для расследования обид, нанесенных православному монастырю. Это произвело на них такое впечатление, что все они стали клят­венно просить примирения у монахов. Однако оказалось, что капитан следует в Дрезден по совсем другому делу, и все те, кто только что испуганно просил примирения, разом отказались от своих прежних намерений, и притеснения монахов только уси­лились[18].

           Подобные сведения достаточно рельефно вырисовывают будни православных, живущих среди католиков и униатов, а так­же явные ожидания православных, что именно Россия может помочь им не чувствовать себя изгоями на своей земле, пресечь стремление католиков сохранять прежнее бесправное положе­ние “схизматиков”.

           4 августа 1758 г. советник польско-саксонского посольства в Петербурге Прассе получил ноту российского правительства. Польским властям напоминались условия “Вечного мира” 1686 г., по которым поляки должны были сохранять пять православных епархий - Галицкую, Луцкую, Перемышльскую, Львовскую и Белорусскую и православную веру “всем живущим там свободно исповедовать”. Однако теперь там осталась только одна такая епархия, Белорусская, и несколько монастырей. Положение православных в Белоруссии характеризовалось русскими вла­стями как очень тяжелое: священники подвергались избиениям, на них постоянно подавали жалобы в гражданские польские суды, церкви закрывались, обветшавшие церкви не разрешалось ремонтировать. Особенное негодование вызывали действия католического виленского епископа, не только покровительст­вовавшего подобным акциям, но и издавшего еще в 1742 г. неза­конное распоряжение о запрете строительства православных церквей на подвластной ему территории, а теперь еще и ложно обвинявшего православных в том, что они хотят изгнать из Могилева всех католиков и обратить все местные костелы там в православные церкви. При этом сам епископ виленский отнял в унию в Белорусской епархии 5 монастырей и 164 церкви. В ведении православных оставалось 130 церквей. В самом Могилеве, центре православия в Речи Посполитой, находилось девять православных церквей и два монастыря, кафедральный и братский[19].

           [128] Характерно, что это была первая подобная нота, врученная польским дипломатам русским правительством. До того просьбы о защите православных передавались российскими представите­лями в Речи Посполитой. Нота, очевидно, должна была проде­монстрировать официальные дипломатические претензии Рос­сийской империи к Речи Посполитой и тем самым перевести прежние “соседские” жалобы в межгосударственные претензии. Это скорее всего, было связано с тем, что с 1758 г. (когда руково­дитель российской внешней политикой граф А.П. Бестужев- Рюмин попал в опалу, был арестован и сослан Елизаветой Петровной) управление дипломатическими делами полностью перешло в руки графа М.И. Воронцова, придававшего жалобам единоверцев куда большее значение, нежели занятый общеевро­пейскими делами Бестужев-Рюмин.

           Впрочем, и эта нота никаких последствий не имела - в 1759 г. жалобы на насильственные действия католиков и лично на епи­скопа виленского снова появлялись в российской дипломатиче­ской переписке, к примеру, о рассылке католиками эмиссаров к православным жителям с целью склонения их в унию. Новый российский посланник в Варшаве Федор Воейков обращался с жалобами к первому министру короля, и граф Брюль, как обыч­но, ответил, что король сделает все, что может. Кроме этого, Воейков писал и самому епископу виленскому, уговаривая его от­менить прежние распоряжения о запрете строительства новых православных церквей и ремонте старых. Епископ ответил, что решить это может только сейм, поскольку разрешение строи­тельства и ремонта церквей другого исповедания находится в его ведении[20]. Жаловался и сам православный епископ белорусский Георгий Конисский, который в городе Орша был подвергнут оскорблениям и бесчестью со стороны католиков. Из-за этого российскому посланнику Петербург велел добиться подписания генерального привилея для православных, который мог бы слу­жить им официальной защитой от притеснений. Однако ответы властей были прежними. Сам Воейков комментировал это так: “Духовенство здесь, в Польше, надуто такою гордостью, что не только не смотрит на министров, но и королевских повелений ма­ло слушает”[21]. Представители духовенства действительно, как и польская шляхта, из которой они в основном и состояли, чувство­вали себя в своих владениях полновластными хозяевами и кроме своих интересов, никакие интересы в расчет не брали.

           В 1760 г. католический виленский епископ, так и не назван­ный в российских дипломатических документах по фамилии, что, вероятно, объясняется его происхождением не из знатного рода [129] (епископом в Вильно с 1730 по 1762 г. был Михаил Ян Зенко­вич), снова стал фигурантом российских жалоб к польско-саксон­скому Двору. Старший иеромонах православного виленского монастыря Авраам Флоринский, сменивший Феофана Леонтови­ча, снова жаловался на запрещение восстанавливать сгоревшую церковь, и снова российские власти предписывали своему послан­нику Воейкову, чтобы королю и Двору “в пользу православных святых церквей и обителей, и всего тамошнего благочестия упо­требили вы благопристойным образом наисильнейшее домога­тельства и старания, дабы жительствующий тамо благочестивый народ христианский треб лишается, и крайнего от противников утеснения и озлобления, насмеятельства же, ругания и бедствен­ного насилия более претерпевать не могли”[22]. Однако и “домога­тельства” Воейкова при дворе никак не сказывались на поведе­нии виленского епископа.

           В 1761 г. в Могилев, где находилась кафедра православного епископа белорусского Георгия Конисского, католическим виленским епископом Михаилом Зенковичем был назначен новый плебан (представитель епископа в диоцезе), который начал активную борьбу с православием. Российские власти пе­реадресовали претензии православных королевскому двору в Варшаве и попросили поляков назначить на место плебана дру­гого человека, однако это пожелание было проигнорировано виленским епископом, и жалобы Конисского на плебана продолжались. По поводу очередных жалоб православных на притеснения со стороны католиков Воейкову предписывался ответ, что подобные факты “нам не только бесславны, но весьма уже нестерпимы стали”[23].

           Впрочем, виленский епископ Михаил Зенкович вскоре скон­чался, и Россия сделала все, чтобы на его место был назначен устраивающий ее человек, тем более что на него претендовал сын лояльного Петербургу польного литовского гетмана князя Михаила Масальского князь Игнаций Масальский. Россия ре­шила ходатайствовать в его пользу. Младший Масальский стал епископом в 1762 г., и Воейкову 8 марта 1762 г. было предписано срочно написать ему об обидах, причиненных православным в ви­ленской епархии его предшественником, просить устранить прежние нарушения, поскольку новый епископ, обязанный назначением России, “чаятельно, больше склонность возымеет, нежели умерший бискуп”[24]. В этом году жалоб на виленского епископа со стороны православных действительно не поступало. С представителями магнатерии, каковым и был сын польного гетмана, России договориться было легче, учитывая взаимную [130] нужду Петербурга в сторонниках в Польше и магнатских родов в российской поддержке их кандидатов при королевском дворе.

           Однако и кроме виленского епископа Зенковича православ­ным в Белоруссии было на кого жаловаться - в апреле того же года киевский митрополит Арсений сообщил Петербургу о при­теснениях, причиненных монастырю и церквям в Пинске униат­ским епископом Булгаком[25].

           С жалобами на поляков обратились к российским властям и с российской территории. Архимандрит Киево-Печерской лавры сообщил о том, что некий мозырьский владелец Гервасий Оскер- ка подал на него в главный литовский трибунал, который уже прислал священнослужителю официальный вызов на заседание, и в случае неявки на трибунал, российскому подданному грозил крупный штраф. Дело заключалось в том, что (по заявлению Оскерки) крестьяне православного Дятловицкого монастыря, на­ходящегося в ведении Киево-Печерской лавры, совершили убий­ство в его маетностях, отвечать за которое должен был глава киев­ского монастыря. В Киеве считали, что настоящей причиной обращения Оскерки в трибунал было желание захватить Дятло­вицкий монастырь в унию, разорив его. Посланнику в Варшаве Воейкову предписывалось добиться запрещения подобных вызо­вов россиян в польско-литовские суды, что запрещали условия Вечного мира 1686 г. (по которым подобные претензии должны были рассматривать совместные пограничные комиссии[26]). Как и следовало ожидать, ни жалобы при дворе, ни письма Воейкову к самому Оскерке результата не имели, шляхтич требовал выпла­ты штрафа за неявку архимандрита на трибунал.

           Как явствует из документов, все указанные жалобы право­славных русским официальным лицам на притеснения со сторо­ны католиков исходили из Белоруссии (включая Вильно, нынеш­нюю литовскую столицу Вильнюс). Ни одной жалобы с правобе­режных украинских земель в рассмотренных документах нет. Вероятнее всего, основной причиной подобного стало наличие в Речи Посполитой только Белорусской православной епархии, на­ходившейся под покровительством России. Она была последней оставшейся православной епархией из тех, которые должна была защищать Россия по условиям “Вечного мира” 1686 г. Другие епархии, находившиеся на Украине, уже давно стали униатскими. Кроме того, Белоруссия была пограничной с Россией территори­ей, и жаловаться ей на притеснения белорусам было легче. Также, вероятно, не стоит сбрасывать со счета и сопротивление самих православных белорусов католической и униатской экспансии, чему помогали и природные условия страны - [131] бедность почв, болотистость и лесистость, не вызывавшие у польских магнатов-католиков особого желания заниматься скло­нением в унию местного населения - в основном различные притеснения православных шли со стороны католических и униатских иерархов.

           Ни королевский двор, ни гражданские власти Речи Посполи­той и Великого княжества Литовского, не имели средств воз­действия не только на магнатов, но даже и на тех, кто обязан был им своим назначением - на епископов. Российские жалобы на обиды православных в Белоруссии были постоянным явлением, но кроме них никаких средств воздействия на притеснителей Петербург не использовал даже тогда, когда русские войска находились на территории Великого княжества Литовского. При этом многие борцы с православием в Литве ожидали такого. Об этом свидетельствует явный испуг католиков и униатов в Вильно при слухах о том, что разбирать жалобы православных в этот город едет русский офицер. На это также и надеялись сами православные, уж теперь-то, думали они, когда русские войска находятся на польских землях, прекратятся все утеснения со сто­роны врагов православия. Однако Петербург тогда отказывался вмешиваться во внутрипольские дела, ограничиваясь представле­ниями польским властям в защиту православия, хотя тон русских жалоб все же стал более настойчивым с конца 50-х годов, со вре­мени средоточения управления дипломатическими делами в руках М.И. Воронцова.

           ПРОБЛЕМА БЕГЛЫХ

           Кроме вопросов защиты православия, проблемой российско- польских отношений были и беглые русские подданные, уходив­шие на польскую сторону через границу. Русско-польская грани­ца тогда вообще не представляла из себя особой преграды для жителей обеих стран.

           Если поляки жаловались на переходы с российской стороны на польскую отрядов гайдамаков, то у русских властей также бы­ли претензии к жителям Речи Посполитой. Никогда не прекра­щались жалобы на грабежи российских подданных в брянских, смоленских и великолукских землях, совершаемые “воровскими людьми” из приграничных польско-литовских владений, которые практически всегда оказывались российскими беглыми. Россия часто протестовала по этому поводу, Август III рассылал на гра­ницу универсалы с запретом принимать русских беглых, но все [132] оставалось по-прежнему. В начале 1751 г. у Петербурга появил­ся конкретный повод для обращению к польским властям с тре­бованием выдать беглых подданных (что поляки обязались делать по пятой статье “Вечного мира” 1686 г.). В Псковской гу­бернии был задержан один из таких “воров”, оказавшийся бег­лым российским рекрутом. Он показал, что бежал в Польшу и пришел во владения вдовы старосты ясмонского, шляхтянки Элеоноры Огинской, и обратился за разрешением на прожива­ние. Огинская заявила, что для этого он должен участвовать в разбоях на русской стороне. Все награбленное бывший рекрут и такие же, как он, относили в качестве платы Огинской[27]. Литов­ский великий гетман князь М. Радзивилл арестовал беглых у Огинской, но та подала апелляцию. Дело опять затянулось, вдо­ву поддержали ее родственники, влиятельные графы Огинские. В мае 1752 г. гетман Радзивилл извинялся перед Ржичевским, что не смог удовлетворить русские претензии, так как в Польше сра­зу же были пущены слухи, что он подкуплен Россией и вместе с ней хочет утеснить шляхетскую вольность[28]. Российский послан­ник Гросс считал, что проблему беглых можно решить только одним - “позволить частным людям самим вооруженною рукою отыскивать своих беглецов по примеру короля прусского, кото­рый употребляет то же средство на силезских границах”[29].

           Русские крестьяне, бежавшие от своих помещиков, как и ста­рообрядцы, покидавшие Россию из-за религиозной политики правительства Елизаветы, жили на польской территории много­тысячными слободами. При приближении полковника Д. Пано­ва, получившего полномочия разыскивать в Польше беглых, пустели целые села, жители которых семьями бежали в леса. Говорили даже, что русских беглых в Речи Посполитой около миллиона, и, в любом случае, их было более сотни тысяч. Коли­чество беглых быстро увеличивалось, и было принято решение не допускать их перехода в Польшу, усилив форпосты на границе и, во избежание недоразумений, заблаговременно предупредив об этом власти Речи Посполитой. Литовский канцлер Михаил Чарторыйский в 1754 г. посоветовал Елизавете издать манифест, который успокоил бы раскольников, объявить амнистию всем возвращающимся, а также навести порядок на русской границе, так как полякам известно, что перейти границы можно за небольшую мзду[30].

           Никаких манифестов Петербург издавать не стал, но решил навести порядок, увеличив количество солдат в форпостах. Укрепления, увеличившись в числе, теперь придвигались к самой русско-польской границе. Однако эти меры привели к еще боль[133]шим осложнениям в двухсторонних отношениях, о которых будет сказано ниже. В любом случае, форпосты могли только сокра­тить количество продолжающихся побегов в Польшу и ничем пока не могли помочь в возвращении уже находящихся на поль­ских землях беглых россиян. Шляхта по-прежнему не желала рас­статься с ними, а представители властей - литовский канцлер М. Чарторыйский и литовский гетман М. Радзивилл - прямо говорили, что русским лучше самим искать беглых, так как они не хотят навлечь на себя гнев шляхтичей. 4 сентября 1755 г. Петербург, не имея других средств, все же решил последовать прежнему совету Чарторыйского и манифестом императрицы объявил амнистию для всех беглых и дезертиров, которые до 1 января 1757 г. вернутся в Россию (затем манифест неоднократ­но продлевался). Вскоре выяснилось, что желающих вернуться совсем немного, а тех, кто все же решился на это, не отпускают польские помещики.

           Не ограничиваясь манифестом об амнистии, российская сто­рона по согласованию с польской решила предпринять более активные действия по возвращению беглых. Полковник крон­штадтского гарнизона Денис Панов, пограничный комиссар по Новгородской губернии, получил полномочия регулярно отправ­ляться в приграничные земли Речи Посполитой и самостоятель­но возвращать тех беглых, которых найдет в польских деревнях. Это не было чем-то новым, русские офицеры отправлялись за этим же в Польшу в 1735-1736 гг., правда, особого успеха не добились.

           Ситуация снова повторилась, действия полковника Панова по возвращению беглых ситуацию не изменили, сам Панов в 1756 г. доносил в Коллегию: “... из России в Польшу беспрерывные побеги ни малейше не престают, но от времени до времени более умножаются, и не токмо из дальних и из ближних к границе уез­дов, но и от самих тех деревень, где форпостные и резервные команды станции свои имеют, как воинские служители, так и партикулярные помещиков люди, учиня многие крамолы и кра­жи, в Польшу дезертируют”[31].

           Опасности стали подвергаться сами русские помещики, вы­езжавшие возвращать своих беглых: так, в 1757 г. польский урядник маетностей графа Огинского М. Вележинский захва­тил российского помещика - подпрапорщика Осипа Станислав­ского, разыскивающего с соответствующими разрешениями своих беглых крестьян. Мало того, урядником офицер был избит, ограблен, брошен в темницу, сам урядник развлекался демонстрацией на нем своих стрелковых навыков – заставлял [134] российского офицера держать между пальцами монету и пулей выбивал ее[32].

           Те семьи беглых российских подданных, которые желали вернуться, не просто не отпускались поляками, но и насильно возвращались ими уже прямо с российских пограничных укреп­лений, как это произошло в 1757 г., когда ушедшие из Польши три семьи российских подданных достигли русских форпостов и остановились там. Поляки настигли их прямо в форпостах и увез­ли обратно, попутно ограбив российского пандура и квартир­мейстера[33].

           Наравне с этим постоянно увеличивались претензии России к польским властям и по поводу нахождения на их территории беглых российских подданных. Никаких подвижек в этом напра­влении не было, и ситуация только ухудшалась - после больших потерь, понесенных прусской армией в боях в начавшейся Семи­летней войны, Фридрих П стал испытывать недостаток в солда­тах и начал вербовать их на польских землях среди русских беглых. При этом обычно согласие самих рекрутов не спраши­валось - польскому шляхтичу, на землях которого осели беглые россияне, достаточно было просто продать их прусскому вербов­щику.

           Слухи о вербовках доходили до России, но конкретные дока­зательства были получены в начале 1759 г., когда в Россию доб­ровольно вернулся беглый крестьянин Петр Лабанков, расска­завший о прусских вербовщиках на территории Великого княже­ства Литовского[34]. Где-то в это же время в Россию вернулись из Польши три раскольника, сообщившие о том, что в окрестностях белорусского Витебска шляхтич Раткович насильно набирал русских беглых в прусскую службу[35]. Российские дипломаты требовали от польских властей пресечения подобного, но реак­ция последних неизвестна. В любом случае власти в Варшаве бы­ли бессильны - они сами отправляли требования секретарю прус­ского посольства в Варшаве Бенуа о прекращении “насильств” прусских военных на польской территории и порче польской монеты - пруссаки массово завозили в Речь Посполитую монеты с низким содержанием серебра (благодаря захваченным в Саксо­нии штампам монет Августа III), а вывозили обратно полноцен­ную монету[36].

           Посланник Воейков в конечном итоге все же мог сообщить в Россию обнадеживающие сведения по проблеме беглых: король разослал в приграничные районы универсалы с повелением выслать обратно всех российских беглых и прекратить нападения на российские территории. Однако когда россияне заговорили об [135] этом с литовскими пограничными комиссарами, те ответили, что такого универсала они не получали.

           В конце концов российские власти в 1760 г. все же решили, как советовал ранее секретарь российского посольства в Варша­ве Ржичевский, последовать примеру прусского короля. Уже в январе 1761 г. были решительно отклонены жалобы литов­ского гетмана князя Радзивилла и коронного маршала графа Мнишека на самоуправство российских военных на польской территории, когда русские форпостные команды вошли на поль­скую территорию и силой вывели оттуда в Россию семерых шляхтичей. Петербург ответил, что эти шляхтичи укрывали у себя российских беглых, нагло нарушая королевские указы, и иных способов повлиять на них не было, “и потому не может быть удивительно, что российские помещики... не видя к тому надежды, от прискорбия и нетерпимости наконец приняли меры с помощью обретающихся на границах форпостов к захвачению тех польских шляхтичей, кои людьми их с пожитками толь не­справедливо владеют и пользуются”[37]. Шляхтичей собирались держать до тех пор, пока они не вернут всех беглых в Россию (двух из них, впрочем, отпустили сразу, как только выяснилось, что в их владениях нет российских беглых).

           Эпизод характерен тем, что, несмотря на жесткий отказ в освобождении поляков, захваченных в их же собственных владе­ниях, российские власти все равно решили дистанцироваться от таких акций, выставив их инициаторами российских помещиков, которые сами договорились с солдатами на форпостах.

           Однако и подобные жесткие действия, вопреки давнему пред­положению Ржичевского, польских шляхтичей особо не впечат­лили (к примеру, сразу после таких сообщений, один из польских дворян отправил письмо к российским представителям, в кото­ром сообщал, что один из его знакомых интересуется, сколько Россия заплатит ему за беглых, если он их вернет обратно, что русскими была расценено как “безстыдство”[38]), и проблема воз­вращения беглых, оговоренная все тем же русско-польским “Вечным миром” 1686 г., так и не была решена. Россия для ее урегулирования применила практически все меры - уговоры к беглым вернуться и получить амнистию, призывы к властям Речи Посполитой и простым шляхтичам добровольно выдать беглых, самостоятельные поиски беглых российскими предста­вителями и рядовыми помещиками на приграничной польской территории, укрепление границ, силовые акции против тех шлях­тичей, которые держали у себя беглых - но ситуация все равно не двигалась с мертвой точки.

           [136] ПОГРАНИЧНЫЕ КОМИССИИ

           Суть другой проблемы российско-польских отношений заключалась в том, что русско-польская граница, установленная еще Андрусовским перемирием 1667 г. и подтвержденная “Веч­ным миром” 1686 г., фактически не существовала. То есть она где-то проходила, но где именно, никто сказать не мог. Корон­ный подстолий князь С. Любомирский, например, мог подать жа­лобу, что сербские переселенцы в Новой Сербии рубят у него лес, снаряжалась комиссия, которая заявляла, что лес этот нахо­дится на русской территории. Власти России и Речи Посполитой в начале 50-х годов XVIII в. пытались наладить работу погранич­ных комиссаров, но их первый съезд так и не состоялся, а делега­ции дружно объявили друг друга виновными в срыве переговоров и неприбытии в указанное место и время. В дальнейшем работа комиссий оказалась практически парализована.

           На примере одной из таких комиссий, Великолукской, можно рассмотреть, как именно проходила их работа и что этому пре­пятствовало. В марте 1750 г. пограничная с Польшей комиссия со стороны Великих Лук разбирала жалобы на очередной разбой с польской стороны, проходивший по обычному для приграничья сценарию: ночью “воровские люди” пришли в российскую дерев­ню, ограбили дома, избили нескольких человек и ушли обратно. По словам жертв нападения, среди нападавших были беглые крестьяне их же помещика. Об этом случае российские власти также поставили в известность посланника при польском дворе графа Г.К. Кейзерлинга, чтобы тот сделал соответствующее представление властям Речи Посполитой.

           Для российской стороны большой удачей было получить конкретного обвиняемого в деле о разбоях с польской стороны, особенно если одного из нападавших удавалось арестовать. В конце 1749 г. людьми из-за польского рубежа была ограблена помещица вдова Арбузова, у нее были похищены пожитки. Вско­ре русским властям удалось задержать одного из нападавших на вдову - беглого российского солдата Фрола Тимофеева. Аресто­ванный показал, что все награбленное в тот раз он и его товари­щи отнесли польскому пану Белковскому, причем сказали ему, что вещи взяты разбоем и у кого они взяты, а Белковский за это дал им ружье[39].

           Получив конкретную причину к жалобам, российская комис­сия обратилась с жалобой на Белковского к польскому погранич­ному комиссару Сипайло. Комиссар отвечал на это, “что он та­кой власти не имеет, чтобы ему шляхтича судить”[40], и сказал, что [137] ожидает приезда эмиссара польского короля Антонина Храпо­вицкого, имеющего соответствующие полномочия. Однако в дальнейшем дело затихло, и русским пришлось снова писать ко­миссару Сипайло в надежде на хорошие новости. Увы - эмиссар Храповицкий так и не приехал, и, более того, сам Сипайло снял с себя полномочия пограничного комиссара. Впрочем, Сипайло выразил надежду, что Храповицкий точно приедет, поскольку са­ми поляки имели причину к жалобе - крестьяне русского поме­щика напали на дом одного польского шляхтича[41].

           Однако Храповицкого все не было, и Коллегия иностранных дел отправила в Великие Луки сообщение о нем - Храповицкий, назначенный по жалобам российского представителя в Варшаве И. Ржичевского для возврата беглых, находится где-то под Смо­ленском, где уже вернул в Россию 8 беглых, российскому погра­ничному комиссару в Великих Луках Андрею Елагину предписы­валось связаться со смоленским вице-губернатором, поддержива­ющим связь с Храповицким. В дальнейшем Храповицкий в 1751 г. отправился за какими-то разрешениями к литовскому гет­ману Радзивиллу и стал проживать где-то под Оршей.

           Ответа от Елагина, судя по всему, не последовало, из-за чего Коллегия иностранных дел отправила к нему два письма с по­велением докладывать о его действиях. В Великолукской канце­лярии, получив письмо, ответили в Петербург 18 октября 1750 г., что Елагина у них нет, поскольку тот уехал в свое име­ние, и попросили Коллегию назначить им другого комиссара. Просьба была подчеркнута Бестужевым с пометкой “NB” (особое внимание).

           Однако просьба пока не была удовлетворена, к Елагину был отправлен рескрипт с повелением работать лучше, и напомина­лось, что он, как титулярный советник на службе, не имеет пра­ва отлучаться своевольно. Однако неожиданно представился удобный случай - отставка из-за болезни псковского погранич­ного комиссара, на место которого 31 мая 1751 г. и было реше­но определить А. Елагина, поместье которого как раз располага­лось в Псковской губернии. Кто сменил Елагина и сменил ли вообще, выяснить по материалам Великолукской канцелярии не удалось.

           Положение с сотрудниками канцелярий, отвечающими за отношения с польскими официальными лицами, вообще было очень далеко от совершенства. Великолукская канцелярия сооб­щала, что специально присланный к ним в качестве переводчика с польского языка студент Киевской академии Павел Громацкий не имеет никаких дел, потому что на польской стороне нет погра[138]ничного комиссара после отставки Сипайло, потому студент живет праздно на казенное жалование. Но из Коллегии иност­ранных дел ответили, что такое бывает, и Громацкий все равно должен ждать своей работы на месте. Однако вскоре оказалось, что жалование Громацкому платили в Смоленской канцелярии, в которой его услуги были крайне востребованы, потому что она как раз вела переговоры с поляками и просила отправить студен­та-переводчика обратно к ним.

           Как явствует из документов, основные проблемы для комис­сий представлял все же саботаж с польской стороны, но к нему прибавлялось и непонимание российских местных чиновников значимостью подобной работы, которую хорошо понимали в Петербурге, и обычная чиновническая несогласованность.

           ПОЛОЖЕНИЕ НА РОССИЙСКО-ПОЛЬСКОМ ПРИГРАНИЧЬЕ

           Русско-польская граница была самой беспокойной из всех российских границ. Скорее всего, поляки относительно своей границы думали то же самое. Чем ближе она проходила к отдель­ным местностям, тем больше проблем создавали эти территории для властей своих стран.

           Перешедший на русскую службу австрийский серб генерал- майор И. Хорват жаловался, что поляки задерживают и грабят его соплеменников, следующих в Россию на поселение или в во­енную службу. Поселения эти располагались в основном как раз на этой самой границе на Южной Украине, получившей название Новой Сербии. Особенно отличился в препятствовании сербам польский украинский региментарь (военный начальник украин­ских воеводств) Ожга, кроме того, отказывавшийся выдавать русских беглых. Сам Ожга объяснял это тем, что он добивается выдачи одного преступника, которого русские власти по каким- то важным причинам не могли отпустить за пределы страны. Продолжались и нападения с польской стороны (черкасских ка­заков) на украинские и сербские поселения, в городах Правобе­режья арестовывались русские купцы, а в Цибулеве польские драгуны отняли у российских подданных скот. Русское прави­тельство последовало прежнему совету Гросса и 7 августа 1753 г. потребовало немедленного возмещения, в противном случае уг­рожая сделать это силой, так как другого “способа, кроме выше­писанного, не остается”[42]. Угроза была пустым звуком, так как никто в то время еще не собирался посылать солдат вглубь поль[139]ской территории. Реакции с польской стороны, естественно, не последовало, и снова замелькали в рескриптах фамилии никому не известных шляхтичей, обижавших российских под­данных, к примеру, “вымучением у одного здешнего маркитан­та двух рублев”[43].

           Россия уже давно пыталась провести демаркацию границы, чтобы не только обозначить точные границы своих территорий, но и, наконец, прекратить массовое бегство в Польшу крестьян и старообрядцев, установить таможни и урегулировать споры рус­ских и польских помещиков. Все подобные попытки заканчива­лись ничем, Россия вынуждена была отступить, так как не могла делать демаркацию односторонне, а польские сеймы не могли дать разрешение на это, ибо их работа была парализована. Имен­но как одностороннюю демаркацию расценил факт строительст­ва с 1754 г. на русской границе новых форпостов, максималь­но приближенных к границе, литовский канцлер М. Чарторый­ский, напоминая о необходимости согласованных действий[44] (будучи виновником срыва последнего сейма).

           Но если литовского канцлера можно было убедить в необхо­димости подобных действий России, то шляхтичей, имевших вла­дения на пограничных землях, убедить в чем-либо было абсолют­но невозможно. Один из них, проезжая около двух русских фор­постов, заявил драгунам, что они находятся на его земле, и требо­вал переноса укреплений, “похваляясь, ежели де не снесутся, то велит раскопать”[45]. Поляки действительно захватили несколько форпостов, кроме того, разметали устроенные солдатами рога­тины на второстепенных трансграничных дорогах, которые должны были вынудить купцов провозить свои товары через таможни на главных дорогах.

           Выяснилось, что огромное количество польских жителей жи­ло за счет контрабанды, грабежей и приема русских беглых. Староста бобруйский С. Лопот заявил, что ранее он вывозил лес в Ригу, а теперь, поскольку русские стали с него брать пошлины, он будет возмещать убыток, налагая собственные пошлины на российских купцов. Ржичевскому в Варшаву был послан реск­рипт, в котором объяснялось, что поляки и ранее брали пошли­ны с русских купцов, а действия России являются ответной ме­рой. Самому старосте секретарь русского посольства должен был объявить ответ Петербурга на его угрозы: “...не безчувстви­тельно было здесь об оном услышать”[46]. Подобные невнятные меры вряд ли впечатлили Лопота.

           Российские власти на дорогах в спорных землях ставили толь­ко рогатины, а на своей земле приказывали заваливать контра[140]бандные дороги лесом и копать рвы, но и это польских жителей не останавливало, и они, иногда отрядами в полтысячи человек, расчищали дороги и на русской земле. Более того, польские шляхтичи, не знавшие на себя управы, избивали и забирали в плен целые отряды русских солдат. Один из них, избив со своими людьми русского сержанта и драгуна, угрожал повесить на гра­нице русских пограничных комиссаров[47]. А в июле 1755 г. поляки под предводительством некоего Щенявского, старосты тракте­мировского, на одном из русских форпостов захватили в плен “как бы в военное время” и увезли с собой в Ржищев унтер-офи­цера и 12 драгун и держали их там семь дней. Щенявский оказал­ся официальным командиром в этом городе, население которого составляли русские беглые, хотя по VII статье “Вечного мира” 1686 г. Трактемиров, Ржищев, Чигирин, как и ряд соседних горо­дов, должны были быть “пусты” до принятия особого решения властей России и Речи Посполитой. Кроме того, староста поста­вил на русском днепровском острове 10 виселиц. Русские власти впервые решили адекватно ответить, послали отряд сломать ви­селицы и предписали киевскому вице-губернатору Костюрину силой защищаться от подобных возмутительных действий поля­ков. В Варшаве секретарю посольства Ржичевскому следовало “кому надлежит” сообщить об этом инциденте и “представление учинить с наисильнейшею жалобою”[48]. Сам Ржичевский еще 3 июля 1755 г. писал про своих соотечественников-дворян, что они ведут себя с Россией “как теленок со львом”, не видя опасности своих действий, и именно он посоветовал русским властям при­крывать строительство укреплений на границах вооруженными отрядами[49]. В самом конце того же месяца этот российский пред­ставитель в Варшаве сообщил, что шляхтичи Цеханувского уез­да, пограничного с Пруссией, избили прусского унтер-офицера, направлявшегося в Польшу для вербовки добровольцев в армию Фридриха II, и отняли у него казенные деньги. Прусский король безуспешно требовал от польских властей сатисфакции, а затем отправил в Польшу отряд в сорок гусар, которые схватили виновных и доставили их в Пруссию, и, как слышал Ржичевский, один из этих шляхтичей уже был повешен. Прочитав это донесе­ние, канцлер Бестужев-Рюмин заметил на полях, что сообщение об этом инциденте “для известия ее императорского величества выписать не безнужно”[50]. Ржичевский утверждал, что, если Рос­сия будет следовать примеру прусского короля, то это “больше действа возымеет, нежели все здешние жалобы”[51]. Гросс, в отли­чие от Ржичевского, более знакомый с международной обстанов­кой, хотя и признавал 19(30) января 1756 г., что относительно [141] пограничных жалоб “безпрестанные мои по тем делам старания почти совсем безплодны”, все же советовал своему правительст­ву не следовать примеру Фридриха П, так как силовые действия русских войск в Польше вызовут вмешательство Османской империи[52].

           Сам литовский канцлер князь Михаил Чарторыйский, по­скольку его владения находились на границе, так же оказался втянут в пограничные распри. Управитель его гомельского староства Хелховский изгнал русских драгун с двух форпостов и угрожал в следующий раз открыть по ним огонь, если они снова там появятся. Чарторыйский объяснил, что линия форпостов от­резала у него две деревни, присоединив их к России, и обвинил во всем русских помещиков, которые в своих интересах указывают неверные межевые границы[53]. Споры о границах и нападения на русские укрепления продолжались и после начала Семилетней войны. Форпосты не смогли прекратить ни разбои польских жи­телей, ни бегство русских крестьян в Польшу: например, 15 июля 1756 г. более сотни крестьян (вся деревня полностью) ушли на польскую сторону от своего русского помещика полковника Коховского[54].

           Судя по документам, самой серьезной претензией России к Речи Посполитой и во время Семилетней войны по-прежнему продолжала оставаться нерешенная проблема нападений с поль­ской стороны на российские приграничные укрепления. Если ранее подобные эпизоды тщательно расследовались русскими властями, и результаты и фамилии конкретных виновников дово­дились до сведения поляков, то в дальнейшем российским дипло­матам в Варшаве просто сообщались факты, к примеру, что по донесениям из Киевской губернии, двести польских жителей вошли на русскую территорию и сожгли пограничный форпост[55].

           Те же польские шляхтичи, на которых русские уже жалова­лись властям Речи Посполитой, словно бравируя этим, соверша­ли новые нападения, как, например, упоминавшийся ранее ним­ковецкий староста Вишчинский, опять вторгшийся в российские пределы со своими людьми. В этот раз, помимо привычных угроз, Вишчинский и его люди порубили построенный русскими мост, о чем и сообщалось в Варшаву 4 мая 1759 г.[56]

           В Петербурге снова решили предпринять односторонние действия, поскольку сами польские власти ничем помочь не могли. Посланнику в Варшаве Ф. Воейкову 6 августа 1759 г. был отправлен пространный рескрипт, в котором утверждалось, что “непрестанные обиды и злодеяния от поляков... в здешней сторо­не столько уже распространились, что некоторые из польских [142] помещиков сами со многолюдством явно вооруженною рукою делают разбойническое нападение на здешние пограничные зем­ли и на учрежденные при оных форпостные воинские команды, выжигают без остатку близлежащие деревни и в оных неслыхан­ными грабительствами, уводом скота, похищением имения, увечьем людей и смертоубийствами приключают несказанный вред и разорение, и еще тем не удовольствуюся, угрожают здеш­ние границы такими же злодейскими намерениями.., таковые на­глые от поляков оскорбления не можем мы долее сносить”, по­скольку Россия - великая держава. Раз вся прежняя умеренность и терпение России обращены ей во вред, то она решила предпри­нять новые действенные меры. На польскую территорию отпра­вляется российская воинская команда в 100 человек для поимки одного из бесчинствовавших на русских территориях шляхтича. Он должен был быть арестован, доставлен в Россию и посажен в тюрьму, где должен был находиться вплоть до полного возмеще­ния им причиненных русским подданным убытков. Воейкову предписывалось разъяснять польским властям, что кроме таких действий, иного выхода у России нет[57]. Угроза была выполнена, и шляхтич Ивановский был схвачен и отвезен в Россию. Когда на такие действия русских жаловался посланнику Воейкову поль­ский гофмаршал Мнишек, российские власти отвечали, что, как и предупреждали ранее, не отпустят шляхтича до тех пор, пока им не будут возмещены убытки[58].

           Во время очередного нападения польских жителей на рус­скую деревню, которая в результате этого сгорела, удалось схватить нескольких нападавших, которых российские власти решили задержать у себя вплоть до возмещения ими убытков. Воейкову рескриптом от 14 августа 1759 г. предписывалось не только снова сообщить полякам о том, что иного выхода у Рос­сии нет, но и доложить в Петербург о реакции в Варшаве на такие известия[59].

           Однако и подобные меры не могли пресечь “продерзости” поляков, более того, их поведение становилось все более вызы­вающим: группа вооруженных жителей Речи Посполитой напала на российскую резервную воинскую команду, по характеристике русской стороны, - “как бы в военное время”, ранили четырех казаков и захватили несколько ружей[60].

           В следующем, 1760 г. сообщения о сопротивлении польских жителей пограничным российским воинским соединениям уча­стились. Рескриптом от 3 января 1760 г. Воейкову сообщалось сразу о нескольких случаях. В районе Велижа пограничный разъ­езд, состоявший из вахмистра и двух драгун, увидел на российской [143] территории около 20 польских жителей, рубящих лес, и потребо­вали прекратить порубку. Однако крестьяне не подчинились и с топорами и дубинами попытались напасть на солдат, вынужден­ных открыть огонь. Подхватив одного раненого, польские жите­ли убежали на свою территорию, угрожая убить солдат, если те им где-нибудь встретятся[61].

           Российский поручик Трифонов, услышав стук топоров на русской стороне, отправил солдат выяснить, что происходит. Два польских крестьянина, увидев их, убежали на свою террито­рию. Оттуда к русской границе подошло уже сорок польских крестьян, кричавших, что солдаты не имеют никаких прав запрещать им рубить лес, принадлежащий русской помещице, если ее люди им в этом не препятствуют. Поляки грозили, что если солдаты опять будут вмешиваться в эти дела, то их “как в капусту изрубим мелко”[62].

           Незадолго до этого в тех же местах польские жители напали на 4 русских помещичьих крестьян, везших обратно семью бегло­го крестьянина, избили их, отняли беглых, троих крестьян задер­жали у себя, а одного, связанного, отвезли к границе. Трифонов решил воспользоваться случаем и заодно потребовать от собрав­шихся на границе поляков, чтобы те не избивали россиян, кото­рые, имея все разрешения, на польской территории разыскивают беглых по поручению своих помещиков.

           На требования поручика поляки ответили, что так они соби­раются поступать и с теми, кто сейчас перед ними. Трифонов приказал своим солдатам прицелиться в поляков, которые, руга­ясь, побежали от границы, кто - призывая солдат стрелять в них, спуская штаны и нагибаясь, кто - проклиная их со словами: “Чтоб прусская пуля вас не миновала”[63].

           На этой же территории около десяти вооруженных поляков захватили на дороге между форпостами драгуна Андрея Мазура и успели скрыться с ним на польской территории до появления солдат с форпостов. Драгуна позже вернули, но из-за того, что его все время держали в цепях и колодках, российские власти решили узнать фамилии виновных и потребовать наказания. Иногда поляками захватывались и по трое-четверо российских солдат, которые десятки дней содержались ими в плену[64].

           Все подобные действия совершались с земель, которыми вла­дел младший из братьев Чарторыйских, Август, воевода русский. Ему Воейков и должен был сообщить о претензиях российской стороны. Особо Воейков должен был напомнить о том, что семья Чарторыйских всегда была другом России, которая и ранее им помогала, и теперь не оставляет их[65].

           [144] В конце января 1760 г. Воейкову сообщили о целом рейде не­известных преступников, следы которых вели в Польшу. В июне 1750 г. они напали на российский форпост у деревни Колыбель, убили одного и ранили ружейным огнем нескольких казаков, сожгли деревню, а потом напали на вышковецкую таможню, где избили таможенных объездчиков[66].

           Судя по всему, таможне удалось наладить свою работу по пресечению контрабанды, поскольку нападения на ее служащих стали достаточно частыми - бывало, таможенников избивали и поляки, и российские украинцы совместно. Характерно, что в это же время литовский маршал Огинский и минский кастелян Юдицкий обратились с просьбой к российским властям снова открыть две дороги, заваленные для пресечения контрабанды (которые вели из России в Польшу через их земли) и учредить там русскую таможню, чтобы не везти все через добрянскую. В Рос­сии рассмотрели эту просьбу и ответили отказом, поскольку ни­каких выгод от этого Россия бы не имела, о чем и сообщалось Воейкову 28 апреля 1760 г.[67]

           21 апреля 1760 г. поляки в ночное время напали на один из российских форпостов, бесшумно нейтрализовали часового, заткнув ему рот кляпом и избив, других солдат заперли бревном в избе, пограбили их сумки с патронами, забрали 2 ружья, 2 каф­тана и 3 шпаги. Выбравшиеся, в конце концов, солдаты прошли по следам нападавших, которые вели к деревне на польской стороне[68].

           Сами поляки тоже предъявляли претензии к российской сто­роне в отношении ее граждан. По жалобам католического киев­ского епископа, гайдамаки, российские подданные, совершают набеги на его владения, используя покровительство российских пограничных властей и, как базу, территорию Новой Сербии. По подчеркнуто быстрому рассмотрению жалоб российскими властями, было заявлено, что гайдамаками являются польские подданные, а не российские, что поляки зачастую маскируются под гайдамаков намеренно, с целью грабежей на российской сто­роне, и что усиливать борьбу с гайдамаками необходимо самой польской стороне, а Россия и так давно предпринимает все воз­можные меры по пресечению их набегов[69]. Позднее пригранич­ные власти доносили, что под видом гайдамаков орудуют также крымские татары и другие турецкие подданные.

           Также быстро был дан ответ на жалобу польного гетмана ли­товского Масальского о том, что на его приграничную деревню напали россияне. Гетмана уверили в том, что разберутся с напа­давшими, но попросили уточнить обстоятельства[70].

           [145] Одной из “горячих точек” российско-польского приграничья были степные территории между российской Новой Сербией, Запорожьем и польскими территориями на правом берегу Днепра. Кроме обычных споров о разграничении земель и точном прове­дении границы, ситуация там осложнялась и тем, что эти земли были главным районом действий гайдамаков, тесно связанных с запорожскими казаками. Кроме того, Россия размещала на своей стороне границы сербов с Балкан, черногорцев и представителей других народов, которые продолжали прибывать туда и ездить по семейным делам обратно на Балканы. Путешествовать им приходилось через земли польских помещиков, которые всеми правдами и неправдами пытались нажиться на этом. Например, черногорец Яков Эздемирович, секунд-майор конного гусарско­го полка, следовал в Россию, но польский еврей, у которого он ночевал, украл его вещи, а шляхтич Буковский отнял у него вен­герские вина, стоимостью до 90 червонных. Ввиду жалоб россий­ских властей вещи Эздемировичу собирались вернуть, заминка вышла лишь с винами, стоимость которых Россия требовала воз­местить[71].

           Когда же в дело вмешивались магнаты, то решить претензии российской стороны было уже не так легко. Отношения обостри­лись в конце 1760 г. Российский генерал серб Иван Хорват, осно­ватель Новой Сербии, доносил о том, что польские магнаты, с которыми у властей Новой Сербии были территориальные спо­ры - воевода киевский граф Ф. Потоцкий и коронный подстолий князь С. Любомирский (кстати, принадлежавшие к противобор­ствующим магнатским группировкам) не пускают через их земли едущих в Новую Сербию уроженцев Балкан и отсылают обратно в Россию тех югославян, кто по каким-либо делам следует в Сербию[72].

           Князь Любомирский также жаловался на то, что российские подданные сожгли его новопостроенную деревню. По расследо­ванию Хорвата оказалось, что деревню сожгли люди Потоцкого, не желавшего расширения владений конкурента.

           Сам Потоцкий решил построить в приграничье свою кре­пость, но строители были разогнаны генералом Хорватом, пото­му что строительство проходило на неразграниченной террито­рии, что запрещалось русско-польским “Вечным миром” 1686 г., и жалобы Потоцкого на эти действия ни к чему не привели. Тогда воевода киевский обратился к российским властям с официаль­ной просьбой о разрешении строительства крепости, которая должна была бы пресечь набеги гайдамаков. Но Петербург отве­тил отказом, причиной которого были опасения, что вновь [146] построенная крепость станет прибежищем грабителей. По край­ней мере именно так мотивировался отказ в рескрипте в Варшаву к Воейкову от 12 декабря 1760 г.[73]

           В июле следующего 1761 г. Петербург вновь был озабочен вестями с границ Новой Сербии. Воевода киевский граф Ф. Потоцкий, не удовлетворившись отказом, решил все же по­строить крепость у границ. Для обеспечения этого он привел на место строительства большое число вооруженных казаков и под­тянул туда пушки. Однако это не смутило российские власти, ко­торые вновь приказали заявить Потоцкому о недопустимости строительства на неразграниченной территории, которая должна быть российской, и потребовать от Потоцкого запретить строи­тельство. В случае отказа Потоцкого от уничтожения уже построенного, Россия снова угрожала применить силу[74].

           Потоцкий в ответ сжег один из недавно построенных хуторов Новой Сербии, мотивируя это тем, что хутор был построен на спорной территории. Кроме того, с польской стороны на 20 верст вглубь территории России вторгся отряд в 300 человек во главе с польским полковником и хорунжим. Хорват приказал им явиться к себе, но это сделал только полковник, остальные с хорунжим во главе продолжили рейд, обстреляв посланных Хорватом к ним военных, ранив 4 из них. Какие силы привлек генерал Хорват, не сообщается, но ему удалось разогнать этот отряд, захватив в плен упоминавшегося хорунжего и 28 человек из его отряда. Аресто­ванных, в том числе и полковника, решено было содержать в России до окончания расследования. Российскому представителю в Варшаве Воейкову 25 августа 1761 г. было предписано сооб­щить об этом и указать, что Россия будет предпринимать против подобных действий все необходимые меры, чтобы никто не смел “такие наглости делать, которые впредь никогда уже сносимыми быть не могут”[75].

           Граф Потоцкий, воевода киевский, вынужденный оконча­тельно прекратить строительство новой приграничной крепости, пошел другим путем. На территории своих владений он восстано­вил крепость в местечке Умань, которую “вознамерился умно­жить нашими людьми, подзывая туда на житье и поселение, с обещанием разных вольностей и протекции”[76]. Рескриптом от 25 сентября 1761 г. Воейкову предписывалось обратиться с жало­бой к польскому двору на нарушение Потоцким пятой статьи Вечного мира, которая запрещала полякам прямо или косвенно агитировать российских подданных к переезду на их земли.

           Однако и для России степень влияния короля на события в Польше не была тайной. Еще в апреле фельдмаршал А.Б. Бутур[147]лин, командующий русской армией, действующей против Прус­сии, доносил, что поляки в одной из деревень атаковали русский воинский отряд и убили казака. До того таких сообщений в реск­риптах не было, и мемуарист А.Т. Болотов, служивший в той армии, вообще ничего не сообщает о каких-либо происшествиях во время следования его вместе с войсками через территорию Польши. Ситуация обострилась только теперь, к 1761 г., во мно­гом из-за того, что русские войска постоянно проходили через Польшу каждый год с 1757 г. Не дремала и прусская разведка, стремящаяся осложнить передвижения русской армии через Польшу. Проблему представляли не литовские, а коронные зем­ли, расположенные вблизи границ Бранденбурга.

           Именно здесь, а не на территориях Великого княжества Литовского, Петербург впервые со времен войны за Польское наследство решил открыто вмешаться во внутрипольские дела, совершив, в общем-то, беспрецедентный до тех пор шаг. Основы­ваясь на новых донесениях фельдмаршала Бутурлина и послан­ника Воейкова, “что жители Великой Польши, быв по соседству издавна преданы королю прусскому, обнажают недоброжела­тельство свое к нам из дня в день более, так что наконец не без основания и самой конфедерации опасаться надобно”, Петербург решил разместить на зимние квартиры в Познани и ее окрестно­стях 12-тысячный корпус генерал-поручика князя М.Н. Волкон­ского, бывшего посланника в Варшаве. Волконский имел полно­мочия в случае каких-либо антироссийских или антикоролевских волнений в Великой Польше не только манифестами призывать поляков к порядку, “но и воинскою строгостию загорающийся огонь в самом его начале погасить стараться”[77], хотя и делались обязательные оговорки о том, что это крайний случай, и Россия уважает тишину и вольности Речи Посполитой.

           О таком решении польским властям сообщил не только посланник Воейков, но и польско-саксонский резидент в Петер­бурге Прассе, которому была вручена соответствующая нота. Также были поставлены в известность австрийский и француз­ский дворы, причем ни тот ни другой союзник России по войне с Пруссией не выступили против, поскольку австрийский посол граф Мерси д’Аржанто и французский посланник барон де Бре­тейль, хотя и без особого энтузиазма, поддержали введение корпу­са Волконского на территорию Великой Польши[78], понимая, что какие-либо волнения в Польше могут помешать действиям рус­ской армии и сыграют на руку прусскому королю Фридриху II.

           Вмешательство России в польские дела тем временем все воз­растало. По сообщениям одного из командиров действующей [148] против Пруссии армии, генерал-поручика графа З.Г. Черныше­ва, некий шляхтич Петровский пообещал Фридриху II набрать ему полк из польских украинских казаков. Петербург не только, как прежде, предписал Воейкову поставить перед польским дво­ром требование о предотвращении подобного, но и 3 декабря 1761 г. сообщил посланнику, что и сама Россия уже предприняла необходимые меры для предотвращения этого (какие конкретно, не сообщалось)[79].

           Смерть Елизаветы Петровны 25 декабря 1761 г. и воцарение Петра III ситуации не изменили - продолжались прежние жало­бы и претензии российской стороны к польской. При очередном нападении на российский форпост оборонявшие его подпрапор­щик Грибоедов с 6 солдатами не смогли отстоять форпост, офи­цер был захвачен, избит и увезен на польскую территорию. Однако русские все же заставили вернуть Грибоедова и добились обещания виновных возместить убытки, при этом от Воейкова российское правительство 31 января 1762 г. потребовало обра­титься к польскому двору с призывом наказать виновных в напа­дении, ибо “совсем тем такой наглый и без всякой причины от польских жителей учиненный поступок весьма чувствителен”[80]. В марте опять из-за саботажа с польской стороны не собралась совместная пограничная комиссия на границе Смоленской губер­нии, и где-то в это же время в той же губернии местный помещик поручик Петр Энгельгардт задержал двух беглых с польской стороны и предложил обменять их полякам на двух своих беглых. Однако размен не состоялся. При размене польский наместник по неуказанной причине ударил саблей русского поручика Забе­лина и приказал своим людям стрелять, от их огня погиб русский солдат в форпосте и один из польских беглых, приведенных для размена[81], а в Новой Сербии поляки захватили и вывезли к себе восемнадцать российских подданных, которых они разместили у себя на поселение.

           Россия снова заявляла польским властям, что “такие наезды, обиды и грабительства делаются, что уже не могут больше стерпимы быть”[82], но кроме слов, ничего с этим сделать так и не могла.

           Проблема нападений на российские границы действительно была квинтэссенцией русско-польских проблем. Она вызывалась и неопределенностью границы, не имевшей обозначения на мест­ности, и отсутствием естественных преград, которые могли бы помешать утечке из России рабочих рук, товаров, сырья, денеж­ных средств, и агрессивной бесконтрольностью польской шлях­ты, для которой ни королевские указы, ни угрозы русского прави[149]тельства ничего не значили. Если король не имел средств воздей­ствия на шляхту, которая это прекрасно знала, то Россия в конце концов продемонстрировала свои возможности, отбивая воору­женной рукой отдельные нападения на свою территорию и даже захватывая особо “отличившихся” шляхтичей в их поместьях. Однако никаких подвижек в отношении прекращения нападений не произошло. Шляхта, бесчинствуя, чувствовала себя как рыба в воде, так, как она чувствовала себя в самой Польше уже доста­точно давно. Жизнь шляхтичей была постоянным риском погиб­нуть от пули или от сабли, быть разоренным более влиятельным соседом в судах. Вот как описывает будни шляхты Великого кня­жества Литовского в 50-х годах XVIII в. Станислав Понятовский в своих мемуарах: “...эту вечно бахвалящуюся ватагу, окружав­шую Радзивиллов, прозвали гайдамаками. Разного рода насилия, к которым они безнаказанно прибегали, пользуясь покровитель­ством своих патронов, вынудили их соотечественников прини­мать подобные же меры для своей защиты - так Литва постепенно обрела воинствующий вид.

           Стеганые шелком кожаные корсеты, которые носят под платьем, стеганые же перчатки и шапки, двойной толщины, стали повседневной одеждой. Сабли с рукоятями, защищенны­ми железной решеткой (их называли “кошачьими головами”), пистолеты в сапогах и за поясом и даже мушкеты, которые носили на перевязи, крест-накрест с сумками для пороха и патронов - таков был арсенал гигантских свит, сопровождав­ших магнатов во время их визитов в Вильну... Не было ничего более обычного в эту неделю, как услышать ночью пистолет­ные выстрелы, но и среди всех этих проявлений воинственности люди обедали, ужинали, танцевали, навещали друг друга, неред­ко в домах, хозяева которых принадлежали к противной партии, так что деловые обсуждения случались и во время бала; су­ществовал, правда, риск, что при выходе на улицу придется сражаться...”[83].

           В таком мире и силовые действия России оказывались при­вычными для шляхтичей, которые могли и проиграть, но могли и ответить русским тем же. Изменение подобного отношения польских дворян к России могло произойти лишь при условии изменения условий их собственного существования в Речи Посполитой. Точно также в политических условиях того време­ни невозможно было решение вопроса российско-польского пограничья Украины и Белоруссии. Неработающие сеймы, пора­женные “liberum veto”, не могли ликвидировать длящееся уже много десятков лет отсутствие демаркационной линии.

           [150] В таком состоянии и приняла дела императрица Екатерина II, для которой было составлено “Краткое известие, в каком состо­янии находились польские дела в отношении к России при вступ­лении на престол императрицы Екатерины II”. Проблемы были все те же, что и все правление Елизаветы Петровны, вызванные нарушениями с польской стороны условий “Вечного мира” 1686 г. - передачей в унию трех из четырех православных епархий и притеснений православных в последней оставшейся в Речи Посполитой епархии - Белорусской, отсутствие результатов жа­лоб российской стороны на притеснения единоверных в Бело­руссии; до сих пор не разграничены были территории между дву­мя государствами, поскольку, по заявлениям поляков, это мог сделать только сейм, который вообще не мог начать работу. А тем временем попытки прикрыть российскую территорию форпостами наталкиваются на активные противодействия этому поляков, которые просто хозяйничали на российской пригранич­ной территории, нападая даже на пограничные форпосты; пригра­ничные города на польской стороне, такие, как Ржищев, вопре­ки условиям мира, были заселены поляками, и, в основном, российскими беглыми. Вообще российских беглых в польских землях находится “великое число”, и поляки, нарушая все те же статьи Вечного мира, не возвращают их. Единственным проры­вом в последние годы правления Елизаветы стала следующая мера: “иногда за невыдачу и удержание оных беглецов, захваты­ваются при границах в здешнюю сторону сами поляки из мелко­го шляхетства”[84].

           Подводя итоги, следует отметить достаточно заметную роль Белоруссии в российской дипломатической переписке. Помимо типичных для всего протяженного российско-польского рубежа пограничных конфликтов, в Белоруссии российские власти защищали права православных достаточно твердо, и можно с уверенностью сказать, что теперь последняя из православных епархий уже не последует за своими четырьмя исчезнувшими се­страми. Постоянно увеличивающееся внимание Петербурга к Белоруссии, втягивало в проблемы местного населения все более широкие круги российской администрации.

           С Правобережной Украины жалоб православных не поступа­ло. Православные церковные структуры там были по сути унич­тожены. Жители Правобережья фигурировали только в качест­ве нарушителей границы, нападающих на российские форпосты и воинские команды, а также просто как обидчики российских подданных. Как возможные будущие соотечественники они не рассматривались, как и жители Белоруссии.

           [151] В начале 50-х в российских дипломатических документах встречаются сведения о том, что Россия рассматривала принци­пиальную возможность включения в свой состав шведской Фин­ляндии[85]. Но никаких сведений о том, что точно так же Петер­бург рассматривал в те же годы территорию польской Украины и Белоруссии нет.

           Подобные планы появились только с началом Семилетней войны, когда Конференция при высочайшем дворе, созданная для лучшего управления и координации действий дипломатии и армии в войне с Пруссией приняла решение о целях этой войны. Петербург намеревался захватить у Фридриха II Прусское коро­левство (то есть Восточную Пруссию) и обменять его Польше на Курляндию и на “округление границ” на Украине и в Белоруссии для пресечения пограничных жалоб[86].

           И в этом документе польские территории Украины и Бело­руссии не рассматривались как цель России, а только как сред­ство обеспечения спокойствия на русских границах. Даже кон­кретные границы будущего “округления” Конференция не рассматривала, главным приобретением России планировалась вообще не Белоруссия или Украина, а Курляндия, следователь­но, ни религиозные, ни национальные мотивы территориально­го расширения не были основными. Россия, судя по всему, была согласна с нахождением в составе Польши Белоруссии и Правобережной Украины, но считала своим долгом защи­щать на этих территориях своих единоверцев. В этом тоже не было ничего необычного, православным Россия покровитель­ствовала и в Османской империи, и во владениях австрийских Габсбургов.

           Даже нахождение на польской территории российской армии во время Семилетней войны никак не сказалось на планах России по отрыву от Польши Правобережной Украины и Белоруссии. Факт открытого вмешательства России во внутрипольские дела относился к территории Великой Польши, где Петербург опасал­ся возникновения антикоролевской конфедерации и разместил там свои войска с целью препятствования этому.

           Для российского правительства Правобережная Украина и Белоруссия в 50-х-начале 60-х годов являлись территориями сопредельного государства, на которых следовало защищать православных и прекратить исходящие с них нападения на российские территории.

           [151-153] СНОСКИ оригинального текста