Абсолютизм и дворянское сословие (некоторые проблемы историографии первой четверти XVIII века)

Автор
Марасинова Елена Нигметовна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVIII

Библиографическое описание:
Марасинова Е.Н. Абсолютизм и дворянское сословие (некоторые проблемы историографии первой четверти XVIII века) // Связь веков: Исследования по источниковедению истории России до 1917 года. Памяти профессора А.А.Преображенского: сборник статей / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.В.Семенова. М., 2007. С. 277-302.

Текст статьи

[277]

Е.Н.Марасинова

АБСОЛЮТИЗМ И ДВОРЯНСКОЕ СОСЛОВИЕ (НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИОГРАФИИ ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XVIII ВЕКА) ^[*]

           Проблема механизма воздействия и результативности влияния идеологической доктрины самодержавия на сознание дворянства теснейшим образом связана с такими ключевыми вопросами социально-исторического развития России в XVIII столетии, как становление абсолютизма, формирование бюрократического аппарата, возникновение первых поколений интеллигенции и т.д. Несмотря на отсутствие обобщающих работ, посвященных сословной политике власти по отношению к верхушке общества и особенностям государственного сознания правящего класса, тема идеологического и социо-психологического аспекта взаимодействия самодержавия и дворянства затрагивается во многих правовых, культурологических, литературоведческих и собственно исторических исследованиях.

           В историографии единодушно отмечается созидательная инициатива власти в развитии и законодательном оформлении сословного строя и прежде всего социального статуса дворянства. Этот практически не опровергаемый никем из исследователей тезис базируется на признании [278] огромной роли Российского государства во всех областях жизни общества, его особых политических, хозяйственно-экономических и оборонительно-наступательных функций «гаранта всеобщих условий производства»^[1]. Однако сходная оценка активного воздействия государства на процесс законодательного оформления социальной дифференциации общества соседствует с самыми различными и порой диаметрально противоположными трактовками сущности сословного строя в России.

           В работах дореволюционных российских историков под сословиями понимались большие социальные группы, слои, общественные классы, на которые делится общество по правам и обязанностям. С.М.Соловьев, В.О.Ключевский, Б.Н.Чичерин, Н.П.Павлов-Сильванский, Н.М.Коркунов, П.Н.Милюков, А.А.Кизеветтер и др. полагали, что элементы сословного строя возникли вместе с древнерусским государством в XI в., развивались на протяжении столетий и получили окончательное законодательное оформление в таких документах, как Жалованная грамота городам 1775 г. и Жалованная грамота дворянству 1785 г.^[2] Периодизация формирования сословного строя в работах дореволюционных ученых совпадала с основными этапами социально-политической истории Российского государ[279]ства^[3]. Практически все исследователи признавали XVIII в. особым и самостоятельным этапом в развитии социальной структуры русского общества.

           В отличие от ученых XIX в., которые довольно легко оперировали такими терминами, как «сословие», «социальная группа», «общественный класс», «чин» и т.п., советская историографическая традиция отличалась стремлением к особой скрупулезности в использовании понятий, характеризующих социальную стратификацию общества. Специалисты фиксировали существование сословий со времен Киевской Руси, понимая под данным термином социально-правовые группы, которые отличались своим юридическим положением, определенными правами и обязанностями в обществе, а в сложившемся виде характеризовались наследственностью, относительной замкнутостью и осознанием собственного единства. При анализе социальной структуры советские исследователи использовали не только термин «сословие», но и категорию «класс-сословие»^[4].

           В последние десятилетия под влиянием целого ряда таких обстоятельств, как активизация научных контактов, распространение методологического и концептуального плюрализма исследований, усиление эвристической роли компаративного подхода и т.д., происходит сближение [280] проблематики и выводов в работах российских и зарубежных специалистов. Однако эти несомненно продуктивные тенденции спровоцировали восприятие западноевропейского образца как эталонного и соответственно привели к известному «европоцентризму» при интерпретации некоторых процессов развития российской государственности. Так, Б.Н.Миронов признаки «истинного сословия» отождествляет прежде всего с чертами «estate»: «1) каждое сословие имеет специфические права и социальные функции, которые закреплены юридически; 2) сословные права передаются по наследству; 3) представители сословий объединяются в сословные организации; 4) сословия обладают специфическим менталитетом; 5) сословия имеют право на самоуправление и участие в местном управлении или центральном государственном управлении; 6) существуют внешние признаки сословной принадлежности — одежда, прическа и т.п.»^[5].

           По всей видимости, именно ориентация на западную модель подвела Б.Н.Миронова, А.Инкелеса, М.Конфино, Г.Л.Фриза и др. к выводу о бесслословном характере социальной структуры Московского государства, основные категории населения которого не являлись сословиями в европейском смысле этого понятия^[6]. Большинство разделяю[281]щих эту позицию исследователей полагают, что с середины XVIII в., а именно с принятия Уложения 1649 г., процесс превращения социальных групп в сословия активизировался, а в XVIII столетии приобрел особую динамику. Политико-правовое статуирование русского общества происходило под влиянием западной модели и завершилось, когда Европа перешла к бессословному структурированию национальных сообществ, пережив расцвет сословного строя еще в XIII-XV вв.^[7]

           В данном контексте важным этапом стала состоявшаяся в 1994 г. международная конференция «Сословия и государственная власть в России: XV — середина XIX вв.», участники которой определили наиболее перспективные направления научного поиска: институты сословной организации и характер юридического оформления сословных структур; сословное представительство и эволюция системы государственных органов России; эпохи реформ, перемены в сословной стратификации общества и сословная политика правительства; сословный менталитет и особенности «политического поведения». Несмотря на «неравномерность в изучении разных сословий на разных этапах истории России позднего средневековья и раннего нового времени», в большинстве докладов признавался сословный характер русского общества, по крайней мере в XVI в., и приоритет социально-сословных категорий над религииозными и этническими в политике Российского государства^[8].

           Таким образом, в историографической традиции доминирует мнение о ведущей роли государства в развитии сословий, наиболее конституированным из которых стало в XVIII в. дворянство, превратившись из социальной группы служилых людей в правящий класс, костяк бюрократического аппарата и армии, основную интеллектуальную силу [282] империи, «своего рода несущую конструкцию всей структуры самоорганизации общества (административное и хозяйственное управление, судебно-правовое регулирование, финансы, внутренняя и внешняя безопасность, религиознокультовая и идеологическая функции и т.п.)»^[9]. Отношение власти к господствующему сословию, которое являлось главным адресатом официальной идеологии, определяло в значительной степени и приоритетные ценности доктрины русского абсолютизма XVIII в. Однако сущность политики самодержавия, направленной на статуирование дворянского сословия, имеет разнообразные трактовки, которые условно можно было бы объединить в три ведущие историографические концепции: тезис о всеобщем закрепощении сословий в XVI-XVII вв. и их постепенном освобождении на протяжении XVIII и XIX столетий; вывод о продворянском характере российской монархии, защищающей интересы господствующего класса; и, наконец, признание относительной независимости политических и правовых институтов власти от интересов различных социальных групп, составляющих российское общество.

           Концепция всеобщего закрепощения сословий была выработана не без влияния коренных преобразований эпохи великих реформ представителями государственной или юридической школы, наиболее авторитетного направления в российской исторической науке второй половины XIX в. В трудах С.М.Соловьева, К.Д.Кавелина, А.Д.Градовского, Б.Н.Чичерина, Н.М.Коркунова указывалось, что в XVI-XVII вв. рассредоточенное на больших пространствах население было прикреплено государством к месту жительства или конкретной социальной группе в целях контроля за уплатой налогов или выполнением повинностей. Необходимость закрепощения обосновывалась в трудах представителей государственной школы и их последователей, как правило, более или менее отчетливо (огромные малозаселенные территории, колонизация, развитие «вширь», на[283]беги кочевников и т.п.), но причины постепенного освобождения сословий, начиная с верхушки социальной пирамиды, а именно с дворянства, практически не указывались, если не принимать во внимание вскользь упоминаемое снижение внешней опасности. Кроме того, в данной концепции не раскрываются глубинные социально-экономические причины установления крепостного права в России, а личная зависимость крестьян ошибочно отождествляется с обязанностью служить, возлагаемой на дворянина. Тем более некорректно сопоставление Манифеста о вольности дворянства 1762 г., который имел весьма ограниченное влияние на социальный статус и образ жизни дворянского сословия, и глобальной по своему значению реформы 1861 г., приведшей в конечном итоге к кризису государственного масштаба.

           Однако, несмотря на развернутую критику данной теории советскими специалистами^[10], которые всерьез говорили лишь о закрепощении крестьянства и низших слоев посада, выводы русских историков второй половины XIX в. поддерживаются многими современными исследователями. С точки зрения Б.Н.Миронова, к началу XVIII в. «все население России было закрепощено, причем в большинстве случаев на двух или трех уровнях: духовенство — государством и епископами, посадские — государством и посадской общиной, государственные крестьяне — казной и сельской общиной, помещичьи крестьяне — казной, сельской общиной и помещиком, дворянство — государством». Профессор И.Мадариага, избегая слишком обязывающей категории «всеобщего закрепощения», также пишет о зависимости, которая «в той или иной форме пронизывала буквально все слои русского общества: каждый человек был обязан служить какому-либо лицу или государству». Финансовые и военные нужды государства, полагает профессор, примитивность административного аппарата, недостаточно развитая экономика в конечном счете обусловили [284] принадлежность каждого члена общества к одной из правовых категорий — сословий или состояний. Столь жесткое сословное структурирование, по мнению американской исследовательницы Дж.Хартли, являлось не только объективной характеристикой социального развития России, но также признавалось современниками и определяло возникающую в их сознании картину общества^[11].

           Последователи государственной школы, разумеется, указывали на относительную независимость государства от интересов различных социальных групп, в том числе и дворянства, что сближало их взгляды с позицией многих советских и современных исследователей, не разделяющих собственно теории всеобщего закрепощения. В ходе развернувшейся в советской науке дискуссии об абсолютизме 1968-1975 гг. большинство ученых отказались от господствующего в историографии предыдущего десятилетия положения о «равновесии сил» между дворянством и буржуазией. Так, например, причину «большой политической и экономической силы власти» участник дискуссии С.М.Троицкий усматривал прежде всего в господстве крепостничества и «наличии огромных земельных фондов в руках абсолютного монарха»^[12].

           В современной науке постулируется присущее самой политической природе абсолютизма «отчуждение» от требований тех или иных социальных групп; а также устойчивость власти, опирающейся не только на дворянство, но и на крестьянство, городское сословие, духовенство и даже казачество; преданность служилой бюрократии, сдерживающей олигархические устремления землевладельческого нобилитета, и т.д. В то же время некоторые специалисты поддерживают неоднократно высказываемое в советской историографии мнение о продворянском характере россий[285]ского абсолютизма, утверждение которого являлось в отличие от Западной Европы не результатом баланса сил феодального сословия и буржуазии, а скорее последствием слабого развития капиталистических отношений. Свой тезис о единстве интересов самодержавия и дворянства исследователи связывают с целым рядом следующих явлений социальной жизни общества: искусственно насаждаемые властью сословные перегородки и одворянивание чиновничества в целях укрепления положения высшего сословия, обладающего правом на занятие командных должностей в гражданском управлении и армии; свобода от обязательной службы, монополия на владение землей и крепостными и другие исключительные привилегии дворянства; примирение в политике самодержавия устремлений различных элитарных групп в стратегических интересах господствующего класса и т.д. Подобные аргументы породили в научной литературе определение политического строя России XVIII в. как дворянско-чиновничьей или дворянской патерналистской монархии^[13].

           При этом, на первый взгляд, вызывает недоумение тот факт, что выводы об относительной независимости власти от интересов элиты и всеобщем закрепощении сословий, с одной стороны, и продворянском характере политики абсолютизма — с другой, могут присутствовать в рассуждениях одного исследователя. Однако данный историографический казус объясняется не противоречивостью концепции того или иного ученого и даже не ошибочностью идеи всеобщего закрепощения или, напротив, тезиса о единстве политических целей самодержавия и господствующего класса. Речь идет лишь о различных акцентах и различных [286] ракурсах взгляда на единый, но крайне сложный, детерминированный самой спецификой российской государственности процесс формирования политики власти по отношению к дворянству. В стране с «минимальным совокупным прибавочным продуктом» неизбежно складывался мобилизационный тип развития, который мог осуществляться лишь при ведущей социо-экономической роли государства и высокой степени зависимости всех социальных групп, в том числе и дворянства. С другой стороны, упрощенная система самоорганизации российского общества, обусловленная в конечном итоге экстенсивным характером земледельческого производства и объективной невозможностью его интенсификации, превратила дворянство в главную социальную опору абсолютизма, соучастника государственного управления^[14].

           Таким образом, сочетание принуждения и гарантии высшего положения в обществе, осложняемое периодическими конфликтами власти с олигархическими притязаниями элиты, определяло сущность политики самодержавия по отношению к дворянству, которой еще предстоит стать предметом всестороннего изучения.

           При всем многообразии трактовок данной проблемы в историографии сложилась единая для большинства исследователей оценка Петровского правления как принципиально нового этапа формирования дворянского сословия^[15], которое происходило по инициативе власти, под ее контролем и отвечало прежде всего интересам государства. Подобный вывод исследователи делают на основе законодательства, которое продолжает оставаться в работах исто[287]риков главным источником, характеризующим взаимоотношения власти и общества. Важнейшими документами первой четверти XVIII в., отражающими политику монархии в отношении дворянства, признаются указ о единонаследии 1714 г. и Табель о рангах, то есть законодательные акты, регламентирующие характер службы высшего сословия и системы вознаграждения за нее.

           Указ о единонаследии включал, как известно, два важнейших положения: во-первых, правило передачи поместья только одному из сыновей (а если в семье лишь одна дочь, то ей), с тем, чтобы остальные шли на государственную, гражданскую или военную, службу, и во-вторых, высочайшее решение об окончательном уравнении статуса поместья со статусом вотчины. Новый порядок «обращения в род» земельных владений лишь формально может быть уподоблен системе западноевропейского майората, строго, а не по выбору завещающего, отдающего первенство старшему сыну. Так, еще В.О.Ключевский писал, что «указ не утверждал исключительного права за старшим сыном; майорат был случайностью, наступавшей только при отсутствии духовной: отец мог завещать недвижимое и младшему сыну мимо старшего; указ установлял не майорат, а единонаследие, неделимость недвижимых имений»^[16]. Таким образом, нельзя согласиться с исследователями, связывающими закон 1714 г. с попыткой введения в России правила майората. Вызывают некоторое сомнение и такие весьма противоречивые трактовки социального смысла указа о единонаследии, как обращение части дворянства в третье сословие^[17], с одной стороны, или превращение российского господствующего класса в подобие западноевропейской аристократии — с другой^[18]. Наиболее резонной [288] представляется точка зрения специалистов, полагающих, что интересы государственной казны вынуждали власть всячески противодействовать стихии измельчания поместий и экономической деградации высшего сословия^[19].

           Представление самодержавия о «государственной пользе» в данном случае шло вразрез не только с повседневными экономическими интересами помещиков, но и с реальными возможностями власти обеспечить средствами к существованию лишенных недвижимости дворянских детей. Не случайно владельцы имений игнорировали закон о единонаследии, а в 1731 г. это положение указа под давлением представителей высшего сословия было вообще отменено. Тот факт, что во время петровского правления так и не установилось правило майората, позволил некоторым специалистам прийти к заключению об отсутствии в России «землевладельческого нобилитета» и «класса феодалов» «западного образца». В результате дворянство, как полагает Р.Пайпс, не имело достаточного потенциала, чтобы «сопротивляться наиболее крайним формам абсолютизма»^[20].

           С данной точки зрения другая часть закона 1714 г., окончательно уравнивающая в правах статус вотчины и поместья, также призвана была укреплять феодальную собственность на землю. Но в отличие от параграфов о единонаследии, это положение знаменитого указа стало мощным стимулом для развития вотчинного господского хозяйства и было с воодушевлением воспринято высшим сословием. Именно в первой четверти XVIII столетия происходит рост господских усадеб и появляются первые хо[289]зяйственные инструкции владельцев имений для своих приказчиков^[21].

           При оценке указа 1714 г. важно уловить глубинную внутреннюю взаимосвязь между двумя его положениями, которые часто в историографии анализируются изолированно. Кроме того, столь значимый в социальной истории дворянства закон продуктивно рассматривать в широком контексте взаимоотношений власти и дворянства и, в частности, мощного и порой деформирующего воздействия государства на эволюцию феодального землевладения.

           Развернутый анализ феномена условной формы феодального землевладения, при введении которой политические интересы власти оказались сильней экономической целесообразности, приведены в монографии Л.В.Милова. Форсированные темпы распространения поместий на великокняжеской земле в XV-XVI вв. были обусловлены объективной необходимостью поиска резервов для внутреннего укрепления государства. Условная форма землевладения устанавливалась верховной властью и потому «влекла за собой резкое усиление политико-экономической роли государства, ставила каждого помещика в прямую зависимость от государя, сделав факт обладания дозированной долей земли лишь следствием его верной службы». Примерно с середины XVI в. и обладание вотчиной было для каждого феодала также обусловлено государственной службой. Несмотря на то, что годы Смуты обнаружили явную неэффективность поместий как формы хозяйства, власть не форсировала обратного преобразования поместий в вотчины. «Слишком важна была условная система землевладения для политического укрепления системы самодержавной неограниченной власти монарха, для форми[290]рования дворянства как основы незыблемого государственного единства»^[22].

           Следовательно, такие мероприятия власти, как уравнение статуса вотчины и поместья указом 1714 г. и введение денежного жалованья в качестве вознаграждения сначала военным и позднее чиновникам, означали не уменьшение обязанностей дворянства перед государством, а закрепление одинаковой служебной ответственности и за собственниками наследственных имений, и за владельцами условных держаний. Более того, «верноподданнический долг» служащего дворянина ставился властью выше рачительности хозяина, владеющего процветающим имением и заботящегося о достатке своих крестьян. И с позиции власти, и по собственным ценностным ориентациям вотчинник XVIII в. даже после отмены обязательного характера государственной службы оставался помещиком^[23].

           Оформившееся в первой четверти XVIII в. собственно дворянское законодательство, по мнению многих специалистов, свидетельствует, что монархия видела в высшем сословии прежде всего кадровых военных, чиновников, придворных. Возложенная на каждого дворянина обязанность постоянной, всеобщей и «ревностной» службы государству стала единственной законодательной гарантией всех привилегий высшего сословия, и прежде всего владения землей и крестьянами. Еще А.В.Романович-Славатинский писал, что «отличительная черта в истории нашего дворянства, сравнительно с дворянством Западной Европы, состоит в том, что у нас оно всегда было установлением политическим, существовавшим и видоизменявшимся, сообразно целям и потребностям правительства»^[24].

           [291] Другим важнейшим документом, который воплотил «усилия государства» по «модернизации правовых основ службы»^[25], специалисты единодушно признают Табель о рангах. Вступивший в действие 24 января 1722 г. этот государственный закон создал своеобразную иерархию служебных разрядов и систему продвижения государственных чиновников, военных и лиц, состоящих при царском дворе. Все должности были поделены на две категории: военные и штатские, включающие 14 рангов или классов, которые строго соотносились между собой таким образом, что каждая штатская должность имела определенный военный эквивалент. Низшие чины, с 14 по 9, давали их носителям на статской службе только личное дворянство, с 8 ступени можно было получить потомственное дворянское звание. Военные становились потомственными дворянами с 12-го класса. За выслугу личные дворяне могли также перейти в потомственные. Отныне принцип приоритета знатности и родовитости при занятии должности навсегда уступал место принципу выслуги и полной последовательности прохождения всех рангов.

           Несмотря на то, что Табели о рангах посвящена обширнейшая исследовательская литература, в историографии присутствуют весьма противоречивые оценки этого документа. Одни исследователи в расширении состава господствующего сословия в результате действия принципа выслуги усматривают процесс «размывания дворянства», а другие, напротив, явление постепенного «одворянивания» преуспевающих на службе разночинцев. Последняя точка зрения представляется мне более аргументированной. Речь идет о том, что бывшие церковные служители, купцы, мещане и даже крестьяне в борьбе за карьеру усваивали ценности высшего сословия, в состав которого стремились и образу жизни которого пытались следовать^[26]. Е.В.Анисимов пишет, что «недворянин, проходя лестницу чинов, вливался [292] в контингент военных и чиновников не как чужеродное тело, а как дворянин»^[27]. Многие специалисты, и прежде всего советские историки, неоднократно указывали, что и для разночинцев, и особенно для крестьян было очень трудно получить статус, дающий даже личное дворянство^[28].

           Наряду с противоречивыми оценками последствий введенного Табелью о рангах принципа выслуги в историографии существуют и различные интерпретации процесса «бюрократизации» высшего сословия. Ряд специалистов, в частности С.М.Троицкий, полагали, что в борьбе с оппозицией феодальной аристократии абсолютная монархия опиралась на среднее и мелкое дворянство и стремилась создать дворянскую бюрократию, что способствовало сохранению и насаждению сословности и задерживало превращение бюрократии в бессословную категорию буржуазного общества^[29]. В то же время в историографии существует и другая точка зрения, согласно которой именно с петровских времен идет процесс постепенного обособления в составе господствующего сословия дворянства бюрократической касты. Так, А.Н.Медушевский полагает, что в результате петровских преобразований «увеличивалась рационализация правящего класса, его организации, которая шла теперь не по линии внутрисословных подразделений, а по чиновному рангу, во-первых, и по функциональному признаку (принадлежность к военной, гражданской или дворцовой иерархии), во-вторых»^[30].

           [293] Специалистов, признающих феномен «одворянивания» чиновничьей касты или же, напротив, «бюрократизацию» дворянства объединяет признание постепенного процесса консолидации господствующего класса. Исследователи усматривают симптомы известной нивелировки дворянства на основе введения единого юридического статуса двух форм феодальной собственности на землю (вотчины и поместья) и формирования жесткой иерархической структуры сословия, обязанного нести «постоянную» и «всеобщую» повинность государственной службы^[31]. Однако в данном контексте единственной причиной консолидации господствующего класса признается законодательная воля монарха, а главным показателем этого процесса — формальные юридические критерии. В то время как о консолидации дворянства нельзя говорить без учета социальнопсихологического фактора и, в частности, механизма внутренней сплоченности высшего сословия. Также остается неясным вопрос о заинтересованности государства в развитии политического самосознания высшего сословия.

           В литературе фиксируется упрощение системы вассалитета, когда все дворяне превращаются в прямых подданных императора и между монархом и дворянином исчезают посредствующие звенья, свойственные эпохе уделов и становления централизованного государства^[32]. В результате возрастала относительная независимость власти от различных групп в среде дворянства и, что особенно важно, его политической элиты. С другой стороны, в историографии существует мнение об обособлении в среде российского общества профессионального чиновничества, представители которого рекрутировались из самых различных сословий, утрачивали связь с определенной социальной группой [294] и ориентировались прежде всего на интересы государства^[33]. Будучи послушным орудием верховной власти, бюрократия, по мнению Ю.М.Лотмана, не оставила следа в духовной жизни России, не создала ни своей культуры, ни своей этики, ни даже своей идеологии^[34]. Признание конфликта между высшим сословием и кадровыми чиновниками легло в основу концепции М.Раева, который полагает, что рост бюрократизации управления в России XVIII в. с его «деперсонализацией» личности оттолкнул от престола часть элиты, дав импульс последующему расколу дворянства и формированию первых поколений русской интеллигенции^[35].

           Несмотря на господствующий в историографии интерес к Табели о рангах как важнейшему этапу формирования профессиональной бюрократии, ряд специалистов усматривают в этом документе своеобразный итог всей политики первого российского императора, направленной на выработку новых принципов структурирования дворянского сословия. Всестороннее изучение социальной истории служилых людей допетровской Руси позволило исследователям последующих эпох прийти к выводу, что действительно «сословие дворянства XVIII-XIX вв. в том виде, каким мы его знаем по литературе, было оформлено, точнее организовано Петром»^[36]. На протяжении XVIII столетия происходила ликвидация многочисленных сословно-чиновных групп в составе светских феодалов. Окончательно термин «дворянство» для обозначения всего сословия утвердился при Екатерине II^[37]. Но решающим этапом обособ[295]ления дворянства в среде исчезающего сословия служилых людей и превращения его в политическую элиту общества исследователи единодушно признают правление Петра I^[38].

           Работы, посвященные иерархии высшего сословия, принадлежащие главным образом дореволюционным российским авторам, и исследования историков второй половины XX в., в которых анализируется социальная структура бюрократии XVII — начала XVIII в., со всей очевидностью свидетельствуют, что Петр не прибегал к насильственному вытеснению старой аристократии^[39]. Тем не менее первый российский император, отказавшись от жестких методов, не только обрек на постепенное исчезновение структуру старой московской элиты, но и кардинально изменил статус титулованного дворянства. Обращает на себя внимание тот факт, что под воздействием социальных преобразований Петра были потеснены не собственно старые фамилии, сколько престиж их чинов и родовая монополия княжеского титула.

           В данном контексте некоторая односторонность усматривается в выводах исследователей, полагающих, что социальная политика Петра была направлена на усиление но[296]вой служилой элиты, рекрутирующейся, прежде всего, из среды мелкого и среднего дворянства^[40]. С другой стороны, не следует абсолютизировать и сохранение политического влияния старомосковской знати, которое, по мнению ряда разделяющих эту точку зрения специалистов, поддерживалось патронажными и брачными связями в среде аристократии, а также личными пристрастиями императора при назначении на высокие должности^[41]. Социальная политика Петра в отношении дворянства была направлена не на смену состава элиты, а на принципиальное изменение взаимоотношений власти и верхушки общества.

           В историографии отсутствуют работы, непосредственно посвященные влиянию отмены местничества и введения принципа выслуги на сознание дворянства. В то время, как эта проблема представляет особый интерес не только для исследователей петровского времени, но и для специалистов, реконструирующих духовную жизнь высшего сословия на материале более поздних периодов. Так, например, нуждается в глубоком осмыслении актуализация достоинства древних родов в среде фрондирующего дворянства последней трети XVIII — начала XIX в., которое системе личной выслуги противопоставит не претензии старых фамилий на высокие должности, а индивидуальное право не служить вообще и оценивать собственную честь вне степеней чиновной иерархии.

           Итак, несмотря на различные трактовки значения Табели о рангах, большинство исследователей оценивают этот документ и в целом сословную политику Петра в плоскости юридической и социальной проблематики. Иными словами, в литературе детально проанализированы новые для дворян[297]ства условия регулярной, обязательной, пожизненной службы, которая с начала XVIII в. вознаграждалась уже не только земельным наделом, но и жалованием, осуществлялась на основе полной последовательности прохождения всех рангов и предполагала получение образования. Соответственно социальная направленность многих исследований обнаруживается в повышенном интересе ученых к таким процессам, как бюрократизация дворянства, формирование профессионального чиновничества, одворянивание выходцев из непривилегированных слоев, консолидация господствующего класса и т.п. К сожалению, в историографии отсутствуют специальные работы, посвященные результатам воздействия сословной политики Петра I на сознание дворянства, с одной стороны, и методам социального контроля власти, направленным на формирование лояльности представителей элиты — с другой. Безусловно, в исследовательской литературе эти проблемы так или иначе затрагиваются, однако, как правило, главный акцент делается на карательной системе и жестких фискальных мерах.

           Повышенное внимание именно к принудительной и регламентирующей составляющей дворянского законодательства не только подвело некоторых исследователей к выводу об ужесточении положения привилегированного класса, но и вновь актуализировало проблему всеобщего закрепощения сословий. «В целом петровская политика в отношении дворянства, — пишет Е.В.Анисимов, — была весьма жесткой, в сущности закрепостнительной, ибо дворяне-чиновники, дворяне-офицеры имели во всех смыслах гораздо меньше свободы, чем служилые “по отечеству” XVII века». Автор с сомнением относится к определению социального статуса дворянства как господствующего класса, поскольку точнее было бы говорить лишь о привилегированном сословии военных и чиновных слуг русского самодержца^[42]. В связи с этим возникает вопрос— существовала ли вообще у Петра разработанная идея создания сословного строя в России, или же первый император ориен[298]тировался лишь на военные и фискальные потребности военного времени.

           В данном контексте наиболее резонным представляется признание явного приоритета потребностей расширяющей свои границы державы: сословная политика Петра проводилась прежде всего в интересах государства и была подчинена стоящим перед страной стратегическим задачам. Однако под мобилизационными усилиями российского самодержавия следует понимать не только увеличение служебного бремени, возложенного на дворянство. Интенсификация социального контроля со стороны любой власти не сводится исключительно к прямому принуждению, но предполагает и целенаправленное воздействие на сознание подданных. В этом отношении особенный интерес представляет работа Л.Ф.Писарьковой, где, в частности, указывается, что «воспитать честного чиновника <.. .> Петр I пытался не только суровыми наказаниями виновных; во многих указах он обращается к христианской и гражданской совести служащего». По мнению автора, одним из методов воздействия власти на сознание новой бюрократии стало четкое определение в законодательстве таких понятий, как «взятка», «сребролюбие», «преступление по службе»^[43].

           Однако в целом механизмы функционирования идеологии абсолютизма, призванной воспитать государственное мышление у политически активной элиты, не стали еще темой отдельного исследования. В большинстве работ, непосредственно посвященных социальному развитию России в первой четверти XVIII в., затрагиваются преимущественно лишь два аспекта столь обширной проблемы. Авторы отмечают резкий рост значения государственной службы в жизни дворянина и постепенное наполнение новым содержанием этой главной социальной обязанности привилегированного сословия.

           В историографии преобладает точка зрения, согласно которой представление о высшем долге служения государю и отечеству сложилось еще в XV-XVI вв. и продолжало [299] существовать в XVIII столетии, однако мотивы и смысл государственной службы не оставались неизменными и трансформировались с течением времени. «В начале XVIII в., — пишет Б.Н.Миронов, — идея всеобщей службы государю ради достижения божественной благодати и спасения сменяется идеей всеобщей службы государству ради общего блага. <.. .> Таким образом, в первой четверти XVIII в. идея государства из преимущественно религиозной превратилась в идею преимущественно светскую»^[44]. Исследователи усматривают и такие новые явления в развитии общественного сознания, как дифференциация понятий «государь» и «государство», а также провозглашение главенствующей ценности «всенародной пользы» и «общественного блага»^[45].

           Данные наблюдения непосредственно связаны с политическим языком конкретной эпохи, следовательно, они нуждаются в дальнейшем уточнении на основе понятийного анализа текстов источников. Ведь, прежде чем констатировать размежевание понятий «государь», «государство», «отечество», необходимо составить четкое представление о смысле, который вкладывали в них современники. Закономерное усложнение содержания и потому углубление разницы значений тех или иных терминов, которые определяют общественное сознание, еще не означает их противопоставления и поляризации. Известная смысловая дифференциация понятий «государь», «государство», «отечество» в русском языке первой четверти XVIII в. лишь усиливала их роль в качестве приоритетных идеологических ценностей. Абсолютная власть персонифицировалась в личности императора, служба которому сливалась с чув[300]ством патриотизма и причастности к победам усиливающейся державы^[46].

           Несколько большее внимание в литературе уделяется реальному наполнению таких терминов, как «государственный интерес», «общее благо», «польза и прибыток общий», «благо отчества» и т. п. Однако даже в наиболее аргументированных исследованиях прежде всего отмечается мобильность содержания этих понятий, смысл которых трансформировался в зависимости от конкретной обстановки и намерений власти. Так, Х.Баггер констатирует емкость и эластичность содержания термина «общее благо», что представляло правительству широкий простор для его произвольных толкований и служило великолепным средством узаконения неограниченных прав монарха». Н.И.Павленко приходит к выводу, что внешнеполитический аспект «общего блага» вырисовывался в официальном языке петровского правления более отчетливо и подразумевал целостность территории, в то время как «содержание общего блага, обращенного внутрь страны» сводилось к способности подданных служить «государственному интересу»^[47]. Подобная расплывчатость смысла понятий «общая польза», «государственный интерес», «благо отечества» и т. п. может быть конкретизирована при четком определении функций источников, в которых они упоминались, и сравнительном анализе декларативных текстов, с одной стороны, и указов, призванных непосредственно воздействовать на сознание подданных — с другой.

           [301] Комплексное терминологическое исследование языка исходящих от престола документов представляется важным не только для воспроизведения политической доктрины российского абсолютизма, но и для понимания каналов ее влияния на мотивацию представителей высшего сословия. Это воздействие не был исключительно принудительным, а в сфере идеологической не ограничивалось провозглашением официальной концепции государственной службы, содержание которой остается к тому же недостаточно изученным. Характерная в целом для историографии Петровского времени фрагментарность исследования конкретных механизмов социального контроля создает известный информационный вакуум, препятствующий формированию цельного представления о взаимоотношениях власти и элиты в XVIII столетии.

           Остается неясным, почему и спустя более 20 лет после отмены обязательного характера службы и более 60 лет после провозглашения Табели о рангах, основные положения этого знаменитого Петровского документа продолжали оставаться главным принципом структурирования высшего сословия. В «Грамоте на права, вольности и преимущества благородного Российского Дворянства» 1785 г. также был сформулирован приоритет последовательного прохождения всех рангов на основе личной выслуги: «<...> Российское дворянство, входя в службу военную или гражданскую, проходит все степени чиноначалия и от юности своей в нижних узнает основание службы». Как и во времена правления Петра, единственным показателем знатности в Жалованной грамоте признавалась служба государю: «Достигают же до вышних степеней те Российского Дворянства знаменитые особы, кои отличаются <...> службою». И точно также монаршая милость оставалась главным источником и подтверждением родового достоинства: «Обыкла Россия исстари видеть службы, верность, усердие <...> Сему свидетельства подлинные находятся в древнейших поколениях родов Нашего <...> подданного Российского дворянства»^[48]. Каким образом российскому абсолютизму удалось провозглашенный в начале XVIII в. высочайший [302] указ об обязательной регулярной службе превратить к 1785 г. в добровольно принятый образ мысли и образ жизни привилегированного сословия?

           По всей видимости, в правление Петра I были заложены основы сословной политики власти в отношении дворянства, идеологическая составляющая которых оказалась наименее подверженной изменениям. Именно в этот период перестала существовать социальная группа, именуемая «служилые люди по отечеству», и возникло сословие, которое первый император гордо называл «шляхетство», не забывая, однако, добавлять — «нашею милостью в оную честь возведенное»^[49]. На это сословие была возложена принудительная повинность обязательной, регулярной, пожизненной службы на основе личной выслуги, ставшая одновременно и почетным правом дворянства. Парадокс, над которым еще предстоит размышлять историкам, заключался в том, что высшее сословие в начале XVIII в. формировалось одновременно и как привилегированное, и как зависимое от престола. Дальнейшее исследование механизмов реализации всех аспектов социальной политики абсолютизма, в том числе идеологического и психологического, обогатит представление о развитии дворянского сословия в XVIII в. и приблизит к пониманию таких феноменов, как «дворянская фронда», «дворянская литература», «поэт и царь» в русской истории.