Особенности мобилизационного развития СССР в годы хрущевской «оттепели»

Автор
Шестаков Владимир Алексеевич

Аннотация

В статье рассматриваются проблемы адаптации, модернизации соз­данной на заре советской власти мобилизационной системы в условиях хрущевской «оттепели». Автор исходит из альтернативности истори­ческого процесса, наличия на том или ином этапе развития экономи­ческих, политических, ментальных и иных развилок, связанных с при­нятием политических решений, изменением общественных настроений. В статье анализируются объективные условия принятия политических решений сталинским наследниками, их реальные цели и имеющиеся у них ресурсы, достигнутые результаты.

Ключевые слова
эволюция, модернизация, кризис, десталинизация, мобилизация, демобилизация, либерализация, советская система, ГУЛАГ, реформы, перестройка

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Шестаков В.А. Особенности мобилизационного развития СССР в годы хрущевской «оттепели» // Труды Института российской истории. Вып. 10 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Ю.А.Петров, ред.-коорд. Е.Н.Рудая. М., 2012. С. 319-342.

Текст статьи

[319]

В.А. Шестаков

ОСОБЕННОСТИ МОБИЛИЗАЦИОННОГО РАЗВИТИЯ СССР В ГОДЫ ХРУЩЕВСКОЙ «ОТТЕПЕЛИ»[*]

           Годы хрущевской «оттепели» занимают важное место в отечест­венной истории ХХ века. Именно в этот период завершается пере­ход советского общества из сельского состояния в городское, из по­луиндустриального в индустриальное. За десятилетие реформ были ослаблены основные черты сталинского социализма — его нецивили­зованность, репрессивность, частично ликвидирована система прину­дительного труда, начался процесс реабилитации политзаключенных. Н.С. Хрущев смог ослабить идейно-догматический характер сталин­ского социализма. В совокупности изменения сталинской модели со­циализма в середине ХХ века достигли таких пределов, что дали ве­ские основания исследователям говорить о хрущевском социализме[1]. В современной историографии многие аспекты хрущевских преобра­зований получили достаточно полное освещение[2]. Но, к сожалению, необъективные оценки, данные реформатору на октябрьском плену­ме ЦК КПСС 1964 г., пережили не только самого политика, но и па­дение советского режима. Отечественные историки и экономисты, в отличие от западных исследователей[3], до сих пор негативно оценива­ют попытки Хрущева придать новые импульсы развитию советской экономики[4]. В частности, объективно не определен вклад Хрущева и его конкурентов в модернизацию мобилизационной системы. В [320] отечественной историографии в годы горбачевской перестройки, без особых споров и аргументации, сложилось мнение, что Н.С. Хрущев в 1950-е годы избрал самый консервативный вариант реформирова­ния экономики, и более того, упустил шанс выйти из социализма[5]. Такая постановка вопроса предполагает реальное существование в тех исторических условиях других более радикальных и, стало быть, более эффективных вариантов модернизации народного хозяйства. Некоторые авторы считают, что таким альтернативным вариантом мог быть комплекс идей, предложенных Л.П. Берией и Г.М. Мален­ковым в 1953 г., и, в первую очередь, тех из них, которые были связа­ны с реформированием аграрного сектора[6].

           На наш взгляд, один из объективных недостатков существую­щей литературы, посвященной периоду «оттепели», связан с тем, что оценки деятельности и итогов реформ сталинских наследников фактически предшествовали анализу самой системы. С достаточной ясностью вопрос о возможности и пределах эволюции мобилизаци­онной системы советского типа впервые был поставлен перед иссле­дователями лишь после демократических революций конца ХХ века в странах Восточной Европы и СССР.

           В свете новых архивных документов и методологических под­ходов сложившаяся негативная оценка итогов десятилетия реформ представляется сугубо односторонней. Чтобы ответить на вопрос, почему сталинские наследники, и, прежде всего, сам Хрущев, не смогли воспользоваться достаточно благоприятными возможностя­ми четко сформулировать и реализовать стратегию реформ, следует, очевидно, ответить на непростой вопрос о способности мобилизаци­онной системы к эволюции в тех условиях.

           В общих чертах советская мобилизационная система возник­ла уже в годы гражданской войны, но окончательно она складыва­ется лишь к середине 1930-х годов. По существу она представляла собой реализацию идеи государственной монополии. Ее уникаль­ность состояла в том, что она полностью противостояла рыночной экономике, была несовместима с ней[7]. Утопическая задача построе­ния социализма в кратчайшие сроки в условиях международной изоляции и самоизоляции существенно повлияла на всю систему власти и управления. Менее чем за двадцать лет в силу внутренней логики диктатура пролетариата перерастает в диктатуру правящей коммунистической партии, а затем и диктатуру одного человека. Стремление власти опереться в решении производственных вопро­сов на партийные структуры приводит уже в середине 1930-х годов к окончательному огосударствлению правящей партии, к превраще­нию Советов в декоративные учреждения. Государственные органы [321] в центре и на местах полностью лишаются самостоятельности. Ха­рактерными чертами политической системы становятся сверхцен­трализация, мобилизационные методы функционирования госу­дарственного механизма, однопартийность. В условиях разбухания административно-управленческого аппарата становятся ненужны­ми органы демократического контроля — ЦКК—РКИ. Отныне они нужны лишь как послушные звенья исполнительного аппарата. «Нам нужна теперь не инспекция, — заявил на XVII съезде партии Сталин, — а проверка исполнения решений центра...»[8] Такой орга­низацией становится комиссия партийного и советского контроля. В те же 1930-е годы завершается формирование мощного репрессив­ного аппарата. В условиях ликвидации частной собственности и от­ключения рыночных механизмов, репрессии становятся важнейшим и неустранимым элементом мобилизационной системы, поддержи­вающим дисциплину и авторитет власти и заставляющим людей ра­ботать с высокой отдачей. С ликвидацией оппозиции достигает пика режим тотального контроля над обществом. Невозможность для сталинского руководства опереться для легитимации своей власти на авторитет традиций, а также демократически выраженную волю большинства населения вызывает к жизни необходимость созна­тельного культивирования личности Сталина.

           Демонтаж рыночных механизмов, активное вмешательство го­сударства в экономику позволили большевистской власти решить многие вопросы экономического и социального развития, воз­никавшие в предвоенные годы. Однако уже к началу 1940-х годов становится очевидным (особенно для сторонних наблюдателей), что многие недостатки мобилизационной системы носят далеко не временный характер. Ориентированная на централизованные, во­левые решения, она была способна на поиск решений управленче­ских и иных задач, лишь санкционированных на самом верху. Не испытывая никаких воздействий со стороны рынка она решитель­но отвергала самостоятельность предприятий, сколько бы она не декларировалась. Процессы формирования планов, определения директивных заданий из-за огромного разнообразия видов про­дукции оказывались предельно сложными. Нередко задания выда­вались без выделения необходимых ресурсов. Балансы достигались лишь на бумаге, а в жизни все получалось иначе. В результате со­ветская экономика, изначально призванная работать в постоянном напряженном мобилизационном режиме, в реальности функцио­нировала иначе, находясь в движении между двумя крайними точ­ками — от абсолютно стабильного, застойного до нестабильного, аварийно-мобилизационного состояния[9]. Закономерно, что вслед [322] за крайней мобилизацией общества и экономики в период Великой Отечественной войны должен быть последовать период демобили­зации. Номенклатура, не желавшая вечно жить в ожидании репрес­сий, ищет и находит в первые послевоенные годы бюрократические способы самозащиты, что в итоге приводит к полупараличу госу­дарственного управления, к тому, что сам И.В. Сталин назвал «цен­тростопом»[10]. Обсуждение острых вопросов управления народным хозяйством на Политбюро ЦК КПСС в первые послевоенные годы говорит о том, что сталинское руководство за частными сбоями в планировании не видит фундаментальных проблем системного ха­рактера, ограничиваясь поиском очередных «стрелочников». «Про­ектанты у нас, сволочи, — утверждал Сталин на заседании в декабре 1947 г., — проектируют все только новые заводы и раздувают строи­тельство»[11]. Вождь не смог и не захотел увидеть многие новые теоре­тические проблемы модернизации страны. Экономическая наука до краха СССР всерьез не поднимала проблем эффективности центра­лизованного планирования, мотивации труда. Сталин старается не замечать, что в созданной им мобилизационной системе бюрокра­тия как власть аппарата вполне способна направлять начальство — источник власти. В итоге исполнялось лишь то, что выгодно бю­рократии, аппарату. Однако и сам Сталин действует по тем же «железным» законам бюрократической иерархии, согласно которым воля начальника выше закона. «Госплан и министерства, — подчерк­нул он на том же декабрьском заседании Политбюро, — исходят из пятилетнего плана. Мы не должны связывать себя пятилетним пла­ном (выделено нами. — В.Ш.). Он был составлен в других условиях, а теперь обстановка изменилась. Пятилетка (речь идет о четвертой пятилетке) составлена с большими дефектами, сгоряча, на другой день после окончания войны. Эти дефекты надо исправить»[12]. Уста­ревший теоретический багаж — одна из важнейших причин того, что Сталин и его ближайшие соратники в первые послевоенные годы интерпретировали масштабную задачу всеобъемлющей модер­низации страны, как чисто количественную, сведя ее, прежде всего, к ответу на военно-технологический вызов США. Власть не реши­лась на реформы системы (точнее, не видела в них надобности), на ее либерализацию, открытие внешнему миру, не пошла на взаимо­действие с Западом. Как следствие, и после победы мобилизацион­ная модель развития в СССР не претерпела серьезных изменений. Основные ресурсы страны направлялись на развитие тяжелой ин­дустрии и военного производства в ущерб другим отраслям экономи­ки. Была продолжена линия на максимальную мобилизацию ресур­сов из аграрного сектора. Разница закупочных и розничных цен на [323] продовольствие достигла максимума, был введен денежный оброк с приусадебных участков (обязательства по поставке сельскохозяй­ственной продукции и налогообложение приусадебных хозяйств). В результате в 1948—1950 гг. средней двухмесячной денежной опла­ты в колхозе по трудодням хватало лишь на покупку 1 кг масла[13]. Власть возводит в идеал жесткую дисциплину, нивелирование лич­ности до положения винтика государственной машины, абсолютное самопожертвование во имя государства, полное отсутствие полити­ческой оппозиции и инакомыслия, плановое хозяйство и централи­зацию экономической и общественно-политической жизни. Одно­временно пропагандистский аппарат раскручивает антизападные кампании. С началом корейской войны (по некоторым сведениям, в ноябре 1950 г.) в Венгрии в Холлохазе на совещании партийных лидеров Восточной Европы принимается решение пересмотреть в сторону еще большего увеличения показатели развития тяжелой промышленности в пятилетних планах на 1951—1955 гг.[14]

           Сегодня вполне доказано, что, после кончины вождя верхние эшелоны советского руководства ощущали необходимость суще­ственного обновления сталинского курса, изменения ряда характе­ристик политической системы, прежде всего, либерализации режи­ма, демонтажа репрессивной системы, поскольку репрессии были направлены, в первую очередь, против элиты[15]. Единовластие Ста­лина настолько очевидно расходилось с провозглашенными прин­ципами «социалистической демократии», что без его преодоления пути вперед не было. Необходимо было срочно отказаться от оче­видных крайностей сталинского режима: обожествления личности вождя, его бесконтрольности, беззаконии и произвола карательных органов[16]. Отсюда и первоочередное желание властной элиты и бю­рократии осудить именно «культ личности». К тому же продолжение обожествления усопшего вождя явно мешало легитимации и без того «низкорослых», по определению Д.А. Волкогонова, сталинских на­следников[17].

           Далеко не все устраивало новых руководителей и в социально­экономической политике Сталина. Экономика к началу 1950-х го­дов хотя и была восстановлена из руин, но была явно перенапряжена и находилась на грани коллапса[18]. Уже в самом начале 1950-х годов основные показатели экономического развития страны серьезно ухудшились. Засуха 1946 г. поставила страну на грань голода. Уро­жаи зерна за 1948—1952 гг. были равны примерно средним за 1928— 1930 гг. (соответственно 77,9 и 76,1 млн. т)[19]. Низкая продуктивность аграрного сектора, дефицит продовольствия стали проблемами на­столько очевидными, что после смерти Сталина в советском руко[324]водстве не возникло даже серьезной дискуссии по вопросу о необхо­димости изменения аграрной политики.

           Главное — экономический рост начиная с первой пятилетки утратил социальную направленность. Более того, он и обеспечи­вался за счет наступления на благосостояние[20]. Перекачка рабочей силы в 1930-е годы в тяжелую индустрию и строительство сопро­вождалась стремительным увеличением фонда заработной платы в отраслях, не создающих потребительские товары. Заработная пла­та в первую пятилетку была резко повышена в тяжелой, а затем в оборонной промышленности. В неприоритетных отраслях (легкая промышленность, торговля, сфера обслуживания) низкие заработ­ки были надолго заморожены, рост оплаты наиболее квалифици­рованных работников (инженерно-технический персонал, научные работники) отставал от оплаты менее квалифицированных. Так было положено начало отрыву оплаты труда от его количества и ка­чества[21]. Хотя с 1928 по 1965 г. номинальная зарплата выросла более чем в 15 раз, реально она в эти годы никогда не превышала уров­ня минимальной обеспеченности[22]. В условиях ограничения фон­да потребления для власти вполне естественной была ориентация оплаты труда на поддержание прожиточного минимума. По этим причинам и на рубеже 1950-х годов известная ленинская трактовка целей экономического развития страны оставалась теоретическим идеалом и не являлась конкретной практической задачей. Про­мышленность была слабо ориентирована на человека, на потре­бление, а больше — на самовоспроизводство. Величина зарплаты и способы ее дифференциации не побуждали работников к более напряженной и эффективной работе. Сталин в послевоенные годы, пытаясь ускорить социально-экономическое развитие страны, об­ращался не к потребностям и стремлениям людей, а к механизму внеэкономического принуждения. В свою очередь, советские люди все меньше требования развития экономики ощущали как внут­реннюю потребность, а как императив, навязываемый извне, со стороны властного аппарата. В силу второстепенности социальных целей в сфере экономики жизненный уровень абсолютного боль­шинства населения и в послевоенные годы оставался крайне низ­ким. Особенно остро стоял вопрос обеспечения населения продо­вольствием. В проекте доклада Хрущева на сентябрьском Пленуме 1953 г. приведены сравнительные данные уровня потребления про­дуктов питания в США, Англии, Франции и СССР в 1950—1952 гг. Эти данные представлены в таблице, которая дает представление об уровне потребления продуктов питания в СССР и странах Запа­да в начале 1950-х годов.

[325]

Потребление продуктов питания в СССР* и ведущих странах Запада^**, в кг в год на душу населения

^*СССР — 1952 г.

^**США, Англия, Франция — 1950—1951 гг.

Источник: РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 167. Л. 9—10.

           Анализ данных показывает, что в СССР в 1952 г. потребление мо­лока и молочных продуктов было почти в 2 раза ниже, чем в США, мяса, рыбы, сахара почти в 3 раза ниже, фруктов — почти в 5 раз ниже, зато потребление хлеба и картофеля было выше почти в 4 раза, чем в США. И что более показательно в примерно такой же пропор­ции соотносился реальный уровень потребления с так называемыми рациональными нормами питания, свидетельствуя о низком уровне потребления основных продуктов питания населением и нерацио­нальной структуре самого питания. В 1953 г. положение с продо­вольствием еще более ухудшилось. Страна стояла на пороге нового голода.

           Эти и другие факты свидетельствовали о том, что использование в послесталинский период мобилизационной модели времен ранней со­циалистической индустриализации подошло к пределу возможностей.

           Понимание необходимости модернизации мобилизационной си­стемы, ее определенной адаптации к новым реальностям проникает в умы советской правящей верхушки еще до смерти Сталина[23]. От­правной точкой постепенной эволюции мобилизационной систе­мы становится отказ от репрессий. Весной 1953 г., когда появилось определенное «окно возможностей» для реализации разных вариан­тов десталинизации и соответственно различных вариантов развития [326] страны, именно степень понимания сталинскими наследниками об­щественных настроений в целом и ожиданий отдельных социальных слоев оказалась решающим фактором для победы за власть. Как по­казывает характер действий каждого из претендентов на власть по­сле смерти Сталина, представления о собственном будущем и буду­щем страны они формировали сообразно своему месту во властных структурах и степенью информированности о происходящих в об­ществе процессах. Весной 1953 г. Л.П. Берия и Г.М. Маленков в силу близости к Сталину в наибольшей мере владели информацией о по­ложении дел в стране, настроениях населения. Хрущев, в недалеком прошлом периферийный политик, — в гораздо меньшей. Соответ­ственно у конкурентов Хрущева гораздо раньше, чем у него самого, сложилось критическое отношение к некоторым сторонам сталин­ской политики. Имея доступ к программным документам, разраба­тываемым в послевоенные годы в недрах партийного и советского аппарата, они смогли со временем сформировать определенную систему взглядов по основным проблемам внешней и внутренней политики и сразу после смерти Сталина приступить к реализации некоторых из них. В последнее десятилетие в историографии утвер­дилась точка зрения, что «арест Берии, суд над ним и его расстрел привели в действительности к приостановке десталинизации и даже ресталинизации[24]. В свою очередь, конкурентам Хрущева, впрочем, без достаточных доказательств, приписываются планы далеко иду­щих реформ, вплоть до выхода из социализма[25]. Эта апологетика не осуществившегося «правого» варианта реформ не подкреплена в достаточной мере источниками и основана на неверной оценке тех вызовов и угроз, с которыми столкнулась страна в рассматриваемый период, основанных на ней ряде неправомерных допущений, умо­зрительных предположений. Во-первых, утверждение, что страна в канун смерти Сталина находилась накануне социального взрыва. Несомненно, последние годы жизни диктатора отмечены ростом со­циальной напряженности. Все слои советского общества, хотя и в разной степени ощущали дискомфорт. Особо взрывоопасная ситуа­ция складывалась среди узников ГУЛАГа. Его состав в послевоенные годы сильно отличался от эпохи «Большого террора», поэтому на­чиная с 1946 г. лагерные восстания следуют одно за другим. По не­которым данным, в 1946—1952 гг. произошло более 20 выступлений. Большей частью они были направлены против сталинского режима «активной несвободы»[26]. Органы правопорядка не случайно рас­сматривали их как возможную предпосылку широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР[27]. Но принципиальное отличие от них выступлений 1953—1954 гг. — демонстративная «со[327]ветскость», подчеркнутая лояльность по отношении к институтам власти. Заключенные ждали амнистии. Эти восстания и забастов­ки имели целью информировать новых хозяев Кремля о том, что происходит в лагерях. «Мы хотим, — говорилось в обращении за­ключенных Горного лагеря к Советскому правительству, Президи­уму Верховного Совета и ЦК КПСС от 27 июня 1953 г., — чтобы с нами разговаривали не языком пулеметов, а языком отца и сына»[28]. Что касается бунтарской активности населения вне лагерей, то, как справедливо считает В.А. Козлов, «стихийные лидеры беспорядков 1950—1960-х годов обычно не покушались на устои коммунистиче­ской Системы. Их действия были направлены либо против “плохих чиновников” на местах, либо — “плохого Хрущева на самом верху”»[29]. Как показывает анализ писем во власть, мемуаров и сводок органов госбезопасности, подавляющая часть советских граждан, включая и диссидентов, разделяла в этот период социалистические ценности, считала, что социализм еще не показал всего, на что способен[30]. Та­ким образом, рубеж 1950-х годов не отмечен массовым разочарова­нием советских людей в социалистической идеологии. Мобилизаци­онная система в целом сохраняла стабильность и жизнеспособность. Динамизм советской экономики, победа над нацистской Германией, эгалитаризм, обеспечивали наглядную убедительность официальной пропаганде. Есть все основания считать, что кризис конца 1940 — на­чала 1950-х годов носил не системный, а модернизационный характер, следовательно, вне субъективных намерений Берии или Маленкова к этому моменту отсутствовала политическая «почва» для выхода стра­ны из социализма. По этой же причине для реализации программы десталинизации «сверху» также имелись существенные ограничения в общественных настроениях. Формальной причиной модернизаци­онного кризиса явилась смерть харизматического лидера. Но главная причина заключалась в очередной смене мобилизационного цикла.

           Со смертью Сталина для его преемников политическая и эконо­мическая стабилизация становится первоочередной задачей. Вос­стания и бунты лишний раз напомнили сталинским наследникам о том, что методы «силовой» мобилизации населения достигли свое­го потолка. Дальнейший силовой нажим создавал бы серьезные экономические проблемы плановой экономике, социальной ста­бильности. Нараставшее снизу давление вело к тому, что вопросы отмены массового террора, выборочной реабилитация безвинных жертв сталинских репрессий становятся главным орудием борьбы за власть в Кремле. Уход харизматического лидера, на фоне расту­щего стремления населения страны к переменам, создавал опреде­ленную угрозу политической стабильности. Десакрализация власти [328] наносит серьезный удар, прежде всего, по самим властным структу­рам, серьезно меняя условия существования всех властных структур, прежде всего, характер связи вождей с обществом. Самый простой и быстрый способ решения этих двух взаимосвязанных задач — укре­пление существующей политической системы, а не ее слом. В этом были солидарны основные претенденты на полноту власти в стране. Политической стабилизации было проще достичь через укрепление существовавшей политической системы, чем через слом. Уже в силу этого обстоятельства весной 1953 г. ни Берия, ни Маленков, и тем более Хрущев, не ставили вопрос о глубокой политической реформе.

           Второе допущение — завышенный реформаторский потенциал Л.П. Берии и Г.М. Маленкова. Вопреки распространенному мне­нию, приписывающему Берии и Маленкову далеко идущие планы по реформированию советской политической системы, их наличие пока не подкреплено документально. Даже если допустить наличие у Берии и Маленкова подобных планов, они имели чрезвычайно мало шансов на их реализацию. Как показывает исторический опыт, в том числе и зарубежный, последовательная демократизация невоз­можна без активной поддержки гражданского общества. На рубеже 1950-х годов гражданское общество в СССР в лучшем случае делало первые шаги, и реформаторы опереться на его поддержку не могли. Не менее важно, что Берия, и Маленков не могли также рассчиты­вать на реальную поддержку значительной части правящей элиты. Ни один из них не имел прочных закрепленных связей с партийной бюрократией на местах и в армии. Дело в том, что основные группы бюрократии — командный состав вооруженных сил, госбезопасно­сти, советско-партийные чиновники, хозяйственные руководители осознают себя в качестве особых групп лишь после смерти Сталина в ходе борьбы за власть в Кремле. Что касается поддержки подчи­ненных Берии силовых структур, то она слабеет по мере реализации инициированных им же мероприятий, направленных на уменьше­ние карательных функций советского государства.

           Серьезные сомнения в возможности углубления Берией преобра­зований, продолжения десталинизации вызывает тот факт, что и для народа и для номенклатуры он являлся кровавым палачом, организа­тором массовых репрессий, выселения немцев Поволжья, калмыков, многих народов Северного Кавказа (о его заслугах в деле создания ядерного оружия знали в то время считанные единицы). Жестокий и циничный руководитель карательных органов, он активно испол­нял самые грязные и кровавые поручения Сталина. Возглавив вновь после 5 марта 1953 г. силовые органы, Берия полученную инфор­мацию использовал против своих противников. Реабилитация на[329]чалась по тем делам, в которых не был замешан сам Берия. Тем са­мым он сам задал условия всей послесталинской борьбы за власть[31]. Поэтому далеко не случаен и выбор Хрущевым направления первого удара в борьбе за власть — против Берии. Кроме чисто тактических, для этого были более глубинные основания, связанные с репрес­сивной сутью советской системы, олицетворением которой в глазах значительной части общества был Берия. Многие исследователи со­гласны сегодня с тем, что Берией двигало вовсе не желание выйти за пределы социалистической системы, и тем более не стремление к чистоте марксистско-ленинских идей и забота о благе народа. Соб­ственно прагматизм и цинизм Л.П. Берии — важнейшая причина его поражения в борьбе за власть. «Лубянский маршал» приступил к расчистке сталинских завалов, прежде всего, ради строительства фундамента новой, собственной власти. Его самые заметные ини­циативы по слому репрессивной системы диктовались конкретными задачами борьбы за власть. Первой, кого освободил Берия букваль­но 9 марта, в день похорон Сталина, была П.С. Жемчужина — жена самого видного члена Политбюро ЦК КПСС В.М. Молотова. Через несколько дней был освобожден главный телохранитель покойного вождя — С.Ф. Кузмичев, который был восстановлен в старой долж­ности начальника Управления охраны. Вслед за ним с тюремных нар в кабинеты на Лубянке пересаживаются десятки бериевцев, на которых он мог рассчитывать во всем. 15 марта на различные посты были назначены люди, близкие Берии и Маленкову (С. Круглов, Б. Кобулов, И. Серов, И. Масленников). Чекисты же не бериевского круга (Рухадзе и др.) оставались до поры до времени в тюрьме[32]. Бе­рия меньше всего был связан идеологическими догмами марксизма­ленинизма, но в тех исторических условиях это скорее являлось не­достатком. Его предложение вывести все государственные органы из-под контроля партии не реализуемо без глубокой политической реформы и свидетельствует скорее о недостаточном понимании им реального механизма власти в СССР. Сегодня вполне очевидно, что советские органы не были жизнеспособны без партийной вертика­ли. Многие годы партия более или менее успешно противостояла экспансии ведомств[33]. На волне осуждения в годы революционных перемен КПСС как стержня тоталитарного режима также забылось, что именно в партии в послевоенные годы еще сохранялись некото­рые элементы демократичности, давно изгнанные из других власт­ных структур.

           Проигрыш Маленкова в борьбе за власть, кроме сугубо личност­ных моментов, связан, главным образом, с традиционной слабостью правительства в системе отечественных органов административного [330] управления. Отказавшись от своих постов в партаппарате и заодно жесткой ориентации на московскую бюрократию, Маленков лишил­ся их возможной поддержки и важнейшего источника информации. Возглавив в канун смерти Сталина борьбу с бюрократизмом, с избы­точностью центрального аппарата министерств и ведомств, он также не мог рассчитывать на лояльность достаточно многочисленного и влиятельного слоя чиновников.

           Широко известные предложения Маленкова «всемерно форси­ровать развитие легкой промышленности, добиваться выравнивания темпов экономического роста двух основных отраслей индустрии: производства средств производства и производства предметов по­требления» не нашли понимания у набиравших силу в условиях «хо­лодной войны «оборонщиков» из ВПК. Впоследствии именно ВПК во главе с Д.Ф. Устиновым сыграет решающую роль и в свержении Хрущева.

           Победа Н.С. Хрущева над заведомо более сильными соперника­ми в схватке за власть не случайна. Он в силу своих личных (чело­веческих) качеств и особенностей биографии и карьеры смог лучше своих конкурентов уловить послевоенные ожидания, как в целом всего общества, так и слоя бюрократии, на который он опирался. Для Хрущева и подобных ему выдвиженцев высокие властные по­сты — это реальная возможность претворить в жизнь извечную меч­ту человека о земном рае[34], раскрыть до конца сущностные силы со­ветского строя, в преимущества которого перед капиталистическим он безоговорочно верил[35]. Не случайно главным личным интересом он видел задачу волевого, силового переустройства мира на комму­нистический лад. Опираясь на полученные в юности и в Промакаде­мии обрывки знаний, Хрущев полагал, что все существенное давно сделано, в основе системы прочно лежит марксизм-ленинизм, ему же остались пустяки: главное — «не мудрить, а лучше работать»[36]. «Весь вопрос в том, чтобы ускорить получение конечных результа­тов. А это зависит от нас»[37]. И эта фанатичная, иррациональная вера в то, что социализм — это общество социальной справедливости, бывшая все 1950—1960-е годы основой социального консенсуса вла­сти и общества в советской системе, очевидно, важнейшее условие возвышения Хрущева, его права на власть.

           Эти массовые настроения предопределили и победу в борьбе за власть и вектор всех последующих преобразований Хрущева, глу­бину его реформ, включая и нововведения в политической сфере. По этой причине в те годы не был возможен не только выход из со­циализма, но и серьезные заимствования форм западной демокра­тии. Социалистические настроения большей части советских людей [331] априори обрекали на забвение все поступавшие в ЦК КПСС проек­ты «пересмотреть учение Маркса»[38], децентрализовать процесс при­нятия решений и т.п., а также делали маргинальными антикоммуни­стические диссидентские течения.

           Хрущев не был и не мог быть первым в либерализации полити­ческого режима. Следует согласиться с теми авторами, кто утверж­дает, что «Хрущев не был демиургом этого процесса, а скорее сам был захвачен массовым, хотя и подспудным стремлением вырваться из призрачного неисторического мира в мир реальный»[39]. Но в от­личие от Г.М. Маленкова и Л.П. Берии, у Н.С. Хрущева был несом­ненный ресурс в виде непосредственного опыта управления укра­инской партийной организацией и знания настроений населения и номенклатуры на местах. Как свидетельствовал в беседах с Ф. Чуе­вым консервативно настроенный В.М. Молотов, Хрущев «отразил (потребительские) настроения подавляющего большинства...»[40]. Не­случайно он первым в сталинском руководстве сказал, что деревня очень плохо живет в материальном смысле, что колхозники тоже люди и хотят хорошо жить. Очевидно, Хрущев после смерти Стали­на и даже в конце своей карьеры был далек от понимания того, что мобилизационная модель подошла к пределу возможностей. Одна­ко он не мог не видеть, что обратной стороной успехов в послевоен­ном восстановлении и создании ракетно-ядерного щита был низкий уровень жизни, неразвитые потребности и сверхвысокая норма экс­плуатации. Особенно низким был жизненный уровень колхозного крестьянства. В условиях нарастающей гонки вооружений Сталин предпочел ничего не менять в колхозной системе, не трогать лично­го подсобного хозяйства крестьян, о чем он вполне определенно ска­зал в своей беседе с группой видных советских экономистов в фев­рале 1952 г.: «надо приучить колхозы, чтобы они больше думали об общественном деле. Сейчас колхоз ничего, кроме своего хозяйства знать не хочет»[41]. Хрущев, в целом разделяя и поддерживая цели ста­линской аграрной политики, тем не менее, выступал против ее край­ностей, так как лучше Сталина знал реальное положение деревни. Он был против очередного большого нажима на деревню как вечно­го источника средств для народного хозяйства. Принципиально не возражая против закона о «первой заповеди колхозника», Хрущев в своей известной статье, опубликованной 4 марта 1951 г. в «Правде», «О строительстве и благоустройстве в колхозах» первым решительно выступил против двойной занятости крестьян. Он прямо говорит о том, что более добросовестные передовые колхозники, не желающие в ущерб общественному хозяйству отвлечься на работу в своем лич­ном хозяйстве, не могли построить себе даже дом. «Теперь у колхоз[332]ника другие требования, он хочет хорошо устроить свой быт и одна комната его уже не может удовлетворить. Надо подумать о том, что­бы у колхозников были 2—3—4 комнаты...»[42] Вопреки широко рас­пространенному мнению, именно этот акцент, а не строительство пресловутых агрогородов главный в хрущевской статье.

           Сделав в первой половине 1950-х годов акцент на решение хо­зяйственных проблем, повышение жизненного уровня, жилищное строительство, Хрущев смог на время стабилизировать полити­ческий режим, не меняя в нем практически ничего. Инициативы Хрущева тех лет не касаются вопросов политического устройства. Занятый хозяйственными реформами, он действует, главным обра­зом, мобилизационными методами. Но интуитивная опора Хрущева на традиционалистские (в советском понимании) слои населения и формы организации жизни способствовала временному сплочения общества и переводу процессов либерализации сталинского режима из революционной формы, чреватой возможным социальным взры­вом по «югославскому сценарию», в эволюционную фазу. Стремле­ние первого секретаря ЦК КПСС убрать «перекосы», доставшиеся в наследство от тирана, находит поддержку у значительной части на­селения, откликнувшегося на перемены ростом энтузиазма граждан. Об этом убедительно свидетельствуют экономические итоги первого пятилетия реформ[43].

           После того как осенью 1955 г. в Президиуме ЦК КПСС сосредо­точился значительный материал о политических репрессиях и от­ветственности Сталина за совершенные преступлении в отношении коммунистов и партийных руководителей во второй половине 1930-х годов, Хрущев был вынужден обратить внимание на эти проблемы. Будучи непосредственно причастен к политическим репрессиям 1930-х годов на Украине и в Москве, он был достаточно осведом­лен о механизме их фабрикации, тем не менее, выявление полной фальсификации ряда политических процессов произвели, по сви­детельству ближайшего окружения, крайне тяжелое впечатление на Хрущева. Однако, пойдя на ХХ съезде КПСС на разоблачение культа личности Сталина, он не был готов последовательно идти по пути десталинизации. Освобождения от сталинского наследства и не могло быть без обновления всех сфер советского общества от эконо­мики до межнациональных отношений, последовательной замены всех несущих конструкций сталинского социализма. Но последнее невозможно без его тщательной «инвентаризации», всестороннего познания сталинского наследия, которые не случились до краха со­ветской системы. Поэтому вновь, как в 1953 г., тема культа личности в решающей мере была инструментом борьбы за власть. Идейная [333] платформа Хрущева мало отличалась от сталинской, и в силу объ­ективных причин не могла сильно от нее отличаться. Хрущев много раз на протяжении своей политической карьеры, а затем в мемуарах обращался к сталинскому наследству. Его оценки по разным причи­нам неоднократно менялись. В первые месяцы после кончины «отца народов», как впоследствии отмечал сам Хрущев, «мы... никак еще не могли освободиться от идеи, что Сталин — отец народа, гений и прочее»[44]. В своих публичных выступлениях он ни разу не усомнился в правильности партийного курса, неоднократно использовал фор­мулу: «А что же, мы напрасно трудились со Сталиным? Не напрас­но». Выступая 13 мая 1957 г. на совещании писателей в ЦК КПСС, он подчеркнул: «То большое дело, которое сделано Сталиным мы не осуждаем... <...> Все мы работали, не считаясь не только с силами, но и с жизнью своей»[45]. По существу, и со Сталиным Хрущев расходил­ся лишь по причинам нравственного порядка. На том же совещании писателей в ЦК КПСС в мае 1957 г. он вполне определенно выска­зался об этом: «...Мы Сталина осудили за то, что он по своим стре­лял»[46]. Через пять лет, выступая на товарищеском ужине в болгарском Евксинограде, Хрущев вновь акцентирует нравственный аспект: «Это смешение великого с гнусным. Вот это Сталин. <...> Он марксист, он ленинец и он был убийца, он был способен на самые большие гнус­ности, и он эти гнусности делал»[47]. Однако и сам Хрущев далеко не либерал. О чем он много раз говорил на протяжении своей карьеры. «...Мы никогда не стояли за такую демократию, которая... без руля и без ветрил, у нас достаточно и ума, и сил для пресечения этого»[48]. И Хрущев готов «арестовывать, судить, высылать и сажать в тюрьму уголовных преступников». «Но надо, чтобы следствие и суд прово­дились по всем нормам закона, чтобы суды были открытыми, чтобы каждому можно было убедиться, что данные люди виновны»[49].

           Не располагая собственными концепциями развития советского общества, не проведя детального анализа сталинского наследства, Хрущев не был способен на последовательную критику политики Сталина и его идейного наследства. Он до конца своих дней счи­тал, что «при всей субъективной направленности действий Стали­на, его роль была положительной в том смысле, что он оставался марксистом в основных подходах к истории, был человеком, пре­данным марксистской идее, все делал, что было в его силах, для по­беды дела рабочего, трудового народа…»[50]. Эти соображения застав­ляли Хрущева и других членов высшего руководства делать акцент на личностных качествах вождя, его «неуемной жажде власти». По­казательно, что по мере обретения нового управленческого опыта, расширения кругозора в зарубежных поездках оценки «отца наро[334]дов» Хрущевым становятся все более сдержанными и критичными. В современной историографии нет однозначного ответа на вопрос: почему Хрущев стал сворачивать процесс десталинизации. Наибо­лее взвешенной представляется позиция Р.Г. Пихои: «сказав правду о конкретных преступлениях Сталина, он испугался последствий сво­его исторического деяния, ибо в обществе началась дискуссия о ха­рактере самой системы. Помнил и свою личную вину в репрессиях. Кроме того, он видел мощную оппозицию внутри правящей элиты, включая таких сталинских “зубров”, как Молотов, Каганович, Ма­ленков»[51]. Действительно, опасения развития событий в СССР по венгерскому или польскому сценарию заставляли Хрущева маневри­ровать, постоянно оглядываться на коллег по высшему руководству, жестко реагировать на любые проявления инакомыслия и социаль­ного недовольства. Все годы своего правления Хрущев боялся зай­ти в критике Сталина слишком далеко, справедливо опасаясь, что критика его ошибок и преступлений обернется критикой социали­стической системы, и тогда события выйдут из-под контроля власти. «Вы знаете, — говорил он участникам майского (1958 г.) пленума ЦК КПСС, — как активизировались после ХХ съезда некоторые анти­партийные элементы, пытались выступить против партии… если бы мы дали волю разного рода антисоветским элементам, то потеряли бы руководство в партии»[52]. Анализируя на этом же пленуме раз­витие событий в Венгрии, Хрущев приходит к выводу, что «если бы Ракоши и другие венгерские руководители проявили твердость и волю, максимум 3—5 зачинщиков посадили в тюрьму и осудили, то никакой контрреволюции там не было бы»[53]. При обсуждении пись­ма ЦК КПСС «Об усилении политической работы партийных ор­ганизаций в массах и пресечение вылазок антисоветских, враждеб­ных элементов» власти столкнулись с серьезной критикой. Об этом свидетельствуют отправленные в адрес ЦК КПСС сводки органов госбезопасности. «Письмо, — говорил на партсобрание партийной организации отдела главного технолога Ярославского автозавода 25 января 1957 г. коммунист Киселев, — зачитано таким тоном и с такими намеками — или замолчите, или будем сажать. Неужели нас ничему не могла научить Венгрия… Гомулка в Польше установил действительные выборы, а у нас существует механическое голосо­вание…»[54]В Саратове, согласно тому же источнику, на аналогичном собрании военного судостроительного завода «выступавшие говори­ли о ненужности в СССР органов Госбезопасности и профсоюзов»[55].

           Осенью 1956 г. и в особенности с 1957 г., после событий в Поль­ше и Венгрии была вновь запущена машина политических репрес­сий. В августе 1957 г. последовал арест группы Л. Краснопевцева, за[335]тем погром «литераторов очернителей», травля Пастернака. Правда, опасаясь «соединения» рабочего недовольства с интеллигентским инакомыслием, власть вынуждена пойти на существенные уступки рабочим для снижения их потенциальной конфликтности. В конце 1956 г. пленум ЦК принял решение о снижении норм выработки — фактически об увеличении зарплаты[56]. Политика кнута и пряника позволили властям благополучно выйти из первого после смерти Сталина кризиса взаимоотношений с народом.

           Главная причина непоследовательности Хрущева в критике оши­бок Сталина, на наш взгляд, лежит в другой плоскости. Последова­тельная критика теории и практики сталинизма (а следовательно, и радикальные реформы) не были возможны раньше исчерпания ста­линской мобилизационной модели развития.

           Именно с этим фактором власть столкнулась в начале 1960-х го­дов. Но уже в январе 1959 г. трудности с социальной ориентацией со­циалистической экономики заставляют руководство страны переве­сти вектор развития на достижение коммунистических целей, в том числе и коммунистического изобилия, одновременно отодвигая их решение как минимум на десяток лет. Не имея возможности широко использовать материальное стимулирование труда, не меняя прин­ципиально самой системы, Хрущев искал новые сильные стимулы к труду, к повышению его производительности. Однако была и иная причина, которая заключалась в убеждении советского лидера в том, что главное преимущество советской системы состоит в ее социаль­ной справедливости. Как в свое время верно подметил Лейбович, за освобождение от террора советское общество расплачивалось уси­лением дифференциации, в том числе и имущественной. Прекра­щение террора способствует интеграции политической элиты, тем самым и ее обособлению в социальной структуре общества. Ответом на растущую социальную дифференциацию и становится коммуни­стический эксперимент.

           Спустя два года на ХХII съезде КПСС тезис о развернутом строи­тельстве коммунизма был закреплен в новой, третьей по счету про­грамме партии[57]. В соответствии с основополагающими партийными документами в ближайшие 20 лет должны были отмереть все про­явления частной собственности, товарно-денежные отношения в экономической жизни подлежали ликвидации, а социалистические властные институты предполагалось преобразовать в общественное коммунистическое самоуправление. Работа над проектом новой пар­тийной программы заставила советское руководство впервые заду­маться о глубокой реформе политической системы. Хрущев впервые поднял вопрос о возможной реорганизации Президиума ЦК КПСС [336] лишь 14 декабря 1959 г. при обсуждении проекта Программы КПСС: «Видимо, в программе надо бы подумать и насчет демократизации нашего общественного строя. Без этого нельзя… Взять к примеру наше руководство — Президиум. Мы не ограничены ни властью, ни временем»[58]. Чтобы сталинский произвол не повторился, Хрущев предложил предусмотреть в Программе и Уставе ряд мер по ротации партийных кадров, «чтобы все время было обновление». «Буржуаз­ные конституции, — констатировал партийный лидер, — пожалуй, более демократично построены, чем наша: больше двух созывов президент не может быть. Если буржуа и капиталисты не боятся, что этим их устои будут подорваны, когда после двух сроков выбранный президент меняется, так почему мы должны бояться, что же, мы не уверены в своей системе или меньше уверены, чем эти буржуа и ка­питалисты, помещики? Ничего подобного, я не верю в это»[59].

           Провозглашенное советским руководством начало развернутого строительства коммунизма означало, по существу, реставрацию тра­диционных командно-приказных методов мобилизации общества путем внеэкономического принуждения. По существу это была по­следняя попытка Хрущева найти ответ на модернизационный вы­зов в рамках существующей системы, вновь задействовав мотиваци­онный механизм, основанный на эксплуатации веры и энтузиазма. Тем не менее, вопреки более поздним утверждениям, начинания Хрущева в целом были поддержаны обществом. Анализируя социо­логический опрос 1960 г., Б.А. Грушин отмечает, что «общий психо­логический тонус населения страны был, вне всякого сомнения, по­ложительным и весьма высоким»[60].

           Но уже в самом начале 1960-х годов подготовленные аппаратом ЦК справки прямо говорили о симптомах социально-политического кризиса на территории СССР. Сообщения о неправительственных листовках и высказываниях, оскорблениях в адрес лично Хрущева, призывах к бунтам и забастовкам в начале июля 1962 г. приходили отовсюду.

           В 1962 г. в некоторых городах страны произошли массовые бес­порядки, сопровождавшиеся погромами административных зданий, уничтожением общественного имущества, нападением на предста­вителей власти и другими бесчинствами. Вершиной кризиса стали волнения в Новочеркасске. Там впервые в организации подавле­ния беспорядков принимали непосредственное участие высшие партийные иерархи (члены Президиума ЦК КПСС А.И. Микоян и Ф.Р. Козлов), тем самым и ответственность за расстрел легла не на местные власти, военных, КГБ или милицию[61]. Новочеркасская тра­гедия в полной мере продемонстрировала власти жесткую взаимоо[337]бусловленность процессов социальных преобразований и колебаний массовых настроений. В марте 1962 г. на пленуме Хрущев, отметив, что «возврат назад к старому, к принуждению невозможен и не­эффективен», а «из продуктов питания у нас нет перебоев только с хлебом», пошел на принятие непопулярного решения. 17 мая 1962 г. Совет Министров СССР принимает решение повысить закупочные цены (и сдаточные) на крупный рогатый скот, свиней, птицу, масло животное и весьма существенно, по некоторым категориям чуть ли не вдвое. Одновременно увеличили розничные цены на мясо и мя­сопродукты на 30% , а на масло животное — на 25%[62].

           Социально-политический кризис начала 1960-х годов по своей сути имел иную природу, чем модернизационный кризис начала 1950-х го­дов. Дело не только в том, что, как утверждает В.А. Козлов, «власть попала в заколдованный круг. Экономические проблемы невозможно было разрешить, не вызывая возмущения граждан, не создавая пред­посылок для роста оппозиционных настроений, не провоцирую невы­годных для власти сравнений между декларируемыми целями (строи­тельства коммунизма и т.п.) и унылой действительностью[63].

           К началу 1960-х годов дают о себе знать как многие негативные последствия проводившейся ранее политики, так и врожденные по­роки системы. Прежде всего, ее громоздкость в административном плане, отсутствие внутренних стимулов к росту эффективности и лучшей координации и т.п. Отказавшись от массового применения насилия, Хрущев лишил себя по существу единственного эффек­тивного инструмента социально-экономической политики. В до­ставшейся ему в наследство сталинской модели социализма бес­прекословное подчинение центру обеспечивалось страхом и еще верой людей в светлое будущее. Но страх все больше исчезал, да и идеалистов-романтиков становилось с каждым годом все меньше. Исчерпание возможностей мобилизации ресурсов традиционного сектора радикально меняет ситуацию в стране. Власть оказалась за­хлестнутой проблемами, которые она в принципе не могла решить.

           Вопрос о том, куда двигаться стране — к постепенной демократи­зации или назад к диктатуре, поднимался после ХХ съезда неодно­кратно. Поиску ответа на вопрос, куда двигаться дальше, посвящены и последние годы пребывания Хрущева у власти. В 1961 г. он почти четыре месяца в разъездах по стране пытался в ручном режиме управ­лять страной, но перелома в развитии народного хозяйства не до­бился. Хрущев приходит к выводу, что реформы 1953 г. окончательно выдохлись, исчерпали себя так же, как и целина[64]. Сделано оказа­лось недостаточно, чтобы заставить экономику, особенно сельское хозяйство, работать без внеэкономического принуждения. Попытки [338] создать работающую систему, в которой стержнем становилась про­возглашенная Хрущевым материальная заинтересованность, иными словами, работа ради личной выгоды, натолкнулись на непреодоли­мые препятствия доктринального и ментального свойства.

           С этого вывода начинается новый, последний этап хрущевского реформирования. Чтобы сохранить власть, у реформатора имелось две возможности: максимально увеличить давление «сверху» или сделать систему саморазвивающейся. Первый вариант был принци­пиально невозможен в силу нарастающего давления «снизу». Преоб­разования Хрущева дали гражданам почувствовать вкус свободы, и уже никакие дальнейшие попытки «закручивания гаек» не могли его отбить. Второй вариант требовал кардинальной перестройки основ советской системы, изменения отношений собственности и т.п. Это также не отвечало на тот момент массовым настроениям и интере­сам правящих элит. Новочеркасская трагедия продемонстрировала, что люди потеряли доверие к власти и больше ни какие жертвы даже ради самого светлого будущего не пойдут. Даже крайне умеренным эволюционным реформам Хрущева противостояли реальные силы — аппарат управления и закостеневшее экономическое мышление. Для выхода из социализма требовалось не только время. Прежде всего, необходимо было освободится от стереотипов и идеологических догм целой исторической эпохи, найти необходимую форму и со­держание реализации процесса трансформации в экономической и социальных сферах.

           Потеряв значительную часть поддержки общества, Хрущев про­должил поиски направлений совершенствования системы методом проб и ошибок. И на закате своей карьеры он мыслил социалисти­ческими категориями, понимал сталинизм исключительно как «не­правильную» систему власти, а десталинизацию как осуждение ста­линского террора и реабилитацию его жертв. Он не был готов начать демонтаж социализма. Как отмечал М. Гефтер, «Хрущев провозгла­сил “общенародное государство”, но сам не успел дорасти даже до дарованного сверху демократизма»[65].

           Определенный поворот в мировоззрении Хрущева, который не­которыми исследователями трактуется как поворот от реформ к трансформации, начинается на рубеже 1960-х годов[66]. С этим тези­сом нельзя безоговорочно согласиться, однако несколько инициа­тив советского лидера в потенциале могли иметь далеко идущие по­следствия для судеб советской системы. Чтобы заставить устойчиво функционировать разбалансированную непрерывными реорганиза­циями экономику страны, Хрущев осенью 1962 г. продолжает линию на «профессионализацию управления экономикой». Чтобы партий[339]ная власть руководила хозяйством со знанием предмета, Хрущев предложил разделить партийные организации по производствен­ному принципу, создав два обкома КПСС: сельский и промыш­ленный[67]. На ноябрьском пленуме ЦК 1962 г. секретари обкомов, а именно они доминировали в ЦК, проголосовали «за», но для Хруще­ва эта победа оказалась «пирровой». Обкомы и райкомы не собира­лись сдавать позиции. Благодаря созданию совнархозов в середине 1950-х годов, реальная власть и не только на местах сосредотачива­лась у партийных функционеров. Весь штат сталинского контро­ля от начальников территориальных управлений госбезопасности МВД, прокуратуры до облстатуправлений был отдал практически в руки территориальных парторганов. Территориальным парторга­низациям подчинялись также и органы народного контроля. Таким образом, верховная власть получала лишь ту информацию, которая устраивала парторганы. В итоге Хрущев утратил обратную связь со своей главной опорой — бюрократическим аппаратом, не знал, что реально происходит в стране. Разделение парторганов на промыш­ленные и сельские должно было восстановить эти связи, заставив обе структуру конкурировать между собой. Разделение парторганов создавало ситуацию «двух хозяев», которая, по мнению Г.Х. Попо­ва, при определенных условиях могла привести или к «утрате пол­ной бесконтрольности начальства или …к двухпартийной системе»[68]. Фактически же решение разделить территориальные парторганиза­ции на промышленные и сельские стало последней каплей для но­менклатуры. Серьезные противоречия между первым секретарем ЦК КПСС и стремившейся к стабильности партийной бюрократией обозначились еще весной 1962 г. Партийную номенклатуру всерьез обеспокоила передача полномочий от сельских партийных органов, руководящих, по словам Хрущева, «всем вообще», к профессиональ­ным управленцам из межрайонных производственных колхозно­совхозных управлений. А еще раньше совнархозы стали оттеснять обкомы от управления промышленностью. Из категории вождей они переходили в категорию помощников. Смириться с этим секретари райкомов и обкомов не могли.

           Вынужденная отставка Хрущева помешала реализации еще одной его далеко идущей инициативе. Летом 1964 г. в беседе с А.И. Микоя­ном он предложил превратить Верховный совет СССР в действую­щий парламент, наделив его соответствующими полномочиями. «Почему же наш парламент, — говорил он своему коллеге, — только штампует решения ЦК и правительства? Министры чихать хотели на наш парламент, а в Англии они отчитываются перед парламентом, отвечают на их запросы и т.д. Почему нам тоже не сделать так, что[340]бы Верховный Совет вызывал для отчета, пропесочивал бы их. Более того, он может и вносить предложения в правительство об изменении каких-то решений»[69]. «Чтобы осуществить это нелегкое дело, — про­должал далее Хрущев, — надо много энергии и труда вложить, сло­мить сопротивление аппарата…» В действительности все оказалось по-иному.

           Главный итог хрущевского десятилетия состоит, на наш взгляд, в том, что власть, идя навстречу ожиданиям масс, разрушила систему сталинского принуждения, но так и не нашла средств, адекватно заме­щающих террор в управлении социалистической экономикой. Один­надцатилетний хрущевский период «бури и натиска» (достаточно успешный в плане результатов социально-экономического развития) показал, что модель «либерального коммунизма» в целом, безусловно, более гуманная и комфортная для простых тружеников, столь же ту­пикова и бесперспективна, как и «тоталитарная» сталинская модель.

           [340-342] СНОСКИ оригинального текста