Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Выпуск 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. 480 с. 30 п.л. 21,11 уч.-изд.л. 250 экз.

«Весь мир против нас»: Запад глазами советского общества 1930-х годов

Автор
Голубев Александр Владимирович

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век

Библиографическое описание:
Голубев А.В. «Весь мир против нас»: Запад глазами советского общества 1930-х годов // Труды Института российской истории РАН. 1997-1998 гг. Вып. 2 / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.Н.Сахаров. М.: ИРИ РАН, 2000. С. 286-323.

Текст статьи

 

[286]

А.В.Голубев

 

«ВЕСЬ МИР ПРОТИВ НАС»: ЗАПАД ГЛАЗАМИ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА 1930-Х ГОДОВ[*]

 

           «Россия и Запад», «Россия и Европа» — темы, зани­мающие важнейшее место в истории русской обществен­ной мысли последних столетий. Начиная с П.Я.Чаадаева и Н.М.Карамзина, практически все русские мыслители так или иначе высказывались по этому поводу. Впрочем, эта же проблема стояла и перед мыслителями времен Киевской Руси, московского периода (вспомним хотя бы историю Флорентийской унии), Смутного времени, XVII в. ... Были разработаны обстоятельные и иногда весьма оригинальные концепции - например, знамени­тая теория Н.Я.Данилевского о «культурно-исторических типах», удачно развитая О.Шпенглером, П.Сорокиным, А.Тойнби.

           Но если взять конкретно-историческую сторону про­блемы, то, как формировались образы Запада и Европы в различные эпохи в разных социальных слоях и группах российского общества, окажется, что работ, основанных не на толковании мифов, а на объективном анализе ис­точников, почти нет. Они стали появляться лишь в по­следние годы, когда многие исследователи (историки, филологи, культурологи) с разных сторон начали подхо­дить к этой проблематике. А ведь представления о Запа­де, существовавшие как в массовом сознании, так и в сознании политической и интеллектуальной элиты стра­ны, во многом определяли внешнюю и внутреннюю по­литику, реакцию общества на различные события и вы­бор того или иного пути в годы кризисов, которыми так богата отечественная история.

           [287] Как уже неоднократно отмечалось, общественное со­знание советской эпохи отличалось повышенной мифо­логичностью, и в полном соответствии с особенностями этого типа сознания внешний мир воспринимался как опасная, неосвоенная, «темная зона», отделенная четкой границей от мира «своего», привычного, освоенного. Не случайно образ границы (в первую очередь, конечно, в обыденном смысле) являлся важной составляющей мас­сового сознания тех лет.

           Актуальность этого образа на рациональном уровне подкреплялась как пропагандистскими стереотипами о враждебности «капиталистического окружения» вообще, так и повседневной необходимостью «держать границу на замке» — не только для «входа», но и для «выхода». И все же сакральный характер государственной границы как грани двух, абсолютно различных, миров, явственно про­слеживается не только в массовом сознании, но и в со­знании представителей политической элиты. Так, в чер­новых записях видного партийного деятеля А.С.Щер­бакова о поездке в Европу в 1935 г. описание переезда границы сопровождается следующей фразой: «Разница огромная, разница во всем, в большом и малом»[1]. По­добных примеров можно привести много.

           Это ощущение подкреплялось все возрастающей за­крытостью советского общества, которая, не являясь, конечно, абсолютной, в 1930-е гг. достигла все же доста­точно высокого уровня.

           Представления о внешнем мире, как известно, скла­дываются на основе нескольких информационных бло­ков. Один из них — «историософский» — предполагает наличие сведений об истории и культуре того или иного государства. Здесь возможности для самостоятельного получения и освоения достаточно объективной инфор­мации сохранялись. Классическая культура Запада не только не запрещалась, но даже, хотя и с существенными изъятиями, активно пропагандировалась; сохранялись музеи, библиотеки, использовалась литература, вышед[288]шая до революции и в первые послереволюционные годы. Фрагментарность массовых представлений об истории, по­литических традициях, миропонимании, свойственном иным культурам, в какой-то степени компенсировала худо­жественная литература.

           Второй важнейший блок ^— «политико-информацион­ный» — составляют сведения о политической, социальной, культурной современной жизни других стран. Именно эти сведения должны были играть определяющую роль в созда­нии адекватной картины современного мира. Однако оба основных канала получения информации, относящейся к данному блоку, а именно система образования и средства массовой коммуникации, находились под жестким полити­ко-идеологическим контролем.

           Альтернативных каналов получения информации поч­ти не существовало. Лишь незначительная часть «поли­тически благонадежных» советских граждан могла выез­жать за рубеж, причем как правило речь шла о служеб­ных командировках. Частные поездки были строго огра­ничены; так, например, для членов ВКП(б) требовалось получить последовательно разрешение партийной ячей­ки, затем уездного или районного комитета, губернского комитета и в качестве окончательной инстанции — одно­го из 9 крупнейших обкомов, ЦК компартии союзной республики или ЦК ВКП(б).

           С другой стороны, в 20-30-х гг. СССР посетили всего 100 тыс. иностранцев, т.е. примерно 5 тыс. чел. в год. При этом принимались меры, чтобы ограничить общение с ними не только рядовых советских граждан, но и тех, кто должен был заниматься иностранцами «по долгу службы». К началу 30-х гг. в СССР находилось примерно 20-30 тыс. иностранных специалистов и рабочих, а также политэмигрантов. Но их круг общения был ограничен, к тому же они концентрировались в нескольких крупных промышленных центрах и в масштабах страны не могли служить достаточно существенным источником альтерна­тивной информации. Таким образом, официальная про[289]паганда, независимо от того как оценивали потребители ее достоверность, оставалась для большинства населения основным источником сведений о внешнем мире.

           Сейчас принято говорить о трех основных социаль­ных группах, по-разному воспринимающих внешнеполи­тическую информацию. Это — политическая и интеллек­туальная элиты и массы. Деление основано на двух кри­териях — уровне доступа к информации, зависящем как от возможности, так и желания получать ее, и способ­ности данной страты влиять на формирование внешне­политических представлений в обществе в целом.

           При всей условности этого деления, его можно при­нять за основу, хотя и с одной существенной оговоркой. Если политическую и интеллектуальную элиты выделить не так уж трудно — здесь критерием служит роль пред­ставителей этих страт в процессе принятия решений, и они отличаются определенной степенью гомогенности, то «массы» распадаются на множество самых различных социальных групп и слоев. По отношению к внешнепо­литической информации, однако, можно выделить лишь одну группу — ту часть общества, которая проявляет в той или иной форме политическую активность. Эту не­устойчивую, с размытыми границами группу условно определить как «общественность». В нее входят люди, не принадлежащие ни к политической, ни к интеллектуаль­ной элитам, которые в силу различных обстоятельств имеют как определенные возможности доступа к внеш­неполитической информации и стремление их использо­вать, так и некоторое влияние на формирование обще­ственного мнения. Это — низовые функционеры полити­ческих партий и движений (в СССР — низший слой функционеров ВКП/б/), общественных организаций, профсоюзов), часть интеллигенции, из которой форми­ровались кадры пропагандистов, и т.д.

           Разные социальные группы, помимо прочего, разли­чаются уровнем мифологизации своих представлений о внешнем мире. Как правило, политическая, и в еще [290] большей степени интеллектуальная элиты в целом отли­чаются рациональным подходом, в то время как «общественность» и массы в основном используют гото­вые стереотипы. В советском обществе, однако, картина была несколько иной. Уровень мифологизации был вы­сок во всех стратах, в частности и в политическом руко­водстве. Зато прагматизм, вообще характерный для поли­тических элит других стран, вызывал у советских пред­ставителей критические оценки. Так, видный советский дипломат А.Я.Аросев, после приема у леди Астор в Ан­глии в июле 1935 г., записал в дневнике: «Они делают политику без крупицы идеи, как повар варит суп и сооб­ражает, какие лучше специи положить»[2].

           Люди, пришедшие к власти в 1917 г., были выходца­ми из различных слоев общества, в том числе из тех, ко­торые обычно не участвуют в формировании полити­ческой элиты. Они принесли с собой устоявшиеся пред­ставления и стереотипы, характерные для этих слоев, сохраняя при этом старые связи и контакты, испытывая определенное влияние привычной социальной среды.

           У той части большевистской элиты, которая прошла эмиграцию, представления о Западе были достаточно разносторонними и адекватными, хотя и у них существо­вала определенная аберрация восприятия, связанная с наличием «центральной идеи» — идеи революции, часто заставлявшей принимать желаемое за действительное.

           Но в 1930-х гг. именно эта часть большевиков оказа­лась вытесненной из высших эшелонов партии. Старые большевики как таковые еще могли занимать те или иные высокие посты (например, В.М.Молотов). Но быв­ших политэмигрантов не было ни в Политбюро, ни на ключевых постах в правительстве. Единственным и впол­не объяснимым исключением был М.МЛитвинов. Более того, в декабре 1931 г. в беседе с немецким писателем Э.Людвигом Сталин (сделав, правда, исключение для Ленина) заявил, что большевики, не уезжавшие в эмиг­рацию, «конечно, имели возможность принести больше [291] пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты», и добавил, что из 70 членов ЦК не более трех­четырех жили в эмиграции. Впрочем, по его мнению, «пребывание за границей вовсе не имеет решающего значе­ния для изучения европейской экономики, техники, кадров рабочего движения, литературы всякого рода...»[3].

           Сущностной характеристикой советской полити­ческой элиты 1930-х гг. было в лучшем случае недоверие к внешнему миру. Так, К.Е.Ворошилов на февральско- мартовском Пленуме ЦК 1937 г. заявил: «Весь мир про­тив нас», и добавил, имея в виду «классовых врагов», — «количественно — это все, что не СССР, качественно — это все то, что не коммунист...»[4].

           Постепенно уже сам факт пребывания за границей стал рассматриваться как порочащий человека. На встрече с ру­ководством Института мирового хозяйства и мировой поли­тики председатель КПК, впоследствии нарком внутренних дел Н.И.Ежов «сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей»[5]. Выступая на февральско- мартовском пленуме ЦК, Л.М.Каганович, имея в виду вер­нувшихся в СССР, многократно проверенных сотрудников КВЖД, говорил: «Конечно, плохо, неправильно делать за­ключение, что все приехавшие — плохие люди, но, к сожа­лению, страшно много шпионов среди них»[6].

           Новое поколение политических лидеров, выдвинувшееся в годы гражданской войны, уже в начале своей карьеры приобрело «устойчивый конфронтационный стереотип мас­совой психологии, не подвергавший сомнению факт воен­ной угрозы стране, а потому — необходимости военной ор­ганизации и дисциплины во всех социальных структурах»[7]. Можно привести этому множество примеров, но ограни­чимся одним. В 1921 г. М.Н.Тухачевский писал В.ИЛенину о так называемой «милиционной системе» и делал вывод: «нам никакого дела нет до того, какая армия выгоднее в мирное время, так как такого времени у нас не будет»[8].

           На первых порах большевики субъективно выступали как убежденные западники, однако та же историческая [292] логика, которая в условиях господства традиционного сознания вела к окончательной догматизации и мифоло­гизации марксистского учения, способствовала росту ксенофобии, ставшей на несколько десятилетий сущ­ностной характеристикой советской политической куль­туры. Антиизоляционистская доминанта главенствует в начале становления советского общества и вновь прояв­ляется на последнем этапе его существования. Изоля­ционизм же доминирует на протяжении большей части советского этапа отечественной истории, а во времена «холодной войны» достигает своего пика.

           Для нового поколения советской политической элиты не было свойственно стремление к всемирным масшта­бам, как у их предшественников 1920-х гг.; напротив, они предпочитали концентрироваться на конкретных, сиюминутных проблемах. В качестве примера можно привести отрывок из письма Г.В.Чичерина И.В.Сталину в июне 1929 г.: «Афганские посланники много лет на­стойчиво доказывали, что Аманулла не удержится без надежных частей, для которых нужны наши субсидии. А политбюро — глухая стена. Мало того, когда речь шла об одном только шоссе, т. Калинин заявил, что надо сначала провести шоссе в Московской губернии. Мировой стык между СССР и британской империей казался ему менее важным, чем Коломна и Бронницы. Вот национальная ограниченность. Проморгали, проморгали. А какой ко­зырь давала в руки история!»[9].

           У этого поколения лидеров общие представления о внешнем мире сводились к нескольким марксистским формулам и общим стереотипам. Тот же Чичерин так характеризовал их: «Буддийские деревянные мельницы молитв, то есть механически пережевывающие заученные мнимореволюционные формулы товарищи...»[10].

           «Выдвиженцы» 1930-х гг. не были обременены ни теоретическими знаниями, ни общим образованием, ни представлениями о реальном мире. С декабря 1934 по февраль 1941 г. в составе Политбюро ЦК ВКП(б) не бы[293]ло ни одного человека с законченным высшим образова­нием. Еще более разительная картина открывалась на других уровнях управления. По данным ЦК, в 1937 г. среди секретарей обкомов высшее образование имели 15,7%, низшее 70,4%; у секретарей окружкомов соответ­ственно — 16,1 и 77,4%; у секретарей горкомов — 9,7 и 60,6%; райкомов — 12,1 и 80,3%. Высшее руководство отдавало себе отчет в том, что необходима ускоренная подготовка кадров, однако упор при этом делался отнюдь не на профессиональное обучение. Например, в июне 1930 г. Секретариат ЦК утвердил положение об органи­зации годичных курсов для подготовки руководящих ра­ботников Наркомата иностранных дел. При этом от кан­дидатов требовался партстаж не менее 10 лет, желатель­но — рабочее происхождение и опыт руководящей пар­тийно-советской работы областного масштаба. Образова­ние или знание иностранных языков в расчет вообще не принимались.

           При этом по сравнению с первыми послереволюцион­ными годами заметно снизилась доля получивших гумани­тарное, юридическое, экономическое образование. Боль­шей частью представители нового поколения руководства имели техническое (28,3%), военное (25%), партийное (15%) образование. Незнание Запада для этого поколения руководителей считалось само собой разумеющимся.

           Постепенно складывалась система, ограничивающая доступ даже для многих членов Политбюро к механизму принятия важнейших внешнеполитических решений и информации.

           Сохранилась дневниковая запись М.И.Калинина об одном из заседаний Политбюро в августе 1920 г., на ко­тором обсуждался вопрос об очередном британском уль­тиматуме советскому правительству по поводу войны с Польшей. Характерен как состав участников заседания, так и общая атмосфера. Присутствовали члены Полит­бюро Л.Д.Троцкий, который вел заседание, Н.Н.Крес­тинский, кандидаты в члены Политбюро Н.И.Бухарин, [294] Г.Е.Зиновьев и сам Калинин, а также нарком ино­странных дел Г.В.Чичерин, его заместитель Л.М.Карахан и К.Радек. Велась оживленная дискуссия, Троцкий ре­дактировал текст ноты английскому правительству, Зино­вьев, под его диктовку, записывал, а Радек возражал всем остальным по поводу возможной позиции Англии[11].

           В 30-е гг. ситуация кардинально изменилась. Извест­но, что в апреле 1937 г. Политбюро по инициативе Ста­лина опросом приняло важнейшее постановление «О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)»:

           «1. В целях подготовки для Политбюро, а в случае осо­бой срочности — и для разрешения — вопросов секретно­го характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комис­сию в составе т.т. Сталина, Молотова, Ворошилова, Ка­гановича Л. и Ежова. 2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйствен­ного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) по­стоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.»[12].

           Как отмечает О.В.Хлевнюк, с большой долей вероят­ности можно предположить, что после репрессий в По­литбюро комиссии, созданные в апреле 1937 г., фактиче­ски объединились и действовали как «пятерка»: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян[13]. Факт ре­ального существования руководящей группы подтверж­дают и более поздние свидетельства Молотова. Он под­черкивал, что «материалы по тому или иному делу рас­сылались членам Политбюро. Перед войной получали разведданные»[14]. Впрочем, судя по мемуарам Н.С.Хру­щева, он, будучи членом Политбюро и руководителем крупнейшей, притом пограничной союзной республи­ки — Украины — практически не интересовался происхо­дящим за границами СССР, а всю информацию черпал не столько из разведданных, сколько из обзоров запад­ной прессы или разговоров с коллегами по Политбюро, определявшими внешнюю политику. Наряду с другими [295] «избранными» Хрущев в свое время получил книгу Гит­лера «Майн Кампф», переведенную «для служебного пользования», однако «не мог ее читать, потому что меня буквально выворачивало; не мог спокойно смотреть на такие бредни, мне стало противно, не хватало терпения, и я ее бросил недочитавши»[15].

           Как писал сам Хрущев, в 1930-е гг. «придерживались такого правила — говорить человеку только то, что его касается. Тут дело государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше»[16]. И если, скажем, нар­ком иностранных дел М.М.Литвинов, выступая на фев­ральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г. высоко оценил внешнеполитическую информацию, которую НКВД по­ставлял руководству НКИД, то другой нарком, Н.Г.Куз­нецов, применительно к событиям 1939 г. вспоминал, что «наступление наших войск на Польшу и переход границы после нападения немцев на Польшу в сентябре 1939 года произошли даже без извещения меня об этом... Я с воз­мущением заявил об этом Молотову, сказав, что если мне не доверяют, то я не могу быть на этой должности. Он в ответ предложил мне читать сообщения ТАСС, которые приказал посылать мне с этого дня. Но разве это дело — наркому Военно-Морского Флота узнавать о крупных во­енных и политических (особенно военных) событиях, ко­торые его касаются, из иностранных источников?!»[17].

           Впрочем, и те члены Политбюро, которые входили в пресловутую «пятерку», имели весьма приблизительные представления о Западе.

           Известны многочисленные высказывания, в том чис­ле Чичерина и Литвинова, о том, что Запада не знал Ста­лин. Как вспоминал позднее Хрущев, к моменту смерти Сталина из высшего руководства «только Молотов был приобщен к контактам с представителями капиталисти­ческих государств»[18]. Но в 30-е гг. и Молотов отнюдь не был знатоком Запада. Напротив, как писал в Берлин весной 1940 г. немецкий посол фон Шуленбург, «Мо­лотов, который пока никогда не был за границей, испы[296]тывает большие затруднения при общении с иностран­цами». То, что Молотов «ни в коем случае не является специалистом по внешней политике», говорил и совет­ский представитель в Берлине летом 1939 г.[19]

           Существенную роль играло то, что подавляющее боль­шинство лиц, входивших в политическую элиту 1930-х гг., в том числе и в состав высшего политического руководства, не владело иностранными языками и, следовательно, не могло использовать иностранную прессу или сообщения радио.

           В 20-е гг., впрочем, эти источники в какой-то степе­ни заменяла эмигрантская пресса, издающаяся на рус­ском языке. В 1926 г. информационный отдел ОГПУ на­правил письмо за подписью заместителя председателя ОГПУ Г.Г.Ягоды на имя секретаря ЦК Молотова, в ко­тором приводились следующие данные. Только через НКИД в СССР выписывалось 1134 экземпляра эми­грантской прессы. Например, «Социалистический вест­ник» выписывали 240-300 ведомств и лиц. К тому же большинство командированных за границу также покупали его (по сведениям ОГПУ — до 500 экз.) В письме утвержда­лось, что ряд заграничных белоэмигрантских изданий во­обще существовал только благодаря их распространению в СССР по завышенным расценкам. Предлагалось издать секретный циркуляр с запрещением членам партии поку­пать эти издания, создать комиссию для установления по­рядка ознакомления с ними, а количество выписываемой в СССР эмигрантской прессы сократить до 25 экз.

           Вскоре, в январе 1927 г., подписка на белоэмигрант­скую прессу была запрещена. Вместо нее в крупнейшие парткомы было решено рассылать специальные обзоры, подготовленные информационным отделом ЦК, причем число парткомов, имеющих право получать такие обзо­ры, постоянно сокращалось. Постепенно подобные обзо­ры и сводки «для служебного пользования» стали полу­чать все большее распространение, однако их содержание зачастую мало чем отличалось от материалов, публикуе­мых советской прессой.

           [297] Все это вело к тому, что представления о Западе в том числе и у наиболее информированной части советской политической элиты, становились все более далекими от реальности. Любые сообщения иностранной прессы, по­черпнутые в основном из вышеупомянутых обзоров, вос­принимались через призму господствующих стереотипов. Даже личные впечатления подвергались их воздействию. А.С.Щербаков, возглавлявший в качестве секретаря Сою­за писателей советскую делегацию на Международном писательском конгрессе в 1935 г., в своих заметках под­черкивал одно и тоже — «Ни одного трактора и автомо­биля на дорогах Польши... Вена умирающий город... Ве­на — как паук сосет соки маленькой страны и все же не хватает. И Вена теряет свое прошлое величие, увядает и умирает... Дух революции не убит, мы его чувствовали на каждом шагу... Эти люди (безработные в Вене — Авт.) озлоблены... они ждут не дождутся подходящего случая взяться за оружие»[20]. В черновых, не предназначенных для печати записях председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей А.Я.Аросева о поездке в Англию можно найти утверждение, что положение рабо­чих там ужаснее, чем во времена Энгельса, а шотланд­цы — представители угнетенной нации.

           Конечно, мифологизацию внешнеполитических пред­ставлений советской политической элиты не стоит пре­увеличивать. Так, несмотря на заверения советской про­паганды о приближающейся победе революции в странах Запада, охваченных тяжелым кризисом, советское руко­водство все более испытывало скептицизм относительно ее ближайших перспектив.

           Еще в 1932 г. М.И.Калинин оптимистично утверждал: «Стабилизация (капитализма — Авт.) оказалась короче, чем можно было ожидать: накопление революционной энергии идет бешеным темпом и события как разбуше­вавшаяся волна вновь одно набегает на другое». Однако в марте 1934 г. тот же Калинин, выступая перед делегацией иностранных рабочих, заявил буквально следующее: [298] «Можете рассказать и то, что я вам сейчас рассказал от­крыто перед всеми. Калинин сказал, что им (пролетариям Запада — Авт.) не хочется ставить свои го­ловы на баррикады, им хочется миром завоевать власть, как-нибудь обойти буржуазию»[21].

           В ожидании задерживающейся мировой революции приходилось сосредоточиться на внутренних проблемах. Но в этой ситуации будущая война оказывалась уже не потенциальной возможностью для расширения револю­ции, а реальной опасностью для режима. Уже в июле 1930 г., во время встречи с делегацией трудящихся г.Лу­ганска, К.Е.Ворошилов говорил: «Наше правительство и партия считают, что войну нам начинать в настоящий момент, и нам именно начинать — совершенно невоз­можно. Это было бы, во-первых, нарушением всей на­шей принципиальной установки в отношении наших международных дел, с одной стороны, а с другой сторо­ны это было бы незаслуженным подарком для капита­листов... Если война сочинится большая, тогда вообще наша пятилетка полетит вверх тормашками и, кроме то­го, мы можем развязать руки тем силам, которые стре­мятся войну организовать и которых мы парализовали на протяжении многих лет»[22].

           Подобных высказываний много. Конечно, их можно расценивать как обычную пропаганду, но, судя по всему, опасения, что «пятилетка полетит вверх тормашками», да и сам советский режим в результате войны может пасть, были достаточно искренними. В «сводках о настроениях» конца 1920-х гг. постоянно отмечались распространен­ные высказывания типа «Ничего не пожалею, последнюю корову отдам, лишь бы уничтожить эту проклятую власть... Мы дождемся того момента, когда будет война и когда дадут нам в руки винтовки, тогда власть будет в наших руках»[23]. Очевидной была и военная слабость СССР. Не случайно как российские, так и зарубежные исследователи, изучающие знаменитые «военные трево­ги» конца 1920-х гг., приходят к выводу, что в них, по[299]мимо прочего, отразились реальные настроения совет­ского руководства.

           По воспоминаниям Кагановича, никто иной как Ста­лин внес в резолюцию объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) в октябре 1927 г. «О директивах по состав­лению пятилетнего плана» следующий пункт: «Учитывая возможность военного нападения со стороны капитали­стических государств на пролетарское государство, необ­ходимо при разработке пятилетнего плана уделить мак­симальное внимание быстрейшему развитию тех отраслей народного хозяйства вообще и промышленности в част­ности, на которые выпадает главная роль в деле обеспе­чения обороны и хозяйственной устойчивости страны в военное время»[24].

           Опасность войны подчеркивалась постоянно. В чер­новых тезисах М.И.Калинина о международном положе­нии в 1928 г. содержится любопытная фраза: «Вслед за моральной изоляцией идет подготовка (далее зачеркнуто: «к прямой войне» — Авт.) если не к прямой войне, то по крайней мере к экономической блокаде»[25].

           Иногда начало будущей войны рисовалось советским лидерам во всех подробностях. В черновых записях С.М.Кирова, посвященных процессу «Промпартии», содер­жится следующее утверждение: «30 год. Интервенция долж­на была начаться выступлением Румынии под предлогом придирки, например, к пограничному инциденту с после­дующим формальным объявлением войны Польшей и вы­ступлением лимитрофов... Англия должна была поддержать интервенцию своим флотом: а) на Черном море, имея целью отрезать кавказ[ские] нефтяные месторождения и б) в Финском заливе в операциях против Ленинграда»[26].

           Пожалуй, говоря о менталитете советского руковод­ства тех лет, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлений М.И.Калинина в ноябре 1934 г.: «Вот, това­рищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соот[300]ветствии с этим и режим Советского Союза должен соот­ветствовать крепостному режиму»[27].

           Вместе с тем к середине 1930-х гг. советское руковод­ство, в отличие от широких масс населения, уже отказа­лось от иллюзий относительно поддержки западного пролетариата в случае войны против СССР.

           Если в 1930 г., в обстановке мирового экономического кризиса С.М.Киров записывал: «Союзники наши вне СССР с каждым днем увеличиваются ибо видят пример и выход в социалистической революции», то уже в 1933 г. в черновых записях М.И.Калинина содержится следующее любопытное признание: «пролетарии Запада нас поддер­живают, но слабо». Еще более откровенно он высказался в ноябре 1934 г.: «Товарищи, я не знаю, ведь вы же разум­ные люди, ведь вы же должны понять, что против Совет­ского Союза ощетинился весь буржуазный мир... Ведь мы же не можем надеяться, что вы нас поддержите. Что вы нам сочувствуете, что вы, так сказать, морально будете поддерживать — в этом я не сомневаюсь, но ведь ваше моральное сочувствие имеет очень малое значение...»[28].

           Необходимо отметить, что и Калинин, и многие дру­гие представители советского высшего руководства, даже после прихода к власти в Германии Гитлера, видели основного противника именно в Англии.

           Вообще Англия занимала особое место в представле­ниях о мире большинства сталинского руководства. Она, как правило, упоминалась чаще других европейских го­сударств. На декабрьском пленуме ЦК 1936 г. Сталин подчеркивал, что оппозиция планировала «восстановить частную инициативу в промышленности и открыть воро­та иностранному капиталу, особенно английскому». Ха­рактерна оговорка, которую сделал на том же пленуме нарком внутренних дел Н.И.Ежов, говоря о связях Каме­нева с французским послом: «они пытались вести перего­воры с английскими (имелось в виду «французскими» — Авт.) правительственными кругами»[29]. По свидетельству Ф.Ф.Раскольникова, Молотов в 1935 г. заявил ему [301] «твердым, не допускающим возражения тоном»: «Наш главный враг — Англия»[30].

           Другими словами для большинства советских лидеров Англия в 20-30-е гг. играла примерно ту же роль, что США после второй мировой войны. Известно высказы­вание Сталина в марте 1935 г. в беседе с лордом- хранителем печати А.Иденом о том, что если бы «этот маленький остров сказал Германии: не дам тебе ни денег, ни сырья, ни металла — мир в Европе был бы обеспе­чен»[31]. По мнению Калинина, высказанному им в ноябре 1936 г., Англии достаточно было «шевельнуть пальцем сочувствия» республиканской Испании, как положение там изменилось бы к лучшему[32].

           Подобное отношение к Англии было, с одной сторо­ны, традиционным. О том, что Англия является не толь­ко сильнейшей мировой державой, но и главным, извеч­ным врагом России, можно было прочитать в статьях К.П.Победоносцева, мемуарах С.Ю.Витте и А.П.Изволь­ского. В.ИЛенин в марте 1917 г. писал, что «злейшего врага хуже английских империалистов русская пролетар­ская революция не имеет»[33]. С другой стороны, опыт первых лет Советской власти, особенно гражданской войны, окончательно убедил советское руководство в том, что Англия является их главным противником на международной арене. Это представление в полной мере перешло и в 30-е гг. Впрочем, наиболее откровенно и явно антианглийские настроения проявлялись в выска­зываниях советского руководства уже в 1939—41 гг.

           Если внимательно изучить выступления, статьи, бе­седы советских лидеров того времени, складывается впе­чатление, что чем больше внимания уделяли они полити­ке Англии, ее роли в подготовке войны против СССР, чем сильнее проявлялась их склонность видеть «руку Лондона» во всех мировых и европейских кризисах, тем равнодушнее они относились к фашистской опасности, зачастую (до 1933 г.) просто не упоминая о ней, а после 1933 г., даже говоря об агрессивной политике Гитлера, [302] по-прежнему особо выделяли позицию Англии. Так, председатель ВЦСПС Н.М.Шверник, выступая на пле­нуме Исполнительного комитета международного движе­ния за мир в марте 1938 г. заявил: «При прямом попусти­тельстве ряда правительств демократических государств, являющихся членами Лиги Наций и даже при непосред­ственной поддержке британского правительства (курсив мой — Авт.), на глазах всего цивилизованного челове­чества германские, итальянские и японские захватчики совершают злодейские дела»[34]. Текст этого выступления был позднее собственноручно исправлен и рекомендован к печати секретарем ЦК А.А.Ждановым. Еще более афори­стично выразил подобную мысль в мае 1936 г. М.И.Ка­линин: «Сила фашизма не в Берлине, сила фашизма не в Риме, сила фашизма в Лондоне и даже не в самом Лондо­не, а в пяти лондонских банках»[35].

           С другой стороны, те советские лидеры, кто не скло­нен был особо подчеркивать негативную роль Англии, оказались более восприимчивы к угрозе фашизма. При­мер - С.М.Киров, в речах и выступлениях которого в 1930-1934 гг. Англия (в различном контексте) упоминает­ся гораздо реже, чем США или даже Франция. Зато еще в июле 1930 г. в речи, посвященной итогам XVI съезда ВКП(б), он утверждал: «...накануне фашистского перево­рота Германия, фактически уже попавшая под фашист­скую диктатуру в последнее время»[36]. Конечно, было бы явным преувеличением говорить о наличии фракций в Политбюро или даже различных внешнеполитических ориентациях советских лидеров, но определенные нюан­сы в их восприятии Запада несомненно существовали.

           Массовые репрессии, обрушившиеся на политическую элиту в конце 30-х гг., привели к дальнейшему снижению ее интеллектуального потенциала. Как отмечал в своем дневнике по поводу XVIII съезда партии весной 1939 г. выдающийся русский ученый В.И.Вернадский, «люди ду­мают по трафаретам. Говорят, что нужно. Может быть, цензуровали? — но бездарность и при ее наличии. Это за[303]ставляет сомневаться в будущем большевистской партии. Во что она превратится?». И далее: «Резкое падение ду­ховной силы коммунистической партии, ее явно более низкое умственное, моральное и идейное положение в окружающей среде, чем средний уровень моей среды — в ее широком проявлении — создает чувство неуверенности в прочности создавшегося положения»[37].

           Снижение общего уровня советской политической элиты шло параллельно с ростом международной напря­женности. Не соответствующие реальности внешнеполи­тические стереотипы, сформировавшиеся в конце 20-х — 30-е гг., в полной мере проявили себя в кризисной си­туации 1939—1941 гг. и стали одной из важных причин внешнеполитических просчетов советского руководства.

           В некотором отношении интеллектуальная элита на­ходилась, с точки зрения доступа к информации, даже в лучшем положении, чем политическая. Играло роль зна­ние языков, позволявшее читать иностранную прессу и слушать радио. Так, в дневниках академика В.И.Вер­надского постоянно содержатся упоминания о прочитан­ных им материалах западной прессы. «Получая каждый день кучу иностранных газет (а владею английским, не­мецким и французским, начал изучать испанский и ита­льянский), ясно вижу, как обостряется международная обстановка»,- записывал в своем дневнике «красный профессор» А.Г.Соловьев, представитель уже нового по­коления интеллектуальной элиты, работавший в 30-х гг. в Институте мирового хозяйства и мировой политики[38].

           Важное значение имела и привычка к аналитическому мышлению, тем более что значительную часть интеллек­туальной элиты составляли представители старой интел­лигенции, имевшие, как правило, солидное образование, большой запас знаний, представлений, внешнеполитиче­ских стереотипов, проверенных в свое время и личным опытом. Конечно, постепенно эти знания и представле­ния устаревали, теряли связь с реальностью, а новая ин­формация не всегда была адекватной.

           [304] Обычно именно интеллектуальная элита вырабатывает основные представления о внешнем мире, которые затем воспринимаются, адаптируются и используются полити­ческой элитой. В советской истории, однако, происходил скорее обратный процесс — интеллектуалы вынуждены были перенимать представления и установки политиче­ского руководства, причем часто — под сильным нажи­мом. Есть свидетельства, что многие представители ста­рой интеллигенции сохраняли достаточно ясный и кри­тический взгляд на мир; впрочем на них также сказыва­лось огромное воздействие революции.

           Выше цитировались критические оценки, содержав­шиеся в дневнике В.И.Вернадского. Но и он, анализируя происходящее, приходил к выводу, что «идейно и Фран­ция, и Англия также мало выражают демократию, как и СССР, и, может быть, до известной степени Германия- Свободы мысли и личности больше у западных демокра­тий — но социалистическое (и анархическое) отрицание правильности собственности на орудия производства не может быть отрицаемо в реальной демократии»[39]. Р.Кул­лэ, впоследствии репрессированный, записал в дневнике в июне 1932 г.: «Если сопоставить то, чего хотят боль­шевики, с тем, чего хотят идеологи буржуазного мира, и особенно белоэмиграция, то двух мнений быть не может относительно исторического оправдания большевиков...». (Впрочем, далее Куллэ добавляет, что «в действительности у наших насильников все выходит гораздо хуже, вульгар­нее, циничнее и грубее, чем у буржуазных жандармов)»[40].

           Подобные высказывания в определенной мере под­креплялись реальностью. 30-е гг. были не лучшими для стран Запада; заметно ухудшилось положение интеллиген­ции или, используя западный термин, «лиц свободных профессий». В сложном положении оказалась наука. А.Я.Аросев, посетивший Англию одновременно с академи­ком И.П.Павловым, писал, что на последнего произвела большое впечатление безработица среди английских уче[305]ных. Нельзя не отметить, что исследования самого Павло­ва в СССР получали приоритетное финансирование.

           Если даже такой представитель старой интеллигенции как Вернадский, в свое время видный деятель кадетской партии и член Государственного совета в 1906—1911 гг., осознавая наличие в СССР «полицейского режима и тер­рора», одновременно подчеркивал, что «в идеологии по­ложительное здесь», что в «демократиях оно (т.е. поло­жительное — Авт.) проявляется не в тех группах, которые ведут и делают политику»[41], то в еще большей степени подобные взгляды были характерны для нового поколе­ния интеллектуальной элиты, сформировавшегося уже после революции.

           В качестве примера можно привести известного со­ветского писателя Вс.Вишневского. Он, как и Вернад­ский, имел возможность регулярно читать иностранную прессу и слушать радио, в его записных книжках содер­жатся многочисленные рассуждения о международной ситуации и перспективах ее развития. Порой Виш­невский приходит к интересным и неожиданным выво­дам, но характерно для него и иное. «Все время читаю иностранную прессу, книги о Европе. Хочется как можно глубже войти в суть европ[ейской] войны, разобраться в шансах сторон, наметить возможные варианты». И тут же: «Курс ВКП(б) на стр. 317 дает освещение причин войны... Насильственные захваты указаны в Курсе ВКП(б)... Последние речи Молотова в новой обстановке, после изучения ряда документов и пр., дают указания на встречную агрессию со стороны Англии и Франции. Война эта — схватка главных конкурирующих мировых держав» (запись от 4 апреля 1940 г.)[42].

           Как уже отмечалось, для мифологизированного со­знания вообще характерен глобальный взгляд на мир. Вот как видит ближайшее будущее Вишневский: «Клас­сический мир «демократий» безусловно разрушается. Мо­жет быть, так и нужно: соединяются, централизуясь, ог­ромные коллективы наций, размалывая «феодальное» [306] дробление на мелкие страны. Еще шаг, останется 4-5 главнейших систем, еще шаг и в новых великих битвах исчезнут две, три; еще шаг (век, два) и мир станет уни­версальной организацией». С этой точки зрения гибель 10 млн. людей в первой мировой войне для Вишневского «ничтожная плата за сдвиги, за прогресс, за уничтожение неск[ольких] империй, за Октябрь, за прояснение созна­ния у народа» (запись от 17 апреля 1940 г.)[43].

           Было бы упрощением сводить подобное восприятие мира к результатам воздействия марксистской идеологии. Конечно, она приучала мыслить «глобально», «всемирно­исторически», но приведенные рассуждения находятся, скорее, в русле своеобразной утопической геополитики. Сам Вишневский пишет об этом так: «Конечно, нам только кажется, что идет борьба классов. Идет и общече­ловеческая сложная эволюция: это машинизация, цент­рализация общества, атеизация и пр. Мы хотим добиться решения гл[авных] проблем по своему образцу» (запись от 30 апреля 1940 г.)[44].

           Представители и старого, и нового поколения интел­лектуальной элиты сходились во взглядах там, где речь шла о государственных интересах России (СССР). Так, присоединение западных областей Украины и Белорус­сии в 1939 г. одни рассматривали как возможность рас­пространения социализма на новые территории, другие же — как восстановление законных границ и интересов России. В.И.Вернадский, в частности, записывал в ок­тябре 1939 г.: «...политика Сталина-Молотова реальная, и мне кажется правильной государственно русской»[45].

           Другой объединяющей темой была, несомненно, ан­тифашистская, и в меньшей степени антинемецкая. Жива еще была память о первой мировой войне, о германской интервенции 1918 г. Даже те, кто не являлся сторонни­ком сталинской системы, рассматривали ее как меньшее зло по сравнению с гитлеровской. Это было характерно для значительной части западной элиты, это было харак­терно и для советского общества. Политическое руковод[307]ство учитывало и использовало эти настроения; так, Н.И.Бухарин в заявлении для участников февральско- мартовского Пленума ЦК 1937 г. подчеркивал, что он «в свое время (говоря с глазу на глаз) сагитировал академи­ка Ивана Петровича Павлова прежде всего на нашей внешней политике (и в значительной степени на анти­фашистских антигерманских тонах)»[46].

           Вопрос о существовании в СССР 1930-х гг. «общест­венного мнения» — вопрос по меньшей мере дискусси­онный. Правда, советское руководство, Сталин, в част­ности, любило порой сослаться на него в ходе междуна­родных переговоров, но, тем не менее, правильнее было бы говорить не об «общественном мнении», которое не могло сформироваться там, где не было условий для сво­бодной дискуссии хотя бы в ограниченных рамках, а в лучшем случае об «общественных настроениях». И все же общественность не могла не реагировать на происходя­щее в мире.

           Слой «общественности», включавший в себя и боль­шую часть интеллигенции, лишенной доступа к альтер­нативным источникам информации, и слой низших пар­тийных функционеров, и различного рода «актив», слу­жили своеобразным связующим звеном между политиче­ским руководством и массами, инструментом «массовой мобилизации». Уровень подготовки большинства пред­ставителей данной страты был невысок. Так, по данным Всесоюзной переписи населения 1939 г., среди руководи­телей районного и городского звена высшее образование имели 4%, а среднее 42,3%; среди различных категорий интеллигенции высшее образование имели от 15,4% (писатели, журналисты, редакторы) до 5,1% («прочие работники искусства»). Особняком стояли научные ра­ботники и преподаватели вузов, среди которых высшее образование имели 84,2%. Зато выделялась категория «пропагандистов», в которой среднее образование имели 49%, а высшее — 7,8%.

           [308] Как правило, основной вклад этой страты в формиро­вание представлений о внешнем мире заключался в дальнейшем упрощении и без того уже упрощенных сте­реотипов. Именно они на бесчисленных митингах и со­браниях составляли стандартные резолюции на междуна­родные темы, которые оказывались так разительно схожи в разных частях страны. Однако массы, которые по своему социальному статусу и образу жизни мало отли­чались от этого слоя, именно у него заимствовали боль­шую часть своих внешнеполитических представлений.

           Одним из самых распространенных стереотипов было представление о «враждебном капиталистическом окру­жении». Как вспоминал К.М.Симонов, «мы были пред­военным поколением, мы знали, что предстоит война. Сначала она рисовалась как война вообще с капитали­стическим миром — в какой форме, в какой коалиции, трудно было предсказать; нам угрожали даже непосред­ственные соседи...»[47].

           Представление о постоянной внешней угрозе порой трансформировалось в своеобразную ксенофобию. Тот же Симонов в поэме «Ледовое побоище», написанной в 1937 и опубликованной в начале 1938 г., так (устами Александра Невского) сформулировал отношение к ино­странцам (в данном случае немцам):

                               Они влезают к нам под кровлю,

                               За каждым прячутся кустом,

                               Где не с мечами - там с торговлей,

                               Где не с торговлей — там с крестом»[48].

           Иностранцы, посетившие СССР, постоянно отмечали у своих собеседников преувеличенные представления о масштабе революционных настроений, остроте социаль­но-экономического кризиса в капиталистических стра­нах. Иногда особенности советского быта как бы прое­цировались на жизнь других стран. Так, А.Кестлеру во время его пребывания в Москве задали вопрос: «Когда вы ушли из буржуазной прессы, отобрали ли у вас про­дуктовую карточку и выселили ли вас из вашей комна[309]ты?». Были и другие вопросы, в частности, «сколько в среднем французских рабочих семей погибает ежедневно от голода а) в сельской местности и б) в городах?»[49].

           Но наряду с этим сохранялись и противоположные, столь же упрощенные стереотипы — представление о За­паде как о счастливом, богатом мире, где решены все проблемы. Этот позитивный образ существовал в разных слоях общества. Академик И.П.Павлов в 1934 г. писал председателю Совнаркома В.М.Молотову, что «могучий англосаксонский отдел», то есть США и Англия, «воплотит-таки в жизнь ядро социализма: лозунг — труд как первую обязанность и главное достоинство человека и как основу человеческих отношений, обеспечивающую соответствующее существование каждого, — и достигнет этого с сохранением всех дорогих, стоивших больших жертв и большого времени, приобретений культурного человечества»[50]. И на бытовом уровне существовали устойчивые стереотипы о высоком уровне жизни на За­паде. Например, в сентябре 1935 г. некий советский ин­женер в беседе с иностранным корреспондентом (по сви­детельству переводчика ВОКС) доказывал, что «за грани­цей, очевидно, очень хорошо живется и все баснословно дешево, т.к. наши русские, едущие туда в командировку и приезжающие обратно, все прекрасно одеты и даже привозят с собой велосипед и патефон!»[51]. О том, что отношение многих к США было позитивным и граничи­ло с восхищением, ссылаясь на личные впечатления, пи­сал Ф.Баргхорн, работавший в те годы в посольстве США в СССР. Но этот позитивный образ Запада тускнел и терял свою притягательность, по крайней мере, в пред­военные годы, по мере воздействия пропаганды, стаби­лизации внутреннего положения и относительного роста уровня жизни, наконец, просто смены поколений.

           Подавляющее большинство населения страны прини­мало чисто пассивное участие в формировании внешне­политических стереотипов — за ними, в сущности, оста­валось лишь неосознанное право выбора между различ[310]ными мифологемами. Одни из них прочно укоренялись в массовом сознании, другие не оказывали на него никако­го (или почти никакого) воздействия. Значительная часть населения имела о внешнем мире лишь самое отдаленное представление. Нелишне напомнить, что к 1939 г. гра­мотных в стране было 81,2%, лиц со средним образова­нием — 7,8%, с высшим — 0,6%.

           Усилия режима по политизации и просвещению масс приносили свои плоды, но, как говорил в 1936 г. коман­дующий Белорусским военным округом И.П.Уборевич, значительную часть новобранцев последнего призыва составляли люди, «которые не знают, кто такой Сталин, кто такой Гитлер, где Запад, где Восток, что такое социа­лизм»[52]. Вместе с тем многие источники отмечали даже в самых глухих деревнях реальный, хотя зачастую неудо­влетворенный, интерес к международным событиям.

           Подводя итоги, можно заметить, что на данном этапе речь может идти лишь об основных тенденциях в форми­ровании внешнеполитических стереотипов. Если в США уже в 1935 г., в Великобритании в 1937-м, во Франции — в 1939-м начали работу институты Гэллапа, проводившие регулярные опросы общественного мнения, в том числе и по вопросам внешней политики, в СССР ничего по­добного не было. Сводки «о настроениях», составленные ОГПУ или партийными органами, представляли собой достаточно случайные выборки, не дающие сколько- нибудь убедительной статистики, да и объективность их порой вызывает сомнения. Тем не менее можно прийти к выводу, что в сознании советского общества 30-х гг. складывалась неадекватная в целом картина внешнего мира, в первую очередь Запада. Наиболее заметным ис­кажением являлась распространенная во всех слоях со­ветского общества недооценка уровня западной цивили­зации, привлекательности ее ценностей, потенциальной способности капитализма к трансформации. Явно пере­оценивалась как степень готовности народных масс к [311] революции, так и степень враждебности правящих кругов Запада к СССР.

           Одновременно сохраняла свою привлекательность идея технического прогресса по западному образцу. Промышленная технология в широком смысле и все вы­растающие из ее внедрения элементы культуры и образа жизни наделяются высшим сакральным статусом. Тради­ционный для массового сознания негативный образ За­пада расслаивается, и из него выделяется актуальная ценность — технология.

           Новый, переосмысленный образ технологии выра­жается в широком спектре явлений культуры, искусства, образа жизни. Детский журнал печатал на обложке фото­графии немецких генераторов с указанием их мощности и завода-изготовителя. Массовым тиражом была издана книга И.Ильфа и Е.Петрова «Одноэтажная Америка», снабженная массой фотографий и пронизанная своеоб­разным технологическим энтузиазмом.

           Короче говоря, Запад оставался многоликим, причем его разные, иногда прямо противоположные, ипостаси сосуществовали не только в общественном сознании, но и в сознании отдельных людей.

           К концу 1930-х гг. большинство населения в той или иной степени восприняло стереотипы официальной про­паганды. Как вспоминал Л.К.Шкаренков, служивший в 1940-1941 гг. в РККА, «я был в курсе всех международ­ных событий, давал их оценки, которые вроде бы и са­мостоятельны, но не расходятся с основными положе­ниями официальной пропаганды»[53]. О том же писал и В.М.Зензинов, опубликовавший в 1944 г. несколько со­тен писем, найденных у убитых в Финляндии в 1939- 1940 гг. красноармейцев: «Все советское население было искренне убеждено, что нападающей стороной явилась Финляндия, натравленная на Советский Союз империа­листическими правительствами Англии и Франции, и что Советский Союз только оборонялся. Так думала Красная Армия и так думало все советское население»[54].

           [312] Официальная пропаганда, несомненно, оказывала за­метное влияние на массовое сознание, а растущая изоля­ция общества, все в большей степени сопровождавшаяся ростом подозрительности и шпиономании, сокращала возможности получения объективной информации. Но все же в массовом сознании по-прежнему сохранялись различные, иногда прямо противоположные представле­ния о Западе, и хотя картина мира в целом и Запада в частности сохраняла мифологический характер, она от­нюдь не копировала официальные стереотипы.

           И в политическом руководстве, и в массах в новом контексте достаточно быстро воспроизводился традици­онный изоляционизм. Запад в первую очередь воспри­нимался как источник угрозы — военной, экономи­ческой, в меньшей степени идеологической. Весь спектр изоляционистских и антизападных настроений был хо­рошо знаком советской политической элите, которая одновременно и подчинялась им, и использовала их. Временами пропаганда раздувала антизападные настрое­ния, временами они приглушались. Политика балансиро­вания между отдельными странами и силовыми блоками Европы, изменения в соотношении сил в мире, а ино­гда — логика внутрипартийной борьбы вели к тому, что образ врага являлся изменчивым. В 20—30-е гг. в этой роли выступал английский империализм. Затем эта роль переходит к немецкому фашизму, а после войны — к Со­единенным Штатам Америки.

 

           [313-314] СНОСКИ

 

ОБСУЖДЕНИЕ ДОКЛАДА

           Г.Д.Алексеева:

           Как вы относитесь к таким материалам, как книжка С.Ф.Ольденбурга «Европа на пожарищах войны», статьи академика Ипатьева, вернувшегося в конце 20-х гг. из Америки, где он работал в лаборатории, как опублико­ванные впечатления советских рабочих, которые ездили в Америку и в Германию, учились там? Как вы относитесь к переводной литературе, которая массовыми тиражами выходила в 20—30-е гг., — например, о Тейлоре, воспо­минания Форда?

           [315]А.В.Голубев:

           Я говорил о картине Запада, об образе Запада в самом широком смысле, прежде всего о политическом руко­водстве и исключал из этого круга дипломатов и развед­чиков, которые профессионально должны были иметь другие представления о Западе.

           Литература, о которой вы говорите, существовала. Но я рассматривал то, как «образ Запада» рисовался в совет­ских средствах массовой информации. Эта литература также проходила через сито цензуры. Независимых ис­точников информации почти не существовало.

           А.Н.Сахаров:

           Как вы оцениваете отношения Советского Союза и Германии в конце 20-х и в начале 30-х гг., примерно до 1935—36 г., когда Германия практически была открытой страной для России? Туда не только ездили, там лечи­лись, работали, обучались. Немцы учились на наших по­лигонах стрелять из танков, водить самолеты. Были ши­рокие контакты, скажем, между «Мессершмиттом» и на­шими военными заводами. Горьковский автозавод стро­ился американскими фордовскими специалистами и т.д. Все это было широко открыто. Далее — конкурсы: шопе­новский конкурс, бельгийский конкурс М.Лонг. Победы Флиера, Зака, Оборина на этих конкурсах. Кино, музы­канты... Тогда все это было в каком-то ином виде, чем то закрытое впечатление, о котором вы говорили. Как этот широкий спектр укладывается в предложенные Вами несколько жесткие схемы?

           Второй вопрос. Вы совершенно правильно говорили насчет образовательного ценза. Этот ценз сегодня пора­жает. Сейчас опубликована масса материалов об элите, от уровня райкома до ЦК партии. Там действительно не было людей интеллигентных. В период Горбачева в ЦК КПСС не было ни одного выходца из интеллигентной среды. Ни одного. Ноль! До этого, при Хрущеве, был один-два... Но вместе с тем есть и такие примеры: Шоло[316]хов — четыре класса образования; Леонов — пять классов образования в гимназии.

           Я встречался с Борисом Изаковым. Это один из на­ших лучших переводчиков. Я его оформлял за границу, ра­ботая в ЦК КПСС. Когда он заполнял анкету, я заметил, что в графе образования нет указания об образовании. Я его спросил: «А какое у вас образование? Вы не указали». А он говорит: «А у меня нет образования». Я говорю: «А как же написать». А он говорит: «Напишите самоучка». Он был блестящий журналист, а вообще человек без образования и великолепно знал английский язык. И этот список можно было бы продолжить многократно.

           Т.е. картина в этом смысле была более сложной. Вы во многом правы, но мне кажется, что ситуация была гораздо сложнее и разнообразнее, чем кажется сейчас.

           Третий вопрос. Сложилась русская традиция отноше­ния к Западу, отношения к Англии. Это не только совет­ская традиция. И в этой связи наши лидеры не воспри­няли ли они эту русскую традицию как свою родную традицию на своем низком уровне образования?

           А.В.Голубев:

           Конечно, на самом деле все не было так жестко, как могло показаться. Я привел цифры о количестве ино­странных специалистов, которые жили в СССР и т.д. Вы говорили о вернувшихся советских рабочих, и я напом­нил о том, что были такие случаи. Но речь-то шла об основном потоке, не об исключениях.

           Вы абсолютно правы в том, что действительная картина всегда более сложная, чем ее можно обрисовать нескольки­ми чертами. Я говорил об определяющих тенденциях.

           Что касается Германии, да, она была достаточно от­крытой страной. Но в данном случае речь шла не о Гер­мании, а о советском обществе. Действительно несколько сотен военных прошли обучение в Германии. Не только немцы у нас учились, наше высшее офицерство в конце 20-х — начале 30-х гг. довольно активно училось в Гер[317]мании. И Рейхсвер считался стратегическим партнером до конца 20-х гг. Не только в рамках чисто технических отношений, о которых сейчас так много пишут, но и в стратегическом планировании. Но это охватывало узкую группу профессиональных военных.

           Если брать другие социальные группы, речь шла об очень узком круге людей, о нескольких десятках, может быть, сотне тысяч, что очень немного для такой огром­ной страны. Для основной массы населения, непосред­ственно не связанной с этими контактами, Запад оста­вался страной неведомой.

           Люди, которые ездили туда, делились впечатлениями. Но, в какой-то момент делиться этими впечатлениями стало небезопасно. И опять-таки эта информация рас­пространялась по законам мифологического сознания, иногда принимая совершенно неузнаваемые формы.

           Что касается Англии... Действительно, англофобия является своеобразной русской традицией еще с начала XIX, если не с XVIII столетия. Она была когда-то оправ­данна, а когда-то нет. Когда в 36-м г. считали, что Ан­глия готовится напасть на Советский Союз, — это, на мой взгляд, была оценка совершенно мифологическая. Англия даже в 27-м г. не планировала военного нападе­ния на СССР.

           Н.А.Горская:

           Я ожидала услышать какую-то периодизацию. Ведь 30-е гг. дали диаметрально противоположное отношение общества к той же Германии. Что касается Англии, то мне представляется, что те высказывания, которые вы приводи­ли, совершенно не отражают настроений интеллигенции.

           Я, конечно, была мала в 30-е гг., но воспитывалась в Москве в среде технической интеллигенции. У нас был открытый дом, к нам приходили люди, и я могу сказать, что отношение к Германии до середины 30—х гг., когда там еще не укрепился фашизм, и после — две разные вещи. До 1935 г. это было одно, а вторая половина [318] 30-х — это совсем другое. Недаром, когда наша политика верхов резко изменилась и пошли на альянс с Германи­ей, это было шоком для интеллигенции, поскольку про­сто был потерян ориентир. Фашизм — это было что-то страшное, против него общественное мнение было уже сформировано к тому моменту, когда мы пошли на за­мирение с Гитлером.

           Второе. Нельзя говорить о мнении России о Западе, базируясь только на том, что писали наши политические боссы или элита, непосредственно их обслуживающая, потому что как в наше время, так и тогда общественное мнение было более широком, более глубоким, и источни­ки, которыми оно питалось, были в те времена тоже до­статочно широкими. Не посмотреть на это, не поискать какой-то переписки, каких-то мемуаров гораздо более рядовых людей, которые и создавали мнение в отноше­нии Запада, — это неправильно.

           А.В.Голубев:

           Я говорил конкретно о настроениях в советском выс­шем политическом руководстве.

           Относительно вопроса о периодизации. Я не говорил отдельно об образе Германии, Франции, Англии, Японии и т.д. С 1935-го г. образ Германии изменился, в том числе как бы наложился на наследство времен Первой мировой вой­ны и на воспоминания о Первой мировой войне. Что ка­сается образа остальных стран, там такого резкого измене­ния не происходило. На протяжении 30-х гг. прослеживает­ся заметная преемственность от начала до конца. Един­ственная оговорка: я ограничился началом Второй мировой войны. 1939—1941 гг. — это особая статья.

           Я убедился, работая с фондами наших руководителей, что это было не просто культивирование мифа об угрозе войны. Они были на самом деле убеждены в этой угрозе. Это не обязательно относится к каждой пропагандист­ской кампании к каждому конкретному обвинению в адрес той или иной страны, тех или иных империалис[319]тов. Но то, что Запад не просто враждебен, а готов на войну против нас и эта война вполне реальна, в этом они были убеждены. Решалось очень много внутриполитиче­ских проблем: мобилизация общества, достижение опре­деленного единства перед лицом врага. Это было очень удобным оружием в борьбе в 20-е гг. против различных оппозиций. Кстати, его использовали не только сторон­ники Сталина, но и сторонники Троцкого. Они друг друга обвиняли в том, что нарушается единство перед лицом внешнего врага. Но меня больше всего удивляет искренняя убежденность (а это прочитывается во многих документах, и я не верю, что все свои письма, дневники, конспекты и т.д. они фабриковали специально, чтобы произвести впечатление на историков); они искренне верили не просто во враждебность Запада, а в то, что в ближайшее время может быть нападение со стороны За­пада и в 20-е, и в 30-е гг., хотя реальной ситуации в мире это не очень соответствовало.

           С.М.Каштанов:

           У меня небольшое замечание. Мне кажется, что это очень интересный доклад, но здесь лучше ограничиться сначала одной социальной группой, которую вы наибо­лее подробно рассматривали, потому что другие группы требуют такого же углубленного анализа.

           Г.Д.Алексеева:

           Я тоже жила в семьях, куда приезжали рабочие из Гер­мании и Соединенных Штатов. Этих рабочих помещали на заводе Лихачева в коммунальные квартиры. Поэтому ваш тезис о том, что они были изолированы и про них ничего не знали, не обоснован. О них знали абсолютно все.

           Второе. Мне кажется, что было очень много факто­ров, которые способствовали созданию «образа врага», с одной стороны, а с другой — образа солидарности с тру­дящимися массами, образа друзей, товарищей, борцов за одно общее дело. Это два совершенно разные потока.

           [320] Была и еще одна сторона. Это пропаганда наших уче­ных, в том числе историков, взглядов на Запад. Почему я спросила про книжку Ольденбурга. Он был послан Ака­демией наук в 1923 г. в Европу, во все европейские сто­лицы, для того чтобы собрать деньги для наших архивов, для Академии наук и для издания букварей. Это все было в нашей прессе начала 20-х гг. Он вернулся оттуда и на­писал книжку «Европа на пожарищах войны». Он писал: Европа — поганый мир, куда незачем нам ездить... Я объ­ездил Берлин, Париж, Лондон. Никто не хочет никому помогать. Каждый думает только о том, как выжить и как заработать свои деньги и прожить. Им наплевать на культуру, на нашу русскую культуру.

           Когда ученых туда посылали в командировку, иногда думали, что они там останутся. До 20-го гг. ни один там не остался. Они возвращались в голодную бедную страну и строили наши архивы, наши библиотеки, Академию наук, наши институты. И они об этом писали.

           Есть еще одна группа очень интересной литературы: как строится образование на Западе; архивы, библиотеки и культурная работа. Эти статьи публиковались система­тически на страницах всех наших журналов 20—30-х гг. И все эти ограничения, о которых вы говорили, — идеоло­гические и политические — были только после 1937 г.

           А.К.Соколов:

           В докладе предложены три модели, три восприятия Запада, Александр Владимирович прав, когда он выделя­ет основной вектор настроений в той или иной группе. Но о моделях, наверное, говорить в данном случае не стоит. Почему? Три модели: политическая элита, интел­лектуальная элита так называемые «массы». На самом деле здесь возникает противоречие. Как специалист по советской истории, я могу сказать, что советское обще­ство того времени было куда более дифференцирован­ным и отношение к Западу было гораздо сложнее.

           [321] Доклад носит методологический характер, поэтому нельзя обойтись без объяснения — почему формируется тот или иной вектор или модель. Какие истоки, какие причины для этого?

           Ю.С.Борисов:

           Тема заслуживает большого внимания потому что у нас очень разные представления, нет четкости в призна­нии некоторых отдельных конкретных фактов. Мы пута­емся, противоречим себе, и у всех недостаток факти­ческой информации.

           Тема сформулирована очень четко: 30-е гг., образ Запада в России. 30-е гг. — это особый этап. Но ряд фактов приво­дится по 20-м гг., преимущественно на основе фактических материалов ученых, которые возвращались в 20-х гг.

           Второе. Приезжали иностранцы, их наблюдали рабо­чие, и их было достаточно много. Но в СССР приезжали работать интернационалисты.

           Третье. Примерно к 20-м и к 30-м гг. действовало очарование, я бы даже сказал эйфория Октября, которая обрисовала как бы возможности выхода из тупиков, ко­торые реально создавало западное общество того време­ни, которое из одной мировой войны втягивалось во вторую. Отсюда, вероятно, ожидание опасности войны с обеих сторон. Но она назревала реально. Пропаганда каким-то образом корректировала и искажала какие-то конкретные явления. Но тенденция была очевидна по обе стороны.

           Нельзя недоучитывать идеологический фактор, фак­тор веры, веры в то, что Советской Россией найден ка­кой-то более справедливый путь будущего. Этим было одушевлено советское население независимо от отноше­ния к каким-то деятелям правительства, конкретным лицам, правительству в целом и т.д. Спектр был очень широк. К нам приезжали с Запада интеллектуалы. Мно­гие их заметки в СССР печатали. То есть в целом для западного человека была характерна положительная [322] оценка. И это в значительной мере корректировало то, о чем вы говорили.

           По поводу избранного метода исследования. Я согла­сен с выделением трех групп: элита политическая, элита интеллектуальная и массовое сознание. Меня поразили некоторые материалы, с которыми я познакомился, об удивительно дремучих представлениях о Западе нашей политической элиты, причем не только того периода. Большевики формировали такую элиту, и другой они не принимали. Отсюда агрессия против интеллигенции.

           Мне думается, очень правильно сделан один из ак­центов на уровень образования элиты и масс. Я убежден, что с повышением уровня образования большевизм терял опору. Отсюда противоречие, заложенное в природе этого строя, — противоречие между большевизмом и ин­теллигенцией (интеллигенцией не в первом поколении, не рабфаковцами, которые являлись плотью от плоти рабочего класса и крестьянства), которая восстановила языковую культуру и возможность получать информацию непосредственно и независимо. В целом направление исследования избрано правильно.

           А.Н.Сахаров:

           Доклад посвящен очень острой теме, и те исследова­ния, которые ведутся в Центре, ведутся, по-моему, более разнообразно и более диалектично, чем обозначено в докладе. Основное направление исследования перспек­тивно. Проблема уровня образования, восприятие мира, не только внешнего, но и восприятия своей интеллиген­ции, потому что так же относились и к своей интелли­генции, и не только к старой, но и к новой интеллиген­ции, уже советской интеллигенции. Думаю, что этот век­тор расхождения между элитой и нашим развивающимся обществом все более увеличивался и в этом была, навер­ное, одна из трагедий нашей системы и нашего строя, когда общество перегоняло элиту, перегоняло руковод[323]ство. Это относится и к сегодняшнему уровню страны, нашего общества, к сегодняшнему уровню руководства.

           Видимо, нужно говорить о том, что в течение десяти­летий элита, начиная с 20-х гг., была выше уровня масс, а элита уже последующего сталинского и дальнейшего хрущевского, брежневского, призыва отставала от уровня массы все больше и больше.

           А.В.Голубев:

           Действительность была многоцветной. В процессе от­бора материалов для осмысления она упрощается. В про­цессе написания любого доклада или статьи она еще бо­лее упрощается. Действительно, между 20-ми и 30-ми годами очень большая разница. И рубеж проходит от­нюдь не по 1937 г. Рубеж — это конец 20-х гг., 1926, 1927, 1929 гг. За этот период меняется многое. Возрастает степень закрытости. Меняется внешнеполитическая про­паганда. Сужается внешнеполитическая информация.

           Ну, и наконец, насчет ученых. Можно назвать не од­ну фамилию ученых, которые в 20-х гг. остались на Запа­де.