«Он в старом мундире времен Петра I-го...» (Комментарий к мемуарному свидетельству, записанному А.С. Пушкиным со слов И.И. Дмитриева)

Автор
Овчинников Реджинальд Васильевич (1926-2008)

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XIX XVIII

Библиографическое описание:
Овчинников Р.В. «Он в старом мундире времен Петра I-го...» (Комментарий к мемуарному свидетельству, записанному А.С. Пушкиным со слов И.И. Дмитриева) // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.): сборник статей / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. Муравьева Л.Л. М., 1996. С. 116-130.

Текст статьи

[116]

Р.В. Овчинников

«ОН В СТАРОМ МУНДИРЕ ВРЕМЕН ПЕТРА I-ГО...»

(Комментарий к мемуарному свидетельству, записанному А.С. Пушкиным со слов И.И. Дмитриева)

          Летом 1833 г. Пушкин встречался и беседовал с поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым (1760-1837), расспрашивая его – как свидетеля Пугачевского восстания – о событиях и людях той поры и прежде всего об Емельяне Ивановиче Пугачеве. Пушкин записал устные рассказы Дмитриева и использовал их в «Истории Пугачева» и в секретных «Замечаниях о бунте»[a], посланных 26 января 1835 г. Николаю I. В черновике «Замечаний о бунте» Пушкин, ссылаясь на показание Дмитриева, саркастически изобразил двух персонажей своей «Истории» в сценке из светской жизни российской провинции того времени, когда она не была еще встревожена грохотом пугачевских пушек:

           «Ив. Ив. Дмитриев описывал мне Корфа как человека очень простого, а жену его как маленькую и старенькую дуру; муж и жена открывали всегда губернаторские балы маневетом a la reine[b]. Он в старом мундире времен Петра I-го, она в венгерском платье и в шляпе с перьями» (IX, 476)[c].

          В тексте этом речь идет о бригадире Алексее Алексеевиче Корфе (1712-1786) и его жене Марии Карловне (1720-1790). Бригадир Корф последние двадцать лет его жизни, включая и времена «Пугачевщины» (1773-1775), служил в гарнизонных войсках Оренбургской губернии, занимая пост коменданта Верхне-Озерной дистанции укреплений по правому берегу Яика (Урала).

          [117] То, что в пушкинском изложении супружеская чета Корфов открывала собою губернаторские балы, не может не вызвать сомнения. В действительности же Корф по его должности не мог, конечно, предводительствовать губернаторскими балами, дело это было «штатной» обязанностью и привилегией губернатора. Поначалу можно было предположить, что упоминание Корфа связано с какой-то ошибкой, то ли с обмолвкой Дмитриева, то ли с опиской Пушкина. Но в том то и дело, что Пушкин вполне обдуманно назвал Корфа: включенный в черновик «Замечаний о бунте» рассказ о Корфе и его супруге, «всегда» открывавших собою губернаторские балы, судя по ремарке Пушкина – «Стр. 64», должен был служить комментарием к соответствующей странице первого издания «Истории», где речь идет о тех же Корфах. Здесь сообщалось, что в конце ноября 1773 г., когда Пугачев подошел со своим войском к Верхне-Озерной крепости, ему «непременно хотелось ее взять, тем более, что в ней находилась жена бригадира Корфа», с которой он намеревался расправиться в отместку за коварство ее мужа. (За пару недель до того бригадир Корф, находившийся в осажденном Оренбурге, предпринял попытку обмануть Пугачева лживыми переговорами, подослав к нему казака «с предложением о сдаче Оренбурга и с обещанием выдти к нему навстречу», с тем, чтобы внезапно схватить его. Пугачев подъехал было к Оренбургу, но «усумнясь в искренности предложений», скоро возвратился в свой лагерь)[1].

          Обратимся к прежде высказанному нами утверждению, что Дмитриев в беседе с Пушкиным, вспоминая губернаторские балы допугачевского времени, имел в виду не Корфа, а какого-то знакомого ему губернатора. Может быть, то был генерал-поручик Иван Андреевич Рейнсдорп, управлявший Оренбургской губернией в 1768-1781 годах? Предположение это следует отклонить, потому что Дмитриев в молодые его годы да и позднее в Оренбурге не бывал и, следовательно, не был знаком с Рейнсдорпом, а также и с Корфом, служившим под начальством Рейнсдорпа в той же Оренбургской губернии и не выезжавшим из нее. Поисковым ориентиром к установлению имени [118] и места службы неведомого губернатора послужили мемуары Дмитриева, посмертно опубликованные в 1866 г. В мемуарах этих Дмитриев писал, что в детские свои годы он жил в Казани[2]. А в допугачевскую пору губернаторами в Казани служили: с 1764 по лето 1770 г. действительный статский советник Андрей Никитич Квашнин-Самарин, а с 1770 по середину 1774 г. генерал-поручик (с 1773 г. генерал-аншеф) Яков Ларионович Брант.

          По мнению известного пушкиниста Ю.Г. Оксмана, истинными персонажами пушкинского рассказа, записанного со слов Дмитриева, были Брант и его супруга: именно они и открывали своими менуэтами губернаторские балы в Казани. Комментируя пушкинскую запись, Оксман заметил, что в тексте имеется, видимо, описка: вместо ошибочно упомянутого «Корфа» правильнее следовало бы назвать «Бранта»[3]. Это суждение справедливо, однако, лишь наполовину, в первой его части: нельзя не согласиться с тем, что Корф назван в пушкинской записи по описке, но в то же время ошибочно подменять Корфа Брантом, как это было сделано Оксманом, причем без какой-либо аргументации.

          То, что Брант и его супруга не могли фигурировать в пушкинской записи, видно из следующих фактических оснований:

          Первое. Из опубликованных мемуаров Дмитриева известно, что он был вывезен из Казани отцом в симбирскую его вотчину (село Богородское Сызранского уезда) летом 1769 г.[4] И лишь год спустя, в июле 1770 г.. приехал на губернаторство в Казань Яков Ларионович Брант[5] (1714-1774) и пробыл на этом посту четыре года, по день своей смерти, последовавшей 3 августа 1774 г.[6] Что же касается семьи Дмитриевых, она вcе время казанского губернаторства Бранта безвыездно жила в симбирской вотчине, которую оставила в июле 1774 г., поспешно бежав в Москву по получении известий о приближении войска Пугачева[7]. Из сказанного следует, что И.И. Дмитриев не мог видеть и знать ни Бранта, ни его жену.

          [119] Второе. Пушкинская запись характеризует губернаторшу как «маленькую и старенькую дуру». Оставляя в стороне данные о росте и умственных способностях губернаторши, заметим, что характеристика – «старенькая» никак не приложима к жене Бранта – Анне-Катарине, урожденной Краузе (1735-1815). Она вступила в брак с Брантом в ноябре 1768 г. в возрасте 33 лет и в пору супружества с ним (1768-1774) все еще оставалась женщиной «бальзаковского» возраста. Ничего нельзя сказать о ее уме, но, видимо, была она наделена житейской хваткой: ведь Я.Л. Брант был уже третьим ее мужем (в первом браке была за Густавом Эссеном, во втором – за Фридрихом Эмме)[8]. Как бы то ни было, но, вопреки версии Ю.Г. Оксмана, Анна-Катарина Брант не была той губернаторшей, которую изобразил Пушкин в своей записи.

          Несомненно, что реальными персонажами пушкинского рассказа были казанский губернатор А.Н. Квашнин-Самарин и его супруга, которых мог видеть и знать И.И. Дмитриев в юные годы его жизни в Казани в конце 1760-х гг. Поскольку в литературе встречаются лишь отдельные, крайне отрывочные упоминания о Квашнине-Самарине и его жене, есть необходимость привести здесь более полные биографические справки о них, основанные преимущественно на неопубликованных документах, выявленных в архивах.

          Андрей Никитич Квашнин-Самарин родился в 1718 г. и был младшим сыном в семье Никиты Тимофеевича и Марфы Андреевны, людей среднего достатка, владевших небольшим поместьем в Новгородском уезде. 12-летним юнцом Андрей Квашнин-Самарин начал службу комнатным пажом при дворе царевны Прасковьи Ивановны, а с апреля 1732 по апрель 1740 г. обучался в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе, из которого выпушен полковым адъютантом в армию[9]. При выпуске он получил аттестат, в котором отмечались его хорошие познания в арифметике, тригонометрии, географии, истории, немецком и французском языках («с российского на немецкий переводит хорошо…, в немецком штиле пишет хорошо и говорит изрядно… по-французски читает и экспликует[d] на российской и говорит, [120] и при том учит грамматику и пишет хорошо»), продемонстрировал он успехи и в фехтовании («в фехтовании лексионы[e] принимает хорошо») и в танцах («танцует балет»), в военной же топографии проявил меньшее прилежание («рисует ландшафты тушью посредственно»)[10].

          С апреля 1740 г. Квашнин-Самарин служил адъютантом в Ингерманландском пехотном полку, в составе которого участвовал в русско-шведской войне и, в частности, был в бою под Вильманстрандом (23.VIII.1741), при взятии Фридрихсгама (28.VI.1742) и Гельсингфорса (24.VIII.1742). Вскоре начальству потребовался молодой офицер, сносно владевший европейскими языками и обладавший светскими манерами. Выбор пал на Квашнина-Самарина, Оставив свой полк, он в начале 1743 г. прибыл в Петербург и был определен на должность переводчика – «немецкого секретаря» к президенту Военной коллегии генерал-фельдмаршалу князю В.В. Долгорукову. Несколько месяцев спустя, в ноябре того же года, Квашнин-Самарин получил новое и, пожалуй, более выгодное назначение – в Коллегию иностранных дел, на пост адъютанта-переводчика к вице-канцлеру графу М.И. Воронцову, при котором и находился около четырнадцати лет, до марта 1757 г. Формально все это время он продолжал числиться на армейской службе, состоял в штатах сперва Ингерманландского, а с 1751 г. Кексгольмского пехотных полков. Воронцов не раз ходатайствовал об офицерском чинопроизводстве своего адъютанта, и он последовательно был производим в чины поручика (1747), капитана (1751), секунд-майора (1757), получая притом соответствующие повышения в жаловании[11]. Благосклонность Воронцова к Квашнину-Самарину выходила за рамки службы, они были в домашнем приятельстве и дружили семьями. По свидетельству известной мемуаристки Е.Р. Дашковой (родной племянницы М.И. Воронцова), Квашнин-Самарин «принадлежал к числу приближенных моего дяди и бывал у нас положительно каждый день». а он – в свою очередь – принимал Воронцовых в своем доме[12]. Такое знакомство открывало выгодные перспективы [121] для служебной и придворной карьеры Квашнина-Самарина, так как Воронцов через свою жену (урожденную графиню А.К. Скавронскую) был в двоюродном родстве с императрицей Елизаветой Петровной.

          Но в 1757 г. случилась осечка. В распре, разгоревшейся между правителями Коллегии иностранных дел по поводу внешнеполитической ориентации России, канцлер граф А.П. Бестужев-Рюмин, хотя и ненадолго, но взял верх над вице-канцлером Воронцовым. Одним из побочных последствий этого происшествия стало то, что Квашнин-Самарин, как ближайший приспешник Воронцова, лишился своего места при вице-канцлере, отошедшем на второй план. В Военной коллегии припомнили, что Квашнин-Самарин давно уже и бесполезно проедал армейский хлеб и решили возвратить его на военную службу. Указом от 31 июля 1757 г. он был определен в Главную провиантскую канцелярию на должность с пышным наименованием – генерал-провиантмейстер-лейтенант, – но в прежнем чине секунд-майора[13]. Затем он получил назначение в действующую армию, находившуюся в Пруссии, но из-за обострения давней болезни, начавшейся еще в 1751 г., надолго задержался в Петербурге. Лечившие его доктора Крузе и Паульсен констатировали в медицинских аттестатах, что он при ненастьях страдает припадками ревматизма, артричными болями в голове и суставах и что ему грозит глухота[14]. Несколько подлечившись, он отправился к месту назначения – в Кенигсберг, но добрался только до прибалтийского города Митава, где болезнь снова уложила его в постель. В таком состоянии нечего было помышлять о службе. Квашнин-Самарин возвратился в Петербург и подал прошение об отставке. Однако Военная коллегия отказала ему в этом и в своем указе от 23 октября 1758 г., отметив, что он «летами еще молод и при добром пользовании[f] от болезней вылечиться и к службе способным быть может», и определила: предоставить ему для излечения болезней отпуск на год, после чего явиться в Военную коллегию[15].

          [122] Продолжительное лечение и отдых в течение года не исцелили Квашнина-Самарина. Более того, состояние его здоровья ухудшилось. Это удостоверил доктор Крузе в медицинском заключении, отметив, что его пациент находится в «великой слабости» от застарелых недугов, «всем корпусом дряхл», болезни его неизлечимы и он не может нести воинскую службу[16], 21 января 1760 г. Квашнин-Самарин подал в Военную коллегию челобитную, адресованную на имя императрицы Елизаветы Петровны, просил «от воинской и статской службы отставить вовсе, с награждением за долговременную и беспорочную службу, и отпустить в дом на мое пропитание», мотивируя это свое решение неизлечимостью болезней, от которых он «всеми силами старался» исцелиться, находясь в годовом отпуске, был в «беспрестанном лечении», но, «вместо чаемого от оных излечения, пришел в такое состояние, что с великим трудом в Санкт-Петербург приехал»[17]. (Возможно, что относящаяся к 1760 г. оценка здоровья Квашнина-Самарина была чрезмерно мрачна. По-видимому, состояние его и тогда, и позднее не было столь уж отчаянным, коли он в течение последующих пятнадцати лет провел на ответственных постах в статской службе, а к тому же, судя по воспоминанию И.И. Дмитриева, держал себя молодцом, открывая в паре с супругой губернаторские балы королевским менуэтом). Вернемся, однако, к событиям 1760 г. В середине февраля Военная коллегия уволила Квашнина-Самарина в отставку по болезни, без выплаты пенсии, на собственное «ево пропитание»[18]. Четыре месяца спустя, 19 июня 1760 г. императрица Елизавета Петровна именным указом, адресованным в Военную коллегию, повелела произвести уволенного в отставку Квашнина-Самарина в чин полковника[19]. Обращает внимание редкостная щедрость этого пожалования: сразу из секунд-майоров в полковники, минуя чины премьер-майора и подполковника. Надо полагать, дело не обошлось без ходатайства давнего благодетеля и приятеля М.И. Воронцова, который после недолгой немилости снова вошел в большую силу и даже возвысился, стал канцлером и членом Конференций при высочайшем дворе. Кстати говоря, указ императрицы относительно пожалования Квашнина-Самарина [123] был контрассигнован (скреплен) подписью Воронцова.

          Выйдя в отставку, Квашнин-Самарин удалился в родовое свое имение – Никольский погост в Новгородском уезде. Но долго отдыхать ему не довелось: указом Сената от 3 ноября 1760 г. он был вызван в Петербург и назначен на службу в Комиссию сочинения Нового Уложения, где «по довольному ево немецкого и французского языков знанию» ему было поручено «разсмотрение» (изучение и комментирование) старинных узаконений Лифляндии и Эстляндии. С марта 1761 г. ему стали выплачивать оклад армейского полковника[20]. В мае 1761 г. последовало новое назначение: указом Сената он был определен в вице-президенты Штатс-конторы[21] (центральное финансовое учреждение, ведавшее государственными расходами), где и служил до начала марта 1762 г. В промежутке между двумя этими датами он временно занимал еще один пост: 25 декабря г. умерла императрица Елизавета Петровна и для церемонии прощания с ней и погребения была создана Печальная комиссия, председателем которой назначили генерал-фельдмаршала князя Н.Ю. Трубецкого, членами – отставного полковника А.Н. Квашнина-Самарина, герольдмейстера Д.И. Лобкова, коллежского советника Ф.С. Голубцова и профессора Я.Я. Штелина[22].

          Император Петр III указом от 9 марта 1762 г. уволил Квашнина-Самарина из Штатс-конторы и определил в придворное ведомство, пожаловав в церемониймейстеры[23] (рангом выше чина полковника). Обласканный милостью Петра III, он был равнодушным свидетелем его устранения с престола в ходе дворцового переворота 28-29 июня 1762 г. и по всем статьям пришелся ко двору новой правительницы. Екатерина II хорошо узнала и по достоинству оценила светскость, усердие и деловые способности Квашнина-Самарина и, пару лет спустя, когда ей потребовался опытный администратор на губернаторство в Казани, она остановила свой выбор на этом царедворце.

          Именным указом императрицы от 24 августа 1764 г. Квашнин-Самарин был назначен губернатором Казанской губернии и одновременно пожалован в чин действительного [124] статского советника[24] (что соответствовало чину генерал-майора). На этом посту он прослужил около шести лет, а в июле 1770 г. переведен на должность губернатора в Нижегородскую губернию.

          По указу Екатерины II от 21 апреля 1773 г. Квашнин-Самарин был отозван из Нижнего Новгорода в Петербург, назначен сенатором в Правительстующий Сенат и пожалован в тайные советники[25] (чин, соответствовавший рангу генерал-поручика). Одновременно с ним назначены были сенаторами: генерал-поручики Н.А. Бекетов и М.М. Измайлов, тайный советник С.Ф. Ушаков. Сенат определил Квашнина-Самарина присутствующим во Второй департамент[26], в ведении которого находились уголовные и гражданские судебные дела. Три года спустя Квашнин-Самарин подал прошение об увольнении в отставку по болезни, что и было санкционировано Екатериной II указом Сенату от 8 ноября 1776 г., с предписанием о пожизненной выплате отставному сенатору полного его денежного жалованья[27]. Из переписки Квашнина-Самарина со Штатс-конторой по поводу выплаты жалованья[28] видно, что он, выйдя в отставку, намеревался поселиться в Астраханской губернии под городом Царицыным[29] (видимо, получив приглашение от Никиты Афанасьевича Бекетова, владевшего крупным имением под Царицыным). Он поехал было туда, но добрался лишь до Твери, где заболел и надолго слег[30]. Переписка Квашнина-Самарина со Штатс-конторой прекратилась в мае 1778 г. и, несомненно, причиной тому была его кончина на 60-м году жизни.

          Если жизненный путь Квашнина-Самарина довольно подробно освещается выявленными документальными источниками, то биографические данные о его жене чрезвычайно скупы.

          Из воспоминаний Е.Р. Дашковой известно, что сама она и семейство ее дяди М.И. Воронцова были знакомы и дружны с супругой Квашнина-Самарина[31]. Однако указаний насчет имени и отчества последней и ее возраста не встретилось ни в воспоминаниях Дашковой, ни в других источниках. Для установления этих «паспортных» данных потребовалось обратиться к книгам церковного учета Петербургской духовной [125] консистория, хранящимся в Центральном государственном историческом архиве Петербурга (ЦГИАП). Такие данные нашлись в исповедной книге церкви Вознесения за 1758 г., где среди прихожан учтены: «Генерел-провиантмейстер-лейтенант Андрей Никитич Квашнин-Самарин; 41 [год] и жена его Мария Яковлевна 36 [лет]»[32] и, следовательно, родилась она в 1722 г.

          В 1767 г. Екатерина II предприняла путешествие по Волге, во время которого провела целую неделю, с 25 мая по 1 июня, в Казани, знакомилась с достопримечательностями города и его округи, тесно общалась с губернатором Квашниным-Самариным, верхами местной администрации и дворянства. Императрица нашла казанское общество расколотым на два враждующих лагеря, один из них возглавлял губернский прокурор П.Р. Екимов, другой – губернаторша, супруга Квашнина-Самарина. Такое положение подрывало авторитет и власть губернатора. Екатерина II в письме к генерал-прокурору Сената князю А.А. Вяземскому от 3 июня 1767 г. поведала о казанских распрях и о предпринятых ею мерах к прекращению междоусобия. Ниже приводится отрывок из этого письма, с сохранением орфографии не очень твердой в русском языке императрицы: «В Казани нашла я губернатора в ссоре со всеми почти дворянами. А главной заводчик сей ссоры слывется прокурор Есипов[g]. Услыша я сих сплетни, кои суть более с бабьи стороны, однако производят отвращении от персону губернатора, я за благо нашла налить с обоих сторон воду в вине, дав вырозуметь, а не сказать, что то делается по моему приказанию. Губернаторши[h] сказано, чтоб она была приветливое и ласковее к людям. А Есипову показано, сколько чину и ложности его противно, что он людей ссоривает с той персоны[i], у коей моя власть в руках и коя, имев против себя огорчении в людех, не может уже отправить дела по звании своему с той свободой, как [126] мне желается, и что он, господин прокурор, не токмо иногда потерять может свою месту, но еще ему и в Казанской губернии жить не дадут, как нелюбящего мир и тишина. А на другой день ему советовано, чтоб вымирил всех, дабы иную об нем имели мнение. За что [он] взялся, испугався первого увещевания. Однако, я думаю, что, естли от себя еще изволишь ему дать приметить, что на него думают, и подтвердить ему его должность и напишешь, как я желаю, что тишина везде сохранялась, то, думаю, что перестанет мутити между дворянами и губернатора. А губернаторши уже мы вымыли голову[j]»[33]. Из письма следует, что, хотя главным виновником казанских распрей был губернский прокурор, но во многом повинна была в том и губернаторша, женщина своенравная, подчинившая себе простодушного супруга и способствовавшая разжиганию конфликта с местным дворянством.

          Имеется еще одно свидетельство о М.Я. Квашниной-Самариной, относящееся к двум последним годам службы ее мужа в Казани, С весны 1769 г. в Казань стали прибывать крупные партии ссыльных поляков-конфедератов (участников так называемой Барской конфедерации, выступивших с оружием в руках против короля Станислава Понятовского, его сторонников и поддерживавших их русских войск). Со временем рядовых конфедератов стали отправлять из Казани в Оренбург, Кунгур, Соликамск, Астрахань, Тобольск, Тюмень, Томск и в другие города Урала, Сибири и Поволжья. В Казани остались несколько десятков пленных польских штаб- и обер-офицеров и лиц из знатного шляхетства[34]. Среди них были видные вожаки конфедератов маршалок сандомирский граф Петр Потоцкий, староста черешинский Антоний Цулавский, стольник Михаил Чернецкий и другие. Один из бывших в ссылке конфедератов Карл Любич Хоецкий, возвратившись на родину, опубликовал в Варшаве в 1789 г. воспоминания, в которых поведал, в частности о том, что ссыльные конфедераты, а особенно представи[127]тели знатного шляхетства, содержались в Казани без строгости, особо отметив гуманное отношение к ним со стороны губернаторской четы. Коснувшись положения Пулавского, Хоецкий писал: «Казанский генерал-губернатор Андрей [Квашнин-]Самарин был сановник человеколюбивый и великодушный, бывший некогда посланником в Варшаве[k], и его жена, «дама очень умная[l], получившая воспитание при императорском дворе», проникнувшись сочувствием к 18-летнему Пулавскому, они ежедневно приглашали его к себе и «принимали его весьма гостеприимно», а в городе ему была отведена лучшая квартира в некоем «дворце»[35].

          Можно предположить, что причиной перевода Квашнина-Самарина из Казани в Нижний Новгород в июле 1770 г. послужил поступивший в Петербург донос какого-то из казанских недоброжелателей губернатора, указавших на предосудительность приятельского его отношения с политическим ссыльным Пулавским и другими конфедератами.

          Процитируем еще раз рассказ Дмитриева в записи Пушкина, обратив внимание на некоторые подробности:

          «Ив.Ив. Дмитриев описывал мне Корфа[m] очень простого, а жену его как маленькую и старенькую дуру; муж и жена открывали всегда губернаторские балы мановетом a la reine. Он в старом мундире времен Петра I-го, она в венгерском платье и в шляпе с перьями» (IX, 476). Миниатюрный рассказ этот исполнен в жанре исторического анекдота, полон сарказма и построен на резком контрасте: лиричная, изящно-[128]игровая мелодия менуэта никак не гармонировала с видом сановных танцоров, которые не смущались «тряхнуть стариной» на балах, что было, по мнению Дмитриева, и смешно и неуместно при почтенном их возрасте; комизм сцены подчеркнут описанием почти что маскарадного одеяния танцующих: вышедший из обихода мундир времен «блаженной памяти» Петра Великого на плечах кавалера-ветерана, а на его «старенькой» даме претенциозная и явно не по возрасту шляпа с перьями и венгерское платье. Впрочем, на нынешний взгляд, Квашнины-Самарины не были столь уж пожилыми людьми, в 1768 г.(когда Дмитриев в последний раз видел их на губернаторском балу в Казани) Андрей Никитич только что перешагнул за рубеж своего 50-летия, а Марии Яковлевне было лишь 46 лет.

          И последнее. То, что, вопреки суждениям Екатерины II и Хоецкого, Дмитриев склонен был принимать М.Я. Квашнину- Самарину за «дуру», можно отнести на счет субъективного его впечатления, скорее всего не соответствующего истине.

          Обращение к источникам и – главным образом – к архивным документам дало возможность точнее и полнее прокомментировать пушкинский текст, основанный на рассказе Дмитриева, атрибутировать его персонажей, воссоздать их биографии, воскресив тем самым из исторического небытия.