Из истории работы русских историков в архивах (конец XIX - начало XX в.)

Автор
Медушевский Андрей Николаевич

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX XIX

Библиографическое описание:
Медушевский А.Н. Из истории работы русских историков в архивах (конец XIX - начало XX в.) // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода: сборник статей / Академия наук СССР, Институт истории СССР; отв. ред. Тартаковский А.Г. М., 1990. С. 208-231.

Текст статьи

[208]

А.Н. Медушевский

ИЗ ИСТОРИИ РАБОТЫ РУССКИХ ИСТОРИКОВ В АРХИВАХ

(конец XIX – начало XX в.)

          Одной из важных задач исторической науки всегда было выполнение эвристической функции, т.е. поиск, выявление и введение в научный оборот новой информации источников. При реализации этой функции существенную роль играет взаимодействие архивоведения, источниковедения и других исторических дисциплин, уровень развития которых непосредственно отражается на источниковой базе исторических исследований и методах ее изучения. В нашу задачу входит освещение вопроса об исследовании архивных источников русскими историками конца XIX – нач. XX в. В основу положены прежде всего материалы личных фондов, переписка, а также опубликованные работы ряда выдающихся представителей отечественной науки, принадлежавших главным образом к ведущему течению исторической мысли рассматриваемого периода. Среди них такие крупные ученые, как А.С. Лаппо-Данилевский, В.И. Сергеевич, В.Н. Латкин, а также видные архивисты – Н.В. Калачов, А.А. Гоздаво-Голомбиевский, А.Н. Зерцалов. В документах личных фондов находим богатейший материал о работе с самыми разнообразными источниками. Они показывают, какое место занимала работа с архивными источниками в общем объеме научной работы вообще (наряду, скажем, с созданием научных трудов, подготовкой и чтением лекций, работой в библиотеках). С другой стороны, весьма важным представляется вопрос о влиянии философских, методологических взглядов на работу с источниками. В то же время отметим специфику документации личных фондов в качестве материала для освещения этих вопросов. Она состоит прежде всего в том, что рассматриваемые документы (рукописи научных трудов, конспекты и отдельные записи научного характера, переписка и т.п.) представляют нам информацию, свидетельствующую не столько о том, что происходило, сколько о том, как происходило и, следовательно, ценную с т.з. субъективного восприятия учеными условий их работы. Отсюда необходимость коррективов ряда положений, [209] учета обстановки, личности ученого, его симпатий и антипатий. Но с этой небольшой оговоркой полученные из источников сведения представляются достоверными и научно значимыми. Перейдем к рассмотрению поставленных проблем.

          Труды А.А. Шахматова, А.С. Лаппо-Данилевского, П.Н. Милюкова, С.Ф. Платонова, А.Е. Преснякова, Н.П. Павлова-Сильванского по изучению и изданию важнейших источников русской истории создали основу научного подхода к историческому памятнику и принципов его публикации. Общие тенденции развития научной мысли эпохи оказали прямое влияние на основные направления архивной работы. Среди них можно отметить обращение прежде всего к памятникам права – изучению и изданию законодательства, материалов кодификационного характера, отражающих разработку, обсуждение и принятие важнейших правовых актов. Это прежде всего документы Уложенных комиссий, проекты уложений, а также документы о подготовке и проведении крупнейших реформ социального строя и административного аппарата. Данное направление исследовательской деятельности связано главным образом с преимущественным вниманием к изучению памятников публичного права, а потому осуществлялось оно в основном юристами, среди которых выделяется деятельность М.Ф. Владимирского-Буданова, В.И. Сергеевича, Н.В. Калачова, В.П. Латкина. Другим крупным направлением стала работа по исследованию источников социальной и социально-политической истории, связанная прежде всего с переходом от права к социологии, стремлением отыскать в источниках (главным образом правовых) материал для сравнительно-исторического изучения фундаментальных социальных институтов.

          Мы хорошо представляем себе круг учреждений, архивов, музеев и библиотек, который существовал в рассматриваемый период[1]. Но нам труднее понять, что представляла собой та среда, тот круг людей, которые непосредственно распоряжались архивами и от которых во многом зависела их исследовательская и издательская деятельность. Для ответа на этот вопрос мы располагаем ценным источником – неизданными записками М.К. Соколовского (1867-1941 гг.) – «Научные и литературные встречи (1897-1917)». Являясь сотрудником ряда [210] изданий, журналов, участвуя в работе архивов, хорошо зная многих людей науки, архивистов, он был членом ряда русских исторических обществ, председателем Петербургской губернской ученой архивной комиссии, занимался отечественной военной историей. Его воспоминания, частично опубликованные в настоящее время, были написаны в конце 20-х – начале 30-х гг.[2]

          «Тревожить ли мне в памяти этот муравейник, зовущийся архивным мирком и всегда копошившийся в стеллажах и связках, – вспоминал он. – С одной стороны, архивисты были близки крысам, объедавшим аппетитные корки и переплеты дел, а с другой стороны – они хранили записи минувшего, документы, ценное научное богатство, непередаваемое в цифрах рублей. Сообразно этому и требования к архивистам были  двоякого рода: одни находили возможным «ссылать» в архивы неудачных чиновников, способных только высиживать геморрой, другие желали в архивистах видеть энциклопедистов, историков, научных работников... И разнообразная, пестрая армия архивистов располагала архивистами обоих лагерей»[3].

Одной из наиболее существенных особенностей деятельности архивных учреждений рассматриваемого периода было сочетание функций государственного учреждения, ведавшего хранением документов, и научного центра, видевшего смысл своего существования в изучении и публикации источников, которое неизбежно приводило к их взаимному противоречию, находя выражение и в отмеченном современниками существовании двух типов архивистов. Это наблюдение подтверждается деятельностью основных архивов того времени.

          Конечно, воспоминания Соколовского не являются идеальным источником в силу своей недостаточной полноты, а в ряде случаев субъективности. В то же время, характеристики архивистов и историков – явление настолько редкое, что заслуживает внимания, тем более, что в них отразились настроения, социально-психологическая атмосфера работы исследователей в архивах. Перед нами предстает, например, «чопорный государственный архив Министерства иностранных дел», которым ведал бюрократ-чиновник Горяинов, а доступ [211] туда производился только с высочайшего соизволения (т.е. лишь с разрешения самого царя). Известно, что С.М. Горяинов (1849-1917 гг.) – директор Государственного архива Министерства иностранных дел, являлся военным историком, публикатором документов по истории 1812 г., законодательных источников[4]. Как свидетельствует Соколовский, Горяинов появлялся в архиве редко, мешал работникам, причем смыслил в деле мало. Это происходило оттого, что сам Горяинов «проходил обычный круг чиновничества Министерства иностранных дел и получил архив в порядке очередного служебного назначения». В то же время такое положение вовсе не означало, что архив бездействовал. За Горяинова здесь трудились «опытные в архивном деле помощники, трудолюбивые Приваловы, Цитовичи, Корольковы, неизменно доброжелательные ко всем занимавшимся в архивах». Между прочим, сообщает Соколовский, «в архиве этом служил и знаменитый Павлов-Сильванский, тридцать лет назад написавший свое исследование о феодализме на Руси», однако, «кажется он покончил самоубийством». Данное свидетельство об Н.П. Павлове-Сильванском (1869-1908 гг.), работавшим в архиве МИД с 1899 г., и умершим в 1908 г. от холеры, представляет интерес как свидетельство об отношении к ученому со стороны окружающих его людей, архивистов и историков. Почти такой же была ситуация и в других архивах. Так, во главе архива Государственного совета стоял, по словам Соколовского, некто Панчулидзев – «бывший кавалергард», однако он также имел хороших помощников. Речь идет о Л.С. Панчулидзеве – известном военном историке, управляющем архивом Государственного совета, авторе трудов по истории кавалергардов[5]. «Архивною звездою в этом архиве был Голомбиевский, настоящий архивист, научный человек, писавший хорошо обработанные статьи. Там же служил и Строев, обожавший Бирона и Аракчеева...» Сенатский архив был в лучшем положении – возглавлявший его Н.А. Мурзанов считался хорошим архивистом, в памяти современника остался также А.И. Никольский, служивший в архиве Синода, который «любил архивное дело и был, можно сказать, его знатоком», или «самородок-архивист» Лукин из Лефортов[212]ского архива, который был «опытным архивным шахтером». В архивах Морского министерства и Главного штаба, наряду с чиновниками, также были  хорошие специалисты. Значительно меньше повезло рукописному отделу румянцевского музея, где его хранитель – известный архивный деятель Георгиевский создал, по словам Соколовского, атмосферу «чиновничьего мракобесия». Таково было положение даже в центральных архивохранилищах: доступ к документам был затруднен, а реальная научная работа велась мало.

          В связи с интересом к местной истории, краеведению, этнографии, определенное развитие получило музейное дело. Оно концентрировалось в Историческом музее в Москве, а также в ряде местных музеев – в Твери, Орле, Новгороде, Ревеле и т.д. «Конечно, – отмечает Соколовский, – в этих провинциальных музеях не было еще четкой линии собирания, еще не просочилось в них сознание о необходимости каждый провинциальный музей обращать в краеведческий. Они часто гонялись за большими задачами, а потому, по недостатку средств, эти музеи были неполны, случайны, расплывчаты, отдавали аматерством. Но все-таки они были симпатичны и полезны»[6].

          В научной деятельности архивов большую роль играла их связь с исследовательской и педагогической деятельностью, которая концентрировалась главным образом в Археологическом институте, организованном А.И. Успенским, среди преподавателей которого были такие видные ученые как Н.И.Веселовский, С.М. Середонин, Н.Д. Чечулин, академик Н.П. Лихачев и др. Институт разделялся на два факультета – археологический и архивистский. Про оба археологических института (Московский и Петербургский) Соколовский пишет, что «это были очаги культуры весьма правого фланга даже для того времени. Доминировала вообще археология, и архивоведение ей уступало первое место. Поэтому наши русские институты ничем не напоминали французскую école des chartes. Хартии то у нас были в черном теле. А махровым цветом цвела иконописно-панагийная археология с мотивами доброго пастыря, корсунскими воротами, колосниками»[7].

          Вопросы издания источников часто становились предметом обсуждения в правительственных и академических сферах. [213] Одним из направлений архивной деятельности рассматриваемого периода становится русская история Смутного времени. Активная разработка этой темы С.Ф. Платоновым, подготовка публикаций и исследований нашла отражение в переписке ученого. Вообще говоря, как показывают источники, в поле зрения ученого был весьма широкий круг архивных документов. Он внимательно следит за подготовкой и изданием в 1903 г. Иосафовой летописи, заботится о привлечении А.А. Шахматова и А.И. Никольского к этому делу, интересуется в связи с этим «Кратким летописцем Архангелогородским»[8]. В письмах ученого находим оценки новых публикаций – напр., появившегося в 1906 г. издания Я.И. Гурлянда. Значительный комплекс материалов был привлечен исследователем для работы непосредственно по теме диссертации – о Смуте. Так, он пишет В.Г. Дружинину: «если можно, выпиши «Временник дьяка Ивана Тимофеева». Рукопись принадлежала Флореницевой пустоши Владимирской епархии[9]. Поскольку историк часто обращался к своему коллеге за литературой, мы имеем ключ для установления тех источников, которыми он располагал, а также его отношения к их публикации, так, в его письмах находим указания о работе с «книгами дворцовых разрядов», «актами Западной России», записками иностранцев, напр., Флетчера и литературой – трудами К.А. Неволина, М.П. Погодина, П.М. Строева, В.И. Сергеевича, В.О. Ключевского[10]. Мы узнаем далее о работе Платонова с «архивом юридических сведений Н.В. Калачова», «историко-юридическим исследованием Уложения», материалами журнальных публикаций, а также житием Аввакума. Об этих своих занятиях источниками историк говорит – «сижу за диссертацией и жажду их поглотить»[11]. На начальном этапе работы историк испытывал определенные трудности с доступом к архивным материалам. Он писал, напр., что хотел бы ознакомиться с «Ответами Литовских (Сигизмундовых) послов 1616 г., но не имеет пока возможности это сделать, а в другом случае говорит – «очень я заинтересован писцовыми книгами Калачова (неизданными)». Средством для решения этой проблемы историк считал поддержку Ключевского. Но «к Ключевскому, – рассказывает он, – [214] безо всякого внешнего повода лучше не ходить, если нет рекомендации: он очень милый, но и очень осторожный человек, и дело может выйти так, что при его очень любезном приеме все-таки уйдешь не солоно хлебавши как говорится, и вынесешь впечатление неудовлетворенности»[12]. Ровно через месяц этот мотив получает продолжение и подтверждение. В письме от 6 июня 1885 г. историк рассказывает: «Сегодня рано утром я должен был уехать к Троице, чтобы не прозевать здесь Ключевского, который обязательно взялся помочь мне в более удобном пользовании рукописью»[13].

          Работа по изучению и интерпретации архивных источников нашла более полное выражение в переписке С.Ф. Платонова с издателем А.С. Сувориным, отложившейся в фонде последнего. Как можно судить по сохранившимся документам, историк обсуждал с издателем возможность публикации документов по истории смутного времени. «Очень было бы хорошо, – говорит он, – выбрать и перевести все те письма Сапеги и его корреспондентов из «Archivum dom. Sapiahanae», которые касаются Москвы и Смут. Из иностранных источников исследование этого материала должно стать на первом плане»[14]. В связи с изучением новых архивных источников, Платонов в ряде писем довольно полно характеризует свои научные интересы, взгляды на проблему. «Да, – пишет он, – смутное время – интереснейшее время. Его много изображали и мало исследовали, и менее всех, разумеется, последний «историограф». Работать над ним нелегко. Ваш покорный слуга вот уже много времени не может сладить с постановкою такой темы, которая охватила бы суть эпохи – междусословные отношения. Начинать приходится часто с азбуки и на все надо время и время»[15]. В переписке с Сувориным о новых источниках смутного времени вновь вставал традиционный вопрос о личностях Бориса Годунова, царевича Дмитрия и Лжедмитрия I. Вопросы эти имели определенное значение для Суворина, поскольку вставали, вероятно, в связи с изданием источников, проведением их через цензуру. С одной из таких трудностей, связанных прежде всего с церковной цензурой, историк столкнулся при характеристике царевича Дмитрия. В церковной традиции [215] царевич Дмитрий, причисленный к лику святых на основании версии о его убийстве по приказанию Бориса, имел канонический образ и не мог трактоваться иначе: «действительно, – говорит Платонов, – канонизация царевича Дмитрия – одно из препятствий для исследования»[16]. Отметим, что сам Платонов принадлежал к тем достаточно консервативным историкам, которые пользовались определенной поддержкой церковных властей, о чем свидетельствует как его переписка, так и ряд свидетельств современников, так что описываемые трудности имели вполне преодолимый характер. Однако, для других исследователей и публикаторов они могли оказаться (и, несомненно, оказывались) гораздо более ощутимыми. При обсуждении публикуемых документов вставал и другой, не менее интересный вопрос – о личности Лжедмитрия I. В ответ на запрос Суворина о том, какими сведениями располагает наука по этому поводу, Платонов пишет: «Что касается до самозванца, то до счастливых будущих открытий можно верить или не верить в его подлинность, но ее нельзя доказать и в ней нельзя убедить. По моему твердому верованию, самозванец был действительно самозванец и создан на Московской почве»[17]. Те доказательства, которые выдвигал в защиту такой версии ученый, носили (из-за отсутствия прямых указаний источников), поэтому дедуктивный, чисто логический характер. Пытаясь понять ту социальную среду, в которой стал возможен самозванец, историк обращается к новым архивным источникам и их толкованию. «Обмолвки документов, – говорит он, – позволяют открыть ту подробность, что Отрепьев ходил по боярским дворам, а это в моих глазах важно. Чем бы он там ни стал: самозванцем ли, или агентом по самозванческому делу, знаменательно его знакомство с боярскими домами». Толкование документов также представлялось важным аргументом, особенно в связи с учетом внешних особенностей текста. Характерен в этом отношении анализ подписи Лжедмитрия: «Подпись «Inperator» – разъясняет историк, – характерна не потому, что смешаны «n» и «m», а потому, что слово написано раздельно (ее можно видеть во 2-м томе Собрания государственник грамот и договоров). Еще характернее «Demiestri» [216] вместо «Dimetrius» если только нет здесь недоразумения в чтении слова»[18].

          Немало проблем вставало перед публикаторами законодательных источников. Публикация «Доклады и приговоры Правительствующего Сената», не утратившая своего значения до настоящего времени, содержит документы Сената со времени его создания в 1711 г. и доведена до 1715 г. Достоинством ее является наличие некоторых групп документов, мотивирующих принятие того или иного указа. Недостатками, сильно мешающими ее использованию, стали относительно узкие хронологические рамки, неполнота публикуемых источников (большинство важных материалов делопроизводственного характера осталось вне публикации), существенные неточности в передаче текста. Так, напр., при передаче текста именного списка представителей высшего дворянства 1712 г. без оговорок опущена мотивировочная часть документа, содержащая указания на источник информации при его составлении – боярские списки[19]. Об этой известной публикации свидетельствуют справочные издания, отражающие круг известных в то время документов Сената[20]. В ответ на запрос историка Г.В. Есипова, сенатор П.А. Баранов – издатель описи указов Сената – писал: «Все имеющиеся в хранении Сенатского архива высочайшие указы и повеления за время 1755-1762 годы приведены в известность и оглавление их отмечено в изданной и имеющейся у вас описи»[21].

Об интересе к такого рода источникам и их публикации свидетельствует и переписка Есипова с Я.К. Гротом (1812-1893 гг.) – известным историком литературы и филологом, вице-президентом Петербургской академии наук, автором ряда публикаций и исследований по истории русской общественной мысли и культуры. В переписке речь шла о выявлении документов екатерининской эпохи, над которыми была необходима работа в связи с изданием научной биографии Державина и его произведений. Обсуждалась, в частности, подготовка к публикации такого источника как камер-фурьерские журналы[22], изучение записок Мардефедьда, княгини Е.Р. Дашковой[23] или, наконец, поиски (в целях гротовского издания) таких свое[217]образных документов как «подлинное сенатское дело о преследовании Державина за карточную игру». Обращаясь к Есипову за этим документом, Грот пишет, что издание бумаг Г.Р. Державина было поручено ему Академией Наук.

          Публикация официальных документов всегда велась под особым контролем и охватывала в основном источники высших учреждений, причем, главным образом, законодательных.

          Такова была та среда, в которой велась научная работа, изучались и издавались памятники. Мы имеем возможность проследить, как это делалось практически. Для этого обратимся к истории подготовки и издания одной из крупнейших публикаций рассматриваемого времени – наказов в Екатерининскую Уложенную комиссию.

          Эта публикация давно уже вошла в научный оборот, использовалась в трудах практически всех исследователей русской истории ХVIII в., вызывала споры источниковедов и археографов о тех принципах, которыми руководствовались издатели, прежде всего В.И. Сергеевич при ее подготовке, влиянии идеологических соображений и т.д.[24] Однако история ее создания практически неизвестна.

          Издание документов Уложенной комиссии 1767-1769 гг., предпринятое в рамках издательской деятельности Русского исторического общества, явилось фундаментальной серийной публикацией, отразившей многие характерные черты общественной жизни и научной мысли пореформенного периода. Она была начата в 1869 г. и завершена фактически к моменту прекращения деятельности Общества в области издания исторических источников (1916 г.). За этот период было издано 14 томов документов Уложенной комиссии. Особый интерес это издание стало представлять с того времени, когда первого публикатора – академика Д.В. Поленова (1806-1878 гг.) сменил выдающийся представитель юридической школы – В.И. Сергеевич. С его приходом археографические принципы издания да и сама его концепция претерпели существенные изменения. Поленов, руководствовавшийся чисто логическими соображениями, допускал возможность перегруппировки источников, их сокращения, пересказа современным языком. Напротив, Сергеевич, [218] исходя из новых для того времени научных принципов, основное внимание обращал не на формально юридическую, а на источниковедческую сторону дела, это определило новые принципы отбора источников, передачи текста, но, в свою очередь, потребовало более основательного изучения всех архивных документов Уложенных комиссий. Обосновывая необходимость издания всех документов екатерининской Уложенной комиссии без пропусков и сокращений, Сергеевич хорошо показал, что только в этом случае удастся восстановить обстановку ее деятельности, раскрыть картину давления правительства на депутатов, восстановить подлинный ход обсуждения актуальных вопросов и настроения депутатского большинства, которое выражалось только лишь в результатах голосования, иногда и по второстепенным вопросам. Полнота издания источников является для Сергеевича не столько проявлением археографического ригоризма, сколько условием научного осмысления исторического опыта русского парламентаризма: «Дневные записки должны бы предостеречь от повторения тех ошибок, которые превратили в ничто великий акт обращения государя к представителям своего народа»[25].

          Основной массив публикации материалов Уложенной комиссии составили наказы депутатов, которые сохранились главным образом в материалах II Отделения Е.И.В. Канцелярии и наказы учреждений, выявленные в ходе большой подготовительной работы Сергеевича и ряда его сотрудников в различных архивах. Однако в подходе Сергеевича прослеживается стремление с возможной полнотой отразить и деятельность самой Уложенной комиссии, ввести в научный оборот хотя и не получившие законодательного утверждения, но информативные с социологической точки зрения проекты законодательных положений, напр., о правах сословий. Характерно, что данная проблема волновала в то время не одного Сергеевича, но и других ученых. В.Н. Латкин, напр., предпринял исследование уложенных комиссий ХVIII в. в их преемственности, начиная с петровской эпохи[26]. В центре внимания находился при этом вопрос о том, почему законодательные комиссии так и не выработали за столетие своей деятельности нового уложения. [219] Новый архивный материал позволяет переосмыслить многие из сделанных в литературе суждений и во всяком случае раскрывает механизм, лабораторию публикаторской деятельности рассматриваемого времени. Это – научная переписка ученика Сергеевича – В.Н. Латкина, специалиста по русскому праву периода империи, автора ряда капитальных трудов по истории Уложенных комиссий в ХVIII в. Его письма адресованы другому видному историку – В.Г. Дружинину и в них содержится интересующая нас информация. В первом из писем (от 12 мая 1884 г.) Латкин сообщает своему корреспонденту о просьбе Сергеевича «навести некоторые справки в архивах». О характере этих справок мы узнаем из дальнейшего. Латкин, занятый работами в архиве МАМЮ, просит Дружинина выяснить в архиве МИД «нет ли у них в архиве наказов депутатам в Екатерининскую комиссию по составлению нового Уложения 1767 года от трех следующих учреждений: 1) Коллегии эстляндских, лифляндских и финляндских дел; 2) Ревизион-коллегии и 3) Камер-конторы эстляндских, лифляндских и финляндских дел»[27]. В то же время историк, зная нравы архивной среды, предлагает своеобразный маневр: «Спросите их, – говорит он, – от своего или от моего имени, как хотите, и прибавьте, что мы не намерены ими заниматься, а то они, пожалуй, не дадут надлежащего ответа, ввиду того, что мы не получили разрешения для занятия этими документами». По прошествии некоторого времени (около полугода) вопрос о документах архива встал снова, но уже по-другому. В письме (от 1 октября 1884 г.) Латкин сообщал Дружинину, что он поставлен в неприятное положение перед Сергеевичем благодаря начальству архива МИД. Дело было в следующем: Дружинин, выполняя просьбу Латкина, обратился к чиновнику архива Станкевичу, который заверил его, что наказы в архиве имеются, о чем и было сообщено Сергеевичу. Однако администрация архива, видимо, узнав о готовящейся публикация, сочла нецелесообразным выдачу ценных, а для того времени также острых в политическом отношении документов ученому. «Этот последний, – рассказывает далее Латкин, – через Историческое общество послал Уляницкому (тоже чиновник архива) письмо [220] (уже официальное) с запросом, нет ли этих наказов в архиве, и получил ответ, что их нет. Тогда Сергеевич послал частное письмо Уляницкому (он с ним знаком), заявив, что ему известно, что я (т.е. Латкин) справлялся в архиве и получил утвердительный ответ от Станкевича. Вскоре пришло письмо от Уляницкого, где он пишет, что «Станкевич никогда не говорил г. Латкину, да и не мог говорить об этих наказах, в виду того, что их в архиве не имеется»[28]. Латкин сообщал далее, что должен был «оправдываться перед Сергеевичем», намерен выяснить дело до конца и высказывает ряд соображений относительно причин, мешавших получению документов:

«по всей вероятности, Бюлер не хочет давать этих наказов Сергеевичу для печати и заварил всю эту кашу». Мы знаем, что документы, о которых идет речь, все же были опубликованы, вероятно, благодаря личным связям Сергеевича – одного из крупнейших юристов и признанного авторитета в научном мире. Но становится также понятна та обстановка, которая делала это предприятие весьма трудным. Данный пример может свидетельствовать о тех проблемах, которые практически затрудняли публикаторскую и исследовательскую деятельность.

          Другой пример подобного рода, также рассказанный Латкиным, связан с сознательным сокрытием документов руководством архивов (МАМЮ). Рассказывая Дружинину о своей работе в архиве, Латкин пишет: «Могу вам сообщить по секрету, что благодаря указаниям одного чиновника архива юстиции, я напал на много документов, совершенно никому не известных, касательно Земского собора 1648-49 гг., составившего Уложение Алексея Михайловича, документов, бросающих совершенно новый свет на роль выборных по составлению Уложения, сведенных Строевым и другими учеными к нулю. Из этих документов видно, какую роль играло наше древнее представительство в законодательстве и управлении государством»[29]. Речь идет здесь о полемике с С.М. Строевым – историком консервативного направления, трактовавшим Земские соборы с монархических позиций. Латкин был совершенно захвачен сделанным открытием, поскольку оно доказывало одно из важнейших положений его диссертации – о тождестве Земских соборов [221] с сословно-представительными учреждениями западных стран – генеральными штатами, парламентами, кортесами, ландтагами и пр. и, следовательно, возможность говорить о сословно-представительной монархии на Руси в ХVII в. Это был вывод принципиальной важности, который отрицал положение предшествующей историографии, отвергавшей значение земских соборов. В эпоху борьбы за конституцию вывод этот имел и определенное политическое значение, поскольку показывал наличие определенных традиций социального контроля в русском государстве. Вывод этот стал предметом споров: одни историки, как, напр., Б.Н. Чичерин и В.О. Ключевский, а отчасти С.Ф. Платонов, ставили подобное значение Земских соборов под сомнение; другие, напр., Н.П. Павлов-Сильванский, наоборот, даже заострили его. Во всяком случае, источники по этому вопросу должны были привлечь внимание. Но почему они не стали предметом исследования ранее и как было сделано само открытие? На этот вопрос мы находим весьма красноречивый ответ. Рассказывая о своем открытии Дружинину и Платонову, Латкин подчеркивает, что оно стало возможным только благодаря помощи архивиста, сделавшего это против воли своего начальства. Открытие документов, – говорит он, – «всецело принадлежит названному чиновнику. Он же открыл и документы, о которых написал Дитятин свою статью в «Русской мысли» (о чем Дитятин ничего не сказал и даже приписал открытие себе)».

          Описание всех последующих перипетий этого дела вообще похоже на детективную историю. «Занимаясь все время в архиве юстиции и благодаря знакомству с чиновником, открывшим документы об Уложении, (меня познакомил с ним мой бывший товарищ по университету, Востоков, оказавшийся служащим в архиве) я получил доступ в архив завтра, несмотря на праздники, – пишет Латкин 14 мая 1884 г. – Этот чиновник передал мне все открытые им документы и я намерен их издать по приезде в Петербург вместе с теми, которые переписываю теперь. Надеюсь, университет даст мне нужные средства для этого»[30]. Как и в случае с изданием наказов в Уложенную комиссию, ученый предвидит трудности, которые, однако, ока[222]зались другого характера. В первом случае их причиной служило опасение архивной бюрократии нарушить инструкцию, во втором, наивное тщеславие крупного архивного деятеля. «Открытие, сделанное Зерцаловым (фамилия чиновника), – пишет Латкин, – относится к 1879 г. и с тех пор лежит под спудом, т.к. Калачов, зная об этом открытии, запретил печатать его, т.к. оно опровергает выводы, сделанные Мейчиком, фаворитом и учеником Калачова под его наблюдением! Не правда ли – картинка хорошая из наших нравов! Не встреться я с Зерцаловым и не уговори его издать их, так бы все это и лежало до второго пришествия!» А.Н. Зерцалов (1839-1887 гг.) – известный архивист, работавший в Московском архиве Министерства юстиции, публикатор многих документов по русской истории, в том числе о городских восстаниях XVII-XVIII вв. и Земских соборах[31]. Латкин дает при этом крайне отрицательный отзыв Калачову, управляющему Московским архивом Министерства юстиции, организатору архивного дела в России, известному историку, археографу и архивисту[32]. Латкин фактически обвиняет его в сознательном сокрытии документов от общественности: «И после всего этого Калачов, разговаривая со мною, – пишет Латкин, – нес свою белиберду о земских соборах, повторяя зады, давно отброшенные всеми здравомыслящими людьми! Вся эта история до невозможности омерзительна и только доказывает, как формально относятся квази-ученые к науке»[33].

          В результате длительных размышлений, сомнений и дискуссий между историками решено было предпринять публикацию указанных уникальных источников. «Я, – свидетельствует историк, – был у Зерцалова и мы взвесили pro и contra касательно результатов нашего издания. На нашем совещании присутствовала и супруга Зерцалова и мы единогласно решили: издать документы во что бы то ни стало. Я с радостью принялся за это дело, вот и наживу себе врагов в лице Калачова и Мейчика! На что, впрочем, я очень мало обращаю внимания». О том, насколько значительной представлялась угроза со стороны Калачова, свидетельствует просьба Дружинину никому (кроме С.Ф. Платонова) не говорить о находке – «Зерцалов просил меня до поры до времени об этом помалчивать, чтоб [223] как-нибудь не дошло до Калачова»[34]. В дальнейшем Латкин продолжил начатую работу по публикации такого рода источников. Об этом свидетельствует, в частности, одно из его писем более позднего периода: «Я, – писал он в 1890 г. – сам собирался в скором времени приступить к изданию одного памятника, найденного мною в архиве Кодификационного отдела, а именно проекта нового Уложения, составленного при Елизавете Петровне и весьма любопытного по содержанию»[35].

          В связи с этим мы узнаем о том, как практически осуществлялась эта работа. Передача текста (переписка) производилась копиистом архива. Латкин специально уделяет этому вопросу внимание в своих письмах. «Передайте, пожалуйста, – пишет, напр., он, – копиистке, что если возможно, пусть она все перепишет, ничего не пропуская. Буду вам также очень благодарен, если узнаете у нее, когда она будет готова (точно срок окончания переписки), чтоб мне приехать в архив, сверить написанное и расплатиться». Таким образом, переписка содержит ценные свидетельства, позволяющие установить в ряде конкретных случаев какова была иерархия ценности имеющихся документов, принципы или практические соображения при их отборе для исследований и публикаций, какие причины определяли окончательный выбор (соображения научной ценности, цензура, внутренняя самоцензура, идеологические или политические соображения и т.д.). Кроме того, субъективная оценка того или иного научного издания, явления культуры, случайное суждение в письме – все это может быть весьма информативно для выявления имевшихся воззрений и различий в них.

          Как известно, важным направлением исследовательской и публикаторской деятельности рассматриваемого периода стало обращение к документам частного права, а также социально-экономической истории. Одним из ярких представителей этого направления стал А.С. Лаппо-Данилевский. В письмах ученого отразился прежде всего его широкий интерес к делу введения в научный оборот новых архивных источников. Он был в курсе всех важных предприятий в этой области. Как явствует из имеющихся в нашем распоряжении писем, историк [224] в рассматриваемое время активно занимался разработкой теоретических основ издания ряда категорий документов, прежде всего актового материала, других правовых источников, писцовых книг, участвовал (наряду с другими крупными учеными) в работе по составлению справочника об архивах, вел довольно большую работу по практической организации архивных исследований своих сотрудников с целью издания источников. По отдельным высказываниям на эти темы можно представить себе его отношение к работе такого рода и принципах, которыми он руководствовался в ней.

          Об отношении ученого к введению в научный оборот ряда категорий новых архивных источников свидетельствуют, в частности, такие из его предполагаемых докладов в научных обществах, как, напр., «Значение писцовых книг для русской археологии», «О городовом и строительном деле в ХVII веке», где обосновывались принципы исследования и издания этих источников. Об этом направлении деятельности ученого находим косвенное подтверждение в переписке с известным историком и библиографом – Н.П. Барсуковым, писавшим ему о работе над Нижегородскими писцовыми книгами, которые Лаппо-Данилевский готовил к изданию[36]. Приветствуя намерение В.Г. Дружинина издать такой важный историко-правовой документ, как «Духовный регламент», он считает необходимым делать это в виде отдельной книги с соблюдением всех правил археографии. «Мне думается, – говорит Лаппо-Данилевский, – что было бы хорошо составить список рукописей регламента (и относящихся к нему бумаг?): кроме экземпляра в Синодальном архиве, мне известен экземпляр в Государственном архиве, кажется, с пометами Петра Великого; впрочем, текст, если не ошибаюсь, без больших помарок»[37]. Считая непременным условием научной публикации ее полноту в археографическом отношении, ученый усматривал необходимость составить «список рукописей» публикуемого источника с тем, чтобы затем с помощью Академии Наук получить «иногородние» списки. Как показывают документы, велика была роль Лаппо-Данилевского и в координации архивной работы, в частности, по вопросу о сохранении источников. Так, в письме Н.К. Соколовскому Лаппо-[225]Данилевский выступает в качестве председателя «Особой комиссии по сохранению местных архивных материалов» и разъясняет организацию и порядок заседаний «Особой комиссии представителей губернских ученых архивных комиссий» (письмо от 15 октября 1916 г.). Документ содержит ценные сведения об учреждении губернских исторических архивов и ученых архивных комиссий, а также об образовании в составе ИРИО (Имп. русского исторического общества) особой Комиссии по сохранению местных архивных материалов[38]. На ее организационное заседание приглашались представители губернских архивных комиссий. Вся эта организационная, научно-методическая работа связана была с публикаторской деятельностью вообще и Лаппо-Данилевского, в частности. Интерес к этнографии, краеведению, местным архивам в рассматриваемый период стал особенно значительным и представлял собой выражение социологического интереса к местной истории. С этим связана и публикаторская деятельность губернских архивных комиссий. Можно отметить и тот факт, что сам ученый уделял довольно большое внимание работе в архивах, о чем свидетельствует, напр., его переписка с В.Г. Дружининым, С.Ф. Платоновым и другими историками[39]. В ряде писем описывает он и свою архивную работу. Сообщая, напр., о своей работе с актовыми источниками, ученый сообщает своему коллеге, что приехал в Москву для работы в архиве Министерства юстиции – «здание красивое, жаль только что далеко», рассказывает и о ходе своих работ: «работы мои идут кое-как. Давно просмотрел каталог 1-го и 2-го отделений. Ожидал большего»[40]. В ходе архивных исследований ученые обменивались информацией, обсуждали научно-организационные вопросы, говорили о публикациях документов, делились планами.

          Одним из острых вопросов работы историков в архивах рассматриваемого времени стала проблема доступности архивных материалов. При ее освещении следует иметь в виду, что, говоря о доступности, важно определить не формальную возможность (вытекающую из нормативных инструкций различных учреждений), а фактическое положение дел. Именно поэтому в данном случае особенно ценно привлечение документов личного [226] происхождения. Из них следует, что доступ в архивы был крайне ограничен и затруднен. Мы располагаем рядом свидетельств об этом. Одно из них принадлежит В.Н. Латкину. Он рассказывает о системе рекомендательных писем, но в то же время указывает на ее недостаточность в ряде случаев. «Представьте себе, – пишет он, – что мой достопочтенный ментор Сергеевич ничего не зная о тех трудностях, которые сопряжены с проникновением в святая святых архива М.И.Д. и потому, из-за него, я бы отправился в Москву не заручившись никаким разрешением и уж там бы узнал об этом сюрпризе!»[41]. Оказывается, Сергеевич действительно не представлял себе всех трудностей ситуации. «Сергеевич, – продолжал Латкин, – дал мне рекомендательное письмо к Бюлеру, воображая, что оно равносильно предписанию Гирса (министр иностранных дел). Можете себе представить, поэтому, как я был разозлен (буквально это слово) на Сергеевича, когда получил Ваше письмо. Сегодня я был у Андреевского (историк права), а завтра отправлюсь к Мартенсу (известный историк международного права и публикатор). Он, как известно, служит в МИД»[42]. Мы видели какие трудности испытывал С.Ф. Платонов, другие историки в работе с документами по истории церкви, в частности, Синодального архива. Представление об отношении Лаппо-Данилевского к организации архивной службы может дать ряд его недвусмысленных ее оценок. Наведя по просьбе издателя «Голоса минувшего» С.П. Мельгунова справку о возможном его допуске в архив, он констатирует: «По поводу Синодального архива я наводил кое-какие справки: они оказались не особенно утешительными. Чиновники говорят, что в случае возбуждения ходатайства от Академии наук надо бы ... знать тему исследователя, да и справки будут наводиться о том, «не являетесь ли вы агентом старообрядцев», а под такие категории можно подвести все что угодно. В Отделении я также не мог умолчать о том, что попытка уже была сделана, но привела к отказу»[43]. В результате следует такое предложение: «Не повременить ли несколько с делом? Тогда больше было бы шансов на успех, особенно если можно было бы сослаться на какие-либо ваши исследования, снабженные [227] всяческим ученым аппаратом и проч.». В фонде хранителя императорской Публичной библиотеки в Петербурге В.И. Саитова сохранился целый ряд записок или заметок (на визитных карточках) А.С. Лаппо-Данилевского с просьбой дать возможность его сотрудникам работать с грамотами коллегии экономии и другими источниками. Среди лиц, за которых ходатайствует Лаппо-Данилевский, такие в дальнейшем известные историки как А.И. Андреев, Г.В. Вернадский, о котором ученый замечает: «Георгий Владимирович – приват-доцент СПб. Университета и специально занят изучением истории масонства»[44]. В письме В.И. Срезневскому от 26 февраля 1914 г. Лаппо-Данилевский просит его оказать содействие американскому исследователю Г. Фрэнку Гольдеру в разыскании архивных материалов, касающихся истории Америки и русско-американских отношений[45]. Как видим, вопрос о допуске к архивным материалам стоял остро, а система рекомендательных писем была повсеместной.

          Таким образом, обращение к личным фондам ведущих юристов, историков и публикаторов, прежде всего тех из них, которые (подобно Сергеевичу, Латкину, Платонову, Лаппо-Данилевскому и др.) совмещают все эти качества в одном лице, дает реальную возможность раскрыть принципы публикаторской и исследовательской деятельности, а также получить новые данные о том, что осталось за пределами вышедшей публикации и какие на то были причины. С этой точки зрения и рассматривались здесь материалы ряда личных фондов ЦГАЛИ, ЦГАОР, переписка ученых и их научные труды. Становится ясен механизм самой публикаторской деятельности, функционирование на практике цепочки: архивист-публикатор-историк. Рассмотрим эту формулу подробнее. Во-первых, отношение «архивист-публикатор» содержит в себе известное внутреннее противоречие. Архивист как государственный служащий (чиновник) выступает своего рода «собственником» документов, которые он объективно не заинтересован вводить в научный или общественный оборот. Публикатор, следовательно, выступает как его антагонист, или во всяком случае конкурент, создающий угрозу его монополии на источники. Во-вторых, отношение «публикатор-историк» также не лишено конфликтности, в ос[228]нове которой лежит уже профессиональный критерий. Историки полемизируют с публикаторами с позиций идеала высшей научной истины. Данное противоречие снимается, если публикатор и историк выступают в одном лице. В-третьих, противоречие между архивистом и историком – носит более устойчивый характер, поскольку их объективные цели диаметрально противоположны, как чиновника и ученого.

Нами представлены конфликты всех трех типов в ходе работы над фундаментальными публикациями рассматриваемого периода. В то же время прослеживаются основные способы разрешения указанных конфликтов: путь официальный, когда ученый обращается в архивное учреждение с рекомендательным письмом: официальное обращение от авторитетней организации (напр., РИО); неформальный, к которому, напр., прибег Сергеевич. Данный способ был наиболее эффективен, когда имелись формальные препятствия, связанные, напр., с идеологическими соображениями.

          Все эти обстоятельства, как показано в тексте, непосредственно отражались на характере подготовки документов для издания, полноте публикаций, способах комментирования, а также формальном и неформальном статусе публикаций. Как выясняется из переписки ученых, сохранившейся в их личных фондах, направленность публикаторской деятельности во многом отражала господствующие общественные настроения – борьбу за конституцию, правовое государство, реформы политической системы, откуда происходит особый интерес к документации сословно-представительных учреждений ХVII-ХVIII вв., теории и практике конституционализма.

          [228-230] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста