Связь веков: Исследования по источниковедению истории России до 1917 года. Памяти профессора А.А.Преображенского: сборник статей / отв. ред. А.В.Семенова; Российская академия наук, Институт российской истории. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2007. 446 с. 28 п.л. 20,57 уч.-изд.л. 500 экз.

Смена поколений историков и инновационные процессы в отечественной исторической науке в XX веке

Автор
Сидорова Любовь Алексеевна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Сидорова Л.А. Смена поколений историков и инновационные процессы в отечественной исторической науке в XX веке // Связь веков: Исследования по источниковедению истории России до 1917 года. Памяти профессора А.А.Преображенского: сборник статей / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. А.В.Семенова. М., 2007. С. 428-442.

Текст статьи

 

[428]

Л.А.Сидорова

СМЕНА ПОКОЛЕНИЙ ИСТОРИКОВ И ИННОВАЦИОННЫЕ ПРОЦЕССЫ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ В XX ВЕКЕ

 

           Для исторической науки России XX век оказался периодом, весьма насыщенным методологическими и концептуальными изменениями, сложными инновационными процессами. Начало века было ознаменовано интенсивными гносеологическими поисками в рамках позитивистского подхода к изучению истории, в двадцатых — тридцатых годах началось активное внедрение марксистской парадигмы, которая в последующие десятилетия была существенно дополнена достижениями историко-юридической школы. Дважды — на рубеже 1950-1960-х и 1980-1990-х гг. — советская историческая наука делала попытки обращения к истинному, недогматическому марксизму, а в конце прошедшего столетия перешла к методологическому плюрализму и смешанным исследовательским подходам, сочетающим особенности нескольких концептуальных основ.

           Так сложилось, что каждая генерация в сообществе российских историков XX в. начинала свою профессиональную деятельность на новом парадигмальном витке развития исторической науки, становясь его созидателем и своеобразным олицетворением. С поколением советских историков «старой школы» (С.В.Бахрушин, С.Н.Валк, С.Б.Веселовский, Б.Д.Греков, М.К.Любавский, Д.М.Петрушевский, В.И.Пичета, С.Ф.Платонов, А.Е.Пресняков, Н.А.Рожков, Б.А.Романов, Е.В.Тарле, М.Н.Тихомиров и др.) непосредственно связано сохранение традиций предшествовавшей историографии, образа «профессорской» науки.

           Историки «старой школы» в своем большинстве являлись представителями разночинной интеллигенции, в их кругу не было женщин. Как правило, они были выпускниками столичных и ведущих провинциальных университетов, наследниками созданных там научных школ. Они получили блестящее образование — классическое гимназиче[429]ское и университетское, изучали древние языки и владели не менее чем двумя иностранными языками. Нормой была игра на музыкальных инструментах. Музыка для многих историков этой генерации была не только увлечением, но и утешением. Откомандированный осенью 1916 г. в Пермь во вновь открытое Отделение Петроградского университета Б.Д.Греков, оказавшийся без собственных книг и даже письменного стола, писал оттуда: «Играю немножко. Тут оказалось несколько музыкантов тоже, и мы уже один вечер проиграли трио. Это самое лучшее в Перми»^[1].

           Образ жизни историков «старой школы» непременно включал в себя ознакомление с отечественными и зарубежными книжными новинками, чтение газет и журналов, посещение театров, различную общественную деятельность (участие в различных обществах, в том числе исторических, комитетах и т. д.), свободу от бытовых забот в современном понимании.

           Это поколение историков отличал особый стиль общения, включавший в себя довольно тесные контакты с коллегами, активное неформальное обсуждение новых исследований, обширную переписку, ведение дневников. Даже достаточно широкое распространение телефонов к середине 1950-х гг. не вытеснило привычки писать письма. Б.А.Романов в своем неотправленном письме Е.Н.Кушевой от 19 февраля 1953 г. говорил о переписке, что «эта форма общения на расстоянии мне симпатичнее, чем телефон. Говорить труднее...»^[2]. Переписка для этой генерации историков — это не только обмен информацией, а часто размышления и раздумья над жизнью и научным творчеством.

           Историки «старой школы» сохраняли традицию патронирования учеников, приглашая их к себе домой для обсуждения проблем истории, создавая домашние научные кружки, сплачивая тем самым научное сообщество. Например, именно в доме видного медиевиста Д.М.Петрушевского, который, по профессорской традиции того времени, был открыт для близких учеников, Б.Д.Греков по[430]знакомился и подружился с еще одним талантливым учеником Петрушевского — будущим историком-медиевистом Е.А.Косминским, теплые отношения с которым Б.Д.Греков пронес через всю жизнь^[3].

           Учителя внимательно наблюдали за профессиональным ростом своих учеников. Когда прекрасные впечатления о курсе лекций А.С.Лаппо-Данилевского привели тогда еще студента Б.А.Романова в 1909-1910 учебном году в его семинарий, этот выбор был одобрен учителем Романова А.Е.Пресняковым, «который, следя за работой своего ученика, с известной долей беспокойства писал: “Интересно, какую репутацию заработает Романов у Лаппо-Данилевского”»^[4]. Надо заметить, что ученик не подвел своего учителя. Не только научная карьера, но и обыденная жизнь молодого поколения волновали учителей. В качестве примера вновь обратимся к отношениям Б.А.Романова с А.Е.Пресняковым. «Учитель был в курсе всех жизненных обстоятельств своего ученика, — пишет в своей книге о Романове В.М.Панеях. — Б.А.Романов часто и запросто приходил к нему домой, обедал у него, советовался по различным вопросам»^[5]. Так же впоследствии сам Б.А.Романов заботился о своих учениках, которых называл «сынами»: «В основном живу радостями и интересами моих сынов, у которых у всех происходит движение вперед», — писал он в письме Е.Н.Кушевой 8 января 1954 г.^[6]

           Конечно, после 1917 г. повседневность российского историка стала изменяться, и весьма резко. Особенно трудными были годы революции и гражданской войны. Вопрос стоял зачастую о физическом выживании оставшихся в России историках. 2 января 1919 г. С.Б.Веселовский записал в своем дневнике: «Все ходят и держат себя, как приговоренные к медленной, но неминуемой смерти. Некоторые поддерживают еще с трудом свой туалет, но другие уже не скрывают своей нужды и полного упадка духа. Очень тяжело приходится Любавскому. Он сам приготовляет себе [431] пищу, вероятно, сам стирает себе белье и т.д.; ходит нестриженный и непричесанный»^[7]. Подводя в апреле 1920 г. скорбные для российской интеллигенции итоги, С.Б.Веселовский замечал, что «поучительно будет со временем издать книгу небольших некрологов ученых, писателей и вообще людей мысли. Будет хороший памятник, — с горечью констатировал он, — социальной революции»^[8].

           В таких материальных условиях изменения в сфере науки и преподавания, предпринимаемые новой властью, воспринимались уже без демонстрации несогласия. Примирение с ее политикой становилось вопросом жизни и смерти. Политика же большевистского правительства в отношении историков «старой школы» была стратегически нацелена на минимизацию их роли в изучении общественных наук. Профессура отстранялась от преподавательской деятельности путем простого увольнения по политическим мотивам или вследствие реорганизации университетских факультетов и кафедр, высылалась за рубеж, ограничивались ее возможности публикации. Даже само преподавание в традициях «старой школы» воспринималось уже как борьба с новым строем.

           Многие представители русских историков избрали себе путь внутренней, духовной эмиграции. Духовными эмигрантами ощущали себя большинство оставшихся в советской России историков «старой школы»; в этом же их обвиняли историки-марксисты, глава которых, М.Н.Покровский, писал 19 сентября 1928 г. в редакцию журнала «Историк-марксист»: «Между ним (Е.В.Тарле. — Л.C.), Ростовцевым и Платоновым по существу нет никакой разницы, а формальная разница, что один эмигрант “внешний” (Имеется в виду М.И.Ростовцев. — Л.C.), а другие “внутренние”»^[9].

           Действительно, с позиций воинствующего марксизма не было принципиальных отличий между историками «старой школы» внутри страны и за ее пределами. Занятия [432] наукой становились для них своеобразным щитом, защищающим их от действительности. «Сегодня воскресенье, я свободен и с удовольствием сижу дома и отдыхаю за книгами,— записал в своем дневнике С.Б.Веселовский 5 апреля 1919 г. — Вообще за последнее время я никуда не хожу, много читаю и делаю выписки. Только за чтением отдыхаешь от кошмаров современности»^[10].

           Такая позиция позволяла сохранять иллюзию недавнего, но канувшего в лету прошлого, находиться в пределах своей духовной автономии, отстраняясь от чуждых идеалов. Она смягчала трагизм положения историков «старой школы», но одновременно создавала и новые душевные переживания, связанные с утратой своего положения в обществе. Уже в апреле 1917 г. С.Б.Веселовский писал в своем письме С.Ф.Платонову: «Как я пережил последний месяц? В общем — как все. Разница, пожалуй, та, что не поддерживала и не поддерживает вера в возрождение, в поворот к лучшему. Сознаюсь в своем пессимизме. Некоторым оправданием или смягчающим обстоятельством мне служит то, что я стал пессимистом давно, еще с 1904—1905 года»^[11]. Отвечая на это письмо, С.Ф.Платонов признавался С.Б.Веселовскому, что разделяет его опасения: «Пессимист и я. Не пугают меня теоретические кликуши, пугает “стихия” некультурная и слепо-злая и эгоистичная. Очень она стала заметна...

           Ну, да что же можно делать нашему брату, кабинетному человеку, в настоящую минуту? Только ждать»^[12].

           Такие же печальные выводы из современной действительности делал и Н.П.Лихачев, добавляя, что «отчаяние заползает в душу». Он писал в письме А.В.Орешникову: «Царство небесное Михаилу Васильевичу (Никольскому (1848-1917). — Л.С.)! Очень добрый и оригинальный был человек. Теперь в России нет ассириолога. По-старому судя очень горько, а по-новому — для обращающегося в первобытное состояние народа — жалеть нечего — наука и [433] культура — предмет роскоши — ни рабочим, ни солдатам, ни крестьянам не нужный и не понятный»^[13].

           Вместе с тем, в той действительности, что шла на пользу исторической науке, многие историки «старой школы» участвовали самым активным образом. Начатая в июне 1918 г. декретом «О реорганизации и централизации архивного дела в РСФСР» архивная реформа нашла живой отклик среди историков. С.Ф.Платонов стал руководителем Петроградского отделения Главархива. Несмотря на его резко отрицательное отношение к новым властям и неверие в успех социализма, С.Ф.Платонов с удивлением обнаружил, что на него «вдруг начался спрос». «Я встал рядом (и в согласии) с “левым с[оциал]-д[емократом]” и “революционным марксистом” Рязановым-Гольдендахом, который ведет ... управление,— писал он 20 июля 1918 г.— Это ученый, порядочный и добрый еврей, революционер-теоретик, к которому все члены управления относятся с признанием и расположением. После упорной двухмесячной работы в Петербурге и Москве мы наладили Главное и два областных архивных управления... Благодаря уму и такту Рязанова дело попало в ученые руки, руководится коллегиями и руководствуется только интересами дела безо всякой политики. Много архивов спасено и охранено, много работников возвращено к делу и обеспечено. После суеты строительства чувствуешь себя удовлетворенным и не боишься дальнейших осложнений. Они, конечно, неизбежны. Но историки их не убоялись, и, Слава Богу, все встали к делу»^[14]. Рядом с С.Ф.Платоновым трудились А.Е.Пресняков, Б.А.Романов, Б.В.Александров, С.Н.Валк, К.Д.Гримм, Е.В.Тарле, Б.Д.Греков и др. Однако так продолжалось не долго. В 1920 г. Д.Б.Рязанова сменил М.Н.Покровский, изменилась и политика в отношении архивного дела, во главу которой была поставлена идеология. Это повлекло за собой чистку архивных кадров от «чуждых советской власти элементов». По окончании гражданской войны и до 1928 г. глава исторического фронта М.Н.Покровский в тактических целях на[434]чал поощрять процесс «возрождения... буржуазного обществоведения», в противовес «монополизму» марксистской литературы: марксистское обществоведение должно было крепнуть в борьбе^[15]. Однако нельзя ни в коей мере преувеличивать степень допущения и «поощрения» немарксистских историков.

           Марксистская парадигма должна была стать главенствующей и единственной для исторической науки советской России. Ее главными проводниками и носителями стало второе поколение отечественных историков XX века (Э.Б.Генкина, Е.Н.Городецкий, И.И.Минц, М.В.Нечкина, А.М.Панкратова, A.Л.Сидоров и многие другие), ставшее «первым марксистским». Эта генерация существенно отличалась от поколения своих старших коллег. Историки-марксисты в своей массе были выпускниками новых марксистских учебных заведений, нацеленных не только на обучение набору гуманитарных дисциплин, но на формирование у своих слушателей единой марксистской концепции, на подготовку «красной профессуры», призванной сменить старую буржуазную профессуру. Более пестрая по социальному и национальному составу, включавшая уже не только мужчин, но и женщин-историков, эта генерация, за отдельными исключениями, не получила изначально столь глубокого и систематического образования.

           Образовательная цепочка (рабфак — Институт красной профессуры или иной вуз) была весьма распространенной. Профессор Герценовского педагогического института историк Г.М.Дейч в своих воспоминаниях рассказывал, как в самом начале 1930-х гг. начался его путь к высшему историческому образованию. «В Харькове я поступил на Рабфак, хотя знания мои были весьма слабыми, — писал Г. М. Дейч. — Я работал тогда на заводе и числился рабочим, а это для поступления на рабфак являлось почти решающим. На приемных экзаменах мне почему-то поставили высокую оценку и зачислили сразу на 3-й курс. Мои однокашники оказались почти все моего уровня, и я весьма успешно учился и получил по окончании диплом и право [435] поступления в высшее учебное заведение». Осенью 1932 г. Г.М.Дейч поступил в ЛИФЛИ (Ленинградский институт истории, философии, литературы и лингвистики)^[16]. Пробелы начального и среднего образования приходилось ликвидировать, уже находясь в вузах, что требовало больших усилий и труда, однако немалое число историков этого поколения с задачей справилось. И все же общий уровень образовательной подготовки историков-марксистов в 1920— 1930-е гг. уступал качеству образования, полученному их предшественниками.

           Формирование представителей первого марксистского поколения как личностей пришлось на начало XX в., революционная агрессия которого не могла не наложить своего отпечатка даже на тех историков, которые не были непосредственно вовлечены в классовые сражения. Историческая наука в восприятии и риторике историков-марксистов рисовалась как фронт со всеми соответствующими атрибутами — наличие противника, которого необходимо повергнуть, определение новых высот, которые необходимо завоевать, и т.д.

           Партийность становилась частью стиля мышления и образа жизни. Ради интересов партии историки-марксисты могли пренебречь научностью в исторических исследованиях, объясняя это тем, что они выполняют свой партийный большевистский долг, когда в известной мере приукрашивают историю^[17]. Марксистское поколение оказалось более консолидированным по своим мировоззренческим установкам, чем представители «старой школы».

           С генерацией «красных профессоров» в отечественную историческую науку прочно вошла методологии марксизма. Приоритет, главенство методологии в исторических исследованиях — это уже характерная и неотъемлемая черта поколения историков-марксистов, как и сознательное отрицание наследия дореволюционных историков и историков старшего поколения. Сам процесс обучения в Институте красной профессуры, главной кузнице марксистских кадров, система преподавания в котором включала научно-иссле[436]довательскую, педагогическую, организационную и партийную работу, был подчинен задаче обособления историков-марксистов от всего исторического сообщества, формирования их как непримиримых борцов с буржуазной наукой. По словам ректора ИКП М.Н.Покровского, речь шла «отнюдь не просто о подготовке марксистски образованных преподавателей... Этого мы могли бы достигнуть и не создавая Института красной профессуры, а просто поставив аспирантам на кафедры факультета общественных наук определенные экзаменационные требования по части теории и истории марксизма. ...Нам нужно не это, — это лишь само собой разумеющийся минимум; нам нужна молодежь, глубоко проникшаяся принципами революционного марксизма...»^[18].

           Свою задачу ИКП успешно выполнил. Его слушатели претворяли в жизнь поставленную перед ними «большую партийную задачу — подготовить себя, как марксистски выдержанную профессуру, для наших советских вузов, где орудовали враждебные нашему делу старые буржуазные профессора, либо саботировавшие, либо вредившие в то время нам, не желающие принимать ни нашего строя, ни нашей идеологии»^[19].

           Начало профессиональной деятельности первого выпуска студентов Института красной профессуры вызвало существенные изменения в исторических кругах основных научных центров страны, каковыми являлись Москва и Ленинград. В сообществе историков росло и укреплялось его марксистское направление, пестуемое руководством исторической науки.

           Наиболее активные молодые «красные профессора» первого выпуска ИКП были «мобилизованы на идеологический фронт», каковым в 1926 г. стал город на Неве, когда началось «наступление» историков-марксистов на позиции историков «старой школы», проходившее в условиях острой борьбы против «троцкистско-зиновьевской оппозиции». В [437] их числе была ученица М.Н.Покровского А.М.Панкратова. Она начинает преподавать в Военно-политической академии им. Толмачева и одновременно работать в Институте истории при Ленинградском университете (филиал Института истории РАНИОН).

           Панкратова активно переписывается с Покровским, сообщая ему о состоянии дел в историческом сообществе Ленинграда и получая от него инструкции. В центре внимания — проведение выборов в действительные члены Ленинградского отделения Института истории, имевших своей целью пронизать старую профессуру марксистскими кадрами. Панкратова жестко подразделяет кадры историков: есть «из их лагеря», «из беспартийных марксистов» и, наконец, «из наших коммунистов»^[20].

           Окрепшая к концу 1920-х гг. марксистская школа, подготовившая свои кадры историков и образовавшая свои учреждения, мириться с положением подмастерьев у мастеров буржуазной исторической науки больше не желала. Сбывались предостережения историков-эмигрантов, потерявших, казалось бы, свою остроту к середине 1920-х гг., что большевики терпят Академию, университеты, пока у них нет ничего своего, чтобы заменить старое образование и науку (так писал в «Times» М.И.Ростовцев 5 апреля 1921 г.)^[21].

           Существенные изменения претерпела проблематика исследований, которой отдавала предпочтение вторая генерация историков России XX в. по сравнению с первой: в центре внимания оказались сюжеты, связанные с народными движениями и революционной борьбой или посвященные социально-экономическим вопросам. Интерес к этому кругу проблем логически вытекал из особенностей общественной жизни России, переживавшей грандиозные социально-экономические и политические трансформации, притом что классическая русская историческая наука XIX в. основное внимание сосредотачивала на истории государства.

           [438] Содержание учебных курсов, сконцентрированное вокруг изучения истории классовой борьбы, вызывало активный интерес молодых исследователей. А.М.Панкратова вспоминала: «Когда я поступила в ИКП в 1922 году, то там для меня самым ценным было то, что мы стали изучать историю революций, а не старые исторические эпохи. Мы, ученики Покровского, в течение многих лет изучали не весь ход исторического развития, а те эпохи, которые мы считали наиболее актуальными: революции 1905 г., 1917 г., историю гражданской войны и т. п.».

           Однако у такого подхода к преподаванию оказались существенные изъяны — «вырастали и выходили из ИКП люди, не знавшие фактов, не изучавшие фактической истории в целом. Наш ИКП нередко выпускал таких историков, которые приезжали в провинцию, им нужно было читать исторический курс, и они не могли читать его, т. к. истории они не знали, цельного исторического миросозерцания не выработали, зная отдельные “кусочки истории”»^[22].

           Конечно, это замечание Панкратовой относится далеко не ко всем выпускникам ИКП, но особенности профессиональной подготовки первого марксистского поколения советских историков в нем подмечены верно. Ему прививалось отношение к исторической науке как к «самой политической науке из всех существующих»^[23], в нем воспитывалась убежденность в приоритете марксистской теории перед историческим фактом.

           Такая система подготовки научных и преподавательских кадров, распространившаяся на все советские вузы, не могла не сказаться на характеристике поколения историков-марксистов. Со студенческой скамьи вырабатывался навык идти от установленной схемы исторического процесса, подтверждая ее фактами и отвергая те из них, которые ей противоречили.

           Возвратившийся в 1941 г. в Москву Р.Ю.Виппер (до того времени он был профессором университета в Риге после эмиграции в 1924 г. в Латвию) удивлялся, как совет[439]ский студент легко овладевает марксизмом: «У студента получается, а у меня, профессора, ни черта не получается. Правда, студенту ничего не мешает, он мало знает, ему схему строить легко, мне труднее, но это люди, для которых история не то, что была для нас в свое время — мешок с фактами»^[24]. Одновременно эти слова известного историка свидетельствовали, как трудно шло приобщение дореволюционной профессуры к марксизму, особенно в его догматическом прочтении.

           Особое, подчас сродни мистическому, отношение к цитате (ленинской или сталинской, это не суть важно в данном аспекте) приобретало с конца 1920-х гг. все большее и большее распространение. В первую очередь оно покоилось на вере в эвристическую мощь любого марксистского положения, характерной для второго поколения российских историков XX в.

           Сражения цитатами, вытеснявшие научную полемику, становились непременным атрибутом профессионального бытия советского историка. Конечно, были исключения из правил и здесь. Молодой историк-марксист М.А.Гудошников «с раздражением отмечал вульгаризаторскую бесцеремонность обращения с марксизмом М.Н.Покровского: “Говорит так, как будто обучался в хедере Талмуду, сравнивает цитаты... показывает эквилибристическую ловкость”»^[25].

           На смену индивидуализированного первого поколения шла генерация коллективистов, переносившая этот принцип и в научную работу. Отсюда — изменение в стиле научной работы, включение в него многоступенчатой системы обсуждений готовящихся исследований.

           Молодые советские историки, отвергая во многом наследие «отцов», тем не менее вбирали в себя их творческий опыт. Особенно это стало проявляться с середины 30-х гг., [440] когда после постановления 1934 г. о преподавании гражданской истории стало меняться отношение к трудам дореволюционных историков России, укрепилось положение первой генерации советских историков. Несмотря на методологические ограничения, лучшие представители марксистского направления из поколения «красных профессоров» и их учеников создавали фундаментальные работы, основанные на глубоком знании источников, вводили последние в научный оборот.

           Преемственность первого и второго поколения советских историков можно проследить даже при сравнении образа жизни корифеев «старой» и «красной» профессуры. Когда постепенно исчезли объективные материальные трудности, вызванные войнами и революционными потрясениями, и сознательный коммунистический бытовой минимализм, организация труда и жизни ведущих представителей марксистского поколения все более и более воспроизводила образ жизни старшего поколения историков. Стиль их жизни, в значительной степени освобожденной от быта, также был подчинен научному творчеству. Более того, «красные профессора» входили в элиту советского общества.

           После окончания Великой Отечественной войны в историческую науку страны начало вступать новое поколение советских историков, составившее третью генерацию российских историков в XX в. Послевоенная генерация историков испытывала на себе влияние двух таких разных предшествовавших поколений, формируя собственную позицию. Ее консолидации в достаточно четко очерченную группу в немалой степени способствовала Великая Отечественная война, ставшая гранью, в том числе и в сообществе советских историков.

           С началом деятельности этой генерации историков совпала очередная смена политико-идеологической парадигмы, вызванная идеями хрущевской оттепели. В отличие от своих более старших коллег, историки послевоенного поколения выросли и сложились в советское время. Они родились в СССР и обучались в советских школах и вузах, воспитывались в духе коллективизма, участвуя в пионерских и комсомольских организациях. Многие из них явля[441]лись членами коммунистической партии. Страна Советов была той повседневной реальностью, которая окружала их, формировала их представления и взгляды. Идеалы эпохи— политическая активность, убежденность в социальной справедливости советского строя, национальное равенство— становились органической частью сознания большинства историков послевоенного поколения.

           Профессиональная подготовка послевоенной генерации советских историков изначально включала в себя изучение достижений русской, а не только советской исторической науки, освоение приемов и методов работы с источниками, внимание к историческим фактам. Марксистская непримиримость поколения «красных профессоров» уступала место более взвешенному отношению к партийности в исторических исследованиях. Поиск исторической объективности был включен в число исследовательских задач.

           Эта генерация историков отказывалась от недавно ею освоенных положений «Краткого курса», от сталинского прочтения отечественной истории. Происходившие в стране и науке перемены требовали от послевоенного поколения историков определения своего отношения к ним, выработки собственной общественной и научной позиции. В целом они с увлечением поддержали идеи, вошедшие в историческую науку после XX съезда КПСС, хотя отказ от сталинизма для многих из них не был мгновенным.

           Новые тенденции в исторической науке поддержали и многие историки предшествовавшего поколения. Не случайно, что А.М.Панкратова оказалась во главе «мятежных» «Вопросов истории», а вокруг A.Л.Сидорова сформировалось «новое направление».

           Послевоенное поколение историков оказалось увлечено задачей приложения к изучению прошлого марксизма- ленинизма, освобожденного от напластований сталинской эпохи. Несмотря на признание идеологической значимости исторической науки, эти историки проявляли стремление отделить науку от конкретной общественно-политической ситуации, не приспосабливать к ней свои труды.

           Хотя кардинальным направлением методологического поиска у историков послевоенного поколения в советский [442] период было новое прочтение классиков марксизма-ленинизма, получило импульс к развитию и другое направление, в основании которого лежало изучение достижений современной западной историографии, ее гносеологии и эпистемологии, в первую очередь историко-антропологического метода.

           Свертывание оттепели привело к возникновению в среде историков послевоенного поколения конформизма, к ужесточению «цензуры собственной головы», смягченной в годы оттепели.

           Это поколение дважды становилось непосредственным участником концептуальных и методологических перемен в отечественной исторической науке, в целом позитивно отзываясь на них. Его младшая ветвь продолжает активно работать в современной науке.

           Смена исторических вех, произошедшая в исторической науке России в 1990-х гг., стала объективной реальностью, в которой уже прошло профессиональное становление новой генерации исследователей, сформировавшихся в условиях методологического плюрализма, существенного расширения источниковой базы исследований, включенности в мировую историческую науку.

           Таким образом, каждое из поколений историков России XX в. было непосредственным образом связано с проходившими в науке инновационными процессами, в значительной степени определявшими общий облик генерации в целом. Однако деятельность в рамках единого сообщества российских историков позволяла и позволяет историкам разных генераций, сохраняя свою самобытность, отвечать на все новые вызовы времени.