Российский посольский обычай в начале XVII века по материалам делопроизводства Посольского приказа

Автор
Лисейцев Дмитрий Владимирович

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVII

Библиографическое описание:
Лисейцев Д.В. Российский посольский обычай в начале XVII века по материалам делопроизводства Посольского приказа // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.): сборник статей / Российская академия наук, Институт российской истории; отв. ред. П.Н.Зырянов. М., 2004. С. 216-251.

Текст статьи

[216]

Лисейцев Д.В.

РОССИЙСКИЙ ПОСОЛЬСКИЙ ОБЫЧАЙ В НАЧАЛЕ XVII ВЕКА ПО МАТЕРИАЛАМ ДЕЛОПРОИЗВОДСТВА ПОСОЛЬСКОГО ПРИКАЗА

           Осуществление международных контактов издавна подразумевало целый ряд связанных с этим обрядов, обычаев и церемоний. Совокупность обрядов и правил поведения дипломатов при иноземных дворах, а также церемоний, имевших место при приеме зарубежных послов, постепенно сложились в систему дипломатического церемониала. Связи между государствами производились при посредстве особого дипломатического языка, с использованием специфической терминологии. Анализ норм дипломатического этикета способен дать интересный материал по истории внешней политики, международных связей и посольской службы. Рассмотрение «посольского обычая» интересно также в семиотическом плане, поскольку предоставляет возможность делать выводы о значении для людей прошлого символических актов, принятых в сфере международных контактов, а также о претензиях, выдвигаемых державой на внешнеполитической арене.

           Анализируя историографию, посвященную дипломатическому церемониалу Московского государства, прежде всего следует отметить специальную монографию Л.А.Юзефовича[1]. В работе подробнейшим образом рассмотрен российский «посольский обычай» конца XV – начала XVII века: вопросы, связанные с пребыванием иностранных дипломатов на территории России, а также правила поведения российских послов за рубежом. На настоящий момент исследование Л.А.Юзефовича является наиболее авторитетной работой по истории дипломатического этикета Московского государства. Статья Ю.Н.Достовалова, посвященная российскому посольскому этикету XVI-XVII столетий[2], основанная преимущественно на опубликованных источниках, практически не привносит ничего нового по сравнению с исследованиями предыдущего автора. Проблема влияния восточной (татарской) традиции на посольский церемониал Московского государства была исследована Н.И.Веселовским[3]. Этим, по сути, ограничивается перечень работ, посвященных [217] непосредственно истории «посольского обычая» Московского государства.

           В настоящей работе, преимущественно на базе неопубликованных материалов делопроизводства Посольского приказа, будет рассматриваться российский дипломатический этикет двух первых десятилетий XVII века – периода, лишь частично затронутого в исследовании Л.А.Юзефовича. Анализ дипломатического церемониала Московского государства начала XVII века и эпохи Смуты представляет особый интерес. К концу XVI столетия главное дипломатическое ведомство страны (Посольский приказ) и система дипломатического этикета («посольский обычай») в целом уже сформировались. Тяжелые обстоятельства Смутного времени, частая смена монархов, дипломатический кризис Московского государства, усиление западного влияния – все это неизбежно должно было наложить отпечаток как на внешнюю политику страны в целом, так и на «посольский обычай», бытовавший при дворе московских государей.

           Исследование сохранившейся до наших дней документации Посольского приказа и повествовательных источников (в основном иностранного происхождения) позволяет прийти к выводу о том, что в целом дипломатический церемониал начала XVII столетия не претерпел серьезных изменений по сравнению с предшествующим периодом. По заведенной традиции, иностранный дипломат, сразу по пересечении российской границы, получал сопровождающее лицо – пристава, который доставлял его в Москву. В пути представитель иностранного двора обеспечивался всем необходимым: провиантом, средствами передвижения, охраной. Прежние прецеденты, ранг дипломата и значение для Московского государства связей с представляемой им страной непосредственно влияли на оказываемые ему почести. Российский дипломатический церемониал подразумевал вежливое обращение с иностранными дипломатами. В частности, в 1614 г. воеводы получили из Посольского приказа распоряжение относительно приезда английского посла, чтобы те принимали дипломата «с великою честию, и кормы ему, и дворяном, и людем их давали, и во всем береженье к ним и учтивость держали по прежнему посольскому обычею»[4].

           [218] Немалое значение на этапе сопровождения посольства в Москву имело обеспечение миссии провиантом и транспортными средствами. В зависимости от ранга дипломата менялось и его кормовое содержание. Например, в 1604 г. ивангородские воеводы писали в Москву: «А будет, государь, цысаревы послы придут в Ивангород не большие и не ближние цысаревы люди, и мы, холопи твои, учнем давати им корм менши твоей государевы указные розписи, примерясь к розписи, смотря по людем»[5]. Роспись кормов обыкновенно рассылалась из Посольского приказа по городам. В случае же отсутствия новой росписи, воеводы пользовались прежними документами. В частности, в 1614 г. архангельские воеводы выдавали корм английскому посольству по росписи, сохранившейся в приказной избе с 1600 г.[6] Содержание иностранцев в Московском государстве было весьма щедрым. Английская миссия из 35 человек, следовавшая в Москву, на каждые два дня получала, помимо хлеба и калачей, яловицу, 4 баранов, 9 кур, полть ветчины, 200 яиц, 8 гривенок масла, по полведра сметаны и уксуса, четверть пуда соли и четверик крупы. Кроме того, англичане ежедневно получали, в зависимости от своего ранга, от двух до пяти чарок «вина горячева», мед трех сортов, а также по полведра пива. Несмотря на это, периодически возникали конфликтные ситуации. Так, например, английский посол Дж.Меррик по вышеприведенной росписи брать корм отказывался, утверждая, что его недостаточно[7].

           Российская сторона заботилась о том, чтобы иностранцы своевременно и в полном объеме получали полагающийся им провиант. Для этого следовало назначать для сбора кормов надежных людей. В 1604 г., например, в Новгород послали распоряжение: «А посылали бы есте для кормов подьячих… стоячих добрых, кому мочно верити, и приказывали накрепко, чтоб они продаж и убытков в корму не чинили, и сами ни в чем не корыстовались, и посулов и поминков ни у кого не имали»[8]. Следует отметить, что кормовое содержание иностранных миссий было отличительной чертой азиатского и восточноевропейского дипломатических церемониалов. На полное обеспечение принимались все иностранные посольства в Польше, содержали иностранные миссии в Османской империи и [219] Крымском ханстве, тогда как в европейских странах послы должны были жить на собственные средства[9].

           Иностранные миссии обеспечивались в России также лошадьми и подводами. При этом, однако, бдительно следили, чтобы транспорт получали только дипломаты, сопровождающим же их купцам полагалось нанимать подводы на собственные деньги. В 1614 г. Посольский приказ предписал воеводам отвечать на возможные просьбы посла о дополнительных подводах для торговцев: «того ни в которых государствах не ведетца, чтоб торговым людем под товары подводы давати, а дать подводы под послов, и под посланников, и под дворян, и под людей, а хотя с которыми послы и посланники и бывают торговые люди, и под них и под их товары подвод никому не дают. А ездят и товары свои возят на своих лошадях или наимуют, и того мимо прежней обычаи, чего преж не бывало нигде, учинити не мочно»[10].

           В задачу городских воевод и путевых приставов входило создание у иностранного дипломата положительного впечатления о Московском государстве. По пути следования миссии спешно приводились в порядок дороги, мосты, здания. В 1604 г., в ожидании приезда имперского посла Г.Логау, в городе Торжке было велено выстлать соломой и хворостом грязные дворы и починить мосты. Дипломатический церемониал предписывал воеводам следить, чтобы во вверенных их заботам городах при проезде иностранцев было «людно и устройно по посольскому обычею: стрельцы и посадцкие люди были в честом платье»[11]. В том же 1604 г. в Ливнах, во время проезда крымского гонца, воеводы «лутчим, цветным, и конным, и нарядным велели ездити блиско посольские дороги по-праву и по-леву толпами, а не полком, а которые… под ними лошади похуже, тем велели ездити вдали, а пешим… людем велели ходити потому ж… толпами»[12]. По всей вероятности, дав распоряжение ходить «толпами», а не «полком», ливенские воеводы добивались того, чтобы многолюдность и богатство Московского государства в глазах крымского гонца выглядело естественнее.

           Приставам приказывалось препятствовать появлению на дорогах нищих и больных: соответствующее распоряжение сохранилось в столбце о приезде в Москву в 1604 г. имперского посольства: «чтоб больных и нищих на тех станех от[220]нюдь не было никаковы человека, того беречь накрепко»[13]. Следовало также оградить дипломатов от общения со случайными людьми: практически во всех сохранившихся наказах приставам начала XVII в. содержится требование «беречи, чтоб к послу, и к дворяном, и к их людем руские люди.., и немецкие люди, и литва не приходили и не розговаривали ни о чем»[14].

           Свою особенность в начале XVII в. имел порядок встречи шведских и турецких миссий. Шведских дипломатов по традиции приставы у границы встречали не от имени царя, а от новгородского воеводы. Данный обычай установился еще в те времена, когда Новгородская земля не была включена в состав Московского государства, и «Господин Великий Новгород» поддерживал самостоятельные внешнеполитические связи с зарубежными державами. К началу XVII в. контакты со Швецией уже всецело находились под контролем Посольского приказа, но из соображений престижа шведским посланникам и гонцам продолжали говорить, что разрешение на въезд в пределы Московского государства они должны испрашивать у новгородских воевод. Так, в 1607 г. шведских гонцов принимали у границы и провожали до Москвы якобы по веленью новгородского воеводы князя А.П.Куракина[15]. Позднее, в конце 1608 г., когда у московского правительства появилась заинтересованность в заключении военного союза со Швецией, на переговоры с генералом Делагарди был отправлен князь М.В.Скопин-Шуйский, бывший тогда новгородским воеводой.

           Турецких дипломатов встречали на южных рубежах страны от лица рязанских воевод. Например, в 1614 г. дворянин И.Г.Одадуров был направлен навстречу турецкой миссии по распоряжению из Посольского приказа, но туркам должен был заявить, что встречает их от рязанского воеводы князя Ф.И.Лыкова-Оболенского. Подобная практика была вполне устоявшейся. Когда вышеупомянутый Одадуров отказался ехать навстречу посольству от имени рязанского воеводы, боясь уронить тем самым свою родовую честь, из Москвы ему был отправлен строгий выговор с распоряжением посадить строптивого дворянина на несколько дней в тюрьму. Помимо прочего, в отповеди из Посольского приказа говорилось: «А наперед сего бывали на встрече против турских [221] посланников и речь говаривали от резанских бояр и воевод, и от наместников и не в твою версту отечеством: князь Григорей Волконский и иные в ту версту ж»[16].

           Приехав к Москве, пристав должен был остановиться в нескольких верстах от столицы, на последнем стане, и сообщить о своем прибытии в Посольский приказ. Эта задержка была необходима для того, чтобы посольские дьяки успели организовать церемонию встречи дипломата. Встреча происходила неподалеку от городской стены («с перестрел» – т.е. на расстоянии полета стрелы)[17]. Встречать иностранного дипломата отправляли новых приставов, которые с этого момента меняли прежнего, путевого пристава, сопровождавшего иностранца от границы. В зависимости от ситуации, приставов могло быть от одного до трех человек. Как правило, к гонцам назначался один пристав вне зависимости от страны, которую он представлял. В 1604 г. один пристав состоял при имперском гонце; в 1607 г. по одному приставу было у шведского и у крымского гонцов; в 1616 г. один пристав числился при голландском гонце, в 1617 г. – при английском[18]. Практически всегда по одному приставу назначали к крымским и ногайским дипломатам любого ранга[19]. Исключение составляет миссия крымского гонца Ян-Ахмет-Челибея в 1604-1605 гг., при которой постоянно упоминается по два пристава. Объясняется это, вероятно, численностью миссии – 145 человек[20]. По одному приставу отправляли иногда к дипломатам более высокого, чем гонцы, ранга: в 1608 г. к калмыцким послам, в 1614 г. к датскому посланнику и к кумыцкому послу, в 1615 г. к голландскому посланнику[21]. Одного пристава полагалось отправлять к черкесским мурзам и приезжим иноземцам как, например, в 1609 г. к шведским наемникам, приехавшим за жалованьем[22].

           Два или три пристава отправлялись к дипломатам наиболее значимых для российской внешней политики держав, если они прибывали в ранге посланников или послов. В 1604 г. английского посла встречали три пристава; в 1606 г. к польским послам выслали двух приставов (в дальнейшем их число было увеличено до трех); в 1614 г. при английском после пребывало три пристава; по два пристава находилось в 1617-1618 гг. при персидских и шведских послах[23].

           [222] Чем более значимой была миссия, тем более родовитые люди назначались в приставы. Например, в приставы к персидскому послу в 1604 г. был назначен князь Ф.А.Звенигородский[24]; к польским послам, прибывшим к Лжедмитрию I в 1606 г., был приставлен князь Г.К.Волконский[25], а к имперскому и к крымским гонцам в 1604 г. приставили стрелецкого сотника Ф.Брянченинова, к шведскому гонцу в 1607 г. – стрелецкого сотника Г.Засецкого[26].

           Вместе с приставом на встречу иностранного посла отправляли толмача, который переводил его речи, а также отряд детей боярских («встречников»), сопровождавших иностранца по Москве до подворья. К моменту встречи иностранцев «встречники» должны были быть «устроены» одним из разрядных дьяков и стоять «полком»[27]. Численность «встречников», в зависимости от обстоятельств, могла быть различной. Прежде всего, учитывался ранг дипломата и значимость для российской дипломатии возглавляемой им миссии. В 1607 г. шведского гонца Б.Неймана с приставом встречало 35 «встречников»[28]; более многолюдной была встреча в 1614 г. английского посла Дж.Меррика, на которого в Москве возлагали большие надежды: английский король Яков I предложил свое посредничество в русско-шведских переговорах. Думается, именно поэтому миссию Меррика встречало под Москвой и сопровождало до подворья 60 «встречников»[29]. Пожалуй, самый пышный прием за весь рассматриваемый нами период был оказан польским послам Н.Олесницкому и А.Гонсевскому при их въезде в Москву 2 мая 1606 г.: по приказу Лжедмитрия I их встречали члены Боярской думы; с приставами послов встречали не менее 200 «драбантов»[30].

           В дальнейшем, после размещения миссии на подворье, «встречники» должны были сопровождать иностранцев во время их пребывания в Москве во всех их поездках по городу; они же должны были, сменяясь, жить на подворье у дипломатов «для береженья»[31]. Если дипломат выезжал со двора не со всей своей миссией, с ним отправлялась в город лишь часть его русской охраны. В 1604 г. имперского посланника митрополита Дионисия провожали в Кремль 20 человек[32]; в сентябре 1604 г. с крымским гонцом Ян-Ахмет-Челибеем в Кремль отправились 30 русских «встречников»[33]. С крымским [223] гонцом Хедир-Уланом в 1607 г. на аудиенцию поехали лишь 10 конюхов[34]; в том же году шведского гонца Б.Неймана сопровождали в Кремль 15 человек[35].

           Первым встречал зарубежного представителя (несколько дальше, чем пристав) стремянной конюх (иногда – толмач), который передавал дипломату и его свите оседланных лошадей, а также, в зависимости от времени года, возок или сани. Обычно конюх произносил при передаче лошадей и экипажа речь, в которой сообщал, что кони в полной сбруе и возок (или сани) присланы послу в знак особой любви царя к его государю «с своей государевы конюшни»[36]. Большинство прибывавших в Москву дипломатов получали лошадей из царской конюшни, однако иногда, в зависимости от значения для Московского государства дипломатической миссии или исходя из устоявшейся традиции, лошадей присылали и от других лиц. Так, если во главе миссии стояло духовное лицо, коней присылали, как правило, из Чудова монастыря: эта обитель предоставила лошадей в 1604 г. к императорскому посланнику митрополиту Дионисию, а в 1619 г. – грузинскому посланнику игумену Харитону[37]. Нередкими были случаи присылки коней от главы Посольского приказа: датским гонцам и посланникам в 1601-1602 гг. присылал лошадей А.И.Власьев, в 1614-1615 гг. – П.А.Третьяков, в 1619 г. – И.Т.Грамотин[38]; от П.А.Третьякова коней присылали в 1614 г. к персидскому купцу и к голландскому гонцу в 1616 г.[39] К английскому гонцу в 1617 г. лошадь отправили от переводчика[40].

           Как правило, на протяжении всего пребывания дипломата в Москве лошади для поездок в Посольский приказ и в Кремль предоставлялись ему тем же лицом, что и при встрече, однако из этого правила бывали исключения: в 1615 г. голландский посол И.Масса получал лошадей от посольского дьяка, а перед отъездом в знак царской милости коней он получил из государевой конюшни[41]. Иногда дипломатам присылали лошадь от одного лица, а заявляли, что она прислана от человека более высокого положения: так, в 1620 г. к кумыцким послам «лошеди ... посланы переводчиковы, а явлены от думново дияка от Ивана Грамотина»[42]. В 1618 г. калмыцким послам вовсе не прислали лошадей: «А лошеди под них не посылано, шли в город пеши, потому что было сухо и стояли блиско Введенской улице»[43]. Сделано это бы[224]ло, вероятно, ввиду малого внешнеполитического значения для Московского государства контактов с калмыцкими тайшами.

           Получив лошадей, иностранные дипломаты подъезжали к приставам, и те обращались к ним с требованием сойти с лошадей. После того, как иностранцы сходили на землю, приставы также спешивались и приветствовали приехавших. После обмена приветствиями приставы сообщали, от кого они присланы встречать миссию. В большинстве случаев заявлялось, что встреча назначена государем. Однако иногда дипломатическим миссиям оказывался менее почетный прием – в этих случаях приставы сообщали, что они присланы от бояр. В июне 1604 г., при встрече под Москвой имперского посланника тырновского митрополита Дионисия, было сказано, что его встречают по приказу окольничих[44]; персидского «купчину», отправленного в Москву с грамотами от шаха Аббаса в 1614 г., встречали от «приказных людей»[45].

           От лица пославших их на встречу приставы спрашивали прибывших дипломатов о здоровье, затем представлялись, подавали главе миссии руки и сопровождали иностранцев до подворья, назначенного для их проживания. При этом приставы должны были ехать по обе стороны от главы дипломатической миссии на конях, а если тот предпочитал ехать на санях или в возке, приставы также должны были пересесть к нему. Кроме того, полагалось следить, чтобы сопровождающие посольский кортеж «встречники ехали устройно наперед посла и по обе стороны, а дороги б не переезжали, и задору ни в чем не чинили, а посольские б люди ехали вместе, не росрываясь»[46].

           Посланников везли по улицам по заранее оговоренному маршруту; вдоль пути следования стояли стрельцы (их расставляли по городу не только в день приезда миссии, но и во время всех поездок дипломатов в Посольский приказ и в Кремль). В зависимости от ситуации, стрельцы могли стоять с пищалями или без них; более почетным считалось, если по пути следования миссии стояла вооруженная охрана. При проезде гонцов стрельцы, как правило, стояли без пищалей: так было во время визита в Москву крымских гонцов в 1604 и 1607 гг. и шведского гонца в 1607 г.[47] Когда по улицам города следовали дипломаты более высокого ранга (посланники и послы), стрельцов выстраивали вдоль улиц с ружья[225]ми. В 1607 г. стрельцы с пищалями стояли по случаю приезда польских посланников[48]. Иногда стрельцов не хватало, и тогда на улицах ставили с оружием других людей. Так, во время приема английского посла в Кремле в 1615 г., «к стрельцом в прибавку з бояр, и з дворян, и с приказных людей были люди с пищальми ж»[49]; в том же году, когда принимали польского посланника, «где не достало стрельцов, и тут стояли с пищальми с сотен и слобод»[50]. В 1616-1617 гг. при хивинском после по улицам ставили стрельцов, а также казаков и «чорных людей в чистом платье»[51]. Не все посланники удостаивались такой почести, как вооруженный стрелецкий караул: во время поездок по Москве голландского посланника И.Массы стрельцы стояли на улицах без пищалей[52]. Возможно, это объясняется не вполне понятным дипломатическим статусом купца Массы: он не прибыл в Москву непосредственно из Голландии: грамота от голландских властей была прислана к нему в Архангельск[53].

           Приставы доставляли иноземную миссию на отведенное для нее подворье. Свои особые дворы в Москве на тот момент имели английские, польские и крымские дипломаты. «Аглинской двор» был расположен на Ильинке; в 1614 г. в связи с приездом в Москву английского посла Дж.Меррика английский двор спешно приводился в порядок[54]. На Ильинке же была расположена резиденция польских послов – «литовский двор»; в 1609 г. на нем расположили приехавших в Москву за жалованьем шведских наемников[55]; в 1614 г. Дж.Меррик был поставлен «на прежнем на Литовском посольском дворе в Китае-городе»[56]. «Крымский двор» находился в Замоскворечье[57]. Известен случай, когда прибывшего в июне 1618 г. в Москву крымского гонца поставили в Белом городе на Рождественской улице на посадском дворе[58]. Представители других зарубежных дворов бывали в Москве реже, поэтому особых дворов для них в начале XVII века отведено не было.

           Для дипломатов из большинства стран готовили непосредственно перед их приездом двор кого-нибудь из опальных вельмож или подворье монастыря. Размещать иностранцев старались неподалеку от Кремля. Так, в 1601-1602 гг. датских гонцов поселили на подворьях боярина И.Н.Романова и князя А.Д.Сицкого на Тверской улице[59]; имперский гонец в [226] 1604 г. был поставлен на Тверской на дворе князя Гагина[60]; имперский посланник митрополит Дионисий в 1604 г. был поселен на Ильинке на подворье рязанского архиепископа, там же был поставлен приехавший в том же году за милостыней архиепископ Феодосий[61]; в 1607 г. шведский гонец был размещен на Дмитровке на дворе князя Ф.А.Звенигородского (в книге было записано, что шведские дипломаты стояли на том же дворе и тремя годами раньше)[62]. В 1614 г. для датских посланников было указано подготовить подворье Соловецкого монастыря в Китай-городе на Введенской улице[63]; на том же подворье был размещен в 1615 г. польский посланник[64], а в 1616 г. – гонец из Швеции[65]. В 1615 г., перед приездом в Москву турецкого посланника, было велено разобрать часть хоромов старого годуновского двора (занимаемого князем Д.Т.Трубецким) и перенести их на подворье новгородского митрополита[66]. Калмыцких послов в 1618 г. поставили на Введенской улице[67].

           Разместив иноземцев на подворье, приставы отправлялись с докладом к царю. Приставы должны были находиться при дипломатах практически неотлучно. Так, из трех состоявших при английском после Дж.Меррике приставов старшему следовало «посла навещати по вся дни из утра и вечере» со свитой из десяти человек, а двоим остальным указали «жити у посла весь день и начевати, переменяяся, по днем»; вместе с ними на подворье постоянно пребывали десять детей боярских[68].

           В обязанность приставам вменялся также контроль за связями обслуживаемого ими дипломата. Посольский приказ обыкновенно снабжал приставов следующим предписанием: «А какой человек ко двору придет и с посланники или с их людьми учнет говорити, и тех, имая, отсылати в Посольской приказ»[69]. Соответственно, лица, вступавшие, хотя бы и невольно, в контакт с иностранными дипломатами, подвергались арестам и наказаниям. Например, в сентябре 1604 г. посольский дьяк А.Власьев вынес на рассмотрение Боярской думы вопрос о дворнике, жившем в своей избе на подворье, где расположили крымских гонцов. Сложность ситуации была в том, что дворник имел возможность беспрепятственно разговаривать с татарами: «любо что станет он с тотары розговаривати, а уберечи его и уняти от того нельзя». В результате, по решению Думы, Власьев распорядился выкрасть [227] с подворья дворника со всей семьей. За общение с теми же крымскими гонцами осенью 1604 г. были арестованы «малый», пытавшийся продать татарам сумки, а также торговец, у которого гонцы покупали мед[70]. В июне 1607 г. пристав доставил в Посольский приказ для расспросов мужика, пойманного при попытке продать крымским гонцам лошадь[71]. В начале 1614 г. в Посольском приказе получили челобитную персидского посла, написанную по его просьбе площадным подьячим А.Зиновьевым. В ответ посольские дьяки распорядились: «того подьячего Олешку …попытати слехка, то ему и в поученья место»[72]. В октябре 1616 г. в Посольский приказ доставили стрельца и стрелецкую жену, которые напоили вином татар, состоявших в свите крымского посла. Провинившихся отослали в Стрелецкий приказ и велели им «учинити наказанье», чтобы им впредь «неповадно было так воровать, ходя в приставе, ...по двором не ходити и с татары пити»[73].

           Российский дипломатический церемониал запрещал иностранному дипломату и членам его миссии перемещаться по Москве без сопровождения. В деле о приезде в Россию английского посла Дж.Меррика содержится следующее указание: «А будет послу для чего послати людей своих в торг или к аглинским гостем, и ...посольских людей отпущати в торг с приставы, з детьми боярскими, ...и на аглинской двор к гостем отпущати, сказывая в Посольском приказе дьяком.., а без пристава б и не сказав про них в Посольском приказе, посольские люди в торг не ходили»[74]. Данная сторона посольского этикета не всегда встречала понимание со стороны иностранцев. Так, великий канцлер литовский Лев Сапега, прибывший ко двору Бориса Годунова в 1600 г., сообщал в своем донесении в Польшу, что его миссия постоянно окружена «великой стражей» и послов Речи Посполитой держат «словно каких-то пленников»[75].

           Спустя несколько дней после прибытия в Москву, иностранных гонцов в первый раз принимали в Посольском приказе. Для большинства из них срок, проходивший между приездом в столицу и первым приемом в Посольском приказе, не превышал десяти дней. Некоторые лица оказывались в приказе уже на другой день по приезде в Москву: в 1609 г. так были приняты шведские наемники, в 1616 г. – голланд[228]ский гонец[76]. Крымских гонцов, приехавших в Москву в 1617 г., посольские дьяки приняли через два дня; в 1619 г., спустя четыре дня после приезда, был приглашен в приказ датский гонец; девять дней прошло до приема в Посольском приказе крымских гонцов в 1604 г. и английского гонца в 1617 г.[77] Случаи, когда гонцов не вызывали в Посольский приказ дольше указанного срока, были редкими: так, в 1618 г. крымских гонцов посольский дьяк принял лишь спустя месяц после их приезда[78].

           В день приема на подворье к иностранным дипломатам отправляли их пристава или переводчика с детьми боярскими, конюхами и стрельцами. По улицам, как и в день приезда, ставили стрельцов (иногда стрельцы стояли даже в передней палате Посольского приказа)[79]. Спешившись у входа в Посольский приказ, «не доезжая приступу сажени с полторы», дипломат входил в здание и попадал в помещение, где сидел судья Посольского приказа. Посольская свита сходила с коней раньше, у сеней Разрядного приказа[80]. Посольский дьяк «выступал из своего места»[81], после чего следовало взаимное приветствие: с представителями христианских государей дьяк «витался» (спрашивал о здоровье и обменивался рукопожатиями)[82], а с мусульманскими дипломатами «корошевался» (клал на посланника руку)[83]. После традиционного вопроса о здоровье, дьяк расспрашивал дипломата о целях его миссии, наличии у него грамот и «словесного наказа». Иногда при этом грамоты у гонцов изымались для перевода[84]. Затем иностранцев сопровождали обратно на их подворье. Вскоре после этого гонцы получали аудиенцию у царя. Иногда аудиенция назначалась на день первого приема в Посольском приказе (в этом случае посол оставался дожидаться вызова в «Посольской палате», а судья Посольского приказа отправлялся с докладом о нем к царю)[85].

           Дипломаты в ранге посланников и послов, обыкновенно, в отличие от гонцов, получали аудиенцию у царя без предварительного визита в Посольский приказ. Чести получить аудиенцию до приема в Посольском приказе редко удостаивались гонцы: так, в 1604 г. без предварительного расспроса в дипломатическом ведомстве Борисом Годуновым был принят имперский гонец Б.Мерл[86]. И, напротив, некоторые послы и посланники, как и гонцы, до приема у царя должны были [229] побывать в дипломатическом ведомстве: так было с персидским посланником в 1614 г., с голландским посланником в 1616 г., с калмыцкими послами в 1618 г.[87]

           Срок, проходивший между приездом дипломатов в Москву и первой аудиенцией в Кремле, также был невелик и обычно не превышал двух недель. Польского посланника в 1615 г. бояре приняли уже на второй день; крымский посол в том же году получил аудиенцию через три дня; через пять дней приняли крымского посла в 1614 г.; английских послов в 1604 и 1615 гг. царь принимал соответственно через неделю и через десять дней; спустя десять дней после приезда принимали в 1614 г. и датского посланника; имперский посланник митрополит Дионисий в 1604 г. оказался во дворце через две недели[88]. Иногда иностранным дипломатам приходилось ожидать аудиенции значительно дольше. Причинами задержания приема могло быть отсутствие царя в столице – в 1607 г. шведскому гонцу пришлось ожидать аудиенции почти три месяца, поскольку Василий Шуйский находился с войском под Тулой[89]. Другой причиной откладывания аудиенции могли быть осложнения в отношениях с державой, представляемой дипломатом: голландского посланника И.Массу, прибывшего в Москву в сентябре 1616 г., приняли лишь спустя полгода, в апреле 1617 г. Причиной такой «медлительности» было недовольство российских дипломатов результатами посреднической деятельности голландцев на русско-шведских переговорах[90]. Персидский посланник Ходжи-Муртоза в 1614-1615 гг. ждал аудиенции два с половиной месяца, вероятно, вследствие своего низкого социального положения – дипломат был «купчиной»[91]. Калмыцких послов не допускали «пред государевы очи» полтора месяца, стремясь, по всей видимости, подчеркнуть, насколько мало московская дипломатия была заинтересована в контактах с отправившими их лицами[92].

           Итак, спустя некоторое время после приезда в Москву, дипломату давали первую аудиенцию у царя («велели быть у государя на приезде»). Согласно сохранившимся источникам, в начале XVII века все аудиенции иностранным дипломатам давались в «Середней Подписной Золотой палате» Кремля. Если миссия отправлялась на прием непосредственно с подворья, то дипломаты ехали к Кремлю на конях в [230] сопровождении приставов. Посольская свита спешивалась у ворот Казенного двора, а глава миссии проезжал на коне несколько дальше – до первого или «середнего быка Казенной палаты»[93]. Если дипломата приглашали на аудиенцию из Посольского приказа, то он шел из «Посольской палаты» пешком[94]. В обоих случаях миссия шла площадью мимо Архангельского собора и входила в Кремль по средней лестнице (посланники мусульманских государей)[95] или через паперть Благовещенского собора (дипломаты – христиане)[96]. В делопроизводстве Посольского приказа начала XVII в. удалось обнаружить лишь два указания на нарушение этого правила: в 1615 и 1617 гг. голландского посланника И.Массу вводили во дворец средней лестницей[97].

           Когда дипломат приближался к Кремлю, ему организовывали так называемую «встречу», которая также могла быть разной, в зависимости от его ранга. Посла обычно встречали в сенях и провожали до Середней Подписной Золотой палаты член государева двора и кто-либо из дьяков: английского посла Дж.Меррика в 1615 г., в частности, встречали князь Д.И.Долгорукий и второй посольский дьяк С.Романчуков[98]. В 1608 г. польским послам организовали две «встречи»[99]. Менее почетной была встреча посланников: польского посланника М.Каличевского и датского посланника Ивервинта в 1614 г. встречал только дьяк С.Романчуков[100]. Гонцам «встреча» не полагалась[101]. Царь тем временем сидел «в своем царском месте, в диадиме с скифедром». Позади государя стояло четверо рынд (по двое справа и слева) в белом платье, золотых цепях и с топориками. В палате во время аудиенции при царе были бояре, окольничие, «дворяне большие»; в сенях находились дворяне, дети боярские, дьяки; на крыльце и на паперти Благовещенского собора стояли дети боярские, подьячие и купцы. Все участники аудиенции должны были быть в нарядной одежде (в черных шапках и «золотных шубах»), люди, стоявшие за пределами дворца, одевались «в чистое платье»[102]. В случае траура (как было в 1604 г. по случаю смерти царицы – инокини Александры) участники аудиенции одевались в «смирное платье» – одежды сиреневых, вишневых и багровых тонов[103].

           Вошедшего в палату дипломата и его свиту «являл государю челом ударити» (т.е. сообщал о приходе) один из околь[231]ничих[104]. В некоторых случаях при аудиенциях эти функции выполнял глава Посольского приказа. Так, в декабре 1605 г. черкесских мурз «являл» Лжедмитрию дьяк И.Грамотин; в 1609 г. шведских наемников – В.Телепнев; в 1615 г. голландского посланника – П.Третьяков[105]. Представленный дипломат кланялся государю и произносил приветственную речь[106]. Несколько иначе выглядело начало аудиенции, если глава миссии был представителем зарубежного православного духовенства. В этом случае государь вставал с престола и «шел под благословение»[107]. После этого царь спрашивал дипломата о здоровье его государя (в зависимости от ситуации он делал это стоя или сидя). Так, в 1604 г. Борис Годунов спрашивал о здоровье крымского хана сидя; сидя же интересовался здоровьем шведского короля в 1607 г. Василий Шуйский. О здоровье императора (1604 г.) и английского короля (1615 г.) русские цари осведомлялись стоя[108]. Лжедмитрий I, принимая в 1606 г. польских послов, не желал вставать, спрашивая о здоровье короля Сигизмунда III, но после спора с дипломатами принял компромиссное решение: получив ответ о добром здравии короля, царь немного приподнялся на троне[109]. Василий Шуйский в 1608 г. спрашивал о здоровье Сигизмунда III стоя[110]. Стоя же спрашивал о здоровье хивинского хана царь Михаил (1616 г.)[111].

           Ответив на вопрос о здоровье, посол отдавал грамоту, которую принимал посольский дьяк, и произносил речь (письменное изложение которой также вручал судье Посольского приказа). По завершении речи дипломат и его свита целовали царю руку, после чего им разрешалось сесть на скамью, которая стояла напротив царского трона[112]. Своеобразным эталоном являлась скамья, которая ставилась для литовских послов: «а скамейка была как и литовским послом». Такая скамья в 1614–1615 гг. предоставлялась на аудиенциях английскому, датскому и персидскому послам[113]. Некоторым дипломатам сесть не позволяли: так, в июне 1604 г. имперскому гонцу «скамейки... не было»[114].

           Следующим эпизодом аудиенции была демонстрация окольничим (или посольским дьяком) привезенных посольством подарков царю. В процессе «явления» подарков дипломаты должны были стоять[115]. Иногда после аудиенции поднесенные дипломатом подарки возвращали дарителю (в [232] частности, в 1604 г. возвращены были кубки, поднесенные царю имперским гонцом)[116]. После демонстрации подарков гонцы получали ответное жалованье (шубы, ковши, чарки), которое вручалось им окольничим[117], посольским[118] или казенным дьяком[119]. В ряде случаев жалованье присылали прямо на подворье с кем-либо из служащих Посольского приказа – подьячим или переводчиком. Так, например, в 1604 г. жалованье имперскому гонцу Б.Мерлу было послано с подьячим В.Телепневым, в 1609 г. шведским наемникам – с переводчиком М.Юрьевым, в 1617 г. пожалованных соболей на двор к английскому гонцу Р.Свифту доставил переводчик И.Фомин[120]. Послам и посланникам на первой аудиенции царское жалованье не вручалось, поскольку подразумевалось, что эти дипломаты обязательно будут приняты царем еще как минимум один раз. Заключала аудиенцию речь посольского дьяка к дипломатам, в которой сообщалось о пожаловании им «в стола место» корма и отпуске на подворье[121].

           Пожалование «в стола места корма» означало, что вместо пира у государя к иностранцам на подворье будут отправлены различные блюда и напитки. В рассматриваемый период иностранные дипломаты приглашались на пиры всего несколько раз. 11 октября 1604 г. на пир к Борису Годунову были приглашен английский посланник Т.Смит[122]. Известно, что 8 мая 1606 г. на свадебный пир Лжедмитрия I и Марины Мнишек были приглашены польские послы Н.Олесницкий и А.Гонсевский[123]. В начале 1610 г. Василий Шуйский давал пир в честь шведского генерала Я.Делагарди, имевшего полномочия посла[124]. На пиру 14 апреля 1616 г. присутствовал английский посол Дж.Меррик (пир состоялся, по традиции, в Грановитой палате Кремля)[125]; в Грановитой же палате состоялся пир 8 июня 1617 г., на котором присутствовал все тот же Дж.Меррик, а также монгольские и киргизские послы[126]. Вскоре после возвращения иностранной миссии на подворье, к ним приезжал с кормом кто-либо из стольников, который потчевал дипломатов. Обязательной частью застолья было провозглашение здравиц царю, а также государю, от которого был прислан угощаемый дипломат[127].

           Некоторые гонцы не получали аудиенции у царя. Так, в 1607 г. без приема у государя предполагали отпустить шведского гонца Б.Неймана. Причиной тому, как сказано выше, [233] было отсутствие царя Василия Шуйского в Москве (он находился тогда с войсками под Тулой), а также, вероятно, нежелание российского правительства вступать в переговоры со Швецией, которая упорно навязывала Московскому государству свою отнюдь не бескорыстную помощь[128]. Не был на аудиенции у царя Михаила голландский гонец Л.Масса, прибывший в Москву в 1616 г. Отказано в приеме было в 1619 г. датскому гонцу В. фон дер Гудену. В таких случаях присланную с гонцом грамоту принимал в Посольском приказе судья этого ведомства[129]. Ряд гонцов получали всего одну аудиенцию: в 1604 г. имперскому гонцу было указано быть на первой аудиенции, «да и отпуск ему туто сказать»[130]. В июне 1615 г. царь велел крымским гонцам «быти у себя, государя, на приезде и отпуске»; по одной аудиенции дали в 1618 г. ногайскому послу и английскому гонцу[131]. Большинство же иностранных дипломатов получали как минимум еще одну – «отпускную» аудиенцию.

           Нередко случалось, что в один день аудиенции давались сразу нескольким лицам. В этом случае зарубежных дипломатов принимали в порядке очередности: пока одна миссия находилась на аудиенции, другая дожидалась своей очереди в Посольском приказе и отправлялась к царю лишь после того, как предшествующая миссия отправлялась на переговоры или на подворье, и посольский дьяк приглашал их на прием. При установлении последовательности приема царем иностранцев действовала особая иерархия: в первую очередь принимали представителей более значимых для Московского государства держав. Например, в 1604 г. Борис Годунов принимал в один день персидских и грузинских послов, причем первыми к государю были допущены персы; при Лжедмитрии I крымские гонцы были приняты после шведского принца; в 1614 г. у Михаила Федоровича были крымские послы, а после них пригласили черкесского посла; в 1617 г. голландского посланника принимали в первом случае после крымских послов и гонцов, а во втором случае – после английского посла; в 1618 г. персидский посол был принят раньше кумыцкого[132]. Почести, оказываемые иностранным дипломатам, строго регламентировались. Так, в описаниях одновременных аудиенций персидскому гонцу и хивинскому послу в 1616-1617 гг., указано, что царь был «в большом в [234] царском платье», и рынды стояли при царе «для кизылбашского (персидского. – Д.Л.) гонца»[133].

           После перевода в Посольском приказе поданных послами и посланниками грамот для переговоров с ними назначалась ответная комиссия, в которую, как правило, назначали одного или двух бояр, окольничего, судью Посольского приказа и еще одного дьяка (с 1613 г. – обычно второго посольского дьяка). В 1605 г. в состав ответной комиссии английскому посланнику входили два боярина, окольничий и посольский дьяк (С.В.Годунов, П.Ф.Басманов, И.Д.Хворостинин, А.И.Власьев)[134]. В ноябре 1607 г. на переговоры с польскими посланниками была назначена ответная комиссия в составе боярина, окольничего, думного дворянина, думного посольского дьяка и дьяка (И.М.Воротынский, И.Ф.Колычев, В.Б.Сукин, В.Г.Телепнев, А.Иванов)[135]. Иногда для повышения уровня представительности ответной комиссии ее членам приписывали более высокие чины: так, в мае 1618 г. дьяку И.Грамотину, вошедшему в переговорную комиссию со шведами, было указано «писатися... думным», хотя на самом деле думным дьяком тот стал несколько позже[136]. Состав комиссии мог быть и менее значительным: в 1617 г., например, на переговоры с голландским посланником И.Массой был назначен окольничий и два посольских дьяка (Н.В.Годунов, П.А.Третьяков, С.Романчуков)[137]. С гонцами переговоры в ответной палате не велись – все вопросы с ними обсуждались посольскими дьяками в Посольском приказе или на Казенном дворе (церемониал их приемов в приказе оставался прежним)[138]. Перед переговорами послов и посланников, как правило, приглашали на аудиенцию к царю: когда такой порядок в 1607 г. при переговорах с польскими послами был нарушен, те заявили протест[139]. Переговоры обычно велись в особой «Ответной палате». В феврале 1616 г. бояре принимали гонцов «на Казенном дворе в Казенной полате, потому что Ответная полата для поспешенья была не готова»[140]. Переговоры могли проходить и в других местах: в 1604 г. переговоры с митрополитом Дионисием шли на Казенном дворе – на паперти Благовещенского собора; в 1615 г. переговоры с новгородским посольством велись на Казенном дворе, в Аптекарской палате, в Мастерской палате[141].

           [235] В день переговоров за послами вновь посылали пристава, и иностранный дипломат вновь ехал на прием к царю, откуда его отправляли в «Ответную палату». Самый младший по чину член ответной комиссии встречал дипломата у дверей палаты, а судья Посольского приказа – отойдя от своего места сажень. Представлял послу комиссию младший ее член. После обмена рукопожатиями участники переговоров рассаживались по лавкам (в 1607 г., например, русские дипломаты сидели «в лавке от Москвы-реки», польские посланники – «в лавке, что от Сретенья», а дьяки – напротив посланников). Затем назначенные для переговоров лица в порядке старшинства произносили речь, представляющую ответ на прежние речи посла. Затем начинались переговоры. Если одной из сторон необходимо было посовещаться между собой по какому-либо вопросу, они делали это в той же палате, «отошед... в другой угол»[142]. Когда переговоры подходили к завершению, дьяки отправлялись к царю с докладом об их итоге, а затем, вернувшись в ответную палату, отпускали дипломатов на подворье. Иногда переговоры могли завершиться в первый же день, обычно же приходилось сходиться в ответной палате неоднократно. В дополнение к переговорам в ответной палате посольские дьяки иногда приезжали для обсуждения ряда вопросов на подворье к послам и посланникам, а те, в свою очередь, обращались с предложениями в Посольский приказ, передавая их в устной или письменной форме через приставов[143]. Для переговоров в Посольский приказ дипломаты высших рангов ездили редко (например, в 1615 г. в приказе велись переговоры с голландским посланником)[144].

           По завершении переговоров иностранному дипломату назначали последнюю, «отпускную» аудиенцию. Отдельной отпускной аудиенции, как указывалось выше, удостаивались не все иностранцы. Иногда причиной отказа в последнем приеме было недовольство российских дипломатов внешнеполитической линией той или иной державы. Так, голландскому посланнику И.Массе первоначально было решено разрешить быть у царя только «на приезде», а отпускной аудиенции не давать. Причиной такого отступления от традиционного церемониала было недовольство российских дипломатов посредничеством голландских представителей на [236] русско-шведских переговорах[145]. Начало отпускной аудиенции проходило по той же схеме, что и первая аудиенция. Вошедшего дипломата представляли царю, затем дипломат кланялся государю и «подходил к руке». Следующим эпизодом было вручение «государева жалованья» – шуб, пушнины, серебряных чарок. Подарки объявлялись по списку посольским дьяком, а вручали их стольники и дьяки Казенного приказа[146]. Иногда жалованье отвозили прямо на подворье[147]. Затем судья Посольского приказа произносил речь и вручал послу ответную царскую грамоту, в которой подводился итог переговорам[148]. В ряде случаев царь лично обращался к дипломату с просьбой передать его государю поклон от него, а также вручал отъезжающим дипломатам ковши с медом. Так, в 1604 г. царь Борис Годунов и его наследник царевич Федор передавали с имперским гонцом поклон императору Рудольфу II; в 1607 г. Василий Шуйский собственноручно поднес питье крымским гонцам; в 1615 г. Михаил Романов подавал из своих рук чарки с медом черкесским посланникам[149]. Если вместе с иностранным дипломатом за границу отправлялся русский посланник, его представлял на отпускной аудиенции посольский дьяк[150]. Затем посол отправлялся к себе на подворье. Как правило, иностранцы вновь получали «в стола место корм», но были и случаи их приглашения на пир после «отпуска» (в 1617 г. так были приглашены на пир монгольские и киргизские послы)[151]. Через некоторое время после отпускной аудиенции миссия отправлялась в обратный путь в сопровождении пристава.

           За соблюдением дипломатического этикета в Москве следили строго. Например, 6 февраля 1608 г. аудиенция польским посланникам была прервана вследствие отказа дипломатов обнажить головы во время произнесения посольским дьяком речи от лица царя; в дальнейшем на переговорах русские представители долго выговаривали полякам за этот поступок[152]. Традиционным элементом аудиенции был вопрос о здоровье пославшего дипломатов лица. Упорное следование установленному протоколу иногда приводило к курьезам: в 1608 г. царь Василий Шуйский осведомился о здоровье короля Сигизмунда III у польских послов, которые находились под стражей в Москве с 1606 г., чем вызвал иронию и негодование последних[153]. Не менее интересным был слу[237]чай, имевший место в 1615 г. при приеме в Москве новгородского посольства. Поскольку послы были присланы от всего «Новгородского государства», судья Посольского приказа на аудиенции от лица бояр осведомился о здоровье новгородского митрополита, освященного собора, воеводы боярина Одоевского, дворян, дьяков, служилых и приказных людей, гостей, старост, посадских и жилецких людей[154].

           Несколько иным был церемониал приемов дипломатов, присланных в Москву не от государей, а от лиц более низкого ранга. Так, посланнику Я.Бучинскому, прибывшему в Москву в 1605 г. от польского магната Ю.Мнишека, аудиенцию давали бояре, а не царь[155]. В конце 1614 г., принимая в Посольском приказе посла от кумыцкого князя, П.Третьяков «корошевался» с ним сидя, а сам посол стоял на коленях[156]. В феврале 1615 г. новгородских послов принимали от лица бояр, а отпускная аудиенция им была дана в «Меньшей Золотой палате»[157]. В мае 1615 г. судья Посольского приказа принимал посланника от ногайских мурз не в приказе, а в Ямской слободе, после приветствия клал на него руку и заставил стоять на коленях, а речь произносил от лица бояр[158]. В 1615 г. посланника от польских панов М.Каличевского принимали бояре, причем являл и расспрашивал его о здоровье второй посольский дьяк С.Романчуков[159]. В декабре 1615 г., принимая гонца от голландских посредников на русско-шведских переговорах, П.Третьяков не встал, как бывало обычно, а «на месте приподнявся немного, з гонцом витался и спрашивал его о здоровье»[160]. Церемониальные процедуры в указанных случаях должны были подчеркнуть низкое по сравнению с российским царем положение лица, приславшего в Москву своего дипломата.

           Существовали и определенные правила поведения, которым необходимо было следовать русским дипломатам во время их пребывания за границей. Важной частью их образа за рубежом был особый «посольский наряд», который должен был поражать иностранцев пышностью и подчеркивать величие российского государя. До недавнего времени исследователи имели лишь самое общее представление о российском «посольском наряде» начала XVII столетия. Благодаря находке А.В.Лаврентьева, обнаружившего в рукописных собраниях Государственного Исторического музея опись убора [238] посланника А.И.Власьева, ездившего в 1603-1604 гг. с миссией в Данию, наши сведения о парадном облачении русских посланников становятся гораздо шире. Костюм дипломата составляли бархатные колпаки, расшитые драгоценными камнями и жемчугом, тафьи, разнообразные ожерелья, цепи, перстни, пояса, кружева, дорогие сосуды и даже часы[161]. Прежде всего, оказавшись за рубежом, посланники должны были отвечать отказом на возможные требования наместников и других должностных лиц (в Германии это могли быть князья, в Польше – паны, в Турции – паши, в Крыму – мурзы) посетить их. Русским дипломатам следовало заявлять, что им быть у кого-либо до аудиенции у государя «непригоже»[162]. Надлежало добиваться личного приема и отдать грамоту в руки государю[163]. Поскольку в Москве наиболее почетным считалось, если миссию принимали раньше других дипломатов, то и русские посланники за рубежом стремились быть принятыми раньше прочих посланников. При этом они не останавливались даже перед такими экстраординарными методами, как драка с людьми иностранных дипломатов. В частности, русские посланники в Турции П.Мансуров и С.Самсонов в своем статейном списке не без гордости зафиксировали, каким образом им удалось опередить польского посла на приеме у визиря: «И как Петр и Семейка приезжают к везиреву двору, и к ним попереч с левой стороны переулком едет к везиреву ж двору польского короля посланник Ян пан Кохоновской, а перед ним едут литвы человек с 15, а иные идут пеши. И увидя Кохоновской пан Петра и Семейку, почал к везиреву двору ехать спешно для того, чтоб ему приехать к везирю наперед Петра и Семейки, а передние Кохоновского люди приехали и стали против везиревых ворот и у Петра и Семейки дорогу было переняли. И Петр и Семейка велели кречатником, и ястребником, и своим людем пана Кохоновского в переулку держать, а людей его в другом месте против везиревых ворот постановя, и з дороги збить сильно. И кречатники, и ястребники, и Петровы и Семейкины люди литовского короля посланниковых пана Кохоновского людей против везиревых ворот з дороги збили. И Петр и Семейка взъехали к везирю на двор наперед Кохоновского пана»[164].

           [239] На аудиенцию к иностранному государю разрешалось идти, лишь убедившись, что на ней не будут присутствовать дипломаты из других стран; в случае же, если на приеме оказывались другие послы, русским дипломатам предписывалось вернуться на подворье. В наказе послам, отправленным в 1606 г. в Польшу, особо оговаривалось указание требовать, «чтоб в то время, как им быти у короля, иных государей послы и посланники не были»[165]. Верительную грамоту на аудиенцию следовало нести подьячему, на входе в зал ее принимал второй посланник, а затем передавал ее главе дипломатической миссии. Такой порядок был предписан, в частности, русским посланникам в 1606 г. в Польше и в 1617 г. в Англии[166]. Во время приема послы должны были следить за тем, чтобы при произнесении царского имени государь, которому они правят посольство, встал и обнажил голову; в случае же, если тот не делал этого, послам следовало заявить протест[167]. На аудиенции русские дипломаты должны были следовать российскому дипломатическому этикету: перед крымским ханом запрещалось вставать на колени[168], персидского шаха не следовало целовать в ногу, как требовал персидский обычай[169]. Будучи приглашенными на пир, российские дипломаты требовали, чтобы там не было посланников из других стран (в крайнем случае, следовало настаивать на том, чтобы их посадили за стол выше прочих дипломатов). Если указанные условия нарушались, посланникам предписывалось уехать с пира на подворье. Перед отъездом в Россию дипломат должен был проверить, правильно ли написан в грамоте царский титул, в противном случае грамоту принимать не следовало. Такое указание можно обнаружить в наказе гонцу, посланному в 1614 г. ко двору императора Священной Римской империи[170].

           Если российские дипломаты самовольно нарушали «посольский обычай», то в России за это их ждало строгое наказание: широко известен случай, когда вернувшиеся в 1615 г. из Персии посланники М.Тиханов и А.Бухаров были наказаны за то, что оделись в «шахово платье». Правда, помимо этого они допустили еще целый ряд нарушений наказа: будучи проездом в Хиве, позволили хану не встать при произнесении приветствия от царя, вручили ему слишком много подарков, а в Персии присутствовали на приеме у ша[240]ха Аббаса I одновременно с «воровским» посольством, присланным от Марины Мнишек и Ивана Заруцкого. Помимо прочего, послы переругались между собой, а второй посланник А.Бухаров даже называл главу миссии М.Тиханова «государевым изменником»[171]. За недостойное поведение за рубежом подверглись опале и приехавшие из Империи посланники С.Ушаков и С.Заборовский: в результате дознания выяснилось, что в состоянии опьянения те подожгли постоялый двор, где были расквартированы, а также пытались отобрать невесту у одного из немецких офицеров[172]. Справедливости ради следует отметить, что случаи недостойного поведения российских дипломатов за рубежом были нечастыми. Иногда осуждается поведение в Кракове посла Лжедмитрия I судьи Посольского приказа Афанасия Ивановича Власьева, действия которого якобы граничили с ерничаньем. Соглашаясь с мнением А.В.Лаврентьева, утверждающего, что поведение Власьева на самом деле являлось «бережением государьской чести»[173], отметим также, что и в глазах поляков поведение русского посла не выглядело совершенно неуклюжим. Ему удалось поразить поляков правильным латинским произношением (согласно польским источникам, Власьев не только повторял на этом языке фразы вслед за кардиналом во время торжественного венчания с Мариной Мнишек в костеле святой Барбары, но и правил посольство перед королем на латыни). Вероятно, желая удивить поляков, посол потребовал подавать ему, помимо обычного кормового обеспечения, пряности: шафран, гвоздику, имбирь. Присутствуя на пиру по случаю свадьбы короля Сигизмунда, Власьев сумел добиться того, чтобы его усадили за один стол с королем. Вероятно, ему удалось произвести благоприятное впечатление на поляков, которые между собой называли его «греком». С похвалой о действиях Власьева в Кракове отозвался и француз Жак Маржерет[174]. Поведение Власьева в Кракове позволяет охарактеризовать его как опытного политика и сторонника досконального соблюдения всех тонкостей дипломатического церемониала, не желавшего ни на шаг отступить от данного ему наказа. Думается, нельзя согласиться с мнением А.В.Лаврентьева, который считает, что появление Власьева на церемонии его венчания с Мариной Мнишек не в «большом колпаке», а в тафье – «головном [241] уборе второго ранга», было продиктовано стремлением принизить значение краковской церемонии[175]. На самом деле сохранившиеся изображения показывают нам Власьева непосредственно в момент венчания в храме, где он никак не мог находиться в колпаке, в то время как тафья в русской традиции часто даже не воспринималась как головной убор.

           Несмотря на то, что «посольский обычай» был устоявшимся и за его соблюдением строго следил Посольский приказ, начало XVII в. ознаменовалось целым рядом нарушений и отступлений от традиционных дипломатических процедур. Первые шаги в этом направлении были сделаны при Борисе Годунове. В его царствование дипломатический церемониал был несколько осложнен тем, что на аудиенциях наряду с царем присутствовал его наследник «государь царевич и князь Федор Борисович всеа Русии». Иностранные представители должны были кланяться отдельно царю и царевичу, а также каждому из них преподносить подарки. О здоровье пославшего дипломата государя также спрашивали и царь, и царевич (за 1603-1604 г. удается зафиксировать присутствие царевича на аудиенциях грузинским, крымским, имперским, английским дипломатам, а также иностранным православным священникам)[176]. Вероятно, постоянно привлекая своего сына к приемам иностранных послов, Борис Годунов стремился тем самым упрочить его позиции в качестве будущего государя. Впрочем, следует отметить, что случаи участия наследников в аудиенциях иностранным дипломатам имели место и до этого: в 1578 г., в частности, Иван Грозный принимал датского посла Якоба Ульфельдта вместе со своим старшим сыном Иваном[177].

           Большое количество новшеств в дипломатическом церемониале относится к периоду правления Лжедмитрия I, на которого, безусловно, огромное влияние оказало его длительное пребывание в Польше. Самозванец, по наблюдениям Л.А.Юзефовича, стремился усложнить посольский обычай, чтобы пышностью церемониала подчеркнуть значение своей персоны. Так, к четырем рындам, по обычаю стоявшим возле царского трона во время аудиенций, при Лжедмитрии был прибавлен пятый, державший, в отличие от них, обнаженный меч (мечник). Желанием продемонстрировать свое величие объясняется и отказ Лжедмитрия вставать при вопросе [242] о здоровье польского короля[178]. Безусловно, с необычной пышностью была обставлена встреча польских послов, приехавших в Москву в мае 1606 г. Однако во многих случаях Лжедмитрий, напротив, упрощал дипломатические процедуры – в частности, лично разговаривал с польскими послами, не прибегая к посредничеству посольского дьяка, как того требовал обычай; кроме того, царь вступал в словесные пререкания с послами по поводу своего титула[179]. Известно также, что польских дипломатов Лжедмитрий иногда принимал тайно, без обыкновенной для московского двора пышности, без бояр и посольских служащих. Тайным был прием посланника А.Гонсевского осенью 1605 г.; в присутствии одного П.Ф.Басманова самозванец принимал польских послов и в мае 1606 г.: «что они (Олесницкий и Гонсевский. – Д.Л.) Розстриге говорили, в Посольской избе ничего не сыскано»; позднее бояре упрекали польских послов в том, что «говорили они с тем вором (Лжедмитрием. – Д.Л.) тайно и не по посольскому обычею»[180]. Противоречивость поведения Лжедмитрия в вопросах дипломатического этикета, на наш взгляд, вполне объяснима. Б.А.Успенский, рассматривая церемониал свадьбы Лжедмитрия и Марины Мнишек, пришел к выводу, что самозванец «одновременно вел диалог с двумя социумами – русским и польским: он... должен был говорить на двух языках, причем иногда ему приходилось это делать одновременно, когда один и тот же текст был рассчитан на две разные аудитории… один и тот же текст должен был читаться в этом случае на двух разных семиотических языках»[181]. Вероятно, выводы Б.А.Успенского могут быть распространены и на дипломатический церемониал времени царствования самозванца: вступая в конфликт с польскими дипломатами и делая церемонии более пышными, Лжедмитрий стремился удовлетворить российскую «аудиторию», а употребляя европейскую терминологию и упрощая ряд придворных действ, пытался угодить польскому «слушателю».

           Изменения в дипломатическом церемониале, имевшие место в царствование Лжедмитрия I, во многом были продиктованы стремлением царя подражать европейским, и, прежде всего, польским образцам. Вероятно, под влиянием впечатлений, полученных во время пребывания в столице Речи [243] Посполитой, самозванец учредил при своем дворе должность мечника. На европейский манер была устроена и встреча польских послов в мае 1606 г.: в своих дневниковых записях польские дипломаты отметили, что под Москвой они были встречены «драбантами» с алебардами, сделанными «наподобие тех, что у его величества короля, ...по сторонам написано латинскими буквами: "Demetrius Iwanowicz"». Боярин П.Ф.Басманов, отправленный навстречу послам, был «в гусарском платье, с булавой»[182]. Это также было значительным нарушением традиции: позднее, в царствование Михаила Романова известный вольнодумец князь И.А.Хворостинин, среди прочих прегрешений, был обвинен в желании выехать на переговоры с иностранцами, одевшись по-гусарски[183].

           Некоторые отступления от традиционного «посольского обычая» можно отметить и после свержения Лжедмитрия. При этом необходимо выделить один существенный момент: если Борис Годунов и самозванец шли на изменения норм дипломатического церемониала, исходя из своих собственных интересов и представлений, то следовавшие за ними государи допускали новшества в этой сфере лишь вынужденно. В 1610 г., например, царь Василий IV был поставлен перед необходимостью позволить шведским послам явиться в Кремль на аудиенцию при оружии, что по российскому придворному этикету считалось абсолютно неприемлемым. Свидетель событий Смутного времени швед Петр Петрей объяснил это событие следующим образом: «Им (иностранным послам. – Д.Л.) … не дозволяется приходить к великому князю со своими тростями и оружием; еще до входа в Кремль они должны оставить все это в своем жилище. Но королевско-шведский посол, граф Яков де ла Гарди, не хотел этого сделать… он говорил, что прежде чем положит оружие, как пленный, он скорее лишится чести и не увидит ясных очей великого князя. Шуйский смотрел на это с неудовольствием, однако ему гораздо было нужнее видеть ясные очи графа, нежели графу его… Оттого-то тогда и дозволили графу и всем его старшим офицерам… явиться с оружием к великому князю. Этот граф Яков был первый, явившийся с оружием в залу великого князя»[184].

           В целом же, при Василии Шуйском и в начале правления Михаила Романова серьезных отклонений от дипломатиче[244]ского церемониала, принятого при московском дворе, обнаружить не удается. Но в то же самое время, в связи с серьезными осложнениями во взаимоотношениях России с соседними державами, Посольский приказ был вынужден пойти на некоторое изменение (в сторону упрощения) церемоний, которым должны были следовать российские дипломаты за рубежом. В частности, в ряде случаев снимался традиционный запрет наносить визиты к кому бы то ни было до аудиенции у иностранного государя. Так, посланнику в Польшу Д.Оладьину в 1613 г. разрешено было, если поляки станут настаивать, «поневоле ехати» к гетману Ходкевичу[185]. В том же 1613 г. посланникам в Империю С.Ушакову и С.Заборовскому разрешили, в случае отсутствия в столице императора, вести переговоры с его советниками («думными людьми»), в случае, если те будут иметь полномочия решать необходимые дела без «цесаря»[186]. В 1617 г. посланнику в Данию и Голландию И.Баклановскому, отправленному просить помощи против Польши, предписали не дожидаться приема у датского короля, если тот уехал из столицы надолго, а, оставив грамоту, ехать в Голландию[187]. В 1614 г. гонцу в Империю И.Фомину было позволено нарушить еще одно правило российского дипломатического этикета: в случае необходимости он мог отдать царскую грамоту к императору без аудиенции, советникам «цесаря». При этом Фомину следовало сказать, что «над ним за то царское величество велит учинити свою государеву опалу и казнь»[188]. В случае крайней нужды российским дипломатам позволялось пойти и на более серьезные нарушения дипломатического этикета. Так, в 1607 г., при Василии Шуйском, гонцу в Крым С.Ушакову было разрешено «по мусулманскому обычею» встать перед ханом на колени: «А будет о том учнут говорити, и Степану за то не стояти, и датись в том на цареву (ханскую. – Д.Л.) волю». В царствование Михаила Романова, в 1617 г., когда над Москвой вновь нависла угроза польского нашествия, аналогичное разрешение получил отправленный в Крым посланник А.Лодыженский[189]. Как видно, во всех перечисленных случаях Посольский приказ шел на отступления от традиционных дипломатических процедур крайне неохотно и лишь под давлением внешних обстоятельств.

           [245] В целом, можно констатировать, что в начале XVII в. нарушения норм дипломатического церемониала были редкими и диктовались либо волей царствующего государя, либо тяжелыми внешнеполитическими обстоятельствами. В подавляющем большинстве случаев российская дипломатия следовала нормам и традициям, сложившимся в течение XVI столетия. Наибольшее количество изменений в «посольском обычае» имело место на начальном этапе Смутного времени, преимущественно в царствование Лжедмитрия I, находившегося под большим влиянием западной и, прежде всего, польской культуры. Анализируя нововведения в дипломатическом этикете Московского государства начала XVII столетия, следует помнить о специфичности данной сферы и огромном значении, придаваемом в стране обрядности и церемониалу в целом. Необходимо отметить также, что Посольский приказ, следивший за исполнением норм «посольского обычая», был консервативным ведомством, и его работа строилась преимущественно на принципе прецедента. В силу этого, на наш взгляд, даже небольшие новшества в дипломатическом церемониале, имевшие место в дипломатической практике Московского государства начала XVII в., представляют особый интерес для исследования.

           [245-251] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста