Поэт Александр Блок и Чрезвычайная следственная комиссия 1917 г.

Автор
Емельянов Юрий Николаевич

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XX

Библиографическое описание:
Емельянов Ю.Н. Поэт Александр Блок и Чрезвычайная следственная комиссия 1917 г. // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова: сборник статей / отв. ред. Н.М.Рогожин. М., 2012. С. 344-365.

Текст статьи

[344]

Ю.Н. Емельянов

ПОЭТ АЛЕКСАНДР БЛОК И ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ КОМИССИЯ 1917 ГОДА

           Поэт и революция – вечная тема мировой культуры, истории. Достаточно только вспомнить Андре Шенье, автора «Марсельезы», революционного гимна Франции и Александра Блока, автора поэмы «Двенадцать», поэмы «гибели и воскресения». Первый закончил свой жизненный путь на гильотине. Второй, в вихре революционных дней, стремился услышать еще слабые раскаты приближающейся новой бури.

           Все дальше отходят от нас события и люди 1917 года. Мы, тем не менее, по прошествии почти 90 лет, вновь и вновь обращаемся к свидетельствам того времени, более внимательно вчитываемся в них, более объективно смотрим на лица тех, кто был творцом или свидетелем этих событий. Выявление новых материалов дает возможность по новому взглянуть на старые, что, в свою очередь формирует более трезвое, не предвзятое мнение. Потребовались годы страданий и лишений, чтобы осознать это.

           Большое значение в этой связи имеют публикации 20-х годов, появившиеся на страницах эмигрантского издания «Архив русской революции» (далее – АРР). С 1921 по 1937 г. в Берлине  вышло 22 тома[1]. В 1991 – 1993 гг. был осуществлен репринтный выпуск всех томов в России. Издателем АРР был Гессен Иосиф Владимирович (1866 – 1943), известный юрист, член ЦК партии кадетов, член второй Государственной думы. В 1919 г. он эмигрировал в Германию, где основал и возглавил в Берлине издательство «Слово»; совместно с В.Д. Набоковым (отцом известного писателя), редактировал газету «Руль». Гессен был автором воспоминаний «В двух веках», вошедшие в состав АРР (т. XXII) и «Годы изгнания: Жизненный отчет» (Париж. 1979).

           На страницах  сборников отложился огромный живой материал. Каждый том АРР преподносил читателям очередную сенсационную изюминку. Так, первый его выпуск открывался большой статьей В.Д. Набокова о деятельности Временного правительства. Вскоре, внимание читателей, как в Советской России, так и за рубежом,  привлекла статья А.А. Блока «Последние дни старого режима»[2].  Публикаторы этого материала в Берлине отметили вторичность его издания, чего, в свою очередь, не заметили рецензенты в эмиграции. Данная работа Блока первоначально была опубликована в Советской России известным историком и издателем П.Е. Щеголевым[3]. Через два года здесь же вышло второе издание под заглавием  «Последние дни императорской власти»[4]. В этот текст книги не вошли характе[345]ристики отдельных лиц, представляющие собой яркие, по преимуществу психологические зарисовки.         

           Издание 1921 г. заключало шесть приложений: 1) письмо великого князя Александра Михайловича к Николаю II от 25 декабря 1916 – 4 февраля 1917 годов; 2) записка, составленная в кружке А.А. Римского-Корсакова и переданная Николаю II князем Н.Д. Голицыным в ноябре 1916 г.; 3) объяснительная записка по поводу предыдущей записки, составленной в кружке Римского-Корсакова; 4) письмо Н.А. Маклакова, заключенного в крепости, к Николаю II во второй половине декабря 1916 г.; 5) совещание членов Прогрессивного блока с А.Д. Протопоповым, устроенное на квартире М.В. Родзянко 19 октября 1916 г. и 6) последний Всеподданнейший доклад М.В. Родзянко от 10 февраля 1917 г. При внесении этой работы в собрание сочинений Блока (Л., 1936. Т. 8. С. 151 – 228) эти приложения были опущены, хотя они и представляют большой интерес для понимания обстановки в столице в предфевральские дни 1917 года.

           Новая публикация работы Блока была предпринята в 1978 г. парижским издательством «Libraire de Sialsky», которая, в свою очередь послужила основанием для третьего издания в 1991 г. в Минске, опять же без каких-либо комментариев, как и предшествующее второе издание. Совершенно непонятно, почему в Минске пренебрегли отечественными публикациями.

           Чем же был вызван этот интерес к статье Блока тогда, и чем объяснить его сегодня?

           Основу этих двух выше названных публикаций составляют мысли и  наблюдения Блока во время его работы в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. В отечественной историографии деятельности комиссии[5], участию в ней Блока[6] и историческим взглядам поэта[7] посвящен ряд публикаций.

           С 1916 г. до февраля 1917 г. Блок, при содействии своего товарища В.А. Зоргенфрея[8] был зачислен 7 июля 1916 г. табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Союза земств и городов, созданного в начале войны либеральными кругами промышленников и землевладельцев в помощь фронту, что избавляло от солдатчины и обеспечивало, в сущности, официальное положение. Дружина находилась в полосе Пинских болот, где располагались запасные позиции для войск Западного фронта. В январе 1917 г. в дружину с ревизией приезжает офицер, им оказывается не кто иной, как А.Н. Толстой. Он был в недоумении, что конторские книги ему предъявляет всем известный поэт. На вопрос писателя об иных занятиях, поэт коротко ответил: «Нет, ничего не делаю»[9]

           Из дружины Блок выехал 17 марта 1917 года в  месячный отпуск и 19 марта прибыл в Петроград. Столица была кипела революционными страстями: Николай II отрекся от престола, монархия пала, и было [346] объявлено об образовании Временного правительства.  Блок с восторгом подался общему настроению, ликованию, что нашло свое отражение в его письме к матери: «…Все происшедшее меня радует. Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала». Через три дня, в следующем письме к матери, он снова делится своими впечатлениями: «Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершавшихся ежедневно…Необыкновенная величественная вольность… Ходишь по городу как во сне… Картина переворота для меня более или менее ясна: нечто сверхъестественное, восхитительное»[10]. Но вскоре градус восторгов сменяется серьезными раздумьями. Посылая очередное письмо матери,   поэт пишет: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т.е. свидетель...». Но видит Блок и обратную сторону событий, когда в столице громят полицейские участки, учреждения политического сыска, когда практически целиком были уничтожены документы фонда Петроградского жандармского управления. Потрясенный увиденным, он писал своей матери: «Выгорели дотла Литовский замок и окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, все мерзоство, безобразившее их изнутри, выгорела»[11].

           Для него ясно одно – надо немедленно заняться «своим делом», и судьба подарила ему такую возможность.

           4 марта Временное правительство объявило о создании «Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств». Это решение было опубликовано в «Вестнике Временного правительства» от 5 марта. А.Ф. Керенский, в то время министр юстиции, выступая перед Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, оправдывая свое вступление в состав Временного правительства, говорил: «В моих руках находились представители старой власти, и я не решился выпустить их из своих рук…» и принял «сделанное мне предложение войти в состав Временного правительства в качестве министра юстиции»[12]. Проявив инициативу в этом деле, Керенский считал комиссию своим детищем, что и подтверждается свидетельством Н.П. Карабчевского, известного петербургского юриста[13]. Работа самой комиссии началась несколько позже. Через несколько дней ее председателем, с правами заместителя министра юстиции, был назначен известный юрист, московский адвокат, Николай Константинович Муравьев (1870 – 1936). Карабчевский вспоминает, что Керенский как-то заметил, что выбор кандидатуры был определен лично им и основанием для этого послужило то обстоятельство, что если в свое время  Муравьев-Виленский, [347] беспощадно расправился с польским восстанием 1863 года, то теперь и «наш Муравьев нагонит трепета»[14].

           Был определен и состав членов комиссии: сенатор С. В. Иванов, генерал-майор, военный прокурор В.А. Апушкин, прокурор С.В. Завадский  (которого вскоре заменил харьковский прокурор Б.Н. Смитский),  прокурор Московского окружного суда Л.П. Олышев, прокурор Виленской судебной палаты А.Ф. Романов, доктор философии, член ЦК партии социалистов-революционеров В.М. Зензинов, историки С.Ф. Ольденбург, Е.В. Тарле  и П.Е. Щеголев, правовед Д.Д. Гримм, от Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, юрист, социал-демократ  Н. Д. Соколов (автор «печальной» памяти «Приказа № 1»), а также Ф.И. Родичев, член ЦК партии кадетов, юрист, депутат I – IV Государственных дум, министр Временного правительства. Член Комиссии полковник С.А. Коренев называет еще и Л.М. Карахана, добавляя – «тогда еще меньшевик»[15], позже известный советский дипломат, большевик. Кроме того, были созданы специальные комиссии, как, например, Морская и Военная. В качестве подсобного органа функционировала под председательством П.Е. Щеголева комиссия для рассмотрения деятельности Департамента полиции.  

           7 мая Блок с воодушевлением принял предложение быть редактором стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии. Дело в том, что вначале стенограммы вел Ф.А. Червинский[16], который 2 июня вышел из состава комиссии, после чего Муравьев и предложил Блоку заняться этими материалами. Блок, надеясь, таким образом, приобщиться к тайнам павшего режима, попытаться нащупать и раскрыть трагические повороты в истории великой страны, принял это предложение. Дело оказалось, на первых порах, живым, интересным,  предстояло присутствовать при допросах. Работа считалась секретной и оглашению не подлежала. Допросы производились в зале Зимнего дворца или в Петропавловской крепости, в старом Комендантском доме, где когда-то допрашивали декабристов.

           Комиссии предстояло рассмотреть деятельность бывших царских сановников, принадлежавших по «Табели о рангах», к первым трем классам. На царя и его семью эти полномочия не распространялись. В общей сложности было заведено 700 дел, проведено 88 допросов, некоторые лица допрашивались неоднократно. Из 59 допрашиваемых было 20 министров, из них 4 бывших премьер-министра (И.Л. Горемыкин, В.Н. Коковцов, Б.В. Штюрмер и последний председатель Совета министров Н.Д. Голицын). Любопытная деталь. Было известно, что существовало два протокола допроса Коковцова. Щеголев сумел опубликовать лишь первый, а второй был потерян, но обнаружен полвека спустя в фондах ЦГАОР и вскоре был опубликован АЛ. Сидоровы[17]. Многие министры, хотя и были арестованы, содержались [348] под следствием и допрашивались, но постепенно освобождались. Те же министры, которые пытались сотрудничать со следствием, то они вообще не арестовывались.   Суду также давали показания 10 товарищей министров и сенаторов, 11 чинов полицейских и жандармских органов, 10 общественных деятелей – от черносотенца Маркова-2-го, до социал-демократа Н.Е. Чхеидзе, два министра Временного правительства (А.И. Гучков и П.Н. Милюков), два генерала – Н.И. Иванов (посланный в феврале Ставкой для подавления революции в Петрограде) и бывший командующий Петроградским военным округом С.С. Хабалов.

           Но у комиссии, по положению, не только не хватило смелости допросить Николая II и императрицу Александру Федоровну, но даже обыск у царя и царицы был решительно опротестован большинством членов комиссии[18]. В допросах сановники ссылки на царя встречались часто, но и допрашивающие и допрашиваемые старались представить Николая II в роли пассивного «носителя власти», испытывавшего постоянное давление со всех сторонни не проявлявшего собственной роли. Словом, «царь не при чем», виновато его окружение.

           Бесспорно, определяющим в привлечении к дознанию царя и царицы, было пресловутое выступление Милюкова в Думе 1 ноября 1916 г. с заявлением: «Глупость или измена?» Подозрение в измене пало на царскую семью. А было ли это на самом деле? В этой связи уместно привести свидетельство И.А. Ильина. В своем эссе «Встречи и беседы» он ссылается на разговор в 1917 г. с П.Б. Струве и свой вопрос к нему: «а что, Следственная комиссия… нашла в делах царской семьи что-нибудь подозрительное или обличительное в смысле государственной измены?». Задавая этот вопрос, Ильин уже знал от членов и сотрудников этой комиссии, что «следствие опровергло все клеветы и слухи, распускавшиеся в этом направлении».Степун ответил однозначно: «Нет, ничего, решительно ничего; полная реабилитации!». Ильин задает следующий вопрос – а на каком же тогда основании Милюков в Думе бросил обвинение в измене царю и царице? На что Струве отреагировал, при этом, по словам Ильина, «слегка замявшись»: «Видите ли… У него тоже не было никаких оснований… Но в то же время центральный комитет К[онституционно]-д[емократической] партии считал, что в настоящий момент против Царской семьи политически показуется инсинуация». И, как заключает Ильин: «От негодования я не мог продолжать этот разговор»[19].     

           Не привлеченными оказались и иерархи высшего духовенства и, прежде всего, митрополит Питирим, входивший в окружение Распутина. Кроме этого, в числе допрашиваемых были дворцовый комендант В.Н. Воейков, фрейлина А.А. Вырубова, известный провокатор О.К. Лахтина, князь М.М. Андронников, журналист И.Ф. Манасевич-Мануйлов и мн. др.

           [349] В советских изданиях почему-то отсутствуют упоминания о показаниях В.И. Ленина 26 мая в Чрезвычайной комиссии по делу о провокаторе Р.В. Малиновском[20], хотя в литературе имеются прямые указания на этот факт[21].

           Все допрашиваемые старались изобразить дело так, что в «политику» они не вмешивались. Когда председатель следственной комиссии спрашивал, что они понимают под «политикой, то отвечали, что политика есть дело императора, императрицы и…Распутина.

           В результате допросов вырисовывалась картина функционирования правительственного аппарата, его внутренней и внешней политики за 12 лет (с 1905 г.), методы действия «темных сил», окружавших трон, поведения лидеров буржуазных партий, тайн охранного отделения, «святая святых» российского самодержавия. В результате, по выражению Блока был «открыт паноптикум печальный…».

           Сразу же следует заметить, что многие исследователи пользуются характеристиками поэта на то или иное лицо, отложившиеся в его письмах или записных книжках. Эти характеристики, как правило, зачастую очень резкие, что является результатом его первых непосредственных впечатлений, когда Блок стремился зафиксировать все то, что происходило перед его глазами. Совсем другая картина предстает в очерке «Последние дни старого режима». Здесь поэт более сдержан в своем эмоциональном порыве, что более отвечает его стремлению дать «политический очерк», который написан «протокольно-деловым тоном» и выдержан в строго объективном стиле. Автор «воздерживается от личных характеристик», особенность, подмеченная К.В. Мочульским, известным литературным критиком и поэтом русского Зарубежья[22]. Многомесячная работа в Чрезвычайной комиссии убедила Блока в том, что не следует преувеличивать персональное значение каждого из допрашиваемых. Он отвергает все анекдотическое, «все бульварно-манящее». 

           Первая глава Отчета или очерка «Последние дни старого режима» озаглавлена «Состояние власти», где намечены такие темы, как «Болезнь государственного тела России», «Царь, императрица, Вырубова, Распутин», «Великие князья», «Двор», «Кружки; Бадмаев, Андронников и Манасевич-Мануйлов», «Правые», «Правительство; Совет Министров; Штюрмер, Трепов и Голицын», «Отношение правительства к Думе», «Гр. Игнатьев и Покровский», «Беляев», «Н. Маклаков и Белецкий», «Протопопов».

           Автор констатирует, что государственный организм России «поражен болезнью», которая не может быть излечима обычными средствами. Россию с неминуемостью ждет потрясение, первый период которого прошел «сравнительно безболезненно» (имеется в виду Февральская революция).

           [350] Непосредственным толчком к развитию кризиса системы, по мысли Блока, явилась первая мировая война, расшатавшая государственный организм, обнажив всю его «ветхость», а самое главное, лишила его «последних творческих сил». Далее Блок дает характеристики действующим лицам этой громоздкой системы государственной власти, во главе которой стоит император Николай II.

           Николай II и его жена, императрица Александра Федоровна, которые, как известно, не были привлечены к допросам, но фигурируют в очерке Блока при его понимании причин российской катастрофы, и непосредственной причастности этих лиц к оной. Как он замечает, Николай II – человек «упрямый» и в то же время «безвольный, нервный», «задерганный» и «осторожный», а потому «изверившийся в людях», по сути дела «сам себе не хозяин». Характеристика психологически очень емкая, что дает возможность объяснить многие причины болезни всего российского государственного организма. 

           Что касается русской императрицы, то Блок полагает, что Александра Федоровна, принцесса Гессенская, «самолюбивая женщина», не любившая Россию и русский народ, которую многие находили «умной и блестящей», на самом деле, обладая «более твердым характером», нежели ее муж, уже давно сумела направлять «волю царя». Будучи всецело под влиянием Распутина, называвшего ее Екатериной II, она «действительно управляла Россией».  Это все косвенные характеристики, отнюдь не основанные на личном восприятии человека, а лишь итог внутренних убеждений.

           Следует заметить, что это было широко распространенное мнение и даже нашло свое воплощение в пьесе А.Н. Толстого и П.Е. Щеголева (соратника Блока по Чрезвычайной комиссии), «Заговор императрицы»[23]. Суть заговора авторы видели в стремлении Распутина внушить Александре Федоровне мысль стать Екатериной II и отстранить от престола мужа.

           Царь, царица, двор и весь правительственный круг прекрасно знали и видели, что государственный корабль неумолимо шел ко дну, но их «безволие, слепота и истеричность» сделали то, чего не могли бы сделать никакие «темные силы» вместе взятые. Некоторые деятели пытались что-то исправить. Так, великие князья, находившиеся в оппозиции к царю, в своих неоднократных к нему письмах (в частности великий князь Александр Михайлович) обращали внимание Николая II на то обстоятельство, что его политика идет в разрез с желанием народа и что необходимо дать свободу «общественным силам». Но царь не внял всем этим призывам, ибо слушал других наставников и, прежде всего, Распутина, который, воздействуя на Николая II, сумел постепенно устранить великокняжеское влияние на царскую семью. Царь оставался глух ко всем этим призывам, ибо он, по существу, уже не владел инициативой.

           [351] Другая картина предстает перед читателем, когда дело касается личных впечатлений Блока.

           Первой в этом ряду стоит приближенная к императрице фрейлина А.А.  Вырубова, которая заведомо ничего важного комиссии сообщить не могла. При первом знакомстве с нею, которое состоялось в камере Петропавловской крепости, Блок увидел «пышную даму 33 лет», которая «стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное) плечо костылем…», что было следствием железнодорожной катастрофы 1915 г. Далее Блок записывает, что у Вырубовой были «все данные, чтобы быть русской красавицей, но все чем-то давно и непоправимо искажено, затаскано»[24]. Позже, Блок еще вернется к этой теме и, подытожив свои впечатления, скажет, что «В показаниях Вырубовой нет ни одного слова правды, хотя она сама лгала только там, где нельзя узнать (Распутина нет на свете), или там, где это быть нужно для ее любимого знакомого семейства. Как ужасно самое существование таких женщин: они столь же отвратительны, сколь очаровательны; но переведя это на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей, надо сказать: как же очаровательность может соединиться с отвратительностью? Вырубова была только отвратительна»[25]. Есть и более нелицеприятный о ней отзыв: «эта блаженная потаскушка и дура»[26].

           И та же Вырубова в «Последних днях…»: «наивная, преданная и несчастливая подруга императрицы», «покорная Распутину», бывшая, по словам Протопопова, «фонографом его слов и внушений»[27]. Членам комиссии стало ясно, что ее показания оказались совершенно ничтожными по своему значению. 

           Не мог быть привлечен к следствию и «старец» Григорий Распутин по той простой причине, что был убит в декабре 1916 г., но «слава» и «значимость» этой фигуры в российской действительности была столь огромна, что не высказать о нем своего мнения Блок просто не мог, основываясь на многотиражности высказываний других лиц. Для одних это был «мерзавец», бывший «связью власти с миром», «обделывавший» свои дела, для других – это «удобная педаль для немецкого шпионажа» и так далее  и тому подобное. Но, как справедливо замечает Блок, все эти нелестные для «старца» отзывы исходили от тех, кои в свое время, в той или иной степени, «зависели от него», «молились на него», а потому и искали любую возможность его уничтожить. Пуля Феликса Юсупова, прикончившая Распутина, по образному выражению Блока, «попала в самое сердце царствующей династии»[28]. Обстоятельно эта проблема освещена А.Л. Сидоровым[29].

           Вот самое первое впечатление Блока от председателя Совета министров И.Л. Горемыкина: «Породистый, сапоги довольно высокие, мягкие, стариковские…, заказные. Хороший старик. Большой нос, [352] большие уши. Тяжко вздыхает. Седые волосики. Палка черная, с золотым колечком. Хороший сюртук, брюки в полоску».  И далее, как бы, через эти внешние детали к сущности образа: «Говорит еле слышно почти всегда. Случайно припоминает… Кожа местами ярко-сизая… Стеклянные глаза. Постоянный ответ: «Массу перезабыл, уже не владею памятью…» и затем вдруг: «Очень трудно различить, что законно и что незаконно. Могут быть разные толкования». Как будто бы все ясно – перед нами очевидная немощь, и вдруг, что Блок не без юмора тонко подмечает: «Представление кончилось, однако, тем, что Горемыкин хитренько намекнул, что ему, как особе I класса, хотелось бы видеть следователя у себя на квартире»[30]. Все эти наблюдения понадобились Блоку для окончательной емкой характеристики Горемыкина в «Последних днях», как «опытный но окончательно одряхлевший бюрократ»[31]. 

           Этого очевидного «рамолика» сменил на посту премьер-министра Б.В. Штюрмер. Первое впечатление самое неприятное: «мерзостный…, большая тоскливая развалина, все еще хитро (и глупея) воздевает на нос черепаховые очки»[32]. Окончательная характеристика лишена бытовых деталей, зато прощупывается истинная суть этого деятеля: «Штюрмер имел весьма величавый и хладнокровный вид» и сам аттестовал свои руки, как «крепкие руки в бархатных перчатках». На деле, он был только «футляром», в котором скрывался хитрый обыватель, делавший все «под шумок», с «канцелярскими уловками»; это был игрушка в руках Манасевича-Мануйлова, «старикашка на веревочке», как выразился о нем однажды Распутин, которому случалось и прикрикнуть на беспамятного, одержимого старческим склерозом и торопившегося, как бы только сбыть с рук дело, премьера»[33].

           Министерская «чехарда», все более набирающая силу, привела к очередной смене «караула». Штюрмер уступил место министру внутренних дел А.Ф. Трепову, на долю которого «выпала непосильная задача – взять твердый курс в ту минуту, кода буря началась». Но все было напрасно, «все уловки только подливали масла в огонь», и новый министр, «недостаточно сильный», ничего не успел изменить за 48 дней своего «премьерства»[34]. Первоначальное знакомство также не располагало в пользу этого государственного  деятеля, борца против «германского засилия». Заниматься с ним, по признанию Блока, «противно и интересно вместе. Вот придворные помои, гнусные сенсации, жизнь подонков общества во всей ее наготе»[35]. В результате, и «Трепов пал, побежденный Протопопоым, которому удалось уловить его на предложении отступного Распутину (чтобы последний не мешался в государственные дела»[36].

           А.Д. Протопопов, также бывший, как и его предшественник, министром внутренних дел, заявлял, что готов спасти династию, а также [353] заменить ликвидированного «старца». Блок при этом замечает, что должность министра Протопопов получил «при помощи старца».

           Но что же на самом деле он представлял из себя при первой встрече: «Поднятые плечи, худоба, седая подстриженная бородка, брючки короткие и туфельки… Смотрит “снизу вверх”  - я бы сказал – немного по детски… и просит дать вопросы; потом сказал: “это будет сделано”»[37]. И новое свидетельство, когда члены комиссии посетили Протопопова в камере, когда он также «по детски», глядя «снизу вверх», отрешенно свидетельствовал: «а, знаете, я убедился в том, какой я мерзавец»[38]. Протопопову было совершенно непонятно, как можно обвинять его в беззаконии, когда законы были ему подчинены: ведь Департамент полиции состоит в Министерству внутренних дел, а государь все его решения одобряет – о каких еще законах может идти речь? Позже, когда Блок познакомился с переданными ему самим Протопоповым собственноручными записками, он пишет матери: «Когда-нибудь я тебе скажу, кого мне страшно напоминает этот талантливый и ничтожный человек…»[39].

           Но, так или иначе, но именно этот человек «неожиданно для всех и несколько неожиданно для самого себя» и был назначен вначале министром внутренних дел. Этот человек, «с присущим ему легкомыслием» и «манией величия», задался планами спасения России, которая все чаще представлялась ему «царской вотчиной». Протопопову с первых шагов удалось «возбудить к себе нелюбовь и презрение общественных и правительственных кругов». Его личность и деятельность, по мнению Блока, «сыграли решающую роль в деле ускорения разрушения царской власти… Он принес к самому подножию трона весь истерический клубок своих личных чувств и мыслей… Он внес развал в кучу порядливо расставленных, по видимости устойчивых, а на самом деле шатких кегель государственной игры». И «в этом смысле Протопопов оказался действительно роковым человеком»[40]. В итоге, Протопопов для Блока интересная личность всего лишь с точки зрения «психологической», исторической, но вовсе «не интересная политически».

           Н.Д. Голицын, последний премьер-министр, давно стоявший вдали от всяческих дел, неожиданно для себя был назначен на этот высокий пост. И этот «старый аристократ», называвший народ “чернью”», «не твердо знакомый с делопроизводством Совета министров», вряд ли мог справиться «с претившими ему ставленниками Распутина» и, прежде всего, Протопоповым[41].

           Министерский круг дополняет последний военный министр М.А. Беляев, человек «с неврастенической спазмой в горле, плачущий…»[42], сыгравший большую роль в февральских событиях, которого Родзянко, по замечанию Блока, считал «порядочным человеком»[43].  И рядом генерал-адъютант, адмирал К.Д. Нилов, как [354] иронически замечает Блок – это старый «морской волк», «пьяница», которого оказывается «можно любить за грубость». Тем не менее, он был последним, кто откровенно говорил с царем о Распутине и, в результате, получив отпор, как и все, смирился и говорил лишь одно: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре, все равно»[44].

           Ближайший круг царской семьи представляет барон В.Б. Фредерикс, многолетний (с 1897 по 1917 г.) министр императорского Двора, «старый», «временами вовсе выживающий из ума», к которому, тем не менее, «царь питал большую привязанность»[45].

           Фредерикс был тестем В.Н. Воейкова, другой знаковой фигуры дворцовой камарильи. Будучи генерал-майором свиты и дворцовым комендантом, он ближе всех стоял к царской семье, этот «ловкий коммерсант», владелец минерального источника Куваки. По выражению Блока, это довольно «ничтожное… существо»[46]. Он откровенно «убог умом и безличен, как и его язык, приправленный иногда лишь хвастливыми и пошловатыми гвардейскими словечками. Он так ничтожен, что совсем не способен возвыситься до понимания того, о чем его спрашивают и что интересует спрашивающих. Он может сообщить ряд анекдотов и фактов, интересных в бытовом отношении, но обобщить что бы то ни было не способен»[47].

           Довольно обстоятельно представлен Блоком круг других царских сановников и, прежде всего, тех, кто олицетворял министерство внутренних дел. Это, прежде всего, С.П. Белецкий, с которым Блок впервые увиделся 12 мая в Петропавловской крепости: это «умный директор департамента полиции, недавний, на чьей совести есть преступления, а все кажется, будто это так обыкновенно, все стирается серыми обоями». В нем нет никакой культуры. Откуда же ему быть не таким, ”деловым”. Он все время намекает и напирает на то, что он “рядовой”. Короткие пальцы, желтые руки и лицо маслянистое, сильная седина, на затылке черные волосы…Острый черный взгляд припухших глаз. Нос пипкой. ”Мужичок”». Тем не менее, когда «заходит речь о морали, о преступлении: его лицо «делается равнодушным». Блок отчетливо подмечает очевидную «непростоту» подследственного: «Умеет вовремя незаметно остановиться, когда его перестают слушать. Хитрый, много умеет…Вообще умный, оборотень (?)…Нет, все-таки его воля не подавлена, он рассказал много интересного, но не признался ни в чем…Верит ли он в бога? Нет, ни во что не верит»[48]. Окончательный вывод: это «выдающийся в свое время директор департамента полиции, едва ли не ставший обер-прокурор синода», это был «человек практики, услужливый и искательный, который умеет всюду “втереться”»[49].

           Недавно в фонде Чрезвычайной следственной комиссии была обнаружена записка Александра Блока от 6 июля 1917 г., зафиксировавшая его разговор с С.П. Белецким[50].   

           [355] Здесь и генерал-лейтенант П.Г. Курлов, бывший командир отдельного корпуса жандармов, а в 1909 – 1911 и 1916 гг. – товарищ министра внутренних дел, «возбуждающий особую к себе и к своему прошлому ненависть в общественных кругах»[51], «некогда сыгравший роль в убийстве Столыпина»[52].

           Галерею полицейского руководства дополняют К.Д. Кафаров и А.И. Спиридович. Первый – бывший вице-директор департамента полиции, «восточный человек с бараньим профилем, который все время дрожит и плачет, что сойдет с ума и, как замечает при этом Блок – «глупо и жалко»[53].  Всесильный Спиридович, бывший в свое время начальником киевского охранного отделения, а в 1906 – 1916 гг. начальником личной охраны императора, в сию минуту представляет жалкое зрелище: «похож на пристава», «нелепо мужиковатый» генерал, который «вдруг повернулся спиной к солдатам и, неслышно всхлипывая, заплакал», жалостливо молит об амнистии, не считая себя ни в чем виноватым[54]. 

           Особую группу представляет круг людей, связанных с Распутиным, творящих политику из-за кулис. Это – Джамсаран Бадмаев, бурят, «умный и хитрый азиат, у которого в голове был политический хаос, а на языке шуточки, и который умудрялся заниматься «кроме тибетской медицины», и «бурятской школой», также и «бетонными трубами». Он «дружил с Распутиным и Курловым». При помощи кружка Бадмаева пост министра внутренних дел смог получить Протопопов[55].

           В петербургских кругах известна была роль «ловкого и умного журналиста» И.Ф. Манасевича-Мануйлова, сотрудника газеты «Новое время», «много лет вдохновлявшая и пугавшая правительство»[56]. Именно в руках этого дельца был премьер-министр Штюрмер, «игрушка», по выражению Блока[57].

           И, наконец, «темная личность», князь М.М. Андронников, бывший чиновник особых поручений при обер-прокуроре св. Синода, реакционный журналист и подозрительный по своим «немецким связям». Блок дал выразительный портрет этого «черносотенного Фигаро», «адъютанта господа Бога». Это - «мерзость, сальная морда, пухлый животик, новый пиджачок»[58]. И Блок задается вопросом: каким образом подобная личность могла быть «в связи с министром, с Витте? Объяснение одно – «задобрение лиц, входивших в сферу»[59]. «Задобрение» осуществлялось всевозможными способами. Так, например, с помощью Белецкого Андронников смог «изящно издать юбилей Горемыкина»[60]. Итоговая характеристика: князь Андронников, «вертевшийся в придворных и правительственных кругах, подносивший иконы министрам, цветы и конфекты их женам, знакомый с царскосельским камердинером», сам характеризует себя, как «человек, гражданин, всегда желавший принести как можно больше пользы»[61]. [356] В результате допросов комиссии стало совершенно ясно, что она имеет в их лице дело с обыкновенными проходимцами.

           Завершают этот «паноптикум», так называемые, «идеологические столпы режима», прославившиеся гонением всяческой «либеральной крамолы», истовые ревнители самодержавия, а потому и считавшие себя «истинно русскими людьми». Это Марков 2-й, лидер фракции «правых» в III и IV Государственных думах, известный своими погромными выступлениями. Сейчас он «щиплет бороду и гладит усы», «скалит белые зубы», говорит тоном, «подходящим к нахальному». У него широкое лицо. Харя»[62]. Рядом знаменитый доктор А.И. Дубровин, черносотенец, председатель печальной памяти «Союза русского народа». Сейчас он «всхлипывает» и бросается «целовать руку Муравьева», а затем «с рыданием упал на койку (гнусные глаза у старика»)[63]. Также «трясется от слез» генерал-майор В.Н. Орлов, бывший помощник начальника военно-походной канцелярии императора. Он долго говорит с прокурором, постоянно плачет. Его речь «иногда переходит в хриплый шепот», которая вновь прерывается «рыданиями»[64].

           Месячная работа, которой поэт отдается полностью, чтобы попытаться «сквозь жар души, сквозь хлад ума» постичь суть происходивших в России событий. О своем первом впечатлении от увиденного и услышанного, Блок 14 мая поведал своей жене Л.Д. Блок-Менделеевой: «Я вижу и слышу теперь то, чего почти никто не видит и не слышит, что немногим приходится наблюдать раз в сто лет… »[65]. Но увиденное и услышанное приводят Блока к мысли, что в происшедшем совершенно отсутствуют какие-либо «таинства», к тому же трагедийного характера. Блок и члены комиссии убедились, что расследуя деятельность «темных сил», в политике партии Двора политическая идея была лишь ширмой для устройства своих личных дел. Все это является следствием элементарной обыденности, бездарности, характерных для последних дней дома Романовых. Эти убеждения нашли свое обобщенное представление в дневниковой записи от 16 июня: «Пустые поля, чахлые поросли, плоские  это обывательщина. Распутин – пропасть, а Штюрмер (много чести) – плоский выгон, где трава сглодана коровами (овцами?)… Только покойный Витте был если не герой, то возвышенностью; с его времени в правительстве этого больше не встречалось: ничего “высокого”, все “плоско”, а рядом глубокая трещина (Распутин), куда все и провалилось»[66].

           Во втором разделе «Настроение общества и события накануне переворота» автор использует доклады петербургского охранного отделения, которые доставлялись также товарищу министра внутренних дел, градоначальнику, Главнокомандующему Петроградским военным округом и дворцовому коменданту. Это очень ценный ис[357]точник, и, по словам Блока, департамент полиции оставался единственно живым организмом, учитывающим внутриполитическую ситуацию России и степень ее опасности для разваливающегося государственного организма. Но умирающая власть не слышала, да и не хотела слышать тех исполненных тревог докладов охранного отделения, характеризующих общественное настроение. Блок использовал данные этих рапортов в своей работе, благодаря тесному контакту с К.И. Глобачевым, начальником Петроградского охранного отделения. Будучи уже в эмиграции, Глобачев положительно оценил книгу Блока «Последние дни императорской власти»[67]. 

           Блок останавливается на обстоятельствах ареста Рабочей группы Центрального Военно-промышленного комитета, охарактеризовано настроение общественных и светских кругов, а также и армии. Особое внимание Блок обращает на последний всеподданнейший доклад М.В. Родзянко[68] и открытие сессии законодательных палат.

           Третий раздел, под заглавием «Переворот», излагает события с 23 февраля 1917 г.  и до 3 марта, до отречения уже великого князя Михаила Александровича. Несомненным достоинством отмечена пунктуальность изложения событий тех дней и, прежде всего, пути следования царского поезда из Могилева в столицу[69]. Следует тут же отметить, что этот хронометраж был использован в последующих исследованиях, а позже был и несколько уточнен[70]. Данный раздел отличается наибольшим обилием выписок из документов.

           Эта работа представлялась ему важной гражданской миссией, долгом перед народом. 17 мая 1917 г. он отмечает в записной книжке: «Я вижу уже, что следственная комиссия стоит между наковальней законом и молотом истории. Положение весьма революционное… Явствует из этого, что комиссия, отработав весь материал, какой она получит, должна представить его на разрешение представителей народа»[71].

           20 июня он записывает: «Комиссия в определении своем носит понятие чрезвычайности. Поэтому и отчет должен быть чрезвычайным. Он должен соединять в себе деловую точку зрения с революционным призывом. Отчет, пользующийся тщательно проверенным материалом, добытым в течение работы комиссии, должен быть проникнут с начала до конца русским революционным пафосом, который отразил бы в себе всю тревогу, все надежды и весь величавый романтизм наших дней»[72]. Блок прекрасно понимал, что редактируемый им материал представляет собой не только обвинительный акт против царизма, но и источник по истории самодержавного строя, для будущего, для истории. Этим он и объяснял свое личное участие в деятельности Комиссии.

           Реализации этой задачи Блок отдается полностью. В уже упомянутом письме от 14 мая к жене, поэт пишет: «У меня очень напряжены [358] мозги и нервы, дело мое страшно интересно, но оно действительно трудное и берет много времени и все силы»[73]. Эта работа должна была раскрыть, по его твердому убеждению, «тайну» краха царизма, объяснить тот факт, как династия, правившая страной 300 лет и только что отметившая этот юбилей, рухнула и распалась за несколько дней. Поэт «изнутри» мог увидеть «историю этого бесконечного рода русских Ругон-Маккаров или Карамазовых», прочесть этот увлекательный роман с тысячью действующих лиц и фантастических комбинации в духе всего Достоевского»[74]. Объясняя свою заинтересованность в работе Комиссии, Блок говорил, что он «никак не мог убедить себя» в том, что весь старый уклад – « «один сплошной мираж», вот почему, ему так хотелось проверить это настроение на непосредственном опыте. «Но опыт этот привел его к результату еще более крайнему, что все это было не только миражом, но какой-то тенью от тени, каким-то голым и пустым местом»[75]. Вот почему, для него центр тяжести был не в юрисдикции, но в истории и психологии поведения людей.

           Стенограммы допросов практически с самого начала предназначались к изданию, к тому же в срочном порядке, и их черновики к июню месяца достигли уже порядка 2000 страниц. Литературными редакторами были приглашенные  Блоком писатели и переводчики: Л.Я. Гуревич, М.П. Миклашевский (псевд. Неведомский) и В.Н. Княжнин (наст. фам. Ивойлов;), скончавшийся во время блокады Ленинграда.

           Редактирование Блока не влияло ни на букву, ни на смысл, ни на стиль показаний. Его участие не шло дальше устранения несомненных описок, орфографических и пунктуационных ошибок, работа «безэмоциональна, стилистически аскетична»[76]. Как свидетельствует сам Блок – он делает минимум исправлений, совершенно необходимых и «нейтральных» в отношении «смысла»[77]. Тем не менее, позже, уже в эмиграции, член президиума Чрезвычайной комиссии А.Ф. Романов пытался опорочить стенограммы допросов и бросить тень на их редактирование. «Будущий исследователь должен… отнестись к этим стенограммам с особой осторожностью… Они никем не подписывались, никому из допрашиваемых предъявлены не были и редактировались четырьмя литераторами, в числе которых был Блок, впоследствии певец большевизма»[78]. Автор передергивает несомненные факты. Он забыл отметить, что допрашиваемые были обязаны подписывать протокол допроса. Одновременно возникает законный вопрос – если он вспомнил об этих процессуальных нарушениях тех лет, то почему не указал на это своевременно, именно в 1917 году?  

           Но к этому времени Блок с чуткостью стал отмечать в атмосфере Комиссии очевидное понижение революционного тонуса, постепенное сползание к стилю дореволюционного департамента: «Белецкий левеет, председатель правеет (это, конечно, парадоксально сказано, но доля правды есть)»[79]. Он уловил намерение буржуазных кругов [359] умерить размах и глубину критики старого режима, целый ряд «полезных» черт которого ей хотелось бы сохранить. «В нашей редакционной комиссии революционный дух не присутствовал, - в отчаянии констатирует поэт,… Революция там не ночевала»[80]. Следственной комиссии присущи черты, свойственные Временному правительству – нерешительность, двойственность, колебания.

           Блок с горечью и тревогой подмечает «синхронность» событий в Комиссии с признаками усиливающегося общественного напряжения: «В городе откровенно поднимают голову юнкера-ударники, империалисты, буржуа, биржевики». Фактов подобного положения дел довольно много. Дело доходит до того, что офицеры Николаевского кавалерийского училища пьют за здоровье уже отрекшегося от престола Николая II, и есть все основания принять на веру слухи о готовящемся черносотенном заговоре[81]. Блок предвидит перспективу в виде корниловщины, на знамени которой провозглашено: «продовольствие, частная собственность, конституция не без надежды на монархию, ежовые рукавицы»[82]. И он с тоской записывает: «Неужели? Опять -  в ночь, в ужас, в отчаянье? Неужели революция погубила себя?»[83].

           Несмотря на подобное состояние, Блок считает необходимым продолжать начатое дело. В июле он пишет матери: «Вообще, если бы не работа, я был бы совершенно издерган нервно. Работа – лучшее лекарство; при всей постылости, которая есть во всякой работе, в ней же есть нечто спасительное. Все является в совершенно другом свете, многое смывается работой»[84].

           В августе Блок приступает к работе непосредственно над рукописью, которая рассматривалась как вводная часть будущего отчета Чрезвычайной комиссии. Блок считал необходимым издание стенографических отчетов. Он доказывал, что уже имеющиеся в распоряжении комиссии материалы не укладываются в жесткие рамки собственно юридического рассмотрении, а оказывается неожиданно ярким с точки зрения бытовой, психологической, литературной, даже с точки зрения языка. Эти показания «бывших людей», слагаются в блестящую, в чисто литературном отношении, картину разложения старого строя. Как стало очевидно, это был материал  громадной само разоблачительной силы.

           Вот почему, Блоку мыслился не просто деловой отчет, но, прежде всего, политический очерк, который должен стать обвинением против старого  строя в целом. Заботясь о доступности отчета, Блок вместе с тем считал возможным, не прибегая к «дешевой популярности», сделать его средством воспитания, способным поднять массы до себя.

           Свои соображения Блок высказал в записке от 4 июня на имя председателя комиссии Муравьева, который, в свою очередь, переслал все это 16 июня С.Ф. Ольденбургу. «Соображения об издании [360] стенографических отчетов» являются одним из важных свидетельств глубоко демократических настроений Блока в это время, приведших его впоследствии к созданию «Двенадцати» и «Интеллигенции и революции». Но путь этот не был прямолинейным.

           Как и следовало ожидать, его идеи не встретили не только сочувствия, но даже и понимания у юристов, относившиеся к делу формально, сугубо узко практически и видели свою задачу лишь в том, чтобы выявить в деятельности министров и высших сановников, привлеченных к дознанию, нарушения буквы старых царских законов. По признанию Блока, лишь П.Е. Щеголев «один стоит на реальной почве», но и он, к сожалению, «думает только о себе»[85]. Тем не менее, вся дальнейшая работа проходила именно с ним, что и привело  публикации очерка Блока «Последние дни старого режима» именно в журнале «Былое», редактируемого Щеголевым.

           На эту публикацию откликнулся известный историк русского революционного движения С.Я. Штрайх, который писал, что «умело использовать такой глубоко драматический материал, как документы о конвульсиях издыхающего царизма, не всякому под силу. А.А. Блок счастливо избег самых больших опасностей для историка такой богатой событиями эпохи – он сумел сжать свой очерк и выбрал почти одно только типичное для характеристики отжившего строя, отверг все анекдотическое, все пестро-глумящее, все бульварно-манящее»[86].

           Эту особенность подметил в эмиграции  рецензент, выступивший под криптонимом «Н.Н.». В своем отклике на перепечатку в «Архиве русской революции» статьи Блока из «Былого» (чего он, кстати, не заметил), рецензент особо отметил тот факт, что автором этой «печальной повести» о круге лиц, окружавших Николая II в последнее время и его «шатающийся трон», явился «не ординарный кропатель сенсационных бульварных романов», а «известный поэт». Автор особо отмечает, что вся фактическая часть работы Блока основана на показаниях привлеченных к дознанию бывших министров, а потому «всем фактам, с которыми нас знакомит покойный поэт, мы обязаны верить и само исследование имеет не только литературный, но и исторический интерес»[87].

           Рецензент отмечает, что многие авторы, как правило, правого толка и, прежде всего, монархисты пытаются объяснить причины политического кризиса в стране лишь как результат действия «каких-то темных сил слева», закрывая глаза на «собственные дефекты». В этой связи, главная задача -  «мы сами должны проанализировать свои собственные недостатки, после чего найти способ их исправить»[88].

           Достоинством работы Блока, как особо отмечает «Н.Н.», это наличие великолепных характеристик на то или иное должностное лицо, начиная с императорской четы, кончая низовыми исполнителями.

           [361] Рецензент подчеркивает, что «левые силы общества» в своем анализе складывающейся в стране ситуации и выхода из нее, судя по результатам, по-видимому, были ближе к истине, нежели «левая буржуазия», уверявшая что все образуется, когда правительственная власть вынуждена будет пойти на уступки и передать всю полноту своих функций в руки кадетской партии. В результате, страна «превратится в свободное от царизма государство, которое будет построено на новых социальных основах»[89].            

           Большую помощь в этой работе оказал Блоку П.Е. Щеголев, их связывали старые дружеские отношения. Еще в 1915 г. Щеголев способствовал публикации в журнале «Отечество» (редактируемого им и З.И. Гржебиным) «Стихов о России» поэта. Кроме того, Блок был дружен и с женой Щеголева, Валентиной Андреевной Щеголевой (Богуславской), знакомство с которой состоялось в 1906 г., когда она была в то время актрисой театра В.Ф. Комиссаржевской. В 1908 – 1910 гг. поэт посвятил ей три стихотворения: «Все помнят о весле вздыхающем…», «Черный ворон в сумраке снежном…» и «Знаю я твое льстивое имя…».

           Чрезвычайная следственная комиссия не завершила своей работы, и ее отчеты, как мы знаем, были опубликованы уже после смерти Блока. Эту работу довел до конца также П.Е. Щеголев[90]. Выход в 1921 г. очерка Блока «Последние дни императорской власти» был встречен неоднозначной критикой. Так, М.М. Пришвин писал, что в этой книге: «по-видимому, нет ничего блоковского, и только опытный читатель узнает в ней поэта в изысканной отчетливости выступающих фактов»[91].

           Более резко отреагировал историк В.Н. Сторожев[92]. Он полагает, что эта книга едва ли может быть рассчитана «на читателя серьезного и критически направленного». Это журнальная статья, написанная для «Былого» «наспех», и этот материал, по мнению Сторожева, «подобран без достаточной полноты», к тому же многое из этого числа требует дополнений. И делает вывод: «применять к последнему серьезную критическую мерку, конечно, нельзя». Рецензент рассматривает публикацию, как своего рода «занятный материал» для чтения о моменте, история которого еще не изучена достаточно полно и не поддается простому описанию без анализа и суровой критики». Рецензент сетует, что нет «характеристики лиц или целого эпизода». Можно только удивляться, как маститый историк всего этого не заметил и, что он в таком случае вообще имел в виду.

           Положительно оценен очерк Блока в современной западной историографии. Так, русский историк Д. Анин, давно работающий на Западе, считает, что Блок написал «интересную» и «весьма импрессионистическую работу»[93]. 

           [362] Чрезвычайная комиссия не успела закончить всей работы. В начале июля  Блок фиксирует в своем дневнике: «Муравьев высказал вчера, что Чрезвычайная следственная комиссия изживает свой век, пожелал ей закончиться естественным путем и сказал, что естественным пределом ее работы будет созыв Учредительного собрания»[94]. Но самоликвидация комиссии затянулась, и последний протокол был помечен 18 ноября 1917 г. Фактически комиссия перестала функционировать уже в начале октября. Октябрьская революция довершила эту агонию. Как вспоминал С.А. Коренев, комиссия, заседавшая 25 октября 1917 г. рядом с Временным правительством, решила «удрать, пока еще не поздно»[95]. Как видим, эта работа была завершена публикациями Блока и Щеголева. Остался неосуществленным и замысел Блока написать очерк «Протопопов».

           Работа А.А. Блока увидела свет почти 90 лет тому назад, но ценна она и поныне, ибо содержит массу ценнейшего материала и весьма тонких наблюдений. Все это дает основание для размышлений, как для современных историков, так и многочисленных читателей. Поэт уловил «связь времен». Он представил глубоко драматический материал и выбрал из него наиболее типическое, характерное для отжившего строя. Новая публикация работы Блока была предпринята в 1978 г. парижским издательством «Libraire de Sialsky», которая, в свою очередь послужила основанием для третьего издания в 1991 г. в Минске, опять же без каких-либо комментариев, как и предшествующее второе издание. Совершенно непонятно, почему в Минске пренебрегли отечественными публикациями.

           Блок выступил и как историк-профессионал. Им был собран обширный документальный материал, который, в должной мерея. на наш взгляд,  еще не оценен и поныне.

           [362-365] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста