Закон и гражданин (к истории политического сознания в России второй половины XVIII в.)

Автор
Марасинова Елена Нигметовна

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVIII

Библиографическое описание:
Марасинова Е.Н. Закон и гражданин (к истории политического сознания в России второй половины XVIII в.) // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова: сборник статей / отв. ред. Н.М.Рогожин. М., 2012. С. 290-311.

Текст статьи

[290]

Е.Н. Марасинова

ЗАКОН И ГРАЖДАНИН (К ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ В РОССИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII В.)[*]

           Актуальность и продуктивность использования исследовательских приемов Begriffsgeschichte или History of Concepts[1] давно уже признана многими специалистами. Методы понятийной истории позволяют глубже проникнуть в текст источника и получить результаты, которые сложно было заранее спрогнозировать.

           В данной статье предпринята попытка анализа смыслового содержания таких важнейших понятий русского языка XVIII столетия, как закон и гражданин. Семантическое исследование этих понятий позволит углубить представления о механизме и результативности действия социального контроля престола, самоидентификации власти, ценностных приоритетах и повседневной жизни высшего сословия. В работе учитывались не только ясно артикулированные определения слов закон и гражданин в официальных источниках и документах, исходящих из наиболее образованной среды, но и обстоятельства «бытования» этих понятий, т.е. учитывались некоторые социальные практики, так или иначе, с ними связанные. Сравнительное сопоставление терминологии различных по своему авторству, социальным функциям и видовой принадлежности источников еще раз подтвердило, что язык является и индикатором, и катализатором глубинных процессов, происходящих в общественном сознании, которые не всегда прочитываются при иллюстративном использовании документов. Тем не менее, несколько прояснившаяся картина оказалась достаточно противоречивой и даже парадоксальной.

           Закон в «регулярном государстве»

           Понятие закон в русском языке XVIII столетия было многозначно и имело отношение к социальной, религиозной, духовной сферам жизни современников. На основании словаря русского языка XVIII в. можно выделить целый ряд определений, демонстрирующих богатейшее смысловое наполнение этого понятия. В рассматриваемый период различали гражданский, криминальный, всемирный, откровенный, обычный закон; закон христианский, магометанский, еврейский, идо[291]лопоклоннический; закон чести, закон Моисеев, закон движения, закон математический и т.д.[2]

           Для понимания внутреннего мира человека XVIII столетия особое внимание следует обратить на соотнесение закона государственного и Божественного. В «Генеральном плане московского воспитательного дома» так и провозглашалось – «человек живет по законам государственным и Божественным»[3]. Однако анализ частной переписки, воспоминаний и публицистики обнаружил слабую корреляцию между религиозной верой и правовым сознанием на уровне повседневной практики. Зато в законодательных актах апелляция к догматам Нового и Ветхого завета встречалась довольно часто. Содержание исходящих от престола указов свидетельствовало, что власть прагматично использовала авторитет веры для усиления идеологической составляющей своих указов. Так, например, многочисленные обращения к священному писанию содержались в обширной «Сентенции о наказании смертною казнью изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников». Аргументация необходимости жестокого наказания была усилена цитатами из Книги Премудрости Соломона, четвертой книги Моисеевой, Евангелия от Марка, Матвея, Иоанна, послания апостола Павла к римлянам и первого послания апостола Павла к коринфянам. В результате следовал очевидный вывод – «наистрожайшая смертная казнь предписывалась вам Божественными и гражданскими законами и вечная мука по священному писанию»[4].

           Христианские ценности в правовых актах использовались как мощное дисциплинирующее орудие и в то же время средство для смягчения нравов. Неслучайно «Устав благочиния или полицейский» начинался с изложения «правил добронравия», сформулированных в прямом соответствии с заповедями Нагорной проповеди: «не чини ближнему, чего сам терпеть не хочешь; блажен кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подыми ее»[5]. Однако, несмотря на провозглашенный в «Присяге депутатам, вступающим в Комиссию о сочинении проекта нового Уложения» тезис о том, что «правосудие истекает из правил богоугодных, человеколюбие вселяющих и добронравие»[6], Екатерина предостерегала от смешения «оснований, долженствующих управлять людьми»[7].

           Понятие закон, так или иначе восходящее к высоким теософским смыслам пятикнижия Моисея и Нового Завета, в рассматриваемый период имело, разумеется, не только духовное, но и исключительно светское содержание и осознавалось современниками как главное орудие управления государством и главная прерогатива самодержца. В официальном и панегирическом контексте эта персона именовалась помазанником Божьим или Божьим министром и располагалась на самой вершине сословной пирамиды. Высочайшие решения реа[292]лизовались с помощью государственного закона[8], который получил как бы второе издание своего возвышенного смысла, но уже через сакрализованный образ светского правителя.

           Политическая теория абсолютизма отличалась убежденностью в особой силе регулярного или благоучрежденного государства, призванного установить разумный миропорядок. В рассматриваемый период сложился свой идеальный образ монарха, черты которого в той или иной степени должны были воплощаться в персонах реальных правителей. Одной из наиболее ярких эталонных характеристик венценосной особы века Просвещения считался дар успешного преобразователя, приобщающегося одновременно к искусствам и рациональным знаниям[9].

           Политическое мышление XVIII в. образ монарха-законодателя связывало не с безграничной властью, а с талантом верховного правителя. Еще современники главную заслугу Екатерины II видели в укреплении силы «российского главного права» и введении «непреложных законов», которые и составляют «тело государства»[10].

           Большая часть исследователей придерживается мнения, что именно с правления Петра I главным источником права становится закон, на протяжении XVIII в. подчиняющий своей регламентирующей силе все более обширное пространство социальной жизни. Теряющий значимость обычай продолжает оказывать еще ощутимое влияние лишь в среде крестьянства и сельской общины[11]. В связи с этим в историографии выдвигается тезис об охранительном характере опирающегося на традицию законодательства в Московском государстве и реформаторской сущности правовой политики власти в XVIII столетии.

           Действительно еще в 1722 г. был издан именной указ «О хранении прав гражданских, о невершении дел против регламентов и имении сего указа во всех судебных местах на столе». В этом документе формулировались положения, гарантирующие полный приоритет закона в правовой сфере. Все чиновники строжайшим образом должны были опираться в своих действиях на регламенты, знать и точно понимать их содержание. О случаях неизбежно возникающих противоречий между казусом и законом, когда «такое дело, что на оное ясного решения не положено», предписывалось отправлять доношение в Сенат. В свою очередь от Сената и коллегий требовалось обобщать поступающие с мест данные и составлять «мнения», которые становились основой нового указа, скрепляемого именем императора и включаемого в единую систему регламентов. Иными словами, отрицалась традиционная система, когда «законы писались всуе, их не хранили или играли как в карты, прибирая масть к масти»[12]. Очевидно, что в этом указе отразился факт возникновения нового правового пространства, которое будет развиваться на протяжении всего [293] XVIII столетия и основываться на следующих принципах: строгое следование законам, действующим на основе преемственности, целенаправленное устранение пробелов в нормативных актах, правовое просвещение должностных лиц и т.п.

           Тем не менее единственным источником законов о «государственных генеральных делах» на протяжении всего столетия оставался самодержавный монарх: законодательство определялось волей императора и являлось ее выражением. Этот тезис сохранял свою актуальность на протяжении всего XVIII столетия и в практике принятия новых правовых актов, и в сфере общественного сознания, и в отношении самооценки верховной власти. Абсолютный правитель являлся главным субъектом законотворчества, поскольку право издания новых законов принадлежало только императору, а Сенат, Синод, коллегии и другие учреждения могли лишь обращаться к нему с предложениями. Подданные воспринимали решения самодержца как закон, что еще более возвышало образ монарха и препятствовало формированию собственно правового мышления у современников[13].

           В официальной доктрине вполне логично аргументировалось тождество воли монарха и закона, авторитет которого гарантировался «самодержавною, от Бога данною властью»[14]. «Общество не может быть без правления, – провозглашалось в «Генерал-прокурорском наказе при Комиссии о составлении проекта нового Уложения», – <…> соединение всех особенных сил составляет то, что называют состоянием государственным. Сия общая сила в России вручена одному и то есть ее естественное положение. <…> Империя перестала бы быть могущественна, если б инако управляема была»[15]. Несмотря на то, что в первых строках Наказа Россия была провозглашена «европейской державой»[16], официальная идеология постоянно настаивала на принципиальной особенности империи, определяемой ее громадной территорией. В документах, исходящих от престола, неоднократно отмечалось, что в «столь обширном» государстве возможно лишь единоличное самодержавное правление и крайне опасно любое «раздробление и ослабление» власти[17]. В данном контексте указывалось, что и Петр Великий понимал, насколько условия, обычаи и традиции России отличаются «всех прочих европейских государств, кои он видел». Именно поэтому первый император «с удивительным разума своего проницанием узнал», что следует «ему самому всем управлять»[18]. Все усилия и Петра, и Екатерины II направлялись на «пользу Империи», «ибо сохранение в целости Государства есть самый высочайший закон»[19].

           Перу Екатерины принадлежит и собственная «Правда воли монаршей», которую она назвала «О преимуществе Императорского Величества»[20]. Этот документ императрица тщательно прописала в черновом варианте, а затем подготовила беловую рукопись. Не[294]опровержимые «преимущества» самодержавного правления были сформулированы в записке предельно четко: в руках монарха сосредоточена неограниченная власть, дающая ему исключительное право «чинить мир и войны», «посылать послов», «жаловать достоинство, чины, имение» «кому заблагорассудит», «простить вины» и помиловать.

           Вслед за Петром, провозгласившим – «Его Величество есть Самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен»[21], Екатерина столь же властно подводит в своей записке черту – император «отчету же в делах на сем свете не подвержен», а дает отчет и «благодарение Единому Творцу Нашему Богу»[22]. Однако подобная бесконтрольность оказалась обременительной прежде всего для абсолютной власти.

           Монаршее слово и непременные законы

           На протяжении XVIII в. российские императоры сами неоднократно пытались разграничить любое «государево слово» и закон. Устные распоряжения противопоставлялись «письменным и зарученным» указам еще по Генеральному регламенту 1720 г. В традициях петровского законодательства параграф IV «Об исполнении указов» сопровождался доходчивым толкованием. Пояснялось, что словесные приказы пригодны только для подготовки письменных[23].

           После смерти Петра I ставилось под контроль, прежде всего, содержание повелений, объявляемых от лица монарха, собственное же высочайшее слово не подлежало регламентации и имело силу закона. Однако определялись наиболее важные государственные дела – «выдача сверх штату денег и прочее тому подобное, что регламентам противно» – решение по которым должно приниматься только на основании указов, лично подписанных либо императрицей, либо членами Верховного тайного совета[24].

           При Анне Иоанновне действие устных высочайших указов было ограничено лишь придворной сферой, «что до строения домов и садов наших надлежит». В масштабе же всей страны именной указ признавался действительным только за подписанием самой императрицы, или трех кабинет министров[25]. В царствование Елизаветы Петровны слово монарха получает еще более жесткую регламентацию. В 1743 г. императрица предписала «в Сенат никаких предложений <…> без письменных наших указов за нашею рукою в действо не производить»[26]. Петр III из компетенции устных распоряжений изъял решения о «лишении живота, чести и имения», «раздачу денежных сумм свыше 10000 рублей», «награждение деревнями и чинами свыше подполковника». Также объявлялось, что словесные повеления императора не должны противоречить уже принятым законодатель[295]ным актам и могут доводиться до сведения подданных лишь сенаторами, генерал-прокурором и президентами первых трех коллегий. Более того, император потребовал еженедельно предоставлять ему копии его же словесных распоряжений с «надлежащею отметкою об исполнении»[27].

           3 июля 1762 г. Екатерина II практически полностью воспроизвела содержание этого указа, лишь через несколько месяцев включив генерал-адъютантов и правящего Кабинетом Ее Величества в круг государственных лиц, имеющих право объявлять словесные повеления высочайшей персоны. В начале 1763 г. список чиновников, провозглашающих государеву волю был дополнен за счет духовного ведомства обер-прокурором и членами Синода[28].

           Так постепенно формировалось представление о законе как о воле государя, соответствующим образом зафиксированной и оформленной. При этом специфика законодательства как источника, рассчитанного не просто на провозглашение, а прежде всего на неукоснительное исполнение, определила характер наиболее важных нормативных актов. Особой значимостью были наделены именные своеручно подписанные указы, устанавливающие новые юридические нормы и доводимые до сведения всего населения, поскольку «закон силу свою приемлет от того времени, когда получен и обнародован будет»[29]. Подобная тенденция в направлении разграничения слова императора и закона повышала ответственность венценосной особы за принимаемые решения и стимулировала рост уважения подданных именно к законодательному акту, а не к любой прихоти монарха[30].

           По всей видимости, Екатерина сама признавала обязанность высочайшей персоны следовать установленным правилам. В Наказе было заявлено, что «воля государева» должна быть наблюдаема «сходственно с законами, во основание положенными, и с государственным установлением»[31]. Приблизительно к этому же времени относятся и признания императрицы, сделанные в «Собственноручном черновом проекте манифеста о престолонаследии», где она писала: «Испытав сердце наше, нашли мы во глубине оного твердое и всегдашнее желание исполнять <…> всe части законодательства нашего, которому мы с 1766 года благополучное начало положили открытием комиссии об уложении»[32]. Неслучайно, и французский посол Луи Филипп Сегюр отмечал, что «Екатерина никогда не действовала так произвольно, как ее министры. Особенно Потемкин миловал и наказывал помимо законов, даже таких, которых строгое исполнение необходимо для общественной пользы»[33]. С точки зрения некоторых современников, своевольство вельмож отчасти ограничивалось примером императрицы, имеющим, как свойственно любой монархии, значительное влияние на подданных. Так камер-юнкер при дворе Екатерины II кн. Федор Николаевич Голицын в своих воспоминаниях точно подме[296]тил: «Люди портятся без сомнения, но портятся от дурных примеров. Сии рассуждения опять меня обращают к Императрице. Во время ее царствования все было важно, почтенно. Она умела себя так вести, что каждый вельможа ее почитал и любил и старался также на нее походить. Вольтер написал:

                               Когда Август пил, вся Польша была пьяна.

           Вот как сильно действует над подданными пример государя! <…> Верховная власть не должна бы никогда выходить из круга, предписаннаго законами»[34].

           Законодательство было главным каналом обращения престола к населению империи и потому наделялось не только контролирующей, но также и мощной воспитательной силой, что приводило к неожиданному соединению регулирующего и назидательного начала в текстах высочайших указов. Кабинет Екатерины II и Сенат обрушивали на подданных нескончаемый поток манифестов, регламентов, учреждений, наставлений, уставов, инструкций и т.д. Все эти правовые акты объединялись словом указ и были обязательны для неукоснительного исполнения. Но, в тоже время, жанровая размытость законодательных документов второй половины XVIII в.[35] не мешала современникам придавать понятию закон более высокий и общий смысл, чем слову указ. Анализ языка как официальных источников, так и источников личного происхождения свидетельствует, что человек XVIII столетия повиновался именно «законам», «поступал по точной силе закона», а иногда действовал «в ущерб закону» и за это нес наказание «по всей строгости закона»[36].

           Императрица в свою очередь пыталась упорядочить запутанную юридическую терминологию. «Под словом законы, – писала Екатерина, – разумеются все те установления, которые ни в какое время не могут перемениться. <…> Имя указы заключает в себе все то, что для каких-нибудь делается приключений, и что только есть случайное и может со временем перемениться»[37]. В данном контексте сближение понятий закон и указ происходило, если слово указ сопровождалось знаковыми определениями – непременный, непеременяемый, фундаментальный и даже священный[38]. В Наказе созванной в 1767 г. Уложенной комиссии непосредственно было сказано – указы могут быть забвению преданные, вредные, темные, и для того, чтобы знать «каким указам должно повиноваться», существуют законы, основание державы составляющие, твердые и неподвижные[39].

           Непременные фундаментальные государственные законы и власть, и фрондирующая элита, следуя за догматами века Просвещения, наделяли особой силой, способной установить разумный порядок и привести к всеобщему благоденствию. Но если престол видел в них залог устойчивости самодержавного правления, то оппозиционно на[297]строенная аристократия – определенную страховку от самовластия, когда «Государь <…> не может ознаменовать ни могущества, ни достоинства Своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные, <…> которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным Государем». Так понятие закон постепенно превращалось и в орудие политического дискурса.

           В общественно-политической лексике XVIII в. понятия самовластие и самодержавие имели разное, иногда даже противоположное значение[40]. Самовластие отождествлялось с беззаконием, деспотизмом и очень часто с фаворитизмом, ненавистным для правящей элиты и дворянской родовой аристократии. Характерно, что последние наставления своему воспитаннику великому князю Павлу Петровичу граф Никита Панин выдержал в присущей ему стилистике семиотических сравнений.

           Канцлер противопоставил такие понятия как: просвещенный монарх, располагающий неограниченной властью, или самодержец, и государственные законы, с одной стороны, и самовластие, тиранство, деспотическое правление, государев любимец или фаворит, с другой. «Просвещенный МОНАРХ, облекшись в неограниченную власть, сам тотчас ощутит, что прямое самовластие тогда только вступает в истинное свое величество, когда само у себя отъемлет возможность к соделанию какого-либо зла […] ГОСУДАРЬ Самовластнейший на недостатке Государственных законов чает утвердить СВОЕ самовластие. Порабощен одному или нескольким рабам Своим, почему он САМОДЕРЖЕЦ? Разве потому, что САМАГО держат в кабале недостойные люди? […] тщетно пишет Он новые законы: новые законы Его будут ни что иное как новые обряды, запутывающие старые законы, народ все будет угнетен, дворянство унижено, и несмотря на собственное Его отвращение к тиранству, правление Его будет правление тиранское, […] все частные интересы, раздробленные существом деспотического правления, не чувствительно в одну точку соединятся. В таком развращенном положении, злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже престает всякое различие между Государственным и ГОСУДАРЕВЫМ, между ГОСУДАРЕВЫМ и любимцовым»[41].

           Канцлер был убежден, что фундаментальные законы, составленные самим самодержцем, но непременные и для него самого, оградят страну от деспотической тирании или самовластия. Картина политического неблагополучия складывалась для Никиты Панина также из отсутствия действенных новых законов, угнетения народа и унижения дворянства как сословия, для которого особое значение имело представление о чести и достоинстве[42]. Завещание канцлера, записанное другом свободы Фонвизиным, через племянника писателя, будущего декабриста, станет вдохновляющим фактором для отважных моло[298]дых людей Александровского правления, поддерживаемых мыслью, что и «отцы» мечтали о конституции. Однако в словах Панина, неопубликованных, необнародованных, доверенных перед смертью другу, и адресованных воспитаннику, речь идет вовсе не конституции, а об идее «самоограничения власти», которая как единственный монопольный источник закона, собственно одна и может себя ограничить, а вернее ограничить свои пристрастия и зависимость от капризов любимцев. Данный тезис о законодательном «самоограничении» прерогатив императора был в целом самодержавным по своему пафосу.

           «Где произвол одного есть закон, нет граждан»

           Авторы правовых документов, а иначе говоря, законоискусники, в роли которых часто выступал сам законоположник, всемерно стремились повысить эффективность исполнения законов и усилить их регулирующую функцию социального контроля. Власть не просто жестко требовала исполнять всенародно объявленные указы, чтобы «неведением никто не отговаривался». Престол воспитывал у подданных уважение к закону, непосредственно связывая правовые акты с непререкаемым авторитетом правящей императрицы и акцентируя преемственность «подлежащих вечности законов» с указами предшествующих правлений. Екатерина пристрастно следила за четкими формулировками и ясным слогом законов, а также не допускала отмены уже провозглашенных указов. Она исходила в своих постановлениях из «здравого смысла», «природной склонности» подданных и «мыслей просвещенной части народа». Однако способность императрицы «уведывать» «мысли просвещенной части народа» точнее будет назвать умением манипулировать настроениями политической элиты, на которую собственно и была рассчитана регулятивная функция законодательства. Что же касается податных людей, составляющих бóльшую часть населения империи, то закон для них был императивом без каких-либо толкований, а сами они сливались в безликую массу, обязанную поставлять рекрутов «по три человека с 500 душ».

           Однако не только тот факт, что, как писал Радищев, «земледельцы и доднесь в законе мертвы»[43], но и целый ряд других обстоятельств придавали понятию закон в русском языке второй половины XVIII в, несколько умозрительный и идеальный смысл. Прежде всего, в силу своих функций любой правовой акт отражает не столько реалии развития общества, сколько представление власти о том, каким оно должно быть. «Одной из основных особенностей русской культуры послепетровской эпохи, – пишет Ю.М. Лотман, – было своеобразное двоемирие: идеальный образ жизни в принципе не должен был совпадать с реальностью. Отношения мира текстов и мира реально[299]сти могли колебаться в очень широкой гамме – от представлений об идеально высокой норме и нарушениях ее в сферах низменной действительности до сознательной правительственной демагогии, выражавшейся в создании законов, не рассчитанных на реализацию (Наказ), и законодательных учреждений, которые не должны были заниматься реальным законодательством (Комиссия по выработке нового уложения)»[44]. «Сознательной правительственной демагогией», о которой упоминал Лотман, можно назвать репрезентативную функцию законодательства, призванного не только осуществлять социальный контроль, но и поддерживать величественный образ престола в восприятии подданных и позитивный образ империи в глазах европейского общественного мнения.

           Кроме того, простая истина, что объявление указа «во всенародное известие» еще не означает его реализацию, придавало правовым актам оттенок некой идеальной абстракции, к которой необходимо стремиться. Неоднократное издание на протяжении правления Екатерины законов одного содержания свидетельствовало о сбое в их исполнении. Так с 1762 по 1796 ггг. было опубликовано более двадцати именных и сенатских указов, увещевающих чиновников «воздерживаться от лихоимства», содержащих «меры к прекращению взяток», наказывающих за «корысть и отягощение народа поборами»[45]. Как известно «сребролюбие» продолжало процветать, но при этом нельзя сказать, что закон был бессилен – настойчивость власти, осуждающей «гнусную наживу», задавала определенную нравственную планку и формировала систему предпочтений.

           Особенности функционирования имперской бюрократической машины лишь усиливали размытость смыслового содержания понятия закон. Историк XIX века А.Г. Брикнер в биографии немецкого теолога и педагога пастора А.Ф. Бюшинга воспроизвел разговор проповедника и основателя Москвкого воспитательного дома И.И. Бецкого. «Бецкой пригласил к себе Бюшинга, и, между прочим, обратился к нему с несколько щекотливым вопросом, как он думает об указах императрицы. “Эти указы,— замечает Бюшинг,— были наполнены общими размышлениями (raisonnirende Ukasen)”. Ему было очень неловко ответить на вопрос Бецкого, однако с свойственною ему смелостью он сказал: “Указы отличны и делают честь ее величеству; нельзя, однако, не сожалеть о том, что они во всяком случай останутся бесплодными”. Бюшинг говорил о недостаточном развитии народа, о необходимости подвинуть вперед дело народного воспитания, об учреждении школ и проч.»[46]

           Многие государственные чиновники плохо знали правовые акты, иногда «превратно» их толковали, порой следовали уже отмененным указам и даже позволяли себе собственное законотворчество[47]. Непосредственным свидетельством превращения закона в некий [300] неосязаемый фантом являются практически ежегодно «объявляемые во всенародное известие» указы о «предоставлении рапортов об исполнении именных и сенатских указов». Все присутственные места обязаны были составлять реестры неисполненных указов и иметь в канцеляриях «записки» о поступивших из столиц правительственных бумагах, чтобы «непрестанно в памяти было». «Нерачительных» чиновников, допускающих «беззаконную волокиту», наказывали в соответствие со специально разработанной системой штрафов[48] или вообще отрешали от дел. Для канцелярий, коллегий и контор устанавливались сроки отчетов о получении высших распоряжений, сроки предоставления рапортов о ходе дел и окончательном исполнении указа, оговаривались случаи «вторичного указа» и даже ситуации, когда Сенат или кабинет императрицы вынуждены были отправлять «третий принудительный указ». Вспоминая о первых годах своего правления, императрица писала: «Сенат, хотя посылал указы <…> в губернии, но тамо так худо исполняли <…>, что в пословицу почти вошло говорить: "ждут третьего указа", понеже по первому и по второму не исполняли»[49].

           Вообще «пратикулярный» человек из среды высшего сословия скептически относился к возможности торжества закона в собственной жизни. Анализ прошений на высочайшее имя, которые, кстати сказать, могла позволить себе только политическая элита, обнаружил стоическую веру подданных лишь в милосердие императрицы[50]. И.М. Булгаков, отправляя своему сыну, знаменитому дипломату Якову Ивановичу Булгакову, копию «с учиненного в Сенате о деревнях матери твоей беззаконного определения», писал: «Не можно ли к ее императорскому величеству послать письмо, дабы не царствовала неправда над правдою!» Во время препирательств с генерал-прокурором А.А. Вяземским по поводу оклада директора Академии наук Е.Р. Дашкова писала Екатерине II: «Смею просить Ваше Величество, дайте полную свободу Вашему великодушию в отношении меня, и я вполне уверена, что тогда мне окажут полную справедливость и даже впредь будут защищать от проявлений незаслуженного мною гонения»[51]. Попытка защиты собственных прав на основании закона была оправдана лишь в отношении других представителей политической верхушки, но никак не монарха. Поэт А.П. Сумароков мог гневно заявлять, что «фельдмаршал подчиняется законам, а не законы ему», «он полномочие имеет; однако полномочие его под законом, а не над законом», но при этом смиренно добавлял «я подданный ваш, а не его, всенижайший и преданнейший раб»[52].

           Никакой корреляции между существованием закона, правосудием, гарантированными привилегиями высшего сословия, с одной стороны, и надеждой на справедливость, с другой, в сознании дворянина не существовало. Высшие сановники, сенаторы, авторы много[301]численных указов и манифестов, в случае необходимости даже не помышляли об апелляции к закону, а уповали только на высочайшую милость, расположение фаворита, а если повезет и беспосредственное обращение. В своих записках Державин, воспоминания о подготовке помещений Сената к заседаниям, воспроизвел сцену, в которую как поэт-классик вложил метафорический смысл. «[В] зал[е] общего собрания <…> между прочими фигурами была изображена скульптором Рашеттом Истина нагая, и стоял тот барельеф к лицу сенаторов; то когда изготовлена была та зала и генерал-прокурор князь Вяземский осматривал оную, то, увидев обнаженную Истину, сказал экзекутору: «Вели ее, брат, несколько прикрыть». И подлинно, с тех почти пор стали более прикрывать правду в правительстве, потому что князь Потемкин не весьма любил повиноваться законам»[53].

           Так ряд этимологических смыслов понятия закон замыкался в некий неразрывный круг, вращающийся вокруг слов самодержавие, самовластие, произвол, поданные, государство из знаменитого высказывания Панина-Фонвизина. «Где же произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть Государство, но нет Отечества; есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей»[54]. Кажется, преодолеть это завораживающее вращение можно было лишь через новый взгляд на понятие гражданин.

           Гражданин и подданный

           В русском языке XVIII в. термин гражданин выражал прежде всего взаимоотношения государства и личности и встречался в законодательстве, публицистике, а также в художественной и переводной литературе. На основании словарей XVIII в. можно было бы сделать вывод, что первоначальное значение слова гражданин, подразумевающее жителя города (града), сохраняло свою актуальность и в рассматриваемое время[55]. Однако в данном случае словари отражают более раннюю языковую традицию. Неслучайно в «Грамоте на права и выгоды городам Российской империи» 1785 г. жители городов именуются не просто «гражданами», а «верноподданными гражданами городов наших», которые по терминологии официальных документов Екатерининского царствования объединялись в неопределенную по своему социальному составу группу «в городе живущих», включающую «дворян», «купцов», «именитых граждан», «среднего рода людей», «городских обывателей», «мещан», «посадских» и т.д.[56] Показательно, что Павел I с тем, чтобы выхолостить из понятия гражданин все в той или иной степени опасные для самодержавия смыслы, вынужден был волей императорского указа возвращать содержание [302] этого термина к своему первоначальному значению. В апреле 1800 г. приказывалось не употреблять слова «гражданин» и «именитый гражданин» в донесениях на высочайшее имя, а писать «купец или мещанин» и соответственно «именитый купец или мещанин»[57].

           На мой взгляд, важнейшим этапом углубления смыслового значения понятия гражданин в русском языке второй половины XVIII в. стал «Наказ» Уложенной комиссии, в котором только этот термин, без учета таких выражений, как «гражданская служба», «гражданская свобода» и т.п., встречается более 100 раз, в то время как упоминаний слова «подданный» насчитывается лишь 10. Для сравнения следует отметить, что в законодательных актах второй половины XVIII в. это соотношение выглядит приблизительно как 1 к 100 и свидетельствует о достаточно редком употреблении понятия гражданин в официальных документах рассматриваемого периода. В «Наказе», лишенном жестких регламентирующих функций и основанном на трудах Монтескье, Беккариа, Бильфельда и других европейских мыслителей, возникал абстрактный образ «гражданина», имеющего в отличие от «ревностного российского подданного» не только обязанности, но и права. «Имение, честь и безопасность» этого отвлеченного социального субъекта, проживающего в неком «благоучрежденном умеренность наблюдающем государстве», охранялись одинаковыми для всех «сограждан» законами[58]. Гигантское расстояние между социальной утопией «Наказа» и реальностью не умаляет, тем не менее, принципиального воздействия юридических штудий императрицы на образ мыслей образованной элиты. Сам факт присутствия в документах, исходящих от престола, пространных рассуждений о «гражданской вольности», «равенстве всех граждан», «спокойствии гражданина», «гражданских обществах» и т.п., подспудно стимулировал усложнение смыслового содержания этих понятий в языке и сознании современников.

           Контекст употребления понятия гражданин в официальных текстах обнаруживает всю специфику его смыслового содержания в русском политическом языке XVIII в. Обращает на себя внимание полное отсутствие конфликтного противопоставления терминов гражданин и подданный. В книге о «Должностях человека и гражданина» в обязанности каждого вменялось «твердо уповать, что повелевающие ведают, что государству, подданным и вообще всему гражданскому обществу полезно»[59]. В законодательстве о гражданине упоминалось, как правило, лишь когда в именных указах императрицы цитировался «Наказ»[60] или когда речь шла о «состоянии граждан Республики Польской, отторгнутых от анархии и перешедших во владение Ее Величества» на «правах древних подданных»[61]. В общественной публицистике нередки были случаи прямого отождествления понятий гражданин и подданный. Так Новиков полагал, что в учении розен[303]крейцеров нет ничего «противного христианскому вероучению», а орден «требует от своих членов, чтобы они были лучшими подданными, лучшими гражданами»[62].

           Подобное словоупотребление свидетельствовало, прежде всего, о том, что в середине XVIII в. и для власти, и для большинства современников понятие гражданин не было символом противостояния абсолютизму. Этот термин часто употреблялся с тем, чтобы акцентировать не только существование всеобщей зависимости подданных от престола, но и наличие так называемых горизонтальных отношений между жителями империи, которые в данном случае именовались согражданами. Так, собравшиеся для составления нового Уложения депутаты, с одной стороны, «представляли всех Ее Величества верноподданных», а с другой – были «избраны от сограждан»[63]. В книге «О должностях человека и гражданина» непосредственно указывалось, что «подданный» имеет обязанности перед государством, а «гражданин» перед «другими согражданами», «державствующие» же защищают «своих подданных» «от внешних неприятелей и от обид других сограждан»[64].

           Права гражданина, заявленные на страницах высочайшей публицистики, ограничивались лишь сферой имущества и безопасности, абсолютно не затрагивая область политики. При этом не реже, чем о правах, упоминалось об обязанностях истинного гражданина, которые ничем не отличались от обязанностей истинного подданного.

           В таких документах, как «Генеральный план Московского Воспитательного дома», а также высочайше утвержденный доклад И.И. Бецкого «О воспитании юношества», основные идеи которого были практически дословно воспроизведены в XIV главе «Наказа» «О воспитании», заявлялось, что «Петр Великий создал в России людей: <императрица Екатерина II> влагает в них души». Иными словами, престол второй половины XVIII в. разрабатывал «правила, приуготовляющие» быть «желаемыми гражданами» или «прямыми отечеству подданными», что полностью отождествлялось. Наименование новых граждан и истинных подданных означало высокий порог ожиданий власти, что предполагало «любовь к отечеству», «почтение к установленным гражданским законам», «трудолюбие», «учтивость», «отвращение от всяких предерзостей», «склонность к опрятности и чистоте». На «полезных членов общества» налагалась обязанность «паче прочих подданных исполнять Августейшую волю». Определенная политическая зрелость и приверженность «общему благу» должна была проявляться у гражданина в ясном понимании необходимости сильного самодержавного правления или «нужды иметь Государя»[65]. Так объективная экономическая потребность России в ведущей роли государственной власти и способность ее осознания [304] трансформировались в официальной идеологии в высшую добродетель гражданина и подданного.

           «Не дорого ценю я громкие права»

           Возвращаясь к уже приводимой цитате из проекта Н.И. Панина «О фундаментальных законах», который сохранился в записи его друга и единомышленника Дениса Фонвизина, можно утверждать, что некоторые представители образованной элиты осмелились противопоставить понятие подданный понятию гражданин. В этом политическом трактате смысловое содержание слова гражданин конфликтно сталкивалось и с такими антонимами, как деспот, пристрастное покровительство, злоупотребления власти, прихоть, а также углублялось с помощью синонимического ряда, включающего понятия закон, прямая политическая вольность нации, свободный человек. Таким образом, в общественном сознании второй половины XVIII в. постепенно складывалась иная, альтернативная официальной, трактовка слова гражданин, в котором высшая политическая элита дворянства начинала видеть человека, защищенного законом от своеволия самодержца и его личных высочайших пристрастий. Спустя несколько лет после появления проектов Панина-Фонвизина новый канцлер А.А. Безбородко напишет: « <…> да истребятся все способы потаенные и где кровь человека и гражданина угнетается вопреки законов»[66].

           Мыслящий дворянин ожидал от истинного гражданина, коим почитал и себя, определенной политической зрелости и чувства личной ответственности за Отечество, но не за самодержавное государство. Не случайно в проекте Панина-Фонвизна отчетливо прозвучало мнение, что понятие Отечество не исчерпывается образом абсолютной монархии Екатерины. Вспоминания о конфликте императрицы и частного издателя, мыслителя и розенкрейцера Новикова, Н.М. Карамзин писал: «Новиков как гражданин, полезный своею деятельностию, заслуживал общественную признательность; Новиков как теософический мечтатель по крайней мере не заслуживал темницы»[67]. Наконец, в текстах некоторых представителей дворянской элиты понятие гражданин сопоставлялось с понятием «человек». Следуя за взглядами Руссо «о переходе от состояния естественного к состоянию гражданскому»[68], Радищев полагал, что «человек родится в мир равен во всем другому», соответственно «государство, где две трети граждан лишены гражданского звания» не может назваться «блаженными» – «земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека»[69].

           Следует отметить, что в целом понятие гражданин довольно редко употреблялось в художественных произведениях и публицистике второй половины XVIII столетия, а в частной переписке и вовсе [305] почти не встречалось. Как ни странно, наибольшей популярностью этот термин пользовался у «просвещенной императрицы». В рамках же всего комплекса привлеченных к работе текстов[70] понятие гражданин употреблялось не спорадически, а для целенаправленной характеристики отношений личности и государства лишь в проектах Панина-Фонвизина и «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева. В первом случае, гражданин становился символом монархии, где престол окружают не фавориты, а защищенная законом государственная элита, во втором же – право на политическую дееспособность признавалось и за крепостным, имеющим «одинакое от природы сложение»[71]. Данные идеи нельзя признать уникальными и существующими лишь в сознании упомянутых авторов – подобные мысли были весьма характерны для оппозиционно настроенного дворянства, однако далеко не всегда выражались с помощью термина гражданин[72]. Так М.Н. Муравьев, показывая свое отношение к крестьянину, использовал антитезу простой-знатный: «В тот же самый день простой крестьянин внушил в меня почтение, когда я взирал с презрением на знатного, недостойного своей породы. Я почувствовал всю силу личного достоинства. Оно одно принадлежит человеку и возвышает всякое состояние»[73]. И даже Фонвизин в собственных литературных произведениях довольно редко обращался к понятию гражданин, которое вообще не встречается в его «Опыте российского словника», а в размышлениях о положении крепостных используются другие термины: «Человек бывает низок состоянием, а подл душою. В низком состоянии можно иметь благороднейшую душу, равно как и весьма большой барин может быть весьма подлый человек. Слово низость принадлежит к состоянию, а подлость к поведению»[74].

           Самовластие в России второй половины XVIII в. будет ограничено не гражданином, требующим гарантированных законом прав, а личностью с независимой духовной жизнью, и не в области политики, а в сфере внутреннего мира фрондирующего дворянина. Начавшееся ослабление союза образованной элиты и государства применительно к данному периоду проявится на уровне оценочных реакций и терминологических предпочтений. Преодоление непререкаемого авторитета самодержавного правления будет заключаться в поиске иных сфер реализации личности, относительно независимых от имперского аппарата, престола, светской массы. Наиболее думающая и остро чувствующая часть интеллектуалов отдалится от верховной власти и все более настойчиво будет пытаться осуществить себя на социальной периферии, удаленной от эпицентра действия официальных ценностей. Этот по-своему уникальный для европейской истории процесс, в силу неоднозначности проявлений приобретший в литературе целый репертуар наименований – возникновение общественного мнения, самоопределение интеллектуальной аристократии, эманси[306]пация культуры, формирование интеллигенции[75] – начнется уже в царствование Елизаветы и завершится в первой половине XIX столетия. Суть его будет выражена в строках «Из Пиндемонти»:

                               Не дорого ценю я громкие права,

                               От коих не одна кружится голова.

                               Я не ропщу о том, что отказали боги

                               Мне в сладкой участи оспоривать налоги

                               ………………………………………………

                               Зависеть от властей, зависеть от народа -

                               Не все ли нам равно? Бог с ними.

                                Никому

                               Отчета не давать, себе лишь самому

                               Служить и угождать; для власти, для ливреи

                               Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

                               По прихоти своей скитаться здесь и там,

                               Дивясь божественным природы красотам,

                               И пред созданьями искусств и вдохновенья

                               Трепеща радостно в восторгах умиленья.

                                - Вот счастье! вот права...

           Целенаправленная работа с терминологией исторического документа может рассматриваться как инструмент изучения источника, облегчающий путь от понимания текста к пониманию внетекстовой действительности. Исследователь при этом вступает в зону особого напряжения, которое неизменно возникает между документом и реальной жизнью и несет информативный заряд большой силы. Эволюция языка может быть уподоблена барометру, способному уловить самое начало глубинных социальных сдвигов, когда у историка создается впечатление, что понятие возникает раньше того или иного явления. С другой стороны, в обществе часто происходят процессы, которые не имеют словесной идентификации и осмысливаются лишь спустя несколько поколений. Язык эпохи постоянно эволюционирует под влиянием многих обстоятельств и в то же время сам является индикатором изменений в обществе, фактором, влияющим на сознание современников, действенным орудием социального контроля со стороны политической власти и средством политического дискурса.

           [306-311] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста