К вопросу о становлении русской исторической науки

Автор
Каменский Александр Борисович

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVIII

Библиографическое описание:
Каменский А.Б. К вопросу о становлении русской исторической науки // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова: сборник статей / отв. ред. Н.М.Рогожин. М., 2012. С. 276-289.

Текст статьи

[276]

А.Б. Каменский

К ВОПРОСУ О СТАНОВЛЕНИИ РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ

           Примерно с середины XIX в., когда русскими историками были сделаны первые попытки осмыслить накопленный опыт, сложилось представление о возникновении исторической науки в России в начале XVIII в., т.е. тогда же, когда в ходе петровских преобразований наука вообще впервые появляется как самостоятельная сфера человеческой деятельности, а с основанием в 1725 г. Императорской Академии наук приобретает институциональный характер. За своего рода точку отсчета была взята деятельность В.Н. Татищева, которого принято считать первым русским ученым-историком. Подобные представления об истории русской исторической науки преобладали и в советское время, хотя уже на его излете были сделаны попытки связать ее начало с именами живших во второй половине XVII в. Андрея Лызлова, Игнатия Римского-Корсакова и др.[1] В наши дни, од[277]нако, многие исследователи, работающие в рамках науковедческих подходов, придерживаются точки зрения, согласно которой «становление истории как полноценной науки» в современном ее понимании не только в России, но и в мире в целом происходит не ранее середины–конца XIX столетия, когда утверждаются общественные науки «с собственными предметными областями» (психология, социология, антропология, политология, экономика) и одновременно происходит «возведение истории в ранг науки»[2]. Одним из важнейших показателей появления истории как науки считают возникновение в университетах исторических факультетов. В связи с этим сегодня исследователи осторожно говорят о XVIII в. как о времени перехода «от накопления исторических знаний к научному освоению исторического материала», отличающемуся «от предшествующего более научным подходом к истории»[3].

           Вполне очевидно, что за этими разногласиями стоит различное понимание существа науки и ее отличия от иных форм знаний о прошлом. Столь же очевидно и то, что становление исторической науки – это длительный процесс, связанный с формированием научных представлений о прошлом и выработкой научных методов его изучения. Сама идея создания исторического факультета не может возникнуть без представления об истории как самостоятельной науке, о ее объекте и предмете, ее методе, без сложившихся исследовательских практик. Представляется, что окончательное разделение истории и естествознания, а также выделение иных социальных наук можно трактовать как завершающий этап процесса превращения истории в полноценную науку, истоки которого применительно к России вполне оправданно искать в начале XVIII в.

           Связывая начало русской исторической науки с деятельностью Татищева и других его современников, исследователи традиционно и совершенно справедливо отмечали, что им принадлежат первые авторские труды по русской истории, имеющие признаки научного исследования, поскольку, в отличие от предшествующей летописной традиции, эти труды были основаны на изучении и сравнительном критическом анализе различных исторических источников. Действительно, научное знание о прошлом тем в первую очередь и отличается от иных его форм, что находится исключительно в рамках того, чтó историк обнаруживает в источниках. С этой точки зрения, достаточно очевиден и вклад в начало научного изучения русской истории Г.Ф. Миллера. Ему не только принадлежат первые в историографии труды по целому ряду проблем отечественной истории, положившие начало нескольким важнейшим направлениям, но весьма значительна и его роль в расширении источниковой базы исторических исследований за счет привлечения делопроизводственных и актовых [278] документов, а также источников иностранного происхождения. Собственно именно Миллер был первым исследователем, обратившимся с научными целями к архивным документам. Само слово «источник» в знакомом нам значении было впервые употреблено именно в его трудах. Хорошо известна и роль ученого в институциональном становлении исторической науки в России[4].

           Однако наука не сводится лишь к содержательной части знания и даже к научно обоснованным методам. Наука – это еще и определенные, принятые научным сообществом практики, формы представления и распространения результатов исследования, их апробации и оценки в соответствии с определенными критериями – формальными, либо неформальными, но также принятыми коллегами по цеху. Именно с этой точки зрения в данной статье и предлагается предложить посмотреть на деятельность Миллера и его вклад в становление российской исторической науки. Но прежде чем перейти непосредственно к рассмотрению этой темы, необходимо сделать несколько предварительных замечаний.

           Как известно, Миллер – одна из самых спорных фигур отечественной историографии. Его оценки как историка были чрезвычайно полярными не только в советское время, но и до революции, когда на эти оценки не влияли идеологические мотивы. Если К.Н. Бестужев-Рюмин называл Миллера «отцом русской истории»[5], то в работах С.М. Соловьева, П.Н. Милюкова и др. историк предстает своего рода ремесленником, чернорабочим от истории, не способным подняться до вершин аналитических обобщений[6]. По-видимому, дело в том, что единственный историк того времени, кто не только не создал, но даже не пытался создать крупный обобщающий труд по истории России, подобный сочинениям Татищева и Щербатова, и таким образом предложить собственную концепцию русской истории, – Миллер очевидно проигрывает на фоне своих современников. За исключением многотомной «Истории Сибири», он не создал крупных исследований, а основным видом его научной продукции были тематические статьи, в лучшем случае небольшие монографии, посвященные отдельным историческим сюжетам. Однако в этом смысле он оказывается гораздо ближе к современным историкам со свойственной им специализацией, чем те же Татищев или Щербатов. Но если в наше время историки специализируются, как правило, по определенным периодам русской истории, а чаще даже по конкретной тематике в рамках этих периодов, работая при этом в одном из направлений исторической науки, то специальностью Миллера была история России как таковая. Это естественно, поскольку сам объем накопленных исторических знаний был еще минимален, а проблемное поле русской истории не разработано. К тому же, само историческое знание [279] еще носило целостный характер, и еще не произошло разделения социальную, политическую, экономическую историю и т.д.

           От современников Миллера отличало и еще одно обстоятельство: в России XVIII в. он был единственным, для кого занятия историей были работой, за которую он получал жалованье, а не увлечением. В этом смысле, хотя Миллер и не получил непосредственно исторического образования, о нем можно говорить, как о первом русском профессиональном историке. При этом изначально историк оказался в уникальной и идеальной для исследователя ситуации: перед ним был предмет исследования, о котором у него не было практически никакого предварительного знания. Не существовало и историографии, которую необходимо было бы изучить, и на которую можно было бы опереться. Но зато был необъятный массив неизученных источников, и нужно было лишь время для того, чтобы приобрести опыт и выработать приемы работы с ними.

           Только с учетом этого можно правильно оценить и резкие суждения о Миллере-историке, принадлежащие Н.Н. Оглоблину, который обвинил Миллера в небрежном копировании документов во время путешествия по Сибири и таким образом поставил под сомнение его источниковедческие достижения[7]. Однако эта критика не учитывала как раз то, что никакого опыта подобного рода работы у Миллера, как, впрочем, и ни у кого другого в России того времени еще не было, как не существовало еще никаких правил и археографических приемов. Им только предстояло быть выработанными в ходе практической деятельности. Миллер к тому же, приступая к этой деятельности, еще не владел русским языком, и документы для него первоначально копировали служащие местных сибирских учреждений. Между тем, по словам С.В. Бахрушина, «в 1733 г., из Петербурга выезжал еще новичок, приступавший лишь к работе над историческими источниками. Через десять лет Миллер вернулся уже выдающимся специалистом не только в области истории, но и географии и этнографии... десять лет Камчатской экспедиции создали Миллера как ученого европейского масштаба»[8].

           Второе обстоятельство, которое необходимо принять во внимание, рассматривая вклад Миллера в становление русской исторической науки, связано с общими тенденциями развития исторического знания рассматриваемого времени. Начиная с Эпохи Возрождения трудами ряда французских, немецких, итальянских и др. авторов была постепенно разрушена целостность образа европейской истории и на основании древности отдельных европейских народов выражены претензии на их первенство. Обосновывалось место этих народов в Истории, сами они признавались историческими, а историческое знание становилось средством легитимации политических претензий, а [280] также формирующейся идеи нации и национальной идентичности[9]. В России начала XVIII в. соответствующих текстов еще не существовало, а сама потребность в них возникла и была осознана после петровских реформ, изменивших статус страны и ее место в мире, а главное – сформировавших представление о государстве, как самостоятельном субъекте, отделенном от государя и, по словам самого Петра, «врученном» ему для управления. Но одновременно с этим в XVIII столетии завершается отделение гражданской истории от церковной, и важнейшей приметой исторического знания в Европе становятся рационализм и стремление к объективности. Появляются сочинения, «свидетельствующие об упрочении аналитического подхода к истории», причем «сама идея просвещения с неизбежностью усиливала прагматический компонент исторического знания»[10].

           Возникшая в ходе петровских реформ Российская империя, созданная на основе идеи рационального регулярного устройства, нуждалась, как уже сказано, в легитимации, в том числе средствами истории. Опоры в виде исторических знаний требовал также начавшийся заново, на новой основе процесс формирования национальной идентичности, но знаний уже иного, чем прежде, секулярного и верифицируемого характера. По мере формирования на протяжении столетия национального самосознания интерес к прошлому все более усиливался, а на смену свойственной соратникам Петра гордости за «Россию молодую» приходила характерная для эпохи Екатерины Великой гордость за многовековую историю страны. Причем, это было не просто обретение заново собственной истории, утерянной в ходе радикальной трансформации. Это было содержательно новое знание, в фокусе которого была уже не история отдельных родов, необходимая для местнических счетов, и даже не история только правящей династии, но собственно история страны, хотя и ориентированная преимущественно на историю русской государственности. Наконец, в отличие от летописной традиции предшествующих веков, стимулом к познанию прошлого было не стремление зафиксировать события земной жизни для отчета на Божьем суде[11], а сочетание осознания утилитарного значения истории для политических и воспитательных целей с характерной для эпохи Просвещения жаждой знания как такового. Иначе говоря, формирующаяся заново версия прошлого России, так же как в Европе в целом, должна была иметь гражданский, секулярный характер, что полностью соответствовало и духу петровских преобразований.

           Будучи человеком своего времени, Миллер разделял характерные для него взгляды на значение исторического знания и уже в своем проекте Исторического департамента Академии наук в 1746 г. писал: «Каждому человеку… в истории необходимая нужда есть; она обыкновенно называется зерцалом человеческих действий, по которому [281] о всех приключениях нынешних и будущих времен, смотря на прошедшия, разсуждать можно»[12]. За годы жизни в России Миллер несомненно, как свидетельствовал А.Л. Шлецер[13], стал патриотом своей второй родины, а приобретенный здесь опыт научил его тому, что «историческая правда» может быть политически опасной. Однако в том, что касалось научных исторических изысканий, Миллер стоял на очевидно объективистских позициях, утверждая, что историк «должен казаться без отечества, без веры, без государя… все, что историк говорит, должно быть строго истинно, и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести»[14]. Собственно тут и крылось основное расхождение между Миллером и Ломоносовым. Как верно заметил А.С. Мыльников, в дискуссии Ломоносова с Миллером 1749–1750 гг. «столкнулись два методологических подхода – один, представленный Миллером, восходящий к рационалистической критике раннего немецкого Просвещения, и другой, представленный Ломоносовым, сочетавший просветительские представления с элементами поэтики русского барокко, сцементированные идеями национального патриотизма»[15]. Настаивавший на различении исторического исследования и «панегерической речи» и считавший, что негативные примеры из прошлого имеют не меньшее воспитательное значение, чем положительные, Миллер, вместе с тем, в отличие от своего оппонента, очевидно не ставил перед собой цель создания национального исторического дискурса, рассматривая свою задачу не как политическую или патриотическую, но как сугубо научную, исследовательскую, связанную с производством нового знания.

           С этой позицией Миллера, думается, связан и его отказ от попыток написать историю России, подобную «Истории» Татищева и, таким образом, предложить собственную концепцию русской истории в целом. Знакомый с «Историей Российской» Татищева по рукописям, хранившимся в Академии наук, и позднее сделавший много для ее издания, Миллер сознавал, что для того, чтобы подняться на новый уровень обобщения и осмысления прошлого, необходимо было прежде определить, чем и как следует заниматься, освоить иные виды источников, разработать методику их поиска, изучения, публикации и интерпретации. Необходимо было определить круг вопросов, поиск ответов на которые следовало вести в первую очередь и без разрешения которых любой сводный труд по русской истории стал бы лишь новой компиляцией так или иначе уже известных сведений и подражанием Татищеву. Еще в 1732 г., имея минимальный опыт занятий историей, писал, что «история Российского государства и принадлежащих к нему стран представляет столько трудностей, что написать о ней систематическое сочинение едва ли можно надеяться в двадцать и даже более лет»[16].

           [282] Еще одно обстоятельство, на которое следует обратить внимание, это, конечно же, то, кáк Миллер был подготовлен к занятиям русской историей. Закончив гимназию в родном Герфорде, будущий историк России поступил в университет Ринтельна, а затем продолжил образование в университете Лейпцига, где в 1725 г. получил степень бакалавра. Здесь он учился у Иоганна Бурхарда Менке, который в свою очередь был сыном Отто Менке – основателя и издателя первого германского научного журнала – «Acta eruditorum». После смерти отца Менке-сын продолжил его дело, а с 1715 г. он также издавал на немецком языке «Новые ученые ведомости» («Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen»). Менке имел звание саксонского историографа и являлся автором сочинения «Писатели германской истории, особенно саксонской» («Scriptores rerum Germanicarum, praecipue Saxonicarum»), впрочем, вышедшего в свет уже спустя несколько лет после отъезда Миллера в Россию. Помимо этого Менке писал стихи и был основателем местного поэтического общества («Deutschübende poetische Gesellschaft»), но более всего он прославился в качестве автора серии лекций «De Charlataneria Eruditorum», явившихся первыми в раннем немецком просвещении сатирическими сочинениями, направленными на борьбу с лже-учеными[17]. Менке был также обладателем обширной библиотеки, которой Миллер имел возможность пользоваться.

           По мнению С.С. Илизарова, в студенческие годы на историка России могли оказать влияние еще два человека – Иохан Кристоф Готтшед и Даниэль Георг Морхоф[18]. Первый из них, впоследствии прославившийся как писатель, критик, теоретик литературы и издатель журналов, появился в Лейпциге в том же 1724 г., что и Миллер, в качестве домашнего учителя детей Менке и в том же году защитил диссертацию. С Готтшедом Миллер несомненно был знаком и позднее состоял в переписке. О влиянии на него Морхофа – немецкого писателя и ученого XVII в., автора сочинения «Полигистор…» («Polyhistor, sive de auctorum notitia et rerum commentarii») – своего рода энциклопедии знаний и учености того времени, упоминал сам Миллер[19].

           Канадский биограф Миллера Джером Блэк называет еще одно имя – ученика Лейбница, Иоганна Якоба Маскофа, автора 10–томного сочинения «Geschichte der Teutschen bis zu Anfang der frankischen Monarchie». Блэк особо подчеркивает, что Маскоф «использовал критические методы для определения достоверности источников, цитировал их в точности, как в оригинале и, хотя относился к ним с уважением, как к реликтам минувших веков, опроверг многие распространенные легенды»[20].

           Следует заметить, что Лейпцигский университет был одним из лучших и наиболее известных университетов Германии того времени, [283] однако чему именно учился там Миллер и, в частности, чему он учился у Менке, не вполне ясно. Очевидно, что учился он на философском факультете, который в то время давал общее образование энциклопедического типа. В этой связи вряд ли прав был П.Н. Милюков, указывавший на отсутствие у Миллера «строгой школы и серьезной ученой подготовки»[21]. Во многих российских биографиях историка упоминается, что Миллер слушал курс Менке по журналистике, но происхождение этих сведений не вполне понятно, как неясно и что представлял собой этот курс. С.С. Илизаров в новейшей биографии Миллера уточняет: «Миллер прослушал первый в Германии курс истории журналистики» (курсив мой – А.К.), не сообщая, однако, источник этих сведений[22].

           Не исключено, что подобная версия возникла под влиянием знаний о журналистской деятельности Менке, тем более что и сам Миллер внес существенный вклад в развитие русской журналистики. В 1728 г. он основал первый русский журнал «Примечания к Ведомостям», а несколько позднее и первый исторический журнал – «Sammlung Russischer Geschichte»[23]. С 1755 по 1764 г. под редакцией Миллера выходил журнал Академии наук «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», ставший образцом для ряда новых журналов и явившийся, по сути, первым русским «толстым журналом».

           Следует заметить, что основание Миллером первого русского журнала[24] произошло спустя лишь несколько десятилетий после возникновения научной журналистики в Западной Европе. Между тем, появление первых научных журналов, в свою очередь, ознаменовалось рождением нового научного жанра – журнальной статьи исследовательского характера. До этого основными научными жанрами были трактат, диалоги и письмо.

           В России первые научные статьи были опубликованы именно в «Примечаниях к Ведомостям». В основном это были статьи профессоров Академии наук по математике, астрономии, химии, естествознанию, палеонтологии и т. д. Были здесь и публикации по истории[25]. Среди них и написанное Миллером редакционное предисловие к «Примечаниям к Ведомостям» 1729 г., в котором он приводит краткие исторические сведения по истории европейской журналистики. По мнению С.С. Илизарова, это был «первый в своем роде исторический очерк на русском языке», который «был сочинен в 1728 г., то есть на заре формирования русского научного языка»[26]. Однако, очевидно, что изначально предисловие было написано Миллером по-немецки, а затем переведено на русский язык, поскольку сам историк русским языком в это время еще не владел. Во-вторых, по жанру это не статья, а именно предисловие, да к тому же достаточно краткое, занимающее в современной публикации лишь две страницы, из которых только [284] одна посвящена непосредственно истории журналистики[27]. Но что самое главное: это сочинение Миллера не носит исследовательский характер.

           Другим, уже сугубо научным изданием[28] были начавшие издаваться в том же 1728 г. на латинском языке «Commentarii Academiae Scientiarum Petropolitanae», где печатались труды петербургских академиков, обозначавшиеся как «диссертации» и «мемуары». Первый том этого здания был переведен на русский язык и вышел под названием «Краткое описание Комментариев», в которое вошли и три сочинения Г.З. Байера по древней истории. Впоследствии, однако, «Commentarii…» на русский язык уже не переводились и издавались только на латыни (до 1751 г.). При этом по своей сути это был не журнал, а, согласно современной терминологии, скорее продолжающееся издание, носившее характер своего рода отчета Академии наук о своей работе[29].

           В первом же томе нового журнала была опубликована статья Миллера «О первом летописателе Российском преподобном Несторе, о его летописи и о продолжателях оныя». Стоит при этом отметить, что данная статья – едва ли не единственная из многочисленных трудов Миллера, опубликованных в «Ежемесячных сочинениях», которая сперва не была издана по-немецки в «Sammlung Russischer Geschichte», но появилась только на русском языке. Эта небольшая по объему статья занимает в современном издании 10 страниц печатного текста. Начинается она с небольшого введения, в котором автор определяет значение труда Нестора, отмечает его уникальность, говорит о необходимости издания его летописи, а также «Истории» Татищева, а затем формулирует цель собственного «изследования»: «объявить о преподобном Несторе и о тех, кои летопись его продолжали». Обращает на себя внимание тот факт, что свою статью Миллер определяет словом «исследование». Согласно «Словарю русского языка XVIII века», это слово в значении «научное сочинение» еще не получило в это время широкого распространения. Словарь приводит лишь два примера: название переводного сочинения А.Д. Кантемира, относящегося к началу 1740-х гг., и публикацию в «Санкт-Петербургском журнале» 1798 г.[30]. Статья же Миллера, напомню, вышла в 1755 г.

           Сопоставляя далее тексты Киево–Печерского патерика, Четьих–миней и самой Начальной летописи, Миллер переходит к доказательству авторства Нестора. Следующий вопрос, которым он задается, – дата рождения Нестора. Историк устанавливает ее опять же путем сравнения различных сведений самой Начальной летописи с житиями Феодосия и Антония Печерских. Затем Миллер ставит вопрос, ставший впоследствии одним из ключевых в истории русского летописания, – о том, «сколь долго Нестор жил и как далеко дошел в сочинении своей летописи». В поисках ответа на этот вопрос историк [285] идет тем же путем, что и все последующие исследователи: он анализирует текст самой летописи и вступает в связи с этим в полемику с Татищевым – своим единственным предшественником. Наконец, заключительная часть статьи содержит краткий обзор истории русского летописания вплоть до XVII в. В завершении Миллер возвращается к вопросу об издании Несторовой летописи, на сей раз уже на иностранных языках, «дабы тем скоряе… другие европейские народы… могли оным пользоваться и сим способом выти из той темноты, в которой они по сие время в разсуждении древней Российской истории находятся». Стоит отметить, что в тексте статьи имеются цитаты из анализируемых источников, некоторые из них вынесены в подстрочные примечания. В самом начале статьи автор обозначает, что пользуется изданием Киево–Печерского патерика 1702 г., хотя лишь один раз указывает страницу, на которой находится цитируемый им текст.

           Статья Миллера «О первом летописателе Российском преподобном Несторе» была первой специальной работой, посвященной истории русского летописания и, таким образом, положила начало одному из важнейших направлений отечественной историографии. Но по существу это была и первая журнальная статья исследовательского характера по истории на русском языке. Между тем, нетрудно заметить, что она содержит фактически все компоненты, ставшие впоследствии обязательными для этого жанра научной работы и, следовательно, задала своего рода образец формата исследовательской статьи.

           Совершенно очевидно, что обоснование проблемы и ее значимости, определение цели исследования в наше время являются обязательными компонентами не только научной статьи по истории, но и вообще всякого научного исследования. Однако современное историческое исследование, в том виде, как оно сложилось в отечественной традиции, имеет особый компонент, только для него носящий обязательный характер, – обзор источников. Первая попытка подобного рода была сделана В.Н. Татищевым в его «Предъизвещении» к «Истории Российской». «Отец русской истории» перечисляет довольно значительное число различных, в основном нарративных источников – летописи, хронографы, степенные книги, свадебные разряды, жития святых, а также авторские сочинения А. Палицына, А. Курбского, А. Лызлова, С. Медведева, А.А. Матвеева и др. Упоминает он и «дипломатические» документы, скопированные им в архивах Казани, Астрахани и Сибири. Некоторым из источников Татищев дает краткие характеристики относительно степени их достоверности. Порядок перечисления им использованных источников выглядит следующим образом: 1) Повесть временных лет, 2) Хронограф, 3) «Синопсис» И. Гизеля, 4) летописи, 5) «дипломатические» документы, 6) авторские сочинения, 7) свадебные разряды, 8) агио[286]графическая литература[31]. Этот перечень весьма далек от какой-либо систематизации источников, соотносимой с принятой в современном источниковедении.

           Миллер посвятил обзору источников несколько страниц своего предисловия к «Истории Сибири». Однако, упомянув в нем несколько раз о найденных в Сибири архивных документах и высоко оценив их значение, главное внимание историк уделил сибирским летописям, довольно подробно остановившись на характеристике различных списков. Спустя несколько лет после завершения работы над «Историей Сибири», в 1761 г. Миллер продолжил «Историю Российскую» Татищева своим «Опытом новейшия истории о России». Обзор источников в этом сочинении свидетельствует об определенной эволюции Миллера как ученого.

           Основная часть «Опыта» была опубликована по-немецки в четырех выпусках пятого тома «Sammlung Russischer Geschichte», а первая часть – в том же году в трех номерах «Ежемесячных сочинений». «Опыт» начинается пространным авторским обоснованием избранной темы. Миллер приводит два основных резона. Во-первых, он считал необходимым продолжить «Историю» Татищева «для приведения в некоторое совершенство всея Российской Истории». Во-вторых, он указал на воспитательное значение истории: «Когда вся история должна из примеров показывать нам правила, по коим учредить и расположить наши поступки, то не токмо похвальныя дела производят сие действие, но и разсказывание о порочных, безрассудных, дерзновенных, изменнических и безчеловечных делах в себе содержат толь много полезнаго, что еще казаться может сомнительным, имеют ли в том преимущество благополучнейшие и достохвальнейшие случаи, что касается до пользы в нравоучении и политике. Человеку сродно взирать на доброе дело… яко на обыкновенное, без великаго возторга. Но злое возбуждает ужас, когда живо изображается. Пускай порок примет вид добродетели, сколь долго может; время делает оной известным и мерским»[32].

           Покончив с общими рассуждениями, Миллер переходит к обзору источников, оговаривая при этом, что он посвящен только русским источникам. Их обзор Миллер строит в следующей последовательности: 1) летописи, 2) хронографы, 3) степенные книги, 4) «Летопись о многих мятежах», 5) «Ядро Российской истории» А.И. Манкиева, 6) родословные и разрядные книги, 7) «архивные письма», т. е. делопроизводственные документы. Каждому из этих видов источников историк дает краткую критическую характеристику, включающую его происхождение, сведения о различных списках и различиях между ними с точки зрения характера и полноты информации. Так, например, характеризуя списки Степенной книги, Миллер отмечает, что большинство известных ему списков насчитывает 17 степеней, [287] некоторые включают и 18–ю, т.е. правление царя Федора Иоанновича, а другие содержат и сведения более позднего времени, но «без числа степеней». Поскольку основной объем информации в Степенной книге связан с церковными делами, а «о светских делах иное пропущали», историк делает вывод о составлении книги представителями церкви. Говоря о разрядных книгах, Миллер впервые в историографии определяет их назначение как местнических справочников, а заодно дает характеристику самому местничеству как важнейшему социальному институту и рассказывает о его отмене, сопровождавшейся уничтожением разрядных книг. Что же касается «архивных писем», то автор «Опыта» поясняет, что речь идет о документах, найденных им в местных сибирских архивах и, в первую очередь, в архиве Чердыни. Далее Миллер выражал надежду на то, что еще более ценные документы будут найдены в московских архивах, и признавался, что именно обнаружение этих документов в архивах Сибири побудило его к написанию «Опыта»[33]. Стоит заметить, что Миллер в это время, по-видимому, еще не знал о московском пожаре 1626 г., уничтожившем значительную часть документов Смутного времени, что впоследствии дало повод известному русскому археографу П.М. Строеву патетически воскликнуть: «Что бы было с временами Лже-Дмитриев и смутного правления бояр в Междоцарствии… если б Миллер, один Миллер, не восстановил их актами, кои он открыл в пыли городовых архивов Сибири»[34].

           Присмотревшись к обзору источников в «Опыте» Миллера, нетрудно заметить, что по составу и построению он очень близок к принятой в современной науке классификации письменных источников по истории России XVI–XVII вв. Единственная «ошибка», с этой точки зрения, это помещение Миллером между «Летописью о многих мятежах» и разрядными книгами авторского сочинения Манкиева. Однако и тут прослеживается определенная логика: и «Летопись», и «Ядро Российской истории» историк рассматривает как нарративные источники, по своему авторскому характеру примыкающие к летописям, хронографам и Степенной книге и отличающиеся от вышедших из стен государственных учреждений родословных и разрядных книг, а также делопроизводственных документов.

           Статья о летописании и «Опыт» были далеко не единственными сочинениями Миллера, опубликованными в «Ежемесячных сочинениях» в течение десяти лет их существования. Как уже говорилось, журнал сыграл существенную роль в развитии русской журналистики. Влияние публикаций в этом журнале, а также многочисленных сочинений Миллера, написанных в московский период его жизни (1765–1783), исследователи обнаруживают в творчестве таких деятелей русской культуры, как Я.Б. Княжнин, А.Н. Радищев, Н.И. Новиков и др. Но несомненно, что они оказали влияние и на историков [288] следующего поколения. «Скрытые цитаты» из трудов Миллера можно обнаружить не только у Н.М. Карамзина, но даже у жившего много позже В.О. Ключевского. Гораздо сложнее определить влияние этих трудов на становление научных жанров русской исторической науки, закрепление форм представления и распространения результатов исторических исследований. Однако можно утверждать, что к уже признанным заслугам Миллера перед русской исторической наукой можно добавить и его вклад в профессионализацию в России самого, по выражению М. Блока, «ремесла историка», превращение истории из литературы в науку и формирование научной среды, в которой «известия» о прошлом из познавательного и назидательного рассказа постепенно превращались в предмет научного исследования и обсуждения.

           [288-289] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста