Данные о социально-экономическом положении посадских женщин XVI–XVII вв.

Автор
Перхавко Валерий Борисович
Perkhavko Valeriy Borisivich

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVII XVI

Библиографическое описание:
Перхавко В.Б. Данные о социально-экономическом положении посадских женщин XVI–XVII вв. // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова: сборник статей / отв. ред. Н.М.Рогожин. М., 2012. С. 156-177.

Текст статьи

[156]

В.Б. Перхавко

ДАННЫЕ О СОЦИАЛЬНО–ЭКОНОМИЧЕСКОМ ПОЛОЖЕНИИ ПОСАДСКИХ ЖЕНЩИН XVI–XVII ВЕКОВ

           Социально–правовой статус, повседневные заботы и экономическая активность рядовых русских горожанок XVI–XVII вв. до сих остаются вне поля зрения историков. Лишь в исследовании Ю.А. Мизиса обобщены немногочисленные материалы XVII в. из городов Центрального Черноземья об участии посадских женщин в торговых операциях^[1]. Но жизнь женщины не ограничивалась одним лишь товарообменом и нуждается в более полном и всестороннем освещении на протяжении длительного периода и в общерусском масштабе^[2]. Очень важно избежать при этом как архаизации, так и модернизации, то есть при оценке социально–экономического и бытового положения женщины допетровской России учитывать нюансы исторической психологии, исходить из устоявшихся представлений и традиций того времени, отличавшихся от более поздней (и тем более, современной) эпохи. Речь пойдет, прежде всего, о рядовых горожанках – женах черных посадских людей, мелких торговцев и ремесленников. Чем жили, помимо забот о семье и домашнем хозяйстве, рядовые посадские женщины в допетровской России, были ли они все темными и забитыми, имели ли право самостоятельно заниматься торгово–предпринимательской деятельностью, каков был их юридический статус в русском обществе?

           Изучение данной проблемы возможно только на основе методики комплексного источниковедения, с привлечением и сравнением широкого круга разноплановых письменных источников. Наибольшую ценность из них представляют законодательные памятники, актовые материалы (прежде всего, челобитные, духовные и рядные грамоты), приказная документация, писцовые, переписные, дозорные, вкладные, кормовые и поминальные книги, записки иностранцев. Вместе с тем гендерный аспект практически не отразился в летописании. Чтобы с максимальной объективностью оценить роль и место женщин из русской торговой среды, представляется целесообразным также использовать аналогичные данные эпохи Средневековья и раннего Нового времени из христианских стран Западной и Центральной Европы, отличавшихся по социально–экономическим и культурно–бытовым традициям от государств Востока, где господствовали иные религии (ислам, буддизм, индуизм и др.) и иные общественные установки.

           Каким было правовое положение посадских жен и дочерей в средневековой России? Из древнерусских материалов можно получить лишь отрывочные представления о статусе женщины в обще[157]стве. По договору Новгорода с немецкими городами 1191–1192 гг. за срывание головного убора–повязки («повоя») с чужой женщины либо дочери виновный платил штраф «6 гривн старые за сором», а за изнасилование – «40 гривн ветхыми кунами»^[3]. Такие инциденты, очевидно, не раз случались и с русскими гостями за рубежом, и с иностранными купцами, приезжавшими на Русь. «Устав князя Ярослава о церковных судах» (XI–XII вв.) различает четыре группы светского населения: 1) «великие бояре»; 2) «меньшие бояре»; 3) «нарочитые (добрые, городские) люди»; 4) «простая чадь» (сельские жители). За насильственный увоз дочери горожанина полагался штраф: ей «за сором рубль, а митрополиту рубль», за изнасилование – «два рубля, а митрополиту два рубля»^[4]. В отношении дочери «простой чади» (крестьянки) он составлял 12 – 13 гривен. В «Правосудье митрополичьем» (около 1390–1420-х гг.) штраф за изнасилование жены либо дочери боярина равнялся 5 гривнам золота, «добрых» людей – 30 гривен серебра, «нарочитых» – 3 рубля^[5].

           Законодательство Российского государства охраняло честь горожанок в зависимости от социального и имущественного положения их мужей. Согласно статье 26 Судебника 1550 г. штраф за «бесчестье» полагался «...торговым гостем болшим пятдесят рублев, а женам их вдвое против их бесчестиа; а торговым людем и посадцким людем и всем середним бесчестиа пять рублев, а женам их вдвое бесчестиа против их бесчестиа; ... черному городцкому человеку молодчему рубль бесчестиа, а женам их бесчестиа вдвое»^[6]. Таким образом, штраф в пользу жены рядового малоимущего горожанина составлял 2 рубля, а супруги зажиточного посадского жителя – 10 рублей. Законодатель оценивал честь представительниц «слабого» пола в два раза выше чести их мужей одного и того же социального положения. Когда на Руси появилась эта судебная норма, отсутствующая в средневековых сводах законов других стран Европы (англо–саксонских правдах, «Саксонском зеркале», Ливонской правде), и сохранилась ли она в последующий период? Упоминание о наказании за «бесчестье» женщин–боярынь встречается еще в дополнительных статьях Пространной Русской Правды, датирующихся XIII – XIV вв., а также в Двинской уставной грамоте московского великого князя Василия I Дмитриевича 1398 г. (за «безщестие» боярина и его слуг)^[7]. Очевидно, эта норма наказания за оскорбление жен купцов и посадских людей была впервые оформлена только в Судебнике 1550 г.

           Штраф в удвоенном размере за «бесчестье» женщин (в том числе из посадской среды) зафиксирован и в Судебнике 1589 г., который предназначался для северных уездов Европейской части России: «А торговым людем посадцким и всем середним безчестия петь рублев, а женам их вдвое»^[8]. Согласно Соборному Уложению 1649 г. за «бесчестье» жены «лутчих» тяглых посадских людей черных сотен [158] и слобод могли взыскивать с обидчика штраф в 14 рублей, средних людей – 12 рублей, малоимущих людей и жителей казенных сотен – 10 рублей (в соответствии с чиновным статусом мужей)^[9]. Для сравнения: «старицам местным» полагалось денежное возмещение в размере 5 рублей, просвирницам – 3 рублей. Честь дочерей оценивалась в 4 раза больше отцовского оклада^[10].

           Сохранились сотни дел XVII в. о «бесчестье»^[11]. Чаще всего подвергались изнасилованиям девушки, незамужние одинокие женщины и вдовы, за спиной которых не стояли пользовавшиеся авторитетом и уважением в общине родственники мужского пола^[12]. Так, в декабре 1691 г. осиротевшая девица Марьица Петрова шла с товаром в кузовке на сумму 5 рублей, и напавший на нее сзади мужчина не только изнасиловал несчастную, но и отобрал поклажу. Ссылаясь на свидетелей и на телесные повреждения, потерпевшая в челобитной на имя митрополита рязанского и муромского Авраамия обвинила в преступлении посадского человека Максима Скрыина^[13]. В источнике, к сожалению, не содержится информация о том, чем же закончилось это дело. Иногда, впрочем, даже случаи сексуального насилия в посадской среде завершались примирением сторон^[14].

           Имущественные права средневековых русских горожанок отличались гендерной спецификой. Согласно Новгородской судной грамоте (XV в.), представители купечества, подобно боярам и «житьим людям», имели право вести судебные споры не только относительно собственных земельных владений, но и земель, принадлежавших их женам^[15]. Претендуя на пожню, которой ранее владел торговец–прасол Ананья, «Тимох Иванов холовской рядовитин» с улицы Легощей положил «приданую грамоту жене своей Афросинье да ее детей»^[16].

           Вот какие правовые гарантии дал купцам перед восшествием на престол в 1606 г. боярский царь В.И. Шуйский: «… у гостей, и у торговых, и у черных, хоти которой по суду и по сыску дойдет и до смертные вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок, и животов не отнимати, будет с ними они в той вине не были и невинны…»^[17]. Как видим, власти не проводили конфискации движимого и недвижимого имущества у домочадцев, чьи главы семейств из торговой среды были осуждены даже за самые тяжкие преступления перед государством.

           Вдовы и их дети имели первоочередное право на покупку вотчин, принадлежавших их мужьям и отцам (указ от 16 февраля 1628 г., подтверждавший положения приговора 9 октября 1572 г.)^[18]. Овдовевшая русская женщина с одним ребенком могла рассчитывать на треть наследства, что было известно даже заезжим иностранцам^[19]. Митрополичьим указом, принятым не позже 14 марта 1561 г., в дополнение к более раннему указу от 2 января 1557 г., объявлялись недействительными те духовные грамоты женщин, которые удостоверялись одними лишь мужьями без других свидетелей воли душеприказчиц [159] из числа их родственников («их племя»): «Которая жена умрет, а напишет в духовной мужа своего в приказщики, и тому мужу в приказщикех не быти, а та духовная не в духовную, потому что жена в его воле: что ей велит писати, то она пишет» (1557 г.); «А в которых духовных муж у жены в приказе пишется один, а сторонних людей с ним в той духовной не будет, и тем духовным не верити» (1561 г.) ^[20]. Согласно статейному списку из девяти указов, одобренных 3 декабря 1627 г., бездетной вдове после смерти мужа доставались приданое и четверть имущества и недвижимости, за исключением родовых и выслуженных вотчин^[21]. Таким образом, законодательство феодальной России ограждало имущественные интересы представительниц «слабого» пола, в том числе из посадской среды, от посягательств мужей и их родичей.

           Женщины упоминаются в 5 статьях главы XIX «О посадских людях» Соборного Уложения 1649 г. Согласно статье 21, «которые посадские люди давали дочерей своих девок за волных за всяких людей, и тех волных людей их в черныя слободы не имати». Вместе с тем, если вольный человек женился на тяглой посадской вдове (статья 22) либо переходил после женитьбы в дом супруги, дочери посадского жителя (статья 23), то его причисляли к тяглому посадскому населению^[22]. Посадские девицы и вдовы, вышедшие замуж за беглых кабальных людей, крестьян или бобылей, вместе с мужьями и детьми отдавались владельцам беглецов (статья 37). В иной ситуации, когда отец бежавшей из дома девицы либо вдовы, вступившей без его согласия в брак с подневольным человеком, обращался с челобитной к царю, всю новую семью переводили в состояние тяглого посадского населения (статья 38)^[23]. Однако имена и прозвища женщин не встречаются ни среди поручителей, ни среди свидетелей («послухов») при составлении разного рода частных актов (купчих, меновых, продажных, рядных грамот, завещаний и др.).

           Кажется, не вполне объективно по отношению, по крайней мере, к русским высказывался Михалон Литвин, автор трактата «О нравах татар, литовцев и москвитян» (1550 г.): «Ни татары, ни москвитяне (Mosci) не дают женщинам никакой воли… Они не имеют у них прав^[24]. Даже в странах Западной Европы в эпоху Средневековья женщины, пытавшиеся заниматься предпринимательством, не пользовались равными с мужчинами правами. К примеру, законы Гента (Восточная Фландрия) в XIV в. существенно ограничивали возможности представительниц «слабого» пола в самостоятельном ведении дел путем навязывания опекунства со стороны мужа или других родственников. Мужья контролировали собственность жен (за исключением приданого), могли использовать ее для уплаты собственных долгов. Лишь те, кто добился особого статуса «женщины–торговки», действовали независимо от опекунов. Целие Реббе, став менялой, к концу жизни [160] сколотила одно из самых больших состояний Гента и даже участвовала в сборе налогов, но, не имея политических прав, не могла заседать в городском совете^[25]. В средневековых городах–коммунах Далмации (Дубровнике, Задаре, Сплите, Трогире) предпринимательская активность женщин, способствовавшая благоденствию семьи и потомства, не считалась чем-то предосудительным и даже поощрялась в общественном мнении. Жены, сестры, матери участвовали вместе с мужьями, братьями, сыновьями в коммерческих операциях разного рода, в том числе в финансировании их дальних торговых экспедиций. Иногда представительницы слабого пола сами вели свои хозяйственные дела в родном городе либо за его пределами, а порой выбирали для этой цели доверенных лиц, в основном из числа родственников^[26].

           Посадские женщины русских городов должны были выполнить за своих умерших мужей (в зависимости от окладов) государеву повинность. Не все, однако, овдовевшие женщины из торгово–ремесленной среды могли справиться с ежегодной уплатой возложенного на них оклада. И отнюдь не случайно в переписной книге Можайска 1595–1598 гг. наряду с владельцами дворов из числа мужчин–ремесленников и мелких торговцев определенной специализации на каждой улице указывались вдовьи дворы^[27]. В 1673 г. вдовам принадлежали 49 из 503 дворов на посаде в Пскове, и посадские люди обращались к воеводе с просьбой освободить вдовьи дворы от тягла^[28].

           Согласно переписной книге (росписному списку) Москвы 1638 г., вдовам не только членов Гостиной сотни, но и простых посадских торговцев вменялось в обязанность выделять со своих дворов вооруженных людей в ополчение, в том числе с проживавших на Никитской улице «вдовы Марьи Решетовской, с нево человек с пищалью», «вдовы Тимофеевой жены Судовщикова, с нево человек Ивашко с пищалью». В этом же документе упоминается в приходе храма Рождества Иоанна Предтечи двор «вдовы торговки Дарьи Михайловой дочери», проживавшей без детей и родственников; одинокой пришлось коротать век и Пелагее «Васильевы жены москотильника»^[29].

           Женщины могли не только продавать, но также закладывать и жертвовать принадлежавшие им торговые помещения и другие владения. 13 ноября 1612 г. новгородка «Марья Иванова дочь, вдова, Федоровская жена шапочникова, с Никитины улицы» продала за 5 рублей митрополичьему крестьянину «Онисиму Софонтьеву сыну, прозвище Первому, скорняку» лавку своего мужа с полатями в Ременном ряду^[30]. В сентябре 1612 г. портной Филипп Леонтьев приобрел за 2 рубля 20 алтын у старицы Евфимьина монастыря Евфимьи лавку в Белильном ряду, которая находилась между двумя лавками некоей вдовы Анны. 27 октября 1612 г. «Александра Иванова дочь, Кириловская жена перечникова» продала «Матвею Степанову сыну [161] олмазнику» за 9 рублей лавочное место своего мужа в Перечневом ряду Великого Новгорода^[31].

           4 октября 1639 г. датируется купчая грамота жены Акима Ивановича «Коротановой Василисы Ивановой» с сыном Федором на лавку с подлавочным местом в Большом кожевенном ряду Сольвычегодска, проданную Федору Гавриловичу Звягину^[32]. В 1643/44 г. жена Савина Гогулина Марина Афанасьевна заложила Петру Степановичу Сахарову находившуюся там же лавку^[33].

           Аксинья, жена посадского человека Костромы Ивана Никитина, пожертвовала в 1569 г. Ипатьевскому монастырю две пожни^[34].

           Кто-то из вдов уходил в монастырь, а кому-то удавалось вторично выйти замуж. Очевидно, перед постригом в 1566/67 г. «Анна Анфимова дочь Дылева» сделала вклад в Троице–Сергиев монастырь» по сыне своем Андрее Бахтияре да по муже своем Иване у Соли Галицкие на посаде двор свой и с огородом, а на дворе хором; две горницы да 2 повалуши, да двои сени, поварня пивная, погреб, сенница изба ветчаная, ледник, сушило дощаное на зарубе с переходы, мыльня с сеньми, конюшня, сенница, да в огороде житница; варницу ватагу на большом колодязе с цреном и со всеми варничным нарядом, да анбар соляной с полатьми в струбех 23 венца, да на реке на Солонице луг повыше посаду»^[35]. Приведенная вкладная запись позволяет представить быт зажиточной семьи, занимавшейся добычей и продажей соли.

           В книгах записей купчих приказной избы Владимира под 1692 г. и приказной избы Ростова 1693 г. зарегистрировано несколько случаев продажи женщинами (в основном вдовами), именующимися «продавицами», городских дворов со всеми строениями. В апреле 1693 г. «вдова Дарья Потапова дочь ростовца посадцкого ч[е]л[о]в[е]ка Алексеевская жена Андреева сна Лапотникова» продала за три с половиной рубля другому жителю Ростова свое лавочное место в Старом Калачном ряду^[36]. Причем, как правило, вместо посадских жительниц в документах расписывались мужчины. Отстаивая свои интересы, русская горожанка могла обратиться и к самому царю. Согласно дозорной книге Софийской стороны Великого Новгорода 1586 г., вдове Марьице Федотовой, переведенной из Прусского заполья, по челобитью было выделено на пустых тяглых местах Прусской улицы полдвора площадью 38 на 7 сажен. Она относилась к числу малоимущих («молотчих») людей города^[37].

           Жительница Кадашевской слободы Москвы получила в качестве наследства в 1654 г. одежду и деньги своего двоюродного брата, кадашевца Д.К. Чекана, умершего во время эпидемии чумы^[38]. И в странах Западной Европы в эпоху Средневековья и раннее Новое время мужья по завещанию обычно оставляли своим женам, помимо приданого, четвертую часть («кварту») всего имущества^[39].

           [162] Женщины из посадской среды (как и представительницы других социальных групп русского общества) могли самостоятельно брать деньги в кредит, а также распоряжаться приданым и родовой недвижимостью. Согласно Статейному списку английского посольства в Россию Дж. Флетчера (1589 г.), англичанин Э. Мерш (Марш) обвинял дьяка Андрея Щелкалова в том, что тот «взял на Смирнове жене Араксалимова по кабале, которая ему была дана, 120 рублев»^[40]. Вдовам приходилось отвечать и за долги умерших мужей.

           Согласно российскому законодательству, имелись кое-какие нюансы в положении тех, кто устанавливал брачные узы с представителями (представительницами) иной чиновной группы^[41]. 1 апреля 1655 г. из Земского приказа последовало указание: стольников, стряпчих и дворян московских, женившихся на вдовах и дочерях членов Гостиной, Суконной и черной сотен, «по женам имати в сотни в тягло и дав их на поруки с записьми, что им жить и тягло тянуть в тех сотнях, кто которой сотни возьмет»^[42]. Но чаще всего браки заключались в родной посадской среде. В рядной записи от 18 мая 1643 г. жителя Вологды, рыбного прасола Ивана Аверкиевича Девкина «с вологжанкою с посадцкою вдовою Огрофеною Ивановою дочерью Мичюрина, а с Федуловскою женою Аверкиева сына Костоусова» он, прежде всего, обязался: «взяти мне, Ивану, у нея, вдовы Огрофены, за себя ея девица Ульяна Федулова доч на срок маия в 24 день нынешнего стопятдесят перваго году». Далее в ней перечислено приданое невесты: «образ пресвятыя Богородицы на золоте», верхняя одежда из сукна, шапка, жемчужное ожерелье, две пары серег с камнями и с жемчугом (с указанием стоимости всех вещей), корова, амбар деда невесты в рыбном ряду, полдвора, огород^[43]. В случае нарушения сговора неграмотный жених, за которого расписался его духовник, обязался уплатить матери невесты 30 рублей.

           Не обходилось в сфере брачных отношений и без курьезных случаев. Так, например, посадский человек из Великого Устюга «Митка Емельянов сын Ходутин» жаловался в октябре 1626 г. на Наталью Бовину, задолжавшую ему по кабале 2 рубля, приходившую к его лавке и буквально требовавшую взять ее замуж. Отец Натальи вынужден был оправдываться перед челобитчиком: «Пожалуте, не гледите на нее, что де она без ума»^[44]. Еще одного устюжанина, посадского человека Григория Конева очень беспокоило недостойное, на его взгляд, поведение снохи Домны, не желавшей жить с его сыном и угрожавшей покончить с собой (явка от 18 ноября 1626 г.)^[45].

           Огромной популярностью пользовался в допетровской России «Домострой» – свод правил общественного, религиозного и семейно–бытового поведения, сохранившийся в 40 с лишним списках и трех редакциях XVI–XVII вв. Содержащиеся в нем нравоучительные наставления отражают представления зажиточных торгово-[163]ремесленных слоев средневекового русского города. Cоставители «Домостроя» дают советы, прежде всего, городскому «домовиту человеку, мужу и жене, и у кого поместья и пашни, и сел, и вотчин нет»: закупать заранее на рынке годовой запас зерна и прочих продуктов питания, поддерживать должный порядок в домашнем хозяйстве^[46]. Вот, в частности, какое сравнение приводится в главе 20 «Похвала женам» этой средневековой энциклопедии домоводства: «Аще дарует Бог жену добру дражаишии есть камени много ценнаго таковая от добры корысти не лишится, делает мужу своему благожитие, обретши волну [шерсть – В.П.] и лен сотвори благопотребно рукама своима, бысть яко корабль куплю деющи издалече збирает в себе богатество и восстает из нощи и даст брашно дому и дело рабыням…»^[47].

           По мнению С.М. Соловьева, «Домострой совершенно прав, предписывая женщине заниматься только хозяйством и говорить только о хозяйстве, ибо другого приличного для нее занятия, другого приличного для нее разговора нет: если она не будет говорить о хозяйстве, то она будет пересмехать, переговаривать; дома она должна постоянно сидеть за работою или распоряжаться работами других, развлечения, каким она может предаться, – все это развлечения постыдные, вредные: пустые, пересмешные разговоры с слугами, разговоры с торговками, женками бездельными, волхвами»^[48].

           На почве подозрений в неверности глава купеческой семьи мог безнаказанно избивать свою супругу (а вот за рукоприкладство по отношению к мужьям жены еще с древнерусской эпохи платили денежный штраф в 3 гривны серебра). 2 марта 1627 г. датирована жалоба овдовевшей жительницы Устюга Великого Аксиньи Леонтьевны Гурьевой на своего зятя Якова Югова и его дядю И.С. Югова, дурно обращавшихся с ее дочерью Натальей, женой Якова: «…биют и мучат без вины, а водят нагу и босу, а поят и кормят в урок, скудно, и повсегда насилствуют всяким насильем и угрожают убиством и смертию»^[49]. За убийство мужа женщину в допетровской России (независимо от причин и обстоятельств преступления) закапывали живой в землю и она умирала мучительной смертью. Согласно «Новоуказным статьям о татебных, разбойных и убийственных делах» (22 января 1669 г.), если «жена учинит мужу своему смертное убивство, или окормит его отравою, а сыщется про то допряма: и ее за то казнить, живу окопать в землю», даже, когда дети либо ближние родственники убитого станут просить о пощаде^[50].

           Немало данных об участии женщин в торгово–экономической жизни русских городов отложилось в письменных материалах с конца XV–XVI вв., когда власти стали периодически проводить переписи податного населения. Согласно описанию 1497/98 г. посада Старой Русы, в одном из дворов, принадлежавших Кириллу Тарасьину, проживала «Трясця сводница» с зятем Климкой, платившие налог (по[164]зем) в 10 денег^[51]. В книге упоминаются еще несколько вдов старорусских жителей, но без указания их занятий^[52]. В Торопецкой писцовой книге 1540 г. перечислены 20 вдов, одна из которых была дворницей, 2 попадьи (одна из них оспаривала правомерность владения лавочным местом), и 39 незамужних женщин (10 проскурниц, 3 дворницы и 26 монахинь)^[53]. Две из жительниц Каргополя, владевшие за оброк в 3–6 денег загородными пожнями, ставили на них 3–6 копен сена, которое шло на корм скоту^[54]. За годовой оброк в 1 гривну четверо женщин (две из них – вдовы), сидя на скамьях в конце Большого ряда, торговали в 1565–1568 гг. в Свияжске хлебом и калачами^[55].

            В лавочных книгах Великого Новгорода 1583 г. упоминаются торговые помещения, принадлежавшие женщинам: «Переулок к государьскому к большому двору поперег сажень с пядью: прилавок Лучкинской жены Овдотьицы сапожниковы с Щитной улицы по затвору… оброку 7 ал.»; «Ряд Сапожной третей к Волхову по правой стороне лавки: полок Степанка Иванова сына Шепетника да Дарьицы Володимерской жены Иголниковы…». В Серебряном ряду располагалась лавка «Степанидки Ивановы жены с Лубяницы», платившей оброк в 5 алтын. А проживавшая на Черницыне улице жена «корыстовного купчины» Евдокия Васильева предпочла в 1573 г. сбежать из Новгорода Великого в Москву^[56]. Женщины могли свободно распоряжаться собственным недвижимым имуществом, в том числе дворами, торговыми помещениями, амбарами. 4 июля 1591 г. «Матрена Федорова дочь, Мосеевская жена щепетникова с Рогатицы», жившая «у Григорья у перечника»», продала прилавок своего мужа в Перечном ряду Великого Новгорода «Никите Семенову сыну яблочнику»^[57].

           Согласно писцовой книге Пскова 1585–1587 гг., вдова Овдотья Богданова сдавала в наем шелковнику Омельяну два прилавка с полками в Сурожском ряду^[58]. Там же зарегистрирована лавка «вдовы Параскавьи Игнатьевы жены Лыткина, живет на Москве, оброку полтретья алтына»^[59]. На посаде небольшого города–крепости Изборска под Псковом, по данным 1585–1587 гг., одна из двенадцати оброчных лавок находилась во владении «вдовы Агафьицы Юрьевы дочери», которой принадлежала также клеть внутри крепостных стен. Совокупный годовой оброк за эти торговые помещения составлял 15 монет–московок. В Опочке тогда же было зарегистрировано 19 лавок и 31 пустое лавочное место, среди владельцев которых упоминаются овдовевшая Матрена Федорова и проскурница Авдотья^[60].

           Из 15 лавок, принадлежавших женщинам и зарегистрированных в сотной грамоте Муромскому посаду 1573/74 г., лишь пять оказались пустыми, а в остальных велась торговля^[61]. На 1577/78 г. в Коломне всего лишь 5,5 из 379 лавок и 2 из 35 скамей числились за представительницами слабого пола, которые (за исключением одного случая – «лавка Степаниды Лукьяновские жены Крупиникова, а ныне за Са[165]вою за рыбником») сами занимались торговыми делами. Правда, не всегда четко указывается, являлись ли они вдовами^[62]. В Свияжске, по данным писцовой и межевой книги 1565/66–1567/68 гг., 5 из 27 совладельцев скамей, продававших хлеб и калачи, являлись женщинами. Вместе с тем, в Туле женщинам принадлежали лишь один амбар с солодом и одна лавка^[63]. Несколько жительниц Тулы (в том числе вдов) являлись в 1587–1589 гг. «дворницами» – содержательницами дворов, которыми владели другие люди^[64]. В платежной книге 1595–1597 гг. Рязани зарегистрирована лавка вдовы «Марьи пушкоревы Ивановы жены Сурикова с детьми», годовой оброк с которой составлял 4 алтына^[65].

           Женским уделом, как свидетельствуют упомянутые выше материалы конца XV–XVI вв., в основном являлась мелкая торговля съестными припасами, а также просфирами («проскурами» при храмах.  В «Уставе князя Владимира о десятине, судах и людях церковных» проскурница и «вдовица» причисляются к митрополичьим церковным людям^[66].

           Еще больше материалов об участии посадских женщин в экономической деятельности относится к XVII в. Судя по записям в расходных книгах 1613–1614 гг., для нужд царского двора у московских торговок и мастериц (иногда в одном лице) закупались в основном различные галантерейные и швейные изделия: в частности, «торговке Степаниде Олексееве» было уплачено за «кружива мишурново кованого», «плетенку мишурново», «кружива немецкого кованого золотного», «кружива золото с серебром рогатово»; «торговке Парасковье Патриной» – за «кружива рогатово, золото с серебром»; «нитнице Оксюхе Иванове» – «за десятину нитей синих»; «Золотново ряду торговке Анне Красной за 10 арш. с полуаршином кружива серебреного, орликами в 20 нитей»; «торочнице Татьянке Петровой дочери» – за изготовление «торочков миткалинных» для нагольных шуб; «Холщевого ряду Ненилке рубашечнице за 2 рубахи да за двои портки»^[67]. Среди них были и незамужние женщины, а кое-кто имел лавки–мастерские в торговых рядах (Золотном, Холщевном).

           В 1620 г. некая московская «торговка Анютка» искала в Посольском приказе управу на немецкого переводчика, не заплатившего ей за что-то «пяти рублев с полтиною»^[68]. В еще одном судном деле 1623 г. имеется словосочетание «торговка дворянка», смысл которого не вполне ясен: «…Искал в Посольском приказе агличанин торговой человек Ивашка Иванов жемчюжново ряду на торговке на дворянке за два перстня золотых тритцати дву рублев, не вершено»^[69]. Но, скорее всего, речь здесь идет не о покупательнице–дворянке, не расплатившейся за приобретенные украшения, а о женщине из дворянской среды (быть может, овдовевшей), торговавшей ювелирными изделиями. Термин же «продавица», известный в России с XVII в., при[166]менялся по отношению к особам женского пола, продававшим землю и прочую недвижимость, а не к профессиональным торговкам^[70]. В деле по извету иноземца Данилы Рябицкого на Афоню Науменка (серебреника, человека И. Стрешнева) в том, что умышлял портить и уморить царицу Евдокию Лукьяновну (1642–1643 гг.), отмечалось, как «Офонка для воровства ж приворотил к себе жонку Любку, а сидела де она в тесемном ряду и ныне та жонка с Москвы сошла безвестно»^[71].

           К рыночной деятельности приобщались в XVII в. многие представительницы слабого пола. В России издавна существовало право раздельной собственности супругов. Не только незамужние, но и замужние женщины из посадской среды могли заключать имущественные сделки, связанные с приобретением либо продажей торговых помещений, дворов. Чаще всего женщины наследовали лавки после смерти мужей. Так, 6 августа 1626 г. в Москве была оформлена «жаловальная грамота вдовы Дарьи Сырейщиковы мужа ее Якова Сырейщикова, на каменную лавку в верхнем Медовом ряду». В Иконном ряду в 1626 г. владели лавками две вдовы и просвирница Евлампия, жена Остафия Команихи. Несколько торговых помещений принадлежали женщинам также в Завязочном, Котельном, Мыльном, Подошевном и Старом Москотильном рядах Москвы. Немало мелких торговок (причем, не только вдов), продававших молоко, сметану, квас, горох, можно было увидеть тогда на скамьях у Пирожного ряда^[72]. Судя по переписной книге 1630–1631 гг., торговки встречались и среди населения Кадашевской слободы Москвы^[73].

           Как зафиксировано в росписном списке Москвы 1638 г., в приходе храма Петра митрополита стояла изба одинокой «торговки Овдотьи Колуженки», переселившейся, очевидно, в поисках счастья в столицу России из Калуги^[74]. За Яузой, на «белой» земле тогда располагались дворы: «вдовы Овдотьи калачницы», у которой жили два сапожника; «Ивановы крестьянки Бутурлина вдовы Марьицы хлебницы, у ней 2 наймита»^[75]. У московской фонарницы Анны, тещи цымбальника Юрия, проживавшей в 1638 г. в Китай–городе, были три лавочных сидельца^[76].

           Порой на почве участия посадских женщин в экономической деятельности возникали судебные дела. В мае 1695 г. торговым человеком московского Оконичного ряда, крестьянином из с. Измайлова Никоном Никифоровым обвинялась «того ж ряда торговка Татьяна Яковлева», жена оконного мастера, тяглеца Сретенской сотни Савелия Иванова, в попытке выноса из лавки товара без оплаты. В челобитной на царское имя женщина отвергла обвинение, заявив об уплаченных за «связку» оконного стекла трех рублях и отнятой у нее владельцем лавки за долг мужа покупке^[77]. В 1698 г. стольник кн. [167] И.А. Голицын предъявил вдове Анютке из Мещанской слободы иск в 300 рублей «за взятые за пять алмазных запан в золоте»^[78].

           По свидетельству Адама Олеария, у помоста на Красной площади, где стояла Царь–пушка, женщины обычно торговали холстами, а некоторые и своей честью^[79]. Один подмастерье, привлеченный к следствию по делу о «Медном» бунте 1662 г., оправдываясь, заявил, что «купил он край мыла у носящей жонки» на Красной площади, у Лобного места^[80]. Как отмечал дипломат Бернгард Таннер, посетивший столицу России в составе польского посольства в 1678 г., на Красной площади и торгу «любо в особенности посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда москвитянок: нанесут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли так позевать, от нечего делать, – они поднимают такие крики, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город, не случилось ли внезапно большой беды…»^[81].

           Массовые свидетельства об участии москвичек в ремесленном производстве дают материалы XVII в. о московских ткацких слободах, особенно о Кадашевской слободе^[82]. Как зафиксировано в переписной книге 1630–1631 гг., в 18 из 33 дворов на Перепелкиной улице Кадашевской слободы за «государево дело» отвечали женщины (в том числе 5 вдов)^[83]. Если в 30-х гг. XVII в. большинство работ по государственному заказу казны (прядение, тканье, изготовление бели, шитье скатертей, убрусов, утиральников) выполняли жены, вдовы и дочери ткачей–хамовников, то в 1670-х гг. картина меняется за счет повышения производственной активности мужчин^[84]. Ткачихи–хамовницы, работавшие как на дому, так и в общих производственных помещениях (в том числе в каменных двухэтажных палатах) в документах именовались «деловицами»^[85]. Согласно переписной книге Кадашевской слободы 1669 г., в одной производственной группе работали 2 ткачихи и 10 прях^[86]. В 50–60-х гг. XVII в. государевой Кадашевской слободой управляла очень энергичная женщина – приказная боярыня Татьяна Шилова. 1656 г. датируется составленная при ней строильная книга Кадашевской слободы, в которой зарегистрировано все ее тяглое население: кадашевцы и кадашевки, в том числе «старинные» и «новопришлые»^[87]. При Шиловой были построены в 1658–1661 гг. каменные двухэтажные палаты Хамовного двора. 17 июня 1661 пять жителей Кадашевской слободы поручились «кадашевскои приказнои Тотяне Шилове да старосте Родиону Иванову по новопришлых людех по Трифоне да по Емеляне Игнатевых» в том, что они будут выполнять государево дело и «над белою казною хитрости никакие и дурна» не учинят, не станут промышлять «никаким воровством» (нелегальным содержанием корчмы, игрой в зернь, продажей табака, хранением и сбытом краденого)^[88]. Если жительница Кадашевской слободы выходила замуж за ее пределами (как дочь [168] Степана Тиханова, вступившая к 1656 г. в брак с членом Суконной сотни Василием Шиловцевым), то принадлежавший ей двор в Кадашах изымался и продавался новопришлому хамовнику^[89].

           Взрослые ткачи и ткачихи передавали свой опыт ученикам и ученицам^[90]. Правда, ремесленное ученичество в XVII в. охватывало в большей степени мальчиков, нередко страдавших от произвола и издевательств хозяев–мастеров^[91].

           В росписном списке 1638 г. Москвы можно встретить и хлебницу, и повивальную бабку^[92]. Кое-кто из горожанок врачевал, и не только в качестве повитух. Овдовевшая жена лекаря из Мещанской слободы Москвы в 1670-х – 1680-х гг. сама занималась врачеванием людей: «а промысел ее лекарство»^[93]. В 1671 г. некая «дохтур литовка» служила при царице Наталье Кирилловне^[94]. В перечне вкладчиков, вложивших свыше 50 рублей, в Кормовой книге Троице–Сергиева монастыря 1674 г., упоминается «лекарица» Ульяна^[95].

           Рассмотрим далее, в какой степени участвовали в экономической деятельности в XVII в. женщины из провинциальных городов России. В Ветошном ряду Новгорода Великого в 1612 г. находилась лавка Ирины, «вдовы скупницы», занимавшейся скупкой и перепродажей подержанной одежды. У Волхова располагалась лавка Марьи Громолихиной, серебряницы (1612 г.)^[96]. Женские имена встречаются порой среди владельцев лавок и других оброчных заведений в Белоозере (1617/18 г.) и Романове (1621 г.), где большинство вдов в основном огородничали либо подторговывали пирожками и прочими съестными припасами^[97]. Согласно писцовой книге 1623–1626 гг., лишь 11 из 203 лавок Великого Устюга принадлежали вдовам. Они составляли 8 % от 124 посадских жителей города, промышлявших на тот момент торговлей^[98]. Овдовевшие женщины занимались главным образом выпечкой и продажей хлеба, именуясь «хлебницами»; некоторые из них производили на рынок толокно, крупу, рукавицы. Несколько представительниц женского пола, в том числе старица Софья Скамейкина, содержали харчевные избы (харчевни)^[99]. В Ярославской писцовой книге 1619 г. зафиксирован двор «посадцкой вдовы Марьицы соленицы», заготовлявшей и продававшей соления (но не соль)^[100].

           В писцовой книге Великого Устюга 1623–1626 гг. упоминаются 72 женщины – 70 овдовевших и 2 незамужние. Там указаны следующие источники существования 50 из 70 вдов: нищенство (38), хлебница (8), крупеница (1), масленица (1), прянишница (1), рукавишница (1), толоконница (1), торговка (1)^[101]. Причем рукавишница «вдова Офимьица Михайловская жена» являлась складчицей хлебника Ефрема Кузьмина^[102].

           В 1646 г. в Вязьме из 36 вдов только «Оксиньица Гавриловская жена Перепечина» при помощи малолетних сыновей Кирюшки и Сеньки торговала «мелочью», а «Овдотьица Олексеевская жена [169] Смирново» промышляла «щепетинным товаром». Остальные овдовевшие посадские жительницы кормились в основном «черной работой»^[103]. Переписная книга Великого Новгорода 1646 г. содержит сведения о 38 представительницах «слабого» пола: 32 вдовах, одной девице и 5 незамужних женщинах. В ней указаны средства к существованию 19 из 32 вдов, среди которых перечисляются квасница, квашенница, крупеница, 4 проскурни, 2 свечницы и 10 нищенок^[104]. По данным 1678 г. в Великом Новгороде вдовам принадлежали 46 (5, 2 %) из 874 посадских дворов^[105].

           Тремя лавками владела в 1691 г. «нижгородка вдова Карповская жена Зоина Анна Минина дочь». На нижегородском посаде тогда существовал даже Женский торговый ряд, располагавшийся у Калачного ряда^[106]. В книгах записей купчих приказной избы Владимира под 1692 г. и приказной избы Ростова 1693 г. зарегистрировано несколько случаев продажи женщинами (в основном вдовами) городских дворов со всеми строениями. В апреле 1693 г. «вдова Дарья Потапова дочь ростовца посадцкого человека Алексеевская жена Андреева сна Лапотникова» продала за три с половиной рубля другому жителю Ростова свое лавочное место в старом калачном ряду^[107].

           Не так уж много женщин сами торговали в принадлежавших им лавках в южных уездах Европейской части России. В Курске, например, лишь одна вдова, Овдотья Можайкина, платила в 1641, 1649, 1652 и 1653 гг. оброк за свое торговое помещение^[108]. Также овдовевшая Татьяна Веневитина, проживавшая в Воронеже, с 1636 г. на протяжении 18 лет, вплоть до своей кончины, владела лавкой. Вместе с тем, ни одна из вдов, владевших лавками по оброчной книге Козлова 1648 г., не сумела сохранить их за собой к 1657/1658 г. Всем им приходилось платить оброк за любую постоянную торговую точку (лавку, полку, скамью, «место горшечное», харчевню). Иногда женщины владели лавками вместе с компаньонами мужского пола. В большинстве случаев вдовам не удавалось удержать торговые помещения, которые, как правило, передавались наследникам по мужской линии либо продавались другим лицам^[109].

           Русскими традициями не поощрялось прямое и активное участие женщин в торгово–предпринимательской деятельности, считавшейся уделом мужчин. Но жизнь вносила свои коррективы, ведь никто, кроме самих вдов, не мог позаботиться о сохранении определенного достатка их семей после смерти кормильца.

           За весьма редкими исключениями представительницы «слабого» пола занимались мелочной внутригородской торговлей, а не крупным межобластным товарообменом. Из 10 овдовевших женщин Великого Устюга, владевших в 1623–1626 гг. лавками, только «вдова Офросиньица Семеновская жена Клеунова да сын ее Баженко» торговали «отъезжими товары» с Сибирью^[110]. В таможенной книге Устю[170]га Великого 18 августа 1676 г. сделана следующая запись: « ...Козьмина мати Стефанида Леонтиева дочь отпустила к Архангельскому городу на судне у Игнатья Шапочникова устюжской покупки муки пшеничной 30 кулей, круп овсяных 30 кулей...». Выше там же зарегистрированы торговые операции с хлебом ее сына устюжанина Кузьмы Семеновича Норицына^[111]. 9 августа 1677 г. в таможенной книге сделана следующая запись: Иван Михайлов, приехавший из Холмогор, предъявил на таможне Устюга Великого 400 пудов соли, приобретенные «на посыльные явленые деньги устюжанки Марьи Васильевы дочери, а Ивана Маслова бывшей жены»^[112]. В феврале 1694 г. в записной книге мелочных товаров московской Большой таможни было зарегистрировано: «Явила нижегородка Агрепена Павлова дочь Ивакина по нижегородцкой отпускной выписи 205 ар. пестреди руской, в 7 пестредях, десять штанов пестрединных руских. По досмотру 5 рубах пестрединных, 2 холста белых. Цена всему одиннатцеть рублев». Далее приказной человек таможенной службы по привычке записал в мужском, а не в женском роде, что она «платил п[ошлин] 18 ал. 2 д.»^[113].

           Близкая по характеру ситуация прослеживается и в средневековых городах Западной и Центральной Европы. Женщины–мастерицы Страсбурга, находившиеся в зависимости от местного епископства, могли в конце XII в. беспошлинно продавать собственноручно изготовленные изделия^[114]. Позже, в XV в., женщины в Страсбурге занимались посредничеством при покупке–продаже зерна. Мать и жена Микеле Ландо, одного из организаторов восстания «чомпи» 1378 г. во Флоренции, промышляли продажей глиняной посуды^[115]. В XIV–XV вв. прядильщицам–надомницам там запрещалось пользоваться изготовленной ими шерстью в собственных целях и продавать ее на сторону^[116]. В то же время мастерицам франкфуртского монастыря пресвятой Девы Марии разрешалось «ткать сукно с каймой и продавать его в розницу»^[117].

           В Кельне в XV в. существовали четыре чисто женских цеха – бумагопрядильный, золотопрядильный, шелкопрядильный и шелкоткацкий. Кроме того, женщины входили в качестве полноправных членов в ряд других городских цехов (ткачей полотна, ткачей шерстяных изделий, вышивальщиков гербов, кошелечников, поясников, заготовщиков кожи, золотых дел мастеров, золотобитов, игольщиков, бочаров, портных, скорняков, пекарей, пивоваров, рыботорговцев, мясников. На основе т.н. вдовьего права вдовы могли продолжать дело покойных мужей и в остальных цехах (за исключением цеха панцырников)^[118]. Согласно 3-му цеховому уставу ткачих шелковых изделий Кельна (1469 г.), «если продавщица или ученица этого цеха произведет у хозяев хищение стоимостью в 2 кельнские марки, то она лишается права заниматься этим ремеслом», но чаще [171] всего торговали готовым шелком мужья мастериц. Причем кельнским лавочникам и лавочницам запрещалось продавать шелковые материи и шнуры, «не сработанные главными мастерицами» города^[119]. В докладе, представленным Кельнскому совету купцом и общественным деятелем Гергардом фон Везелем (1490–1491 гг.), отмечалось: «Многие лица, принадлежащие к шелкоткацкому женскому цеху, вступают одновременно в цех розничных торговцев сукном, пользуясь таким образом двойным источником пропитания… Эти бедняки, а также посредницы разносят по городу такого рода мелочный товар, продавая его с убытком, чем чинят подрыв розничной торговле сукном…»^[120]. В допетровской России же часть мастериц и торговок была распределена не по цехам, а по торговым рядам либо государевым слободам.

           В Варшаве, Гданьске, Кракове, Познани и других городах Польши женщины в XVI–XVII вв. занимались в основном мелкой, розничной торговлей, а также кредитованием. В польских документах того времени нередко можно встретить специальные термины, обозначавшие женщин, которые участвовали в торгово–предпринимательской деятельности ( «крамарки», «буднички», «крупнички», «масларки» и др. «Хлебницы» упоминаются в жалованной подтвердительной грамоте великого литовского князя Сигизмунда киевским мещанам от 8 декабря 1506 г.^[121]

           Если в 1545 г. в Кракове пошлину за торговлю с рук внесли в городскую казну 85 женщин (57 % от общего числа налогоплательщиков), то в 1598 г. число таких торговок достигло 65 %, а в 1629 г. – почти 70 % . На самых разных условиях (до достижения совершеннолетия старшим из сыновей, до вторичного замужества) вдовы могли сохранять членство в ремесленных цехах (сапожников, ювелиров и др.) после смерти супруга. В 609 (72 %) из 846 случаев выдачи мелких кредитов в Гданьске в первой половине XVII в. в роли кредиторов выступали женщины^[122].

           Представительницам «слабого пола», занимавшимся торговлей, также приходилось нередко сталкиваться со злоупотреблениями местных властей. В 1580 г. мещанка из Ковеля Хоня Лавриновая тщетно добивалась возврата товаров своего сына Данилы, который с четырьмя слугами «ехал до Волох с торговлею», но был задержан и арестован луцким старостой и городничим Александром Жоравницким. В сентябре 1581 г. с жалобой на лендвойта Якуба Климашовского, незаконно собиравшего мытную пошлину с местных и приезжих купцов на луцкой ярмарке, обратились 100 мещан Луцка, в том числе три женщины: Барбара из Львова, Завадская из Кракова и Богданавая Половчиха. «Уляна Станиславовая Кравцовая, мещанка з Дубнеи» в декабре 1603 г. жаловалась на владимиро–волынского арендатора корчем Аврамку, чьи слуги незаконно конфисковали у нее 9 полубочек пива, привезенных во Владимир–Волынский на продажу^[123]. Вме[172]сте с тем ни одна женщина не входила в выборный орган купеческого самоуправления Вильнюса, состоявший на 1629 г. из 60 членов, а в списке из 300 вильнюсских купцов, упомянутых в записях таможенных книг Великого княжества Литовского в 1600–1616 гг. и выявленных Ю. Кяупене, присутствует единственная представительница женского пола – «Билдзюкова Николаева» (т.е. супруга Николая Билдзюка)^[124]. В росписи товаров, закупленных жителями Полоцка с 1 сентября 1661 г. по 22 января 1662 г. для поставки рижским купцам зарегистрирована лишь одна торговая операция с участием особы женского пола, оцененная в 1200 рублей: «Полоцкая мещанка Федоровская, жена Запечина, сказала у себя сала говяжья топленого 6 бочек, а в бочке по 20 пуд на полоцкой вес, итого 120 пуд. А взял де сын ее Аврамко в Риге у немчина у Избердана на тот товар – на сало товары ж: соль, сельди, табак и в том де у немчина на сына ее есть кабала»^[125].

           Иное дело – розничная торговля на городских рынках. В Киеве, по наблюдениям Павла Алеппского (1656 г.), «женщины продают на красивых базарах и в отличных лавках все необходимое из материй, соболей и пр.; они нарядно одеты, заняты своим делом, и никто не бросает на них нахальных взглядов»^[126]. Мелких рыночных торговок можно увидеть на картинах Йоахима Бекелара «На рынке» (1564) и «Зеленной рынок» (1569), Винченцо Кампи «Торговка фруктами» (вторая половина XVI в.), Бартоломеуса ван дер Хелста «Новый рынок в Амстердаме» (1666)^[127].

           Как видим, интересы рядовых горожанок эпохи средневековья и раннего Нового времени не ограничивались только семейными и хозяйственными заботами. В XVI–XVII вв. женщины из посадской среды отличались не только рачительным ведением домашнего хозяйства, но порой, овдовев, сами торговали в лавках и занимались ремеслом. К продаже съестных припасов и собственноручно изготовленных ремесленных изделий приходилось приобщаться как замужним, так и одиноким представительницам «слабого» пола, с которых (наравне с мужчинами) взимали налоги. Главой семьи и основным налогоплательщиком–тяглецом считался мужчина. Поэтому в писцовых и переписных книгах русских городов конца XV–XVII вв. преобладают мужские имена. Гораздо реже среди тех, кто владел дворами либо торговыми помещениями, встречаются женские имена. Они принадлежат, как правило, вдовам или (гораздо реже) незамужним женщинам, которые самостоятельно вели хозяйство и выполняли государевы повинности. Поскольку материалов описаний городов явно недостаточно для всесторонней характеристики социально–экономического положения посадских женщин Московского царства, необходимо привлекать другие источники, главным образом частные акты.

           [173] Конечно же, богатым купчихам, прежде всего, супругам гостей и членов Гостиной сотни (даже овдовевшим), которые в социально–бытовом отношении приближались к феодальной аристократии, не приходилось, в отличие от женщин из рядовой посадской массы, часами сидеть в лавках и на торговых скамьях, заниматься физическим трудом.

           В допетровской России участие женщин в общественной жизни вообще не выходило за сугубо церковные рамки. В памятниках феодального законодательства (Судебник 1550 г., Судебник 1589 гг., Соборное Уложение 1649 г.) женская честь оценивалась выше мужской. И вряд ли в этом можно усмотреть элементы какой-то дискриминации. Далеко не всякая женщина могла выдержать искушение впасть в греховную связь во время частых и длительных отлучек мужа по торговым делам, тянувшихся от нескольких месяцев (и это в лучшем случае) до нескольких лет. Женская доля в допетровской России не была совсем уж бесправной. Вместе с тем юридическое, экономическое и бытовое положение женщин из посадской среды (как, впрочем, и из других социальных групп российского общества) нельзя назвать равноправным с мужчинами. Они не привлекались к участию в выборных органах (в земских соборах, местном самоуправлении), за единичными исключениями не входили в состав привилегированных купеческих корпораций, почти не обучались грамоте, были вынуждены подчиняться строгому диктату хозяина–главы семьи, несли более суровую уголовную ответственность за убийство супруга. Многое, конечно, зависело также от социального и имущественного положения и происхождения женщин, субъективных черт их самих и мужей.

           [173-177] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста