К характеристике торговли в Москве в XIV — начале XVI в.

Автор
Кучкин Владимир Андреевич
Kuchkin V.A.

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XVI XV XIV

Библиографическое описание:
Кучкин В.А. К характеристике торговли в Москве в XIV — начале XVI в. // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова: сборник статей / отв. ред. Н.М.Рогожин. М., 2012. С. 124-140.

Текст статьи

[124]

В.А. Кучкин

К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ТОРГОВЛИ В МОСКВЕ В XIV – НАЧАЛЕ XVI В.

           В 1880 г., составляя по поручению Московской городской думы план «историко–археологического и статистического описания города Москвы», известный московский историк И.Е. Забелин включил в него раздел о московском торге. В будущем труде должны были быть отражены: «История и статистика Московского торга. Местоположение главного торга. Гостиные дворы. Торговые ряды. Торговые места по улицам и площадям города. Мелочный торг становой и ходячий, разносный»[1]. В вышедшей через много лет «Истории города Москвы» И.Е. Забелин такого раздела не написал. Причина, видимо, заключалась в том, что в книге была изложена история московского города, т.е. крепости, Кремля, где торговой площади и торговых рядов не было. Но в отдельном очерке о московском посаде, который при жизни автора опубликован не был и увидел свет лишь сравнительно недавно, историк высказал свои соображения о древней топографии и развитии московского торга.

           По мысли И.Е. Забелина первоначальный московский торг помещался там же, где и первоначальный посад – на левом берегу р. Москвы, на подоле Кремлевского холма, «где церковь Константина и [125] Елены»[2], т.е. в районе современного Васильевского спуска. «От берега реки, – продолжал далее И.Е. Забелин, – поселки этого древнего посада, вместе с тем, первого торга Москвы подвигались мало-помалу и в гору, на высоту теперешней улицы Варварки и дальше, к Ильинке. Когда распространение города Кремля с этой торговой стороны закончилось каменною стеною в 1367 г., то и посадский торг стал приобретать ту устойчивость в своем расположении, какую он сохранял и в последующее время. Торговые ж места и раньше XIV столетия должны были распределяться улицами, рядами, направляясь не вдоль берега, а, главным образом, от берега в гору, потому что истоком для их устройства служило все-таки речное пристанище как основа самого торга. Вместе с тем, эти ряды направлялись по линии самих стен Кремля, дабы приблизиться к его воротам, из которых проходили древние дороги из Москвы в другие города»[3]. Картина развития торговых мест в Москве, нарисованная И.Е. Забелиным, кажется довольно естественной. Во-первых, в самом Кремле, т.е. в крепости, никаких следов торга археологами до сих пор не обнаружено. Молчат об этом и письменные источники. Следовательно, торг находился за пределами кремлевских стен. Во-вторых, он не мог располагаться далеко от крепости. Обитатели Кремля были самыми богатыми, самыми состоятельными покупателями, и естественно думать, что торг был расположен в удобном для них месте. Поэтому мысль И.Е. Забелина, помещавшего древнейший московский торг на берегу р. Москвы под стенами раннего деревянного Кремля, выглядит как будто логичной. Впрочем, следует заметить, что сам маститый москвовед исходил при этом из других посылок. Он, как видно по приведенной цитате из его труда, считал, что торг непосредственно связывался только с посадом, где жило ремесленное и торговое население. Именно такое население должно было производить предметы повседневного обихода, которые находили постоянный спрос, а потому и предлагались в разных торговых местах Москвы. Добраться же до таких мест проще было по реке. Отсюда и изображенная И.Е. Забелиным картина появления первого московского торга у речного «пристанища» и дальнейшего его развития «в гору», более навеянная московской торговой топографией XIX в., чем свидетельствами раннего времени. К сожалению, таких древних сведений, подтверждающих утверждения И.Е. Забелина, обнаружить не удается.

           Неверно и представление ученого о тесной связи первоначального московского торга с речным пристанищем. Последнее – не плод теоретических воображений историка, а вполне достоверная историческая реалия. Такое пристанище впервые фиксируется завещанием Елены Ольгердовны, вдовы серпуховского князя Владимира Андреевича, составленном в 1433 г. В завещании говорилось, что княгиня Елена, ставшая монахиней Евпраксией, пожертвовала московскому [126] монастырю Рождества богородицы, где должна была быть погребена, «мельницу на оусть Яоузы, да туто жо на пристанищы место Доронькино холопье, да одрины, что мя бла(го)словил княз(ь) мои»[4]. Выясняется, что речь в документе XV в. идет о мельнице, построенной не позднее начала XV столетия при впадении Яузы в Москву-реку[5]. Вместе с мельницей Рождественскому монастырю передавались и относившиеся к ней места и строения: пристанище, куда, надо полагать, привозили зерно для помола и откуда увозили муку; участок земли, где жил холоп вдовой княгини Доронька (Дорофей), видимо, мельник на яузской мельнице; наконец, одрины – хозяйственные постройки типа сараев, где, скорее всего, хранились запасы зерна и муки[6]. Таким образом, упомянутое в завещании 1433 г. Елены – Евпраксии пристанище располагалось у р. Яузы, а не у р. Москвы, и было не судоходной пристанью, как, судя по контексту его работы, казалось И.Е. Забелину, а частью устройства водяной мельницы. Поэтому бытование яузского мельничного пристанища в первой трети XV в. не может служить аргументом в пользу раннего существования (до 1367 г.) московского торга на москворецком подножии Кремлевского холма, о чем писал исследователь прошлого Москвы. При принятии мнения И.Е. Забелина возникает еще одно недоумение. Расстояние между пристанищем XV в. и указанным И.Е. Забелиным местом древнейшего московского торга составляет 1,25 км. Зачем надо было устраивать торг в таком отдалении от пристани, куда, по мысли И.Е. Забелина, подходили речные суда с товарами? Очевидно, утверждения известного московского историка о торговле в Москве и московском торге нуждаются в пересмотре.

           Летописи и актовый материал XIV – начала XVI вв. очень редко говорят о московской торговле и месте этой торговли. Ранние, хотя и косвенные, сведения о московской торговле сохранились, а о топографии городской торговли, ее организации, ассортименте и цене товаров, других сопутствующих торговле явлениях – нет. В завещаниях Ивана Калиты 1336 и 1339 гг. в статьях 9 и 10 были прописаны положения, из которых можно извлечь данные о торговле в Москве, причем уже развитой: «А из городскiхъ волостии даю княгини своÅи осмничеÅ»; «А тамгою и иными волостми городскими поделяться с(ы)н(о)ве мои»[7]. Из этих свидетельств душевных грамот Ивана Калиты в первую очередь делается очевидным, что в Москве по меньшей мере в 30-е гг. XIV в. существовали некие городские волости. В свое время А.Е. Пресняков полагал, что таким термином обозначались городские доходы[8]. Такое мнение справедливо, но неопределенно. Ведь к городским доходам можно относить судебные штрафы, выплаты за нарушения княжеских распоряжений–заповедей, налог на чеканку серебряной монеты и т.п. Привлечение других источников позволяет конкретизировать мысль А.Е. Преснякова. В душев [127] ных грамотах преемников Ивана Калиты «городские волости» уже не упоминаются, но есть ссылки на предсмертные распоряжения Калиты, отраженные в статьях 9 и 10 его завещаний, которые позволяют уточнить, что понималось под «городскими волостями». В душевных грамотах Ивана Ивановича Красного, составленных в 1359 г., в статье 11 были указаны владения его мачехи, второй жены отца великой княгини Ульяны: «А княгини Оульaна, по о(т)ца м[оего, князя] великого, грамоте по д(у)ш(е)внои, ведаеть волости, и осмничье, и сел(а) до св[оего живота]»[9]. Выясняется, что в конце 50-х гг. XIV в. за Ульяной сохранялись ее земельные владения (волости и села), перечисленные в завещаниях Ивана Калиты, а также право на получение осмничего, зафиксированное в статье 9 этих завещаний. Осмничее в душевных грамотах Ивана Ивановича прямо не причислялось к «городским волостям», но зато явно не смешивалось с сельскими территориально–административными волостями.

           Положения статьи 10 душевных грамот Ивана Калиты отразились в статье 3 завещания 1353 г. его старшего сына Симеона: «А в городе на Москве жере[беи] мои тамги» [10]. Тамга здесь не соотносилась с «иными волостми городскими», как в завещаниях 1336 и 1339 гг., но при этом ясно указывалось, что она собиралась в городе Москве. В статье 2 завещаний брата Симеона Ивана Ивановича также упоминалась тамга: «А брат(а)ничу моему, княз(ю) Володимеру, на Москве в наместничтве треть, в тамзе, в мытехъ, и в пошлинах городских треть, что к город(у) потягло» [11]. Благодаря этому свидетельству выясняется, что тамга находилась в тесной связи с мытом и городскими пошлинами, собиравшимися в Москве. Это дает основание в мыте и городских пошлинах видеть «иные волости городские», упомянутые в статье 10 душевных грамот Ивана Калиты. Обобщая приведенные данные, можно заключить, что к «городским волостям» бесспорно относились собираемые в Москве тамга, осмничее и мыт. Все эти налоги принадлежали к числу торговых. Тамга взималась с продавца за реализацию товара. Осмничее – с покупателя за покупку товара. Мыт представлял собой проездную пошлину с торговца, доставлявшего товар с места производства или приобретения до места продажи[12]. Сбор в Москве перечисленных налогов ясно свидетельствует о существовании в Москве развитой торговли. Мало того, если такие налоги считались «городскими волостями», т.е. были во власти, владении города, это означает, что их взимание осуществлялось исключительно на городской территории. А это указывает на то, что княжеская власть еще в достаточно ранний период существования Московского княжества разрешала торговлю только в столице. В сельских поселениях, административно подчинявшихся Москве, такая торговля запрещалась, а потому там не собирались ни тамга, ни осмничее.

           [128] Мыт и тамга взимались с людей, занимавшихся продажей товаров. Такие люди – профессиональные торговцы – образовывали особую часть населения Москвы. По меньшей мере в XIV в. из этой купеческой части выделяются лица, связанные с международной торговлей. Они делились на две группы. Одна из них, торговавшая с Золотой Ордой, генуэзскими и венецианскими колониями в Крыму и на Азовском море, называлась сурожанами. Название происходило от города Сурож. Так в средневековье назывался город Судак в Крыму. Другая группа торговала со Смоленским княжеством, Литвой, Новгородом и называлась суконниками, поскольку основным видом товара, который ввозился в Москву через Смоленск, Новгород и города Литовского государства, было изготовлявшееся в Западной Европе, главным образом, во Фландрии, сукно.

           Впервые сурожане упоминаются в Москве в 1356 г. Долгое время ученые пользовались известием Никоновской летописи, составленной в конце 20-х гг. XVI в., где говорилось, что в Москву приходил «изо Орды Ирынчеи и съ нимъ гости сурожане»[13]. Из этого сообщения можно заключить, что существовала определенная категория купцов – сурожане, приехавшие с ордынским послом в Москву. Но были ли эти сурожане иноземными купцами, сопровождавшими посла, или русскими купцами, вернувшимися в Москву, воспользовавшись преимуществами безопасного пути с представителем ордынского хана, этого выяснить по Никоновской летописи нельзя. Когда в 1922 г. был издан значительно более древний, чем Никоновская летопись, Рогожский летописец, обнаружилось, что там тоже имеется известие об Ирынчее. но оно носит иной характер: «А на Москву приходилъ посолъ силенъ изъ Орды Ирыньчеи на Соурожане»[14]. Оказывается, Ирынчей приезжал в Москву не с сурожанами (это интерпретация редактора поздней Никоновской летописи), а на сурожан. Сурожане, следовательно, жили в Москве. Приход на них «сильного», т.е. сопровождаемого крупным военным отрядом, ханского посла был вызван, очевидно, какими-то чрезвычайными обстоятельствами. Или сурожане не заплатили ордынским купцам долги, или в ссоре убили в Орде кого-то, а сами спешно уехали домой. Подобное встречалось в практике купцов разных стран, в частности, новгородских и ганзейских торговцев, что фиксировалось в соответствующих актах.

           Относительно московских сурожан аналогичных документов раннего времени не сохранилось, поэтому приходится лишь предполагать причины приезда Ирынчея. Однако главное заключается в том, что летописное известие 1356 г. Рогожского летописца прямо указывает на существование тогда в Москве определенной купеческой прослойки – сурожан. Эта прослойка в официальных документах называлась гостями[15] и, по-видимому, занимала высшее место среди московского купечества.

           [129] Другая купеческая группа – суконники. Они впервые упоминаются в Москве несколько позже – в 1382 г. По свидетельству Софийской I летописи старшего извода в названном году, во время осады Москвы ордынским ханом Тохтамышем среди осажденных москвичей оказался «един гражанин некто москвитинъ суконикъ именемъ Адамъ, иже бе надъ враты Фроловьскыми, и приметивъ единаго татарина нарочита и славна, еже бе с(ы)нъ некоторого кн(я)зя ординьскаго, и напя самострелъ, и испусти напрасно на него стрелу, и ею же уязви его въ с(е)рдце его гневливое, и въскоре см(е)рть ему нанесе»[16]. Суконник Адам был жителем Москвы. Летописный рассказ о взятии Москвы Тохтамышем в 1382 г. знает суконников и иных торговцев из других мест, пытавшихся найти спасение в московском Кремле («от стран бояре и сорожане, и суконниковъ, и прочии купцы»[17]), и таких же людей–москвичей («и пакы другыя суще въ граде, сурожане и суконникы и купци, их же суть храмы исполнены б(о)г(ат)ства и всякаго тавару, и та вся расхитиша (татары после взятия Москвы. – В.К.)»[18]). Из приведенных свидетельств становится очевидным, что суконники, упоминаемые после сурожан, составляли вторую по социальной значимости организацию московских торговцев. И сурожане, и суконники были состоятельны. Их хоромы в Москве были наполнены дорогими вещами и товарами. Характерно, что именно эти две прослойки московского купечества, занимавшиеся внешней торговлей, представляли собой определенные организации. Купцы, торговавшие на внутреннем рынке, своей организации не имели[19]. Для летописца, например, это были некие «прочии купцы». Очевидно, московская торговля развивалась первоначально как торговля внешняя, удовлетворяя потребности прежде всего состоятельного правящего класса.

           За недостатком данных сложно судить о деталях построения организаций сурожан и суконников в ранний период их существования. Летописное известие 1479 г. упоминает в Москве церковь Иоанна Златоуста, которая была «изначала церковь гостеи московскых строение»[20]. Сколь древним было это «изначала» для 1479 г. – приходится только гадать. Но впервые церковь Иоанна Златоуста упоминается в 1412 г.[21]. Стояла она в современном Златоустовском переулке за Лубянской площадью. Существовала ли эта церковь в XIV в., можно решить после будущих археологических раскопок на ее месте. Но в XV в. церковь Иоанна Златоуста была, очевидно, патрональным храмом гостей, т.е., скорее всего, сурожан. Характерна одна из статей соглашения Дмитрия Донского со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем, заключенного 25 марта 1389 г.: «А гости, и суконьниковъ, и городьскыхъ людии блюсти ны с одиного, а въ службу ихъ не приимати»[22]. Суконники в ней упомянуты, а сурожане – нет. [130] И причина такого неупоминания заключается в том, что сурожане в этом княжеском договоре названы другим термином – гости.

           Дальнейшее развитие московской торговли фиксирует душевная грамота 1410 г. серпуховского князя Владимира Андреевича. Своей жене он завещал «свою трет(ь) тамги московские и восмьчее, и гостиное, и весчее, и пудовое, и пересуд, и серебряное литье, и все пошлины московские»[23]. Здесь упомянуты новые торговые пошлины, входившие в число московских: гостиное (сбор с приезжих купцов–гостей за постой, вероятно, на специальных гостиных дворах или дворе в Москве, прямо называемых в начале XVI в.[24]), весчее и пудовое (оплата за взвешивание малых и крупных товаров). Это означает, что в Москве к началу XV в. расширился состав торговцев, увеличилось число приезжих гостей–купцов, ассортимент продаваемых товаров стал разнообразнее. Однако где именно в Москве собирали торговые пошлины и где производился сам торг, завещание Владимира Андреевича не сообщает.

           Первое упоминание торга в Москве относится к 30-м гг. XV в. Статья 4 «Московской записи о душегубстве»[25] предусматривала получение выплат большому московскому наместнику великого князя и двум наместникам–третникам удельных князей в случае нарушения заповедей: «А оу заповеди, то оу торгу кличить, наместнику болшему с двема третник(и) по третем же…»[26]. Речь идет о нарушении правил торговли, которые устанавливались княжеской властью[27] и объявлялись во всеуслышание на московском торге. С нарушителей взимался штраф, который делился поровну между представителями князей – совладельцев Москвы, вне зависимости от того, какой долей города владел великий князь, а какой – два его удельных родича. К сожалению, «Московская запись о душегубстве» не содержит данных, которые позволили бы определить конкретное местонахождение московского торга.

           Такие данные появляются в последней четверти XV в. и содержатся они в путевых записках иностранца. Посланный к персидскому шаху Узун Хасану венецианский посол Амброджо Контарини возвращался на родину кружным путем через русские земли. На Москве Контарини пробыл с 26 сентября 1476 г. по 21 января 1477 г.[28]. Его рассказ о столице – это описание того, что он сам увидел или услышал от живших в городе людей. Сообщения Контарини о торговле в Москве носят относительно подробный, но главное – уникальный характер. Их следует привести полностью. Оценивая общее хозяйственное состояние Московской земли, Контарини писал: «Край чрезвычайно богат всякими хлебными злаками. Когда я там жил, можно было получить более десяти наших стайев пшеницы за один дукат, а также, соответственно, и другого зерна.

           [131] [Русские] продают огромное количество коровьего и свиного мяса; думаю, что за один маркет его можно получить более трех фунтов. Сотню кур отдают за дукат; за эту же цену – сорок уток, а гуси стоят по три маркета за каждого.

           Продают очень много зайцев, но другой дичи мало. Я полагаю, что [русские] не умеют ее ловить. Торгуют также разными видами дикой птицы в большом количестве.

           Вина в этих местах не делают. Нет также никаких плодов, бывают лишь огурцы, лесные орехи, дикие яблоки…

           В конце октября река, протекающая через город, вся замерзает; на ней строят лавки для разных товаров, и там происходят все базары, а в городе тогда почти ничего не продается. Так делается потому, что место это считается менее холодным, чем всякое другое: оно окружено городом со стороны обоих берегов и защищено от ветра.

           Ежедневно на льду реки находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых товаров. В течение всей зимы эти товары не иссякают.

           К концу ноября обладатели коров и свиней бьют их и везут на продажу в город. Так цельными тушами их время от времени доставляют для сбыта на городской рынок, и чистое удовольствие смотреть на это огромное количество ободранных от шкур коров, которых поставили на ноги на льду реки. Таким образом, люди могут есть мясо более чем три месяца подряд. То же самое делают с рыбой, с курами и другим продовольствием...

           В город в течение всей зимы собирается множество купцов как из Германии, так и из Польши. Они покупают исключительно меха – соболей, лисиц, горностаев, белок и иногда рысей. И хотя эти меха добываются за много дней пути от города Московии, больше в областях на северо–востоке, на севере и даже, быть может, на северо–западе, однако все съезжаются в это место, и купцы покупают меха именно здесь»[29].

           Если оценивать операции на московском торге, отмеченные Контарини, не особенно вдумываясь в особенности его описания, то может возникнуть впечатление, что в Москве в 70-х гг. XV в. торговля велась почти исключительно сельскохозяйственными продуктами. Однако такое заключение будет поспешным. Сам Контарини ранее в своих записках отмечал, что в Москву из Астрахани ежегодно идут татарские караваны «и везут с собой шелковые изделия из Иезда и боккасины (тонкие ткани из льна. – В.К.), чтобы обменять их на меха, седла, уздечки и всякие другие нужные им вещи»[30]. Но о вещах на московском торге он ничего не написал. Венецианец признавался, что при въезде в земли русских «мы едва двигались и дошли до крайнего состояния, так что с трудом держались на лошадях»[31]. Изнуряющее из-за недоедания полуторамесячное путешествие от Астра[132]хани до Москвы не прошло бесследно для Контарини. На товары московского торга он смотрел глазами голодного человека и видел там преимущественно то, что можно было употребить в пищу, что было необходимо для удовлетворения ежедневных потребностей.

           Прежде всего его внимание привлекло зерно, именно пшеница, распространенная в Италии, но не очень популярная на Руси, уступавшая здесь первенство ржи и овсу. Далее венецианца поразило количество и разнообразие мяса на московском рынке. Он сообщает о продаже в Москве говядины и свинины, кроме того домашней птицы: кур, уток и гусей, затем мяса диких зверей (зайцев) и птиц, причем самых разных. При этом он почему-то умалчивает о продаже баранины, хотя овцеводство в Москве, московских станах и волостях было распространено и из баранины делали деликатесы[32]. Упоминает Контарини и рыбу, но по сути дела свежезамороженную. Далее он говорит об овощах (огурцах) и плодах (лесных орехах и яблоках). Сообщает он о торговле в Москве дровами и сеном, видимо, потому, что ему в осенне–зимнее время приходилось покупать и дрова для отопления дома, в котором он жил где-то в Замоскворечье, и сено для прокорма лошадей.

           Контарини приводит цены на некоторые товары на московском рынке. За 1 маркет, или марчелло, серебряную венецианскую монету весом в 3,26 г, можно было купить 3 фунта мяса. Если по свидетельству современника Контарини Иосафата Барбаро очень большой татарский баран весил 12 фунтов[33], то на московском торге за 1 маркет можно было приобрести по меньшей мере четверть бараньей туши. Но тушка гуся ценилась дороже. Она стоила 3 маркета. На 1 дукат, венецианскую золотую монету весом в 3,5 г, можно было купить примерно 20 кг зерна[34]. Столько же стоили 100 кур или 40 уток. Цены на съестные припасы на московском внутреннем рынке, указанные Контарини и оцененные им как низкие, еще предстоит тщательно изучать и кропотливо сопоставлять с ценами на другие товары и в разных городах Руси и сопредельных стран. Но похоже, что они выше цен, приводимых иногда русскими источниками. Так, в 1502 г. рузский князь Иван Борисович зафиксировал сезонные стоимости кур в подмосковной Рузе: «в осенинах двое куров денга, а весне куря по денге»[35]. Исходя из этих данных можно полагать, что обычной ценой 100 кур на московском рынке осенью была цена в 50 денег. 1 московская серебряная деньга в 60–70-е гг. XV в. весила 0,37–0,40 г[36]. Следовательно, русский покупатель 100 кур тратил на них примерно 20 г серебра, а иностранный – 3,5 г золота. Соотношение золота и серебра составит в данном случае 1:5,7. Такое соотношение было низким. Золото было значительно ценнее. Например, в домонгольской Руси цена золота в 12 раз превышала цену серебра[37]. Очевидно, продавцы кур на московском торге в 1476 г. пытались «уступить» ино[133]странцу товар за более чем двойную цену. И тем не менее Контарини был прав, говоря о дешевизне московских продуктов. Он знал, что при перевозке морем раба из Таны (Азова) в Константинополь на его пропитание полагался 1 дукат[38]. Путь из Таны в Константинополь на корабле занимал 4 недели[39]. Если бы раб во время плавания питался курами, купленными в Москве на 1 дукат, он должен был съедать ежедневно 3,5 курицы и, пожалуй, мог не доплыть до Константинополя, скончавшись от переедания. Несомненно, что в Причерноморье продукты питания стоили дороже.

           Весьма ценны указания Контарини на места в Москве, где шла торговля. Оказывается, с конца октября, когда в XV в. наступали холода, она развертывалась на покрывавшейся льдом Москва-реке. Участок реки, где ставились лавки, в которых продавался разный товар, Контарини определяет, как место, окруженное «городом со стороны обоих берегов». Речь, скорее всего, идет о той части реки, что непосредственно омывала Кремль. Именно здесь стояли основные мосты, связывавшие оба берега р. Москвы, и с этих мостов Контарини было удобнее всего было разглядывать панораму рынка, следить за строительством лавок, привозом коровьих и свиных туш для продажи, конскими бегами и подобными им увеселениями. Любопытно при этом, что он не отмечает наличия постоянных торговых лавок под стенами Кремля со стороны реки, о чем писал И.Е. Забелин, хотя подчеркивает, что с организацией зимней торговли на льду «в городе тогда почти ничего не продается», указывая на существование и других торговых точек в Москве, причем в городе, а не в Кремле, который он называет замком. Примерно через два с половиной года после отъезда из Москвы Амброджо Контарини, в ночь с 9 на 10 сентября 1479 г. в Москве вспыхнул большой пожар, который подробно описал летописец. «Бяху бо поварни за градом подъ стеною градною, – рассказывал он о начале пожара, – и загореся, глаголеть, поварни те, и от того кровля граднаа загореся, та же и хоромы, иже в граде, а людем всем спящимъ, и начаша из Заречьа кричати: “град горитъ”. А въ граде не видал нихто»[40]. Выясняется, что пожар начался с поварен, а первыми его увидели жители правобережья р. Москвы – Заречья. Следовательно, поварни примыкали снаружи к кремлевским стенам, спускавшимся к р. Москве. Вынос поварен как и других производств, опасных в пожарном отношении, за стены крепостей практиковался на Руси с давних времен. Так поступали и в более позднее время. В 1503 г. Иван III, например, из-за частых пожаров в Новгороде Великом «выслаша за городъ хлебниковъ и колачниковъ и кузнецовъ жити на поле»[41]. В московском случае поварни были вынесены на берег реки. Никаких торговых лавок в этом месте летописец, как и Контарини, не отмечает. Очевидно, основной московский торг располагался в ином месте.

           [134] На это намекает и сообщение Контарини о международной торговле в Москве. По его словам, зимой сюда съезжались польские и немецкие купцы, чтобы приобрести для перепродажи дорогие меха. На первом месте назывались, конечно, соболя. Но где в Москве происходила торговля мехом, Контарини не говорит. Можно только думать, что не на льду Москва-реки.

           Скупые летописные известия конца XV – первой четверти XVI в. позволяют указать место московского постоянного торга. В 1493 г. в Москве случились три пожара. Пожар в воскрестный день 28 июля оказался самым грандиозным. Он опустошил многие районы города. Пострадал и торг. В летописных сводах 1493 и 1495 гг. сохранились подробные описания этого пожара, составленные очевидцами. По словам сводчика 1493 г. «из города торгъ загореся, и оттоле посад выгоре возле Москву до Зачатья на Востром концы и по Васильевъскои луг, и по Все святые на Кулишки, и Стретеньская улица вся выгоре до Въсполья, и церковь каменная Стретение огоре»[42]. Из приведенного описания следует, что пожар с торга перекинулся на посад, близкий Москве-реке, затронув здесь церковь Зачатия Анны на Остром конце, расположенном близко к Кремлю, а затем стал распространяться в восточном направлении вдоль Васильевского луга и до церкви Всех святых на Кулишках. Другим объектом пожара стала Стретенка на всем своем протяжении до незаселенного поля (всполья) и даже каменная Стретенская церковь. Поскольку начало пожару на Стретенской улице положил пожар на торге, делается очевидным, что торг находился в месте, которое граничило с городскими дворами, расположенными по Стретенской улице, а кроме того с дворами, стоявшими в относительной близости от Москвы-реки. Другие летописные свидетельства о московском торге позволяют уточнить его топографию.

           В летописном своде 1509 г. (списке Царского Софийской I летописи) отмечен майский пожар 1508 г. в Москве, когда «загореся на Болшом посаде от Панского двора, и Торгъ выгорел, и до Неглины по Пушечные избы и мало не до Устретения»[43]. Из этого сообщения можно заключить, что торг был связан с Панским двором, находился недалеко от течения р. Неглимны и Пушечного двора, а также от упоминавшейся при описании пожара 1493 г. Стретенской улицы и церкви Стретения. Под 1514 г. составитель Уваровской летописи (свода 1518 г.) сообщил, что весной великий князь Василий III решил поручить миланскому архитектору Алевизу Фрязину (Алоизо Коркано) построить несколько церквей. Среди них названа «на Болшем посаде за торгом церковь Введение святыа богородица»[44]. В несколько более позднем Владимирском летописце (своде 1523 г.) сообщается, что 2 июня 1516 г. «князь великии Василии Ивановичь заложил церковь камену Введенье святыа богородица за Панским двором»[45]. Из при[135]веденных определений места основания Введенской церкви вытекает, что Панский двор находился на территории торга. Расположение этого двора известно. От него получил свое название сохранившийся до нашего времени Старопанский переулок, находящийся близ станции метро «Лубянка», к югу от нее. Что касается торга, то еще в начале XVI в. он не достигал Ильинской улицы. Ильинскую церковь Клим Мужило закладывал в 1519 г. «за Торгом»[46]. Несколько ранее, в 1514 г., гость Василий Бобр с братьями Федором Вепрем и Юшкою Урвихвостовым поставил «церковь кирпичну Варвару святую»[47]. Церковь дала название Варварской улице. Во Владимирском летописце поясняется, что новая церковь была построена «противъ Панскаго двора»[48]. От Варварской улицы до Старопанского переулка по прямой около 400 м. Говорить о том, что новопостроенная церковь была «противъ» Панского двора можно было только в том случае, если между церковью и двором лежало пустое пространство, а оба строения были достаточно высоки, чтобы с одного из них видеть другое. По-видимому, Панский двор был поставлен на краю торга, а потому хорошо просматривался со стороны Москва-реки. В таком случае достаточно четко определяется юго–восточная граница торга. Северо–западная граница подходила, как уже говорилось, к р. Неглимне и к началу Стретенской улицы. На юге торг должен был ограничиваться посадскими дворами, примыкавшими к напольной стороне Кремлевской крепости. На севере за торгом лежало пространство, позднее называвшееся Лубянской площадью. Это единственное большое по площади место в Москве, которое не подвергалось сплошной застройке ни в давнем прошлом, ни в недавнем. Свое название Лубянская площадь получила от «луба» – внутренней части древесной коры. Из луба плели лукошки, делали большие и прочные корзины, луб находил применение при строительстве[49]. Но для демонстрации лубяных изделий не нужно было больших площадей. Суть, видимо, заключалась в том, что на Лубянке продавались строительные материалы, от лубов до срубов. Посол императора Священной Римской империи Максимилиана I Габсбурга Сигизмунд Герберштейн, побывавший в Москве в 1517 и 1526 гг., отмечал, что в Можайске «грузят на плоты и доставляют в город Москву материал для постройки домов и других потребностей»[50]. Лубянская площадь связывалась с р. Москвой прямой и короткой дорогой. Возможно, именно она называлась Большой улицей. Если на Лубянке существовал рынок строительных материалов, то это объясняет, где кончались пределы основного московского торга и что мешало развиваться ему на север.

           Обрисованная топография московского торга, как она определяется на основании древнейших сохранившихся письменных свидетельств, в корне противоречит тому, что писал о месте торга в Москве И.Е. Забелин. Торг располагался не на берегу р. Москвы, а с наполь[136]ной стороны кремлевских укреплений. В 60-е гг. XVI в. этот торг, оказавшийся в северной части построенного в 1535–1538 гг. Китай-города[51], признавался самым крупным в городе. В Степенной книге при описании события 1536 г. отмечено, что церковь Варвары стояла «у Великаго Торгу у Паньскаго двора»[52]. Расширение и развитие торга шло не от р. Москвы в гору, к Варварке и Ильинке, а далее по основным московским дорогам–улицам, как казалось маститому московскому историку, а наоборот, с удаленных от воды мест к главной реке города. Из Москвы и в Москву в средние века гораздо чаще ездили, чем приплывали. Сигизмунд Герберштейн обращал особое внимание на большие трудности плавания по р. Москве[53]. Развитие в Москве речного судоходства приходится на более позднее время.

           Сообщая о международной торговле в Москве дорогими мехами, Контарини не указал, где она происходила. Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московии», говоря о русских мехах и особенностях их оценки и продажи, описал одно торговое место в Москве: «Недалеко от крепости есть большой обнесенный стенами дом, называемый двором господ [купцов], в котором купцы живут [и хранят свои товары]», где происходит и торговля[54]. А.Л. Хорошкевич, комментируя данное известие Герберштейна, сначала посчитала, что «русским источникам этот факт неизвестен»[55], но затем скорректировала свое мнение, указав, что в Москве было два гостиных двора: один между Ильинской и Варварской улицами, а другой, более старый Панский двор, между Ильинской и Никольской улицами. О каком из них писал Герберштейн, А.С. Хорошкевич не установила[56]. Между тем, свидетельство Контарини об активной роли польских купцов на московском меховом рынке, название двора Панским (от польского pan – господин, что точно перевел Герберштейн), частые указания в русских источниках конца XV – первой трети XVI вв. при упоминаниях московского торга на Панский двор говорят о том, что Герберштейн описал именно Панский двор («двор господ») и что этот двор, скорее всего, существовал уже во времена Контарини.

           Замечание последнего, что зимой «в городе тогда почти ничего не продается», намекает на существование и других торговых точек в Москве. Намек оправдывается, но для этого приходится прибегать к более поздним данным. Так, в отводной грамоте, данной в 1503 г. Иваном III своему второму сыну Юрию на село Сущево, описываются границы этого села и участок «через ту Юрьевскую улицу тем же Р(о)ж(е)ственским переулком до лавок до хлебных, что стоят на тои улице, что идет улица wт города, мимо Василеи с(вя)тыи на Могилицах, к лавкам къ хлебным…»[57]. Речь идет о границах за Высокопетровским монастырем, пересекавших Петровку, Дмитровку и доходивших до Тверской. Здесь, в значительном отдалении от основного московско [137] го торга, стояли хлебные лавки, в которых, судя по душевной грамоте Ивана III 1503 г., торговали съестными припасами[58].

           Распоряжения Ивана III относительно торговли в Москве, зафиксированные в его душевной грамоте (завещании), резко усилили контроль над нею великокняжеской власти. Согласно этому документу, наследнику Ивана III, его старшему сыну Василию, переходили все права на организацию торговли и на сбор торговых налогов, которыми обладал сам Иван III. В завещании указывалось, что родные братья Василия Юрий, Дмитрий, Семен и Андрей в полученных ими от отца подмосковных селах и городских дворах «торгов не дръжат, ни жытом не велят торговати, ни лавок не ставят, ни гостеи с товаром иноземцов и из Московскiе земли, и из своих уделов въ своих дворех не велят ставити»[59]. Такие прерогативы были оставлены только за будущим великим князем Василием III. Братьям Василия было запрещено оспаривать в дальнейшем это решение Ивана III. Они имели право только предоставлять земельные участки, принадлежавшие им в Москве и под Москвой, под торговые лавки, но с непременным соблюдением двух условий: в лавках могли торговать только съестным, а полавочную пошлину мог собирать только великокняжеский приказчик. Тамга, лавочные деньги, другие торговые налоги и московские пошлины поступали теперь в распоряжение одного великого князя. Удельные князья никакого участия в распределении этих доходов уже не принимали. Взамен их великий князь выплачивал ежегодно каждому из своих братьев по 100 рублей[60]. Эти нормы резко отличались от равного деления штрафов–заповедей между московскими князьями в малолетство Василия Темного, что было отмечено «Московской записью о душегубстве». Существенно отличались они и от установлений самого Василия Темного, который в своем завещании 1461–1462 г. передавал право на сбор одной трети московской тамги своему старшему сыну – преемнику на великокняжеском столе Ивану III, а две трети – своим младшим четырем сыновьям, по одной шестой каждому[61]. В итоге получалось, что великий князь собирал тамги в два раза больше, чем любой удельный князь, но вместе удельные князья получали тамги в два раза больше, чем великий князь. Завещание Ивана III положило конец такой практике. Согласно этому документу великий князь становился и единственным обладателем права чеканки монеты. Удельные князья этой регалии лишались. Не могли они и отдавать выпуск монеты на откуп. Право на это имел только великий князь[62]. В целом, проведенная Иваном III реформа торговли и денежного обращения в Москве унифицировала то и другое, покончив со средневековыми локальными нормами с их взаимными сложностями и противоречиями. В то же время передачей торговли и денежной эмиссии под контроль одного верховного правителя ре[138]форма затормозила формирование свободных торговых отношений, отдав их развитие на усмотрение великокняжеской власти.

           [138-140] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста