Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова. Сборник статей / редкол.: Н.М.Рогожин (отв. ред.), Д.В.Лисейцев, А.В.Топычканов, И.А.Устинова. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. 415 с. 26 усл.-п.л. 600 экз.

Происхождение «права отъезда» на Руси

Автор
Стефанович Петр Сергеевич
Stefanovich P.S.

Аннотация

Ключевые слова

Шкала времени – век
XIII XII XI X

Библиографическое описание:
Стефанович П.С Происхождение «права отъезда» на Руси // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН В.И.Буганова: сборник статей / отв. ред. Н.М.Рогожин. М., 2012. С. 115-124.

Текст статьи

[115]

П.С. Стефанович

 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ «ПРАВА ОТЪЕЗДА» НА РУСИ

 

           Известно, что в средневековой удельной Руси бояре и вообще служилые люди могли оставлять службу одному князю и переходить на службу к другому. Ряд случаев такого рода переходов, зафиксированных в источниках, происходящих из Северо–Восточной Руси XIV–XV вв., давно отмечен историками и традиционно интерпретируется как свидетельство обладания боярами так называемым правом отъезда. Формально–юридическим выражением этого права считается формула, которая встречается во многих межкняжеских договорах XIV – первой половины XVI в.: «а боярам и слугам межи нас вольным воля».

           Отталкиваясь от этой формулы, русские историки XIX в. предложили концепцию «вольной» боярской службы, которая подразумевала, что вплоть до объединения русских земель Москвой служба бояр была «вольной» и «бродячей» (в отличие от тяглой других разрядов населения), а принцип обязательности службы установился только постепенно вследствие «оседания» дружины – процесса, начавшегося уже в домонгольскую эпоху, – и целенаправленной борьбы московских князей с «правом отъезда». Классический вид эта концепция обрела в трудах В.И. Сергеевича. Согласно его высказываниям, указанный пункт договоров «точно» выражал «старинные свободные отношения бояр к князьям». «Предоставляя свободу боярам и слугам, – писал он, – князья предоставляют им тем самым и право свободного перехода от службы князя на службу другого. Это право обозначается в памятниках словом “отъезд”»[1]. Сергеевич не разбирал подробно источники до начала XIV в. и сосредоточил внимание на политике московских князей.

          В советской историографии концепция «вольной» боярской службы была в общих чертах воспринята, но связана с идеей о том, что отношения князей и представителей служилой знати строились на вассально–ленных принципах, то есть договор «вольного» боярина [116] с князем трактовался как «вассальный» на условиях «лена». С этой точки зрения предпринимались попытки уточнить происхождение и сущность «права отъезда». Так, по мнению М.Б. Свердлова, с феодализацией в XI–XIII вв. «дружинный кодекс чести» становится «детерменирован не морально–этическими нормами “верности”, как в родо–племенном обществе», а материальными интересами; среди новых «феодальных форм отношений князя и вассалов» Свердлов называет и «отъезд как разрыв вассальных отношений»[2].

           Тезис о фундаментальном значении «права отъезда» бояр, так или иначе связанного с их «вольностью», в средневековой Руси стал в отечественной историографии общепринятым. Только С.Б. Веселовский высказал серьезные сомнения в обоснованности этого тезиса (в неоконченной статье, которая была опубликована уже после его смерти). Ссылаясь на наблюдения М.П. Погодина [3], Веселовский утверждал, что и в XII–XIII вв. служба дружинников князьям была нередко наследственной, а «уже в XIV в. бояре и слуги вольные князей, как общее правило, служили своим князьям наследственно, а отъезды бояр и слуг были редким исключением». Двор московских князей, исследованию которого Веселовский посвятил многие годы и который он был склонен рассматривать как типичный в основных чертах для удельного времени, представлялся ему «медленно складывающимся и крепким организмом, а отнюдь не случайным сбродом случайных людей». В этом организме «место» и «честь» каждого служилого человека были обусловлены заслугами не столько его личными, сколько его рода, и были, таким образом, результатом наследственной службы ряда поколений. Кроме того, служилых людей, особенно не самых знатных, привязывали к определенному княжеству и землевладельческие интересы. В этих условиях, по мнению Веселовского, «право отъезда» не могло иметь того принципиального значения, которое ему приписывается историками.

           «Право отъезда» знало также и другие существенные ограничения. Во-первых, оно действовало только между союзными князьями. «Не только в XIV–XV вв., но и раньше, – писал Веселовский, – отъезд к князю, не связанному с покидаемым князем договором, и тем более отъезд к князю враждебному, находившемуся в “розмирье”, т.е. в состоянии войны, всегда считался изменой и навлекал на отъехавшего боярина самые суровые наказания». Во-вторых, Веселовский представлял отъезд как сложную юридическую процедуру. По его мнению, это был «практический вывод из юридического акта – расторжения дружинником договора о службе князю». На это служилый человек шел только тогда, когда у него были очень веские причины («обида») и он был уверен, что за ним нет никакой «вины». Если князь, согласно неписанному «служебному договору», имел право «в вине» боярина «опалиться» на него, наложить на него свой [117] «гнев» и «казнить» его по своему усмотрению, то боярин имел право прибегнуть – как к крайнему средству – к отъезду[4]. Таким образом, в изображении Веселовского отъезд предстает исключительной мерой, на которую решались очень немногие и только в крайнем случае.

           В недавнее время мысль Веселовского поддержал немецкий исследователь Хартмут Рюсс, который, разбирая зафиксированные в источниках XIV–XV вв. случаи боярских отъездов, подчеркнул их исключительный характер и заявил, что «существование абсолютного права знати на свободный отъезд, совершенно независимого от согласия князя и в отрыве от договоренностей с ним – это давний научный миф…»; такого права «никогда в русской истории не существовало». По его мнению, «неограниченной вольности знати противостоял принцип верности по отношению к вождю дружины и князю», который он считает возможным возводить к древнейшему периоду русской истории и даже к эпохе славянского единства[5].

           Существующие в историографии представления о праве отъезда складывались, главным образом, на основе материалов XIV–XV вв. Однако, вне зависимости от того, каких взглядов придерживаются историки – признают ли важнейшую роль этого права или оценивают его значение скептически, – они часто ссылаются на «исконность» и «традиционность» либо самого права, либо поддерживающих или опровергающих его принципов отношений правителя и знати (вольность или верность). Между тем, специальных исследований об отъездах или переходах бояр и дружинников на материалах домонгольского времени в историографии не предпринималось. Были сделаны лишь некоторые наблюдения о преемственности боярской службы, в результате которых выяснилось, что на Руси в X – начале XIII в. были как случаи наследственной службы боярских родов на протяжении нескольких поколений князьям, представлявшим отдельную ветвь династии Рюриковичей, так и случаи, когда один боярин или представители разных поколений одного боярского рода оказывались на службе у князей разных ветвей[6]. Имеющиеся для домонгольского времени (главным образом, в летописях) упоминания фактов «перемены лояльности» представителями знати, то есть разрыва отношений между князем и знатным человеком и перехода со службы одного князя на службу другого, были обобщены мною в специальной работе с точки зрения того, насколько они соответствуют позднейшему «праву отъезда»[7]. Некоторые выводы этого исследования излагаются в данной статье.

           Начну с общего соображения, которое применимо к домонгольской эпохе: ситуации, когда в принципе применение «права отъезда» было бы возможно, в условиях «расщепленности» верховной власти должны были возникать регулярно. Практически в течение всего домонгольского периода у любого лично свободного человека была [118] возможность выбора в адресате службы в пределах Руси. Даже в относительно кратковременный период объединения всей территории расселения восточных славян под властью одного князя (в сущности, вся эта территория была объединена лишь в правление Владимира Святославича в 980(978)–1015 гг.) оставалась возможность уйти служить правителю другого государства. В условиях тесных связей с Византией (где всегда был спрос на наемников), интернациональности службы (о чем свидетельствует наличие среди бояр X–XI вв. многих имен неславянского происхождения) и постоянной борьбы князей–Рюриковичей за волости надо исходить в принципе из свободно–договорного характера отношений князя и членов его дружины. Не стоит также забывать, что правовые нормы той эпохи предусматривали ограничения свободы человека только для лично несвободных лиц или по служебным договорам («рядовичи» и пр.), которые явно не распространялись на сферу дружинных отношений.

           С этой точки зрения случаи, когда боярин или представители одного боярского рода оказываются на службе у разных князей, не принадлежащих одной ветви, надо расценивать как вполне естественные. Не менее естественным надо считать и то, что в источниках домонгольского времени не упоминаются термины «отъезд» и «переход»: если сам выбор свободного человека, кому и на каких условиях служить, не ставился под сомнение, то, очевидно, в условиях отсутствия систематического права и преобладания обычной или прецедентной юридической традиции специально фиксировать это право выбора не было необходимости. Осмыслению и формулировке должно было подвергаться не это «естественное право», а ограничения этого права – то, что было по-настоящему важно и актуально для той стороны, которой принадлежала политическая инициатива и которая опиралась на идеологическую поддержку книжно–церковной традиции, то есть для князей, по понятным причинам тяготившихся независимостью служащих им людей.

           Неслучайно, что эти ограничения и отражены в источниках – это, прежде всего, представления об измене («лести»), а также о «вине» боярина перед князем, за которую боярин подвергается «гневу» и подвергается «казни». В то же время другие понятия, которые эксплицитно формулируются для описания дружинных отношений в более позднее время – «обида» боярина, «исправа», которую ему должен дать князь, и пр. (см. выше в изложении взглядов Веселовского) – так же, как и «отъезд», отсутствуют в древних памятниках. Учитывая логику средневекового права, в данном случае надо предполагать, что фиксировались не те нормы, которые фактически преобладали, а те, которые стремились целенаправленно поддержать, осознавая, что в реальности они ущемляются или их недостаточно последовательно придерживаются. Если позднее в Северо–Восточной Руси начали [119] оговаривать традиционные и естественные права бояр, то в домонгольское время акцент делался именно на сдерживании независимости служилых людей, подчиненных князю, и подчеркивались его прерогативы, а их обязанности перед ним.

           Неслучайным кажется, что одно из немногих свидетельств, позволяющих судить о содержании межкняжеских договоров в эпоху до середины XIV в., упоминает как раз не права, а обязанности бояр. «Рядъ нашь такъ есть: оже ся князь извинить, то въ волость, а мужь у голову», – говорит Святослав Всеволодич, «Ольгович», обращаясь к Роману Ростиславичу, «Мономашичу» (1176 г.)[8]. На первый взгляд может удивить жесткость нормы – за «вину» княжий «муж» отвечает не чем-то, а своей жизнью. Однако, надо учитывать следующие обстоятельства. Во-первых, здесь высказан только общий принцип, и не оговаривается, о какой именно вине идет речь. Во-вторых, «в голову» можно понимать не обязательно как постановление о смертной казни, а как указание на то, что судьба «мужа» просто отдается на рассмотрение князя (ср. позднейшую процедуру «выдачи головой»). Наконец, подразумеваемая возможность самой суровой кары (лишение «головы», то есть жизни) призвана подчеркнуть именно обязанности княжого мужа, за нарушение которых он теоретически несет самую строгую ответственность, но которые практически, как очень хорошо было известно и самим князьям, как раз могли соблюдаться далеко не последовательно.

           Видимо, бывали случаи, когда угроза «высшей меры» наказания воплощалась в реальных действиях. Например, Ярослав Мудрый расправился с новгородским посадником Константином Добрыничем, а «казнью злою» был казнен переяславский боярин Станиславич в 40-е годы XII в. Однако, все-таки скорее надо предполагать, что на практике эта угроза была больше своеобразным предупреждением, напоминанием о крепости дружинных отношений на случай, если предстояли испытания этих отношений на прочность. Казнь, видимо, могла применяться только тогда, когда «вина» была очевидна или доказана. Тяжбы и разбирательства, посвященные выяснению, кто перед кем и в чем «повинен», известны в среде Рюриковичей, но нечто подобное следует предполагать и для отношений княжеско–боярских. Во всяком случае, один пример судебного разбирательства между князем и боярином зафиксирован – это публичное «обличение» галицкого боярина Жирослава князем Мстиславом галицким («Удатным») в 1226 г.[9] «Вина» Жирослава состояла в том, что он подозревал князя в злых умыслах относительно других галицких бояр. Однако, очень показательно, что хотя «вина» боярина была доказана, о казни «в голову» речь не зашла – князь лишь «отпустил» Жирослава «от себя», т.е. выгнал со своей службы, и это, очевидно, уже считалось достаточным наказанием.

           [120] Наконец, самое главное: как бы ни подчеркивались обязанности знати и ее ответственность, практические обстоятельства и здравый смысл должны были подсказывать князьям более мягкое отношение к своим «мужам». Суровые кары могли привести к раздражению и даже открытому возмущению. Именно за «гордость» и непредсказуемость в отношении к своим приближенным поплатился Андрей Боголюбский. Напротив, готовность к прощению провинившихся (то есть изменивших в верности) шла на пользу князю, привлекая к нему людей.

          Ригоризм и строгость не могли быть ведущими принципами в отношении князей к дружине в условиях, когда князья меняли волости и столы, а их люди могли остаться в волости, где прижились, или когда князьям приходилось, заняв город, принимать бояр ушедшего или умершего князя. Уже во времена после смерти Ярослава Мудрого видно, что дружины князей, по крайней мере тех из них, кто правил в Киеве, включали не только их собственных бояр, но и бояр их отцов и родственников, и что, в то же время, положение как князя, так и бояр зависело всегда от довольно сложного и неустойчивого баланса сил. Князь полагался, конечно, в первую очередь, на свою дружину, но не только на нее – он был связан также с самыми разными «приятелями» в местах, где он преследовал какие-то свои интересы или где просто когда-то жил и правил. Даже люди, волею судьбы оказавшиеся, например, после смерти своего князя не в дружине сына–наследника, сохраняли связи и симпатию к последнему.

           Таким образом, со стороны князей в отношении к служащей им знати прослеживаются стремление поставить на первый план ее обязанности перед ними и подчеркнуть угрозу наказания, но также и осознание необходимости считаться с некоторой ее самостоятельностью и проявлять гибкость.

           Со стороны знати тоже наблюдается некоторая двойственность. Вплоть до монгольского нашествия у знати сохранялся устойчивый интерес вполне материального свойства к княжеской службе. Эта служба приносила доступ к власти и гарантированный доход, что было в целом привлекательнее, чем предприятия на свой страх и риск. В этом смысле очень характерны известные слова князя Изяслава Мстиславича, обращенные к его дружинникам, которые вышли с ним из Киевской земли, захваченной Юрием Долгоруким: «вы есте по мне из Рускы[е] земли вышли, своихъ селъ и своихъ жизнии лишився, а язъ пакы своея дедины и отчины не могу перезрети, но любо голову свою сложю, пакы ли о(т)чину свою налезу и вашю всю жизнь»[10]. Эти слова свидетельствуют о том, что многие уходили с князем, пренебрегая оставшимися в Киевской земле селами и имуществом («жизнью»), и что в условиях вражды князей, когда эти имущества, как видно, конфисковывались, обратное их приобретение [121] целиком и полностью зависело от верности тому князю, с которым человек связал свою судьбу: недаром «налезание» своей отчины и «всей жизни» бояр связывается Изяславом воедино. От князей, конечно, ожидались разного рода «чести», «милости» и «жалования» за верную службу. Это привязывало к князю и обеспечивало верность. Неудивительно, что с древнейших времен вплоть до середины XIII в. (начиная от известного воеводы князей Игоря и Святослава Свенельда и воеводой Еремеем Глебовичем, убитым татарами) сохраняется верная служба бояр князьям: есть примеры и переходов бояр из земли в землю с князем, и службы от князя–отца к сыну или наследственной службы боярского рода одной княжеской ветви.

           В то же время параллельно этим интересам у знати должно было проявляться стремление к закреплению где-то в одном месте. Обычно это называют «оседанием дружины», которое связывается с развитием боярского землевладения. Мне этот термин представляется не слишком удачным, так как он подразумевает, что когда-то дружина была «бродячей» и «неоседлой» (выражаясь словами С.М. Соловьева) и только в какой-то момент начала «оседать» (как правило, добавляется: «на землю»). На самом деле, желание иметь свой дом и семью в одном месте, сохранять связи с родным городом или селением и т.д. надо признать вполне естественным для любого нормального человека. Бояре X в., наверняка, точно так же хотели «осесть», как и бояре XII–го или всякого другого последующего столетия. Другое дело, что сделать это не всегда позволяли разного рода жизненные обстоятельства, прежде всего политические. Сила действия этих обстоятельств была в разные исторические периоды разной, но с тех пор, как князья Рюриковичи обосновались в Киеве, их дружинники никогда не были – и не могли быть – в настоящем смысле слова «неоседлыми».

           Для X в. у нас нет данных, чтобы рассуждать об оседлости боярства, но в XI в. преемственность в местонахождении демонстрируют, например, бояре Янь Вышатич и Чудин с сыном Иванкой. В XII в. тоже были примеры, когда бояре предпочитали остаться в городе, не связывая свою судьбу с определенным князем: так поступали киевские Иван Воитишич, Улеб и Лазарь в 1146 г., позднее, возможно, Владислав Лях. Однако, характерно, что последний из перечисленных бояр, стремясь в Киев, в итоге лишился свободы, став заложником межкняжеских отношений, логика и ход которых оказались сильнее его желаний. Сложное развитие этих отношений накладывало свой отпечаток на судьбы бояр и боярских родов и раньше – так, на рубеже XI–XII вв. братья Чудин и Тукы и их сыновья Иванко и Станислав оказались в дружинах князей, представлявших разные ветви рода Рюриковичей. Разумеется, надо предполагать, что перегруппировки знати при смене князей так или иначе кого-то сдвигали с насиженных мест и вовлекали в перемещения из земли в землю. В этих случаях [122] преемственность в службе и в местонахождении противоречили друг другу.

           Эти противоречия и сложности межкняжеских отношений и были, очевидно, главной причиной нарушений в преемственности родовой службы и перемен лояльности («переходов»). В XI в. фиксируются уже «переходы» при жизни князя, дружину которого боярин покидает, или после смерти князя, но не в согласии с «нормальным» порядком перехода к его наследнику. Однако, надо подчеркнуть, что все известные по летописи разрывы были связаны с большими политическими проблемами, и надо предполагать болезненность разрыва и его нежелательность для обеих сторон.

           В то же время, с древнейшей поры существовало, видимо, некое представление о нормальном порядке преемственности служебных отношений – от князя-отца к князю–сыну и с сохранением проживания в том же городе (или той же земле). Такой порядок видим уже на примере Свенельда, который после смерти Святослава остался в дружине его старшего сына Ярополка в Киеве. Если преемственность власти и местонахождения совпадали и протекали в мирном ключе, то это был наиболее желательный и спокойный вариант для знати, и в этом случае могла осуществляться передача из поколения в поколение не только места в княжеской дружине, но и определенной должности.

           Именно такой «нормальный» порядок удовлетворял обе стороны интересов знати – и крепость месту, и доступ к власти. Не случайно, что в Галицкой земле знать прикладывала значительные усилия – и вплоть до конца XII в. успешно – к поддержанию такого порядка, который обеспечивал преемственность власти и единство земли. Однако, стабильность власти и территории на протяжении длительного промежутка времени – это было исключением в домонгольской Руси, и неслучайно, что в первой трети XIII в. и в Галицкой земле эта стабильность нарушается.

           В этой картине реальных (если угодно, «классовых») интересов знати «право отъезда» присутствует только где-то на заднем фоне. На практике собственно «отъезды», то есть добровольный уход боярина в индивидуальном порядке из дружины при жизни князя, должны были быть крайне редким явлением. Такого рода уход был не только не в интересах князя, терявшего опору и инструмент власти, но и не в интересах боярина, который одновременно и терял доступ к власти, и крайне осложнял себе жизнь и деятельность в той земле, где оставался покинутый им князь, а если он уходил в дружину к враждебному князю, то подвергал себя риску «злой казни» за измену (не говоря уже о том, что безусловно терял всю собственность, которая конфисковывалась в пользу князя). Случайно ли, что, если не считать естественных перегруппировок знати при смене князей на том [123] или ином «столе», при перемещении их из земли в землю или после их смерти, о таких «отъездах» источники домонгольского времени и не дают никаких данных?

           Нет данных об «отъезде» и как юридической процедуре и обряде, хотя об «отпуске» (то есть изгнании) бояр из дружины и «лести» (измене) упоминается. Поскольку возможность выбора адресата службы не ставилась никем под вопрос и была принята по «старине» и в силу порядка политической «раздробленности», то о ней не говорилось специально. Естественным и само собой разумеющимся было право свободного «мужа» решать свою судьбу, в том числе определять условия и адресат службы, самостоятельно. Можно называть это вольностью или свободой, но совершенно ошибочно считать это исключительной особенностью боярского статуса. Выражением этого права было, например, и право крестьянского «выхода», которое в четких формах фиксируется приблизительно тогда же, когда отливается в формулу княжеских докончаний и боярское право отъезда, то есть к XIV–XV вв. Дифференциация этого права на «выход» и «отъезд», фиксация и повторение его связаны уже с новыми условиями, в которых проходило объединение Северо–Восточной Руси под властью Москвы, и было бы, с моей точки зрения, неправильно проецировать эти условия на более раннее время. Право на «перемену лояльности» было естественным и признавалось «по умолчанию» на протяжении всего средневековья, но просто позднее на нем был сделан акцент, потому что оно начало осознаваться как некая проблема. Причины тому были разные, но главную роль, на мой взгляд, здесь сыграли усиление княжеской власти и развитие вотчинного, а затем и поместного, землевладения. В домонгольское время «проблемными» осознавались другие вопросы во взаимоотношениях князя и служилой знати – прежде всего, как обеспечить выполнение тех обязанностей, которые лежали на каждой из сторон. Настаивать на праве отъезда как институте, служившим фундаментом «вольной» боярской службы, ошибочно. Такая логика ведет в конечном итоге к представлению о «бродячих» дружинах и «вольных» «вассалах», поступающих по договору найма на службу к князьям и блюдущих свое «конституционное» право в любой момент покинуть ее, которое C.Б. Веселовский считал неверным для XIV–XV вв. и которое нельзя признать адекватным и для X–XIII вв.

 

           [123-124] ПРИМЕЧАНИЯ оригинального текста